Текст книги "В дальних плаваниях и полетах"

Автор книги: Лев Хват

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Папанин забрался в палатку, где у радиоприемника сидели его друзья, раскрыл коленкоровую тетрадь, непослушными, окоченевшими пальцами взял карандаш и стал писать: «19 июня. Необычайное напряжение! Всю ночь напролет Эрнст дежурил на рации, следя за полетом Чкалова. С самолета передали: «Идем по пятьдесят восьмому меридиану к полюсу». Через некоторое время мы услышали какой-то гул. Самолет! Выскочили из палатки. Послали тысячи проклятий облакам. Мы так надеялись, что Чкалов сбросит нам посылочку – газеты, быть может, и письма из дома!.. Шум мотора становился все тише и тише. Эрнст принял чкаловскую радиограмму: «Перевалили полюс». Завтра они будут над Америкой».

В эти же минуты экспресс «Митропа», как сокращенно называли среднеевропейский поезд «Миттель Эуропа», подходил к пограничной станции на рубеже Польши и гитлеровской Германии. Тяжелые шаги разбудили меня. Из коридора властный голос требовал:

– Ире паспортен! Дейтшер пасс-контроль…

Соседи проснулись, кряхтя полезли за документами. У порога стоял жандармский офицер, освещая ручным фонарем лица пассажиров, подавших ему паспорта – шведские, австрийские, датские, польские…

Дошла очередь до меня.

– Паспорт! – сказал жандарм, протягивая руку, и воззрился на мою «краснокожую паспортину». Во всем составе «Митропы» я был единственный советский пассажир, единственный, кто мог сказать: «Читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза!»

Жандарм засопел, выбрался в коридор и застрочил карандашом, старательно выписывая сведения из паспорта.

Среднеевропейский экспресс шел в Париж, откуда мой путь лежал на север Нормандии, во французский порт Гавр. Дальше предстояло пятидневное плавание через Атлантический океан до Нью-Йорка. Воздушное сообщение между Европой и США только проектировалось. Используя быстрейшие средства передвижения, я рассчитывал попасть из Москвы в Соединенные Штаты на восьмые сутки.

Редакция направила меня специальным корреспондентом в США, чтобы подробно информировать читателей о трансполярных рейсах советских летчиков. Впервые в жизни я покинул пределы родины. Этому предшествовало много событий.

«АНТ-25» НАД АРКТИКОЙ

Майским вечером 1936 года в Москве, на Белорусском вокзале, друзья провожали штурмана морской авиации Виктора Левченко. Он ехал в Калифорнию, где находился Сигизмунд Леваневский. Вернуться на родину они должны были воздушным путем, пролетев над побережьем двух океанов – Тихого и Северного Ледовитого. Жизнерадостный, красивый Левченко беспокойно поглядывал на часы. Завидев приближающуюся небольшую группу, он просиял. Люди несли длинные трубчатые свертки.

– А я уж думал, что не придете, – радостно сказал Левченко, обнимая друзей.

– Плохие были бы мы товарищи, Витя! – характерным волжским говором, нажимая на «о», ответил широкогрудый и плотный, среднего роста человек, с запоминающимся орлиным профилем, высоким чистым лбом и волнистыми каштановыми волосами.

Его складная фигура, источавшая здоровье и силу, привлекала обаятельной выразительностью. Глубокая морщинка между густыми бровями придавала лицу суровое выражение, смягчавшееся светлой улыбкой серых лучистых глаз.

Это был Валерий Павлович Чкалов, непревзойденный летчик-испытатель. Семнадцати лет в Нижнем Новгороде с борта волжского буксира, на котором он служил кочегаром, Чкалов увидел впервые самолет. Прошло лишь пять лет, и о нем заговорили как о выдающемся летчике-новаторе. Бывалые авиаторы говорили: «Когда летает Чкалов, кажется, будто пилот и его машина – одно неразрывное целое». «Чкаловский взлет», «чкаловская посадка», «чкаловская стрельба» – эти выражения бытовали среди советских пилотов. Валерия Павловича не привлекали обыденные полеты в спокойной обстановке, в «домашних условиях» – он жаждал упорной борьбы и трудных побед. О его искусстве и безудержной храбрости сложились легенды.

Легендами казались и подлинные эпизоды летной жизни Чкалова, в которых отчаянная смелость сочеталась с мастерством и точнейшим расчетом. Тренируясь на боевом самолете под Ленинградом, он как-то в течение сорока пяти минут совершил одну за другой двести пятьдесят петель Нестерова, называемых в те времена «мертвой петлей». Однажды Чкалов на глазах сотен ошеломленных ленинградцев провел самолет под аркой Троицкого моста через Неву. На маневрах Балтийского флота, поддерживая связь с флагманским кораблем, он в тумане, под проливным дождем ходил над морем бреющим полетом, едва не задевая колесами гребни волн. Не раз, поставив машину под углом к земле, Чкалов пролетал между рядами деревьев, разделенными меньшим расстоянием, нежели размах крыльев его самолета.

Дерзаниями и подвигами была наполнена жизнь летчика-испытателя. Страстно, до самозабвения любил он свой труд, напряженный, сложный и опасный. Став испытателем, Чкалов изучил и освоил самолеты более пятидесяти систем. Не было машины отечественной конструкции, на которой он не летал. При его участии творцы советской авиационной техники – конструкторы, рабочие, инженеры – создавали новые, совершенные машины. Ему шел тридцать третий год, и уже лет пятнадцать миновало с того дня, как юноша волжанин, выросший в семье рабочего Василевского судоремонтного завода, посвятил свою жизнь авиации.

Чкалов был прекрасным товарищем, надежным другом. Его любили за прямодушие, честность, доброжелательность, уважали за несгибаемое упорство, с которым он отстаивал свои взгляды. Он был волевым и талантливым самородком, настоящим сыном народа.

Провожать Виктора Левченко в дальние края вместе с Чкаловым пришли летчик-испытатель Георгий Байдуков и штурман Александр Беляков. У вагона завязалась дружеская перепалка, а когда прозвучал последний звонок, Чкалов привлек к себе Левченко, шепнул ему что-то, отстранился и с таинственным видом приложил палец к губам.

– Ну, друзья, от души желаю вам! – воскликнул Левченко. – Вот та-а-кой букет закажу, – широко раскинул он руки.

Наблюдая эту сцену, я подумал, что между неясным намеком штурмана и свертками, похожими на географические карты, есть какая-то связь. Не готовится ли эта тройка лететь? Но куда? На какой машине? Когда?.. Сочетание представлялось на редкость удачным: аккуратный, вдумчивый, подтянутый Беляков – профессор воздушной навигации; умный, всесторонне развитый, находчивый Байдуков, которого сам Валерий Павлович назвал «богом слепого полета», и во главе экипажа – Чкалов.

Курьерский поезд ушел. Провожающие направились к выходу. Я терзался догадками: что это Чкалов шепнул Виктору Левченко?

– Не готовитесь ли вы к какому-то особенному полету, Валерий Павлович? – спросил я напрямик. – Или это тайна, секрет?

– «А если тайны нет и это всё один лишь бред моей больной души…» – тихонько пропел Чкалов, как Герман в «Пиковой даме», и расхохотался. – Придумал тоже – тайна! Просто не хотим лишних разговоров. Быть может, ничего не состоится… Вот что: даешь слово молчать? Понимаешь, ни-ко-му!

– Ни-ко-му! – торжественно подтвердил я.

– Ладно, идем ко мне.

Всю дорогу Чкалов рисовал планы беспосадочного перелета через Полярный бассейн. У меня дух захватывало: Москва – американский Запад, шестьдесят часов в воздухе, тысячи километров над Ледовитым океаном! Такого воздушного рейса еще не знала история…

– Самолет есть – туполевский «АНТ-25». С такой машиной – хоть на край света!.. Помнишь, Михаил Михайлович Громов на этой летающей цистерне прошел без малого двенадцать с половиной тысяч километров по замкнутой кривой. Семьдесят пять часов пробыл в воздухе.

– Читал я на днях о полете французского авиатора Сантос-Дюмона, – заметил Беляков. – Было это лет тридцать назад. Самолет Дюмона продержался в воздухе ровно двадцать одну секунду, а какой шум поднялся!..

– А максимальная дальность полета в наше время? – спросил я.

– Девять тысяч сто четыре километра. Этот мировой рекорд установили французы Кодос и Росси еще три года назад.

Было около полуночи, когда мы подошли к высокому новому дому возле Центрального аэродрома и взобрались на четвертый этаж. Чкалов коротко позвонил.

– Это мы, Лелик, – отозвался он на тихий голос из-за двери и, повернувшись к нам, сделал свирепое лицо: – Не топайте, детишки спят!

Дверь отворила миловидная молодая женщина.

– Проходите, полуночники, – покачала она головой, приглашая в уютную столовую. – Сейчас чай согрею. Наверно, проголодались?

– Не беспокойтесь, Ольга Эразмовна, ничего нам не надо, – сказал Беляков.

– А ты не слушай его, Лелик, – вмешался Чкалов. – Ведь мы с аэродрома поехали на завод, оттуда – в наркомат, потом на вокзал. Словом, есть хотим, как волки весной… Похлопочи, пожалуйста. А вы погодите минутку, я сейчас…

Осторожно ступая, он прокрался на порог комнатки, где спали восьмилетний Игорь и крошка Лерочка.

Постояв подле ребятишек, он вернулся в столовую и развязал длинные свертки. Это были навигационные карты Полярного бассейна. От Москвы, обозначенной силуэтом Спасской башни, уходила вверх, к Северному полюсу и дальше, к Американскому континенту, тонкая черная линия.

– Вот и вся тайна, – сказал Чкалов. – А выйдет ли, не знаю, хотя надеемся крепко. Написали мы Серго Орджоникидзе: просим разрешить нам полет через Центральную Арктику в Северную Америку. Ждем решения.

Летчиков вызвали в Кремль, их приняли руководители партии и Советского государства. Правительство поддержало идею дальнего воздушного рейса, но перелет в Америку рекомендовало временно отложить. Чтобы уверенно пройти через Северный полюс, надо было изучить неизведанные области Центральной Арктики. В это время под начальством Отто Юльевича Шмидта готовилась специальная воздушная экспедиция; она должна была высадить на лед четырех исследователей первой дрейфующей станции «Северный полюс». Чкаловскому экипажу предложили другой беспосадочный маршрут: Москва – Петропавловск-на-Камчатке.

– Ладно, полюс от нас не уйдет, – сказал Чкалов, выходя из Кремля. – Полетим, друзья, на Камчатку, но маршрут у нас будет не восточный, а северный – поближе к полюсу. Есть у меня план…

До рассвета просидели летчики в скромной комнате Байдукова. И еще много ночей провели они над картами Севера, над книгами о ледовых морях, безлюдной тундре, горных хребтах.

– Любой из нас порознь, конечно, чего-нибудь да стоит, но все вместе мы можем сделать не втрое, а вдесятеро больше, чем один, – сказал как-то Чкалов.

Он был душой этого содружества, отдавая ему весь огонь своей души, порывистость характера, отвагу, виртуозное искусство.

Летчики переселились на Щелковский аэродром. Тренировались каждый день. Испытывали «летающую цистерну» с повышенной нагрузкой, в тяжелых атмосферных условиях, проверяли оборудование.

– Верю в нашу машину! Такая красавица…– горячо говорил Валерий Павлович. – Самое главное – благополучно взлететь: ведь с полной нагрузкой самолет будет весить больше одиннадцати тонн. А за мотор я спокоен – не сдаст!

Жили отшельниками, никого не принимали, от корреспондентов прятались: «Вот закончим тренировку – тогда пожалуйте». Приглашали полярных путешественников, расспрашивали об острове Виктории, архипелаге Франца-Иосифа, Северной Земле. Утром и вечером упражнялись в радиосвязи. Звездными ночами бегали с секстантом на улицу, вычисляли по небесным светилам координаты.

Маршрут чкаловского экипажа представлял на карте ломаную линию; она поднималась из Москвы на север – к восьмидесятой параллели, у архипелага Франца-Иосифа поворачивала на восток – к Северной Земле, тянулась дальше – к бухте Тикси, пересекала Якутию, северную часть Охотского моря, Камчатку и обрывалась у Тихого океана. Тысячи километров предстояло пройти над пространствами, где не бывал еще ни один самолет.

– В Петропавловске я садиться не намерен, мы продолжим полет от Камчатки к Хабаровску и дальше на запад. Горючего хватит до самого Иркутска, – утверждал Валерий Павлович.

Чтобы встретить экипаж у финиша, я выехал экспрессом на восток. Нелегко было определить конечный пункт поездки: пилоты в один голос уверяли, что минуют Петропавловск, пересекут Охотское море и полетят дальше, пока хватит горючего. Я обратился поочередно ко всем троим.

– Куда мне ехать?

– В Иркутск! – отрубил Чкалов. – Дуй смело в Иркутск!

– Ждите нас в Хабаровске, – предложил осмотрительный Беляков. – Достигнув Амура, мы уже побьем мировой рекорд дальности полета по ломаной линии.

Байдуков, не зная об этих советах, избрал золотую середину:

– Предугадать место посадки не берусь, но, по-моему, ехать следует в Читу или несколько восточнее.

Совет Георгия Филипповича показался мне наиболее убедительным.

В третий раз ехал я на Дальний Восток. Пробегали станции, где позапрошлым летом народ встречал арктических летчиков – первых Героев Советского Союза – и спасенных ими челюскинцев.

Прибыв в центр Забайкалья, я позаботился, чтобы своевременно иметь в своем распоряжении легкий самолет на случай, если «АНТ-25» опустится восточнее или западнее Читы, и получил обнадеживающую телеграмму из Хабаровска: «Самолет для корреспондента будет в Чите утром двадцать второго».

20 июля мне вручили редакционную «молнию»: «Стартовали пять сорок пять московского». Трансарктический перелет 1936 года начался. Я перебрался на радиостанцию и с волнением ожидал вестей…

Старт был исключительно сложным. Набирая скорость, самолет несся по бетонированной дорожке. Вдоль нее стояли провожающие. Никто не мог уверенно сказать, в каком именно месте предельно нагруженная машина отделится от взлетной дорожки. Чкалов, сидевший у штурвала, напряженно следил за землей. Серая полоса стлалась под колесами. Позади уже полтора километра! Люди на старте замерли… Но вот самолет повис в воздухе!.. Чкалов краешком глаза увидел Туполева. Конструктор высчитал, что машина пробежит около тысячи шестисот метров, и ждал ее у места отрыва…

О старте и подробностях перелета я узнал от экипажа лишь спустя три дня, на месте посадки «АНТ-25», а пока, в Забайкалье, довольствовался короткими радиограммами, которые перехватывал читинский радист.

Вокруг шла повседневная жизнь с ее радостями и невзгодами, люди занимались своими будничными делами, но мысль их, вероятно, не раз возвращалась к трем пилотам… Они летят! Летят над непроходимой тайгой, над холодной, безлюдной тундрой, над ледовыми морями и мертвыми островками, над горными хребтами и ущельями, где никогда не разносилось эхо человеческого голоса… Летят в узкой кабине длиннокрылого самолета, словно порожденного фантазией Жюля Верна, такого внушительного на земле, но кажущегося игрушкой в необозримых воздушных просторах Крайнего Севера… Проходят часы, сутки, а они летят все дальше и дальше.

Десятки радиостанций настроились на волну «АНТ-25». Всевозможные технические средства были подготовлены на случай, если экипажу потребуется помощь. На маршруте перелета стояли ледоколы. Рыбные промыслы Севера и Дальнего Востока выслали в море траулеры. Самолеты полярной авиации подтянулись к районам, которые пересекал чкаловский экипаж. За воздухом наблюдали пограничники.

Байдуков и Беляков, сменяя друг друга на радиовахте, ежечасно передавали короткие весточки. «АНТ-25» шел по тридцать восьмому меридиану на север. Облачность постепенно поднималась, самолет набирал высоту. Скорость достигла ста шестидесяти пяти километров. Побережье Кольского полуострова осталось позади. Путь лежал над Баренцевым морем. Близилась полночь, но солнце стояло высоко над горизонтом.

«АНТ-25» шел к острову Виктории. В этом районе, восточнее Шпицбергена, арктическая стихия жестоко пресекла первую попытку людей достигнуть Северного полюса по воздуху. Летом 1897 года шведский инженер Саломон Андрэ с двумя спутниками поднялся со Шпицбергена на воздушном шаре «Орел». Через двое суток один из пятидесяти голубей, взятых воздухоплавателями, вернулся на землю с короткой запиской: «Широта 82°02' сев., 15°05' вост. долг. Благополучно следуем на восток, уклоняясь от прямого пути». Эта первая голубеграмма оказалась и последней. Лишь спустя тридцать три года случайно выяснилась драматическая судьба экспедиции: на необитаемом острове Белом, вблизи острова Виктории, команда норвежского научно-промыслового судна, отброшенного дрейфующими льдами на север, обнаружила останки Андрэ и его спутников. Более трех десятилетий пролежали подле них записные книжки и фотопластинки; некоторые удалось проявить и отпечатать. Документы эти рассказали об участии бесстрашных аэронавтов: вскоре после подъема «Орел» потерял управляемость, а затем очутился в полосе сильного снегопада; воздушный шар отяжелел и у восемьдесят третьей параллели опустился на ледяное поле. Люди двинулись пешком на юг, с трудом добрели до острова Белого и там через несколько недель погибли от холодов.

Близ острова Виктории Чкалов сменил курс, самолет пошел на восток. Георгий Байдуков записывал в дневнике: «Сказочная панорама! Разбросанные ледниковые острова архипелага… Хаотические нагромождения льдов, будто размолотых могучим титаном… Прислушиваюсь к работе мотора. Если сердце нашей машины перестанет биться, значит – посадка на лед… Но мы верим в мотор. Они, конечно, переживают сейчас больше всех. Пусть не беспокоятся: всё до единого винтика работает четко».

Короткие радиограммы экипажа неизменно заканчивались словами: «Все в порядке». Но вот читинский радист услышал тревожную весть: «Слепой полет. Обледенение. Снижаемся, не пробив облачности».

Пять часов прорывались они через циклон. Сказывалось длительное кислородное голодание на пятикилометровой высоте: дышать стало трудно, ныли ноги и спина, томила жажда, о еде не хотелось и думать. Но экипаж не надевал масок, сберегая запас кислорода для самого сложного участка пути – через Охотское море.

Байдуков неторопливо отстукивал ключом передатчика:

«Пересекли Лену. Нынешний день отнял у экипажа немало энергии в борьбе с Арктикой. Все устали, поочередно отдыхаем. Трудности нас не пугают».

«АНТ-25» шел над горами Якутии. Солнце озаряло уходящие в бесконечность горные цепи. Скалистые пики и белые шапки вершин поднимались над безжизненным миром. В глубине каньонов лежал снег. В этот час московская радиостанция передала экипажу правительственную радиограмму:

«Вся страна следит за вашим полетом. Ваша победа будет победой Советской страны».

Истекали вторые сутки полета. «АНТ-25» пересекал Камчатку, держа курс к Петропавловску. Цель была близка. Но в баках «летающей цистерны» оставалось горючего еще часов на двадцать. Над Ключевской сопкой струился дым. Впереди засверкали воды необъятного Тихого океана. Авачинская губа, Петропавловск!.. С четырехкилометровой высоты вниз устремился алый вымпел. Через несколько дней местный рыбак нашел в окрестностях Петропавловска воздушное послание экипажа: «Привет жителям Камчатки! Наши окраины будут такими же цветущими, как советская столица. Чкалов, Байдуков, Беляков».

Полет продолжался. «АНТ-25» шел по самому опасному участку перелета – над Охотским морем.

С нетерпением ожидали мы в Чите новых вестей. Дальневосточные метеорологи передавали неутешительные сводки: в Охотском море – штормовой ветер, туман, дождь, в устье Амура – туман, дождь, видимость нулевая…

Прижатый плотной облачностью, самолет несся низко над бурлящим морем. Шторм разыгрался не на шутку. Шквальный ветер рвал густые завесы тумана. По расчетам Белякова, скоро должен был показаться материк, устье Амура. В разрыве облаков штурман разглядел темно-серое пятно. Берег! Самолету грозит опасность врезаться в сопки… Скорее вверх, пробить облака! Стрелка высотомера резко двинулась вправо: 500 метров… 800… 1200… 1700… 2300… 2500!.. Туман, туман, нет конца молочно-серой гуще… Температура падала. Белесая корочка на крыльях нарастала катастрофически. Обледенел винт. Мотор затрясло, почувствовались сильные удары, словно кто-то ожесточенно дубасил по фюзеляжу. Покорная машина стала выходить из повиновения. Беляков взялся за ключ передатчика…

Под пальцами читинского радиста побежали слова: «Обледеневаем, в тумане. По маяку идем в направлении на Хабаровск»…

Четверка полярников встречает моряков ледокольных пароходов «Таймыр» и «Мурман», прибывших для снятия персонала первой дрейфующей станции «Северный полюс».

Кто-то взволнованно зашептал:

– Земля-то совсем рядом…

– Земля сейчас – самая большая опасность. На сопку могут налететь!..

– Тише! – оборвал радист, хватая карандаш. – Москва зовет чкаловский экипаж…

Точка, тире, тире… Точка, тире, тире… Две буквы «в». Что это?..

«Ввиду… тяжелых метеорологических условий… перелет прекратить… Посадку производите… по своему усмотрению… Орджоникидзе».

Чкалов развернул «АНТ-25» на обратный курс. Машина круто снижалась. Но где же нижняя кромка облаков? Быть может, они простираются до самого моря?.. Осталось меньше ста метров. Пятьдесят!.. Наконец-то летчики увидели вспененные гребни и едва различимый в сумерках удлиненный островок.

– Залив Счастья! – крикнул Беляков, сверившись по карте.

Счастья? А сесть вроде негде, разве только на узкой галечной полосе, у самого берега… Чкалов выпустил шасси.

Самолет кружил над островом. Мелькали домики, лодки на берегу. Рыбацкий поселок?.. Мотор работал на малых оборотах. Под машиной проносился низкорослый кустарник. Склонившись над плечом Чкалова, Байдуков впился глазами в набегающую землю.

– Овраг, овраг! – неистово вскричал он.

Но Чкалов и сам заметил препятствие, рванул на себя штурвал, и машина, перескочив через опасный овраг, коснулась колесами земли. Стелется сухая трава, отскакивают камешки… Стоп!

Летчики выбрались из кабины.

– Все в порядке, – поднял руку Беляков. – Пробыли в полете пятьдесят шесть часов двадцать минут.

– Вот мы и дома, – обнял друзей Валерий Павлович.

Но почему сбежавшиеся к самолету люди ведут себя так странно? С ружьями в руках они плотным кольцом окружают летчиков, враждебно разглядывают невесть откуда появившихся незнакомцев. «Где же мы приземлились? Чей это остров? Уж не ошибся ли Саша?» – забеспокоился Чкалов. Из толпы выступает моложавая женщина. Вскинув винчестер, она окликает:

– Стойте! Откуда вы? Кто такие?

Говорит сурово, с дрожью в голосе, но – на русском языке!..

Все эти подробности стали мне известны позднее. А в тот вечер напрасно ждал я на читинской радиостанции сообщения о посадке. Шли часы, пробило полночь, но экипаж молчал. Где летчики, как им удалось приземлиться, никто не знал. Встревоженный и огорченный, побрел я в гостиницу. Город спал. Где-то заливались собаки.

Дверь отворил заспанный швейцар, инвалид русско-японской войны. Старик был не в духе.

– Ходють и ходють по ночам, – кряхтел он у непокорного засова. – Время, однако, много. Уснуть-то не придется. Чаю согреть, однако?

Я отказался и стал подниматься по лестнице.

– Погоди, погоди, поспешный ты, однако, – заковылял вслед за мной ворчун. – Давеча хотел сказать, однако запамятовал. Спрашивали тебя с почты, наказывали: как придешь, чтобы звонил к ним.

– Давно ли?

– Не очень. Минут десять, однако, будет.

Я схватил телефонную трубку:

– Аппаратная телеграфа? Старшего по смене!

– Вам «молния» из Москвы, редакционная, читаю: «Немедленно вылетайте Хабаровск далее месту посадки».

Эх, не послушался я Белякова – был бы на две тысячи километров ближе к экипажу!.. Но главное ясно: посадка удалась. Скорее лететь на Дальний Восток!

Дежурный по аэродрому огорошил неприятной вестью: самолет, посланный мне из Хабаровска, в пути получил повреждение.

– Резервные машины есть? – спросил я.

– Как видите – чистое поле…

– А на подходе?

– Почтовый с востока. Он сразу же полетит обратно, но на него не рассчитывайте – заберет груз, – предупредил дежурный, указав на гору мешков под навесом.

Оставалось поглядывать на небосвод и ждать.

Часа через полтора вновь появился вестник неприятностей:

– Подходит почтовый, там инспектор нашего управления, из Хабаровска. Потолкуйте с ним, быть может, и удастся вам упорхнуть. По секрету скажу: груз у нас не больно-то срочный.

К окраине поля подрулил одномоторный «Р-5». На таких самолетах Каманин, Молоков и Водопьянов вывозили челюскинцев из ледового лагеря; хорошо послужила эта машина нашей авиации.

Дежурный заговорил с инспектором, указывая то на мешки, то на меня. Хабаровский товарищ отрицательно затряс головой и направился к выходу. Я догнал его и коротко объяснил Дель своего полета. Инспектор слушал с меланхолическим выражением лица.

– Все изложенное заслуживает внимания, но, увы, – кольнул он меня взглядом из-под сдвинутых на лоб очков, – груз!

– Чтобы взять меня, придется оставить лишь часть мешков.

– Лишен возможности. Притом – пилот четвертого класса, ему не дозволено возить пассажиров, – выдвинул инспектор новый аргумент.

Он снял шлем, обнажив белокурую голову с правильной линией пробора. Где же я видел такую франтоватую прическу, колючие глаза? Это он летел с Камчатки два года назад…

– Не вы были штурманом летающей лодки, которая доставила из Петропавловска в Хабаровск корреспондента «Правды» Изакова? – спросил я.

– В тридцать четвертом году? Точно!

– Быть может, вспомните, как на старте я передал пакет?

– Да-да, припоминаю, – потеплевшим голосом сказал инспектор. – Оказывается, мы старые знакомые…

Подумав, он крикнул грузчикам:

– Сбросьте три мешка, полетит корреспондент.

Летчик четвертого класса оказался старательным и покладистым.

– К вечеру будем в Хабаровске, – пообещал он.

«Р-5» летел над Забайкальем. Между сопками поблескивали рельсы сибирской магистрали. Сокращая путь, пилот часто расставался с «железкой» и летел напрямик над бесконечной темно-зеленой тайгой.

Приземлились возле города Свободного.

– Не слышно, где сел Чкалов? – спросил я механиков, заправлявших нашу машину горючим.

– Говорят, на острове Удд.

– Где?

– Какой-то остров Удд, в Охотском море…

Невероятно! «АНТ-25» опустился на маленьком острове севернее Татарского пролива, между Сахалином и материком, в ста с лишним километрах от Николаевска-на-Амуре, – на островке, который я однажды посетил…

Летом 1932 года мне довелось впервые путешествовать по Дальнему Востоку. Из Хабаровска мы спустились вниз по Амуру, побывали в лесной гавани близ Николаевска, на рыбных промыслах и новом консервном заводе в устье великой реки. Инженер Охинских нефтяных промыслов соблазнил меня предложением: сходить на зверобойном боте из Николаевска к северу Сахалина – в Москальво. Мы вышли в Татарский пролив. Нередко бурный и хмурый, в тот день он был удивительно спокоен. Миновав островок Кевос, бот подошел к острову Лангр и ошвартовался у зверобойного комбината. Переночевав в уютном домике для приезжих, мы простились с гостеприимным Лангром и двинулись к Сахалину. Не прошло и часа, как капитана вызвали на мостик: путь преградила цепь льдов. Москвичи недоумевали: откуда в этих широтах летом появился лед?

– Ветры пригнали его от Шантарских островов, из западной части Охотского моря, – объяснили зверобои.

Проскользнуть между льдинами нам не удалось.

– Укроемся за тем вот островком, – указал капитан на продолговатый кусочек суши. – Переждем, пока унесет льды.

– Какой это остров? Он обитаем? – спросил я, радуясь приключению.

– Остров Удд. Есть тут поселок, человек сто жителей; почти одни гиляки, русских и десятка, однако, не наберется.

– Чем же они занимаются?

– Известно чем – морским зверем, рыбой. Промысел хороший, живут с достатком.

Бот обогнул остров и вошел в защищенную от волн бухту. Капитан порылся в свертке ветхих карт, вытащил лист с оборванными уголками и показал наше местонахождение.

– Залив Счастья, – усмехнулся он. – Любят моряки романтические названия! Провидение, Желание, Ожидание, Сердце, Камень, Уединение… А вот, извольте, Счастье…

– Почему же этот залив счастливый? Ведь не случайно его так назвали.

– Наименование это он получил во время экспедиции Геннадия Ивановича Невельского, знаменитого ученого-моряка. В середине прошлого века Невельской открыл самый короткий путь из Японского моря в Охотское и выяснил, что Сахалин – остров, а не полуостров, как думали раньше.

– А счастье-то в чем?

– Невельской шел на транспорте «Байкал», судно немилосердно трепал частый в наших местах шторм, – сказал капитан. – Думается, что здесь экспедиция укрывалась от бури, а потому и обозначила на картах: залив Счастья.

С палубы нашего бота открывался берег, поросший кое-где кустарником. Тихо покачивалась изъеденная морем и временем лодка. На корме сидел, перебирая снасти, босоногий старый гиляк с черными косицами, в широкополой соломенной шляпе, с трубкой во рту.

– Здорово, дядя! – окликнул капитан. – Подай, однако, лодку.

– Здьясь, здьясь! – засуетился старик, приветливо снимая шляпу. – Сициас, однако… Мошно, мошно, – дымя трубкой и коверкая слова, приговаривал он.

Легко и ловко старый гиляк приподнял громоздкие длинные весла, несколькими бесшумными взмахами достиг бота и ухватился за борт.

– Табак в артель, однако, привез? Сахар, соль, мыло привез? – расспрашивал он, протягивая капитану коричневую жилистую руку.

– Это, дядя, другой бот развозит, он на Лангре стоит, завтра здесь будет. А мы из Москальво идем.

– Та-та-та… Садись, однако…

Мой слух уже свыкся со словом «однако», которым сибирские и дальневосточные старожилы обычно некстати злоупотребляли в своей речи.

На берегу остро пахло рыбой. Сушились сети на длинной деревянной изгороди. С веревок, протянутых между кольями, свисали гроздья вяленой горбуши. Дым струился над почернелыми шалашами – там коптили рыбу. Визгливые мохнатые собаки носились вокруг костра, подле которого немолодые гилячки ловкими движениями распластывали горбушу; внутренности кидали псам, и те яростно дрались за лакомые куски. С пригорка виднелись крыши поселка, а за ним – свинцово-серое море.

Расставаясь с островом Удд, я мысленно говорил: «Прощай», хотя следовало сказать: «До свидания». Но мог ли я предвидеть, что спустя четыре года снова побываю в заливе Счастья и едва ли не та же лодка доставит меня на знакомый берег острова Удд!

Темнело, когда «Р-5» подрулил к зданию Хабаровского аэропорта. Воздушный путь из Читы занял около десяти часов.

Теперь раздобыть другой самолет – и скорее на остров, где уже сутки обитает чкаловский экипаж.

– Наши машины на Удд не летают: там нет пригодной площадки, посадка запрещена, сообщение поддерживается исключительно гидросамолетами, – сказал дежурный аэропорта.

– Почему же «Р-5», а тем более «У-2» не может приземлиться там, где Чкалов посадил огромный «АНТ-25»?

– Так то Чкалов! – резонно ответил дежурный. – Советую позвонить в гидропорт.

Оттуда ответили: ни одной машины нет, все резервные гидропланы ушли в Николаевск или прямо на Удд. Собкор «Правды» В. Я. Ходаков успел улететь с последней «гидрой».