Текст книги "В дальних плаваниях и полетах"

Автор книги: Лев Хват

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Уэленская тройка помощи челюскинцам подготовила свой план спасения, – рассказывал Небольсин. – Они намеревались мобилизовать шестьдесят упряжек и отправить их на запад, к мысу Онман, а оттуда по льду в лагерь челюскинцев; предполагалось, что самолет будет указывать каюрам путь, сбрасывать продовольствие людям и корм для собак. Затею эту я не поддержал. Посудите сами: собрать шестьдесят упряжек – значит, оставить все население района без транспорта, лишить чукчей возможности охотиться, обречь их на нужду, а сама экспедиция не сулила ничего доброго… Тут пришла радиограмма от товарища Куйбышева: ввести Небольсина, то есть меня, в состав тройки. Я поспешил в Ванкарем. У мыса Онман встретился мне полярник с Северного, человек весьма пылкий, ему тоже страсть как не терпелось: «Надо немедленно двинуться с собаками к лагерю!» Оказывается, он уже обращался к чукчам, но те разумно возразили: «Тебя мы не знаем, но знаем, что ты замерзнешь и пропадешь…»

– А ведь мне, товарищ Небольсин, одно время тоже думалось, что с помощью упряжек удастся спасти челюскинцев, – признался я.

– Что вы! Совершенно безнадежное дело. Подумайте, сколько было бы жертв!.. Впрочем, человеку, незнакомому с Севером, такое заблуждение простительно, – заметил Небольсин и продолжал: – Базой спасательных операций стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила по радио распоряжение: приобрести сто голов оленей и перегнать их в Уэлен – для питания челюскинцев. А на Чукотке купить живых оленей немыслимое дело. Почему, спросите вы?.. Много лет назад американцы задумали разводить оленей на Аляске и решили приобрести у чукчей большое стадо. По местному обычаю, чукчи согласились продать оленей не живьем, а только на убой. Американские скупщики не возражали, но попросили забить оленей на берегу, неподалеку от их судна. Когда же стадо пригнали к побережью, чукчей-пастухов напоили спиртом, а оленей увезли живьем. Вскоре на Чукотке вспыхнула эпизоотия, погубившая огромные стада. Это бедствие шаманы истолковали по-своему: дескать, духи разгневались на то, что оленей продали живьем, да к тому же на чужую землю. С той поры на Чукотке можно приобрести только обезглавленные туши.

– Как же вы сделали?

– А вот послушайте… Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму, написал знакомому учителю в стойбище – километров за двести пятьдесят от побережья – и просил его потолковать с кочевниками о продаже оленей. Неожиданно учитель самолично является в Ванкарем – мрачный, как туча: «В славную, говорит, историю вы меня втравили. Жил я с соседями-чукчами, что называется, душа в душу, слушали они меня, уважали. Но стоило заикнуться о продаже оленей – дружба врозь пошла, даже лучшие приятели отвернулись. Съездил я к соседям, возвращаюсь, а меня в нашем стойбище даже не угощают с дороги!..» Учитель рассказал, что шаманы ходят по ярангам и бубнят: какое, мол, нам дело до чужих, пусть спасаются сами или гибнут.

Словом, нескладно обернулось. Не мешкая, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев. Забрались в самую, что называется, глубинку. Стойбища там маленькие, по пять – семь яранг, да и редки, а вокруг пасутся стада.

– Все же решили закупать живьем?

– Зачем! Ведь нам нужны были не олени, а мясо. Так мы и объясняли чукчам, собирая их сразу из двух-трех стойбищ. Приходило человек тридцать – сорок, одни мужчины: по стародавнему обычаю тундры такие дела не для женщин… Наши комсомольцы рассказывали кочевникам о гибели судна, о том, что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Смышленые парни толково разъясняли оленеводам значение работы полярников для всего чукотского народа. После первого же собрания нам продали двадцать девять голов. Кочевники забивали оленей, разделывали туши и везли в факторию, а там на вырученные за мясо деньги покупали товары.

Наше путешествие по стойбищам продолжалось пять суток. Оленины закупили вдосталь. Молодцами показали себя комсомольцы, особенно Рольтен с мыса Северного. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то озабочен. Спросил его: «Может быть, ты нездоров?» Он мнется, молчит. В пути узнаю, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богатея, отговаривал Рольтена от поездки и запугивал: «Зачем едешь? Я скажу: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет вся в крови – тебя убьют!» Парень, надо сказать, не струсил, но угроза ему запомнилась. И вот на собрании в тундре Рольтен рассказал все это народу. Кочевники рассердились: «Да как он смеет, этот Пинетейгин, говорить, что мы хотим убивать!..»

Возвращаясь в Ванкарем, мы попали в свирепую пургу. Мороз отчаянный, температура упала ниже сорока градусов. Упряжки то и дело останавливались – идти против ветра было невозможно; обессиленные собаки лапами продирали глаза, залепленные снегом… А в Ванкареме нас ждали новые заботы: надо отправить нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Упряжки поработали на славу. Вы, может быть, не поверите, но это правда: собаки перетащили на нартах с мыса Северного в Ванкарем тридцатипудовый мотор! Такого тяжелого груза наши упряжки никогда раньше не возили.

Я расспрашивал Небольсина о быте и нравах коренного населения, о том, как на Чукотке встретили летчиков и челюскинцев.

– О, это памятное событие! Когда в прибрежных стойбищах ждали людей со льдины, каждая хозяйка старалась, чтобы у нее в яранге было чище и опрятнее, чем у других… Чукчи просто в восторге от наших летчиков, всем им дали прозвища: Молоков у них Ымпенахен – «старик», а Каманин – Аачек, то есть «молодой человек». Немало юношей говорили мне о своем желании стать мотористами. Чукчи вообщэ очень увлекаются всякими механизмами. Помню, как-то во время промысла морского зверя на одном из вельботов сломался винт. Чукчи выточили из моржовой кости новый, поставили его взамен поврежденного и продолжали охоту… Теперь у ребятишек любимыэ игрушки – самолеты с пропеллером, вырезанные из кости…

Видели вы комсомольца Тынаэргина, прилетевшего со мной из Уэлена? В Ванкареме он ведал водомаслогрейкой для самолетов, она постоянно топилась. В прошлом кочевник-батрак, он года два назад пришел из тундры. Заведующий факторией отправил способного, расторопного юношу в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта – научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но увидите: этот парень будет пилотом! Каманин берет его в свою авиачасть…

На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось мне прерывать беседу с Небольсиным, но совестно было лишить его удовольствия послушать самодеятельный концерт. Собираясь в кают-компанию, пограничник вспомнил:

– Вот еще что: если решите писать о чукотских делах, не забудьте наш транспорт. Перевозками были заняты около тысячи собак. Лучшие упряжки пробежали больше десяти тысяч километров. Разумеется, такая работа отразилась на собаках, нам пришлось даже отменить традиционные первомайские соревнования упряжек…

Концерт уже начался. Не только кают-компания, но и все проходы были заполнены зрителями. «Прощальный, но не навсегда» – так туманно возвещали афиши – вечер самодеятельности собрал моряков, летчиков, челюскинцев, участников спасательных экспедиций. Сводный струнный оркестр, хор, «сибирский квартет», жонглеры, певцы, танцоры, фокусники показывали свое искусство; состязаясь в остроумных шутках, трое конферансье вели программу.

Торжественный вечер на пороге Берингова пролива затянулся за полночь.

КУРС – НА БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ

Двадцать первого мая в бухте Провидения начался «разъезд». С первыми утренними лучами солнца ушел «Красин». Могучий ледокол двинулся к мысу Дежнева; оттуда его путь лежал в Ном. Следом за «Красиным» отправился к Уэлену «Сталинград».

Готовились к отплытию и моряки «Смоленска». Корабельные стрелы подхватывали со льда самолеты и переносили их на палубу. Вот капитан вызвал на мостик боцмана, отдал короткое приказание. Матросы спустились по трапу и стали выбирать ледовый якорь. Весело звякнул машинный телеграф. «Смоленск» развернулся и пошел к «воротам» бухты. Прощай, Берингов пролив! Наш курс – на юг, к Большой земле.

На палубе послышалось знакомое стрекотание – начала работать судовая радиостанция. Но, увы, журналистов еще накануне предупредили: телеграмм слишком много, для прессы установлен строгий «паёк» – каждому не более полутораста слов в сутки. На половине странички много не расскажешь! Полярники острили: «Заготовляйте корреспонденции в засол».

«Правда» была представлена на «Смоленске» двумя спецкорами; старательно работал для газеты заместитель начальника челюскинской экспедиции Иван Александрович Конусов. Прибыв со льдины в Ванкарем, он сразу же стал писать о событиях. Ивана Александровича в челюскинском коллективе очень любили, относились к нему с трогательной заботливостью. «У Вани больные легкие, его нельзя перегружать», – деликатно предупредил меня Бабушкин.

Когда я впервые заглянул в маленькую каюту Копусова, он сидел, закутавшись в пушистый плед, и просматривал мартовские номера «Правды», доставленные «Сталинградом» из Петропавловска.

– Вам не трудно воздержаться от курения? Врачи, видите ли, протестуют, – извиняющимся тоном сказал он и мучительно закашлялся; на бледно-желтом лице выступили алые пятна.

Из соседней каюты прибежал врач «Челюскина». Потянув носом воздух и с суровой подозрительностью взглянув на меня, он обратился к Копусову:

– Тебе ничего не требуется, Ванечка? Микстуру-то пьешь?

– Да, спасибо, все у меня есть… Вот уж не вовремя болезнь обострилась!

– Болезнь никогда не бывает ко времени, – внушительно произнес врач, подняв указательный палец.

Я спросил доктора о заболеваниях в лагере.

– Серьезных случаев у нас было немного, – сказал он. – У Шмидта грипп вскоре принял тяжелую форму и вызвал осложнения. Потом гриппом захворал метеоролог Николай Николаевич Комов: он часто навещал больного Отто Юльевича. А один из наших гурманов стал жертвой своего легкомыслия: объелся медвежатиной – польстился, понимаете, на сырую почку, – ну и проболел чудак больше двух месяцев.

– В лагере организм у каждого лучше сопротивлялся, – заметил Копусов. – А вот на берегу многие расклеились…

– Если потребуюсь, без стеснения стучи в стену, – сказал доктор, уходя.

– На льдине мы меньше всего занимались собой, да там как-то не ощущалась серьезность положения, – продолжал Копусов. – Только теперь сказывается пережитое.

Иван Александрович отдернул занавеску иллюминатора, и солнечные зайчики заплясали по стенам каюты.

– Вот и кончились льды. Скоро ли придется снова их увидеть? – проговорил Копусов. – Эх, иметь бы талант, чтобы по-настоящему написать о товарищах. Простые, смелые, преданные сердца!.. Такому коллективу никакой враг не страшен. Ведь у нас действительно не было паники. И страха, этакого противного, мелкого, животного страха за собственную шкуру не было. А тяжкие часы выпадали не раз.

Восхищение и гордость звучали в голосе Копусова, когда он говорил о мужестве своих товарищей. А о себе, об испытаниях, которые достались на его долю, и не упоминал…

Боясь утомить Ивана Александровича, я коротко изложил ему план: надо заполучить у челюскинцев возможно больше статей, рассказов, воспоминаний, чтобы из Петропавловска передать все это по радио в редакцию.

– Отлично! Наметим сейчас же темы и авторов, – сказал Копусов.

Спустя полчаса у нас был готов длинный список будущих очерков: «В ледовом плену» – автор капитан Воронин; «В ожидании катастрофы» – физик Факидов; «Агония корабля» – Копусов; «Последняя вахта», «Нити связи протянуты», «С киноаппаратом в Арктике»…

– Сколько набралось? – спросил Иван Александрович.

– Двадцать восемь. А напишут?

– Не сомневайтесь! Какой у нас срок?

– Дней пять-шесть. До Петропавловска придется еще переписать эти статьи телеграфным языком – со всеми «тчк», «зпт», «квч», убрать предлоги…

Иван Александрович не подвел редакцию: вскоре у него набралось больше тридцати статей, очерков и заметок челюскинцев, множество фотографий, оригинальные зарисовки Решетникова. Одни только выдержки из дневника штурмана Михаила Гавриловича Маркова составили около девяти тысяч слов. Никто из намеченных авторов не отказался написать для газеты.

Готовя очередной «литературный заказ», Копусов приглашал автора к себе в каюту:

– Вот что, дружище, карандаш и бумага у тебя найдутся?.. Хорошо. Садись в уголке и пиши для «Правды». Тема твоя…

– Да не умею я, Иван Александрович, сроду не приходилось, – клялся машинист, кочегар или матрос. – Увольте от этого дела.

– И я, представь себе, тоже боялся, что ничего у меня не получится, а попробовал – и вышло… Да, кстати, помнишь ты, как четырнадцатого февраля вытаскивали всякое добро из полыньи?

– А как же! С вельботом еще намаялись…

– Вот-вот, оно самое! Так ты все это, дружище, и опиши. Попросту, будто семье своей рассказываешь. А насчет стиля этого самого, насчет слога не опасайся – в редакции исправят. Ясно?

– Неловко как-то…

– Честное слово, осилишь! Чего доброго, еще иного журналиста за пояс заткнешь… Но только не тяни: даю тебе ровно три дня…

Это Иван Александрович был повинен в том, что обыкновенный карандаш стал на «Смоленске» дефицитным предметом; в дело шел любой огрызок. Конусов и сам пристрастился к корреспондентской работе; каждый вечер мы совместно писали очередную радиограмму в редакцию, предельно используя свой скудный радиопаек.

Когда Иван Александрович чувствовал себя лучше, он с увлечением говорил о будущих полярных экспедициях, завидовал товарищам, которые в эти дни готовились к походу на ледорезе «Литке» из Владивостока в Архангельск – по пути «Таймыра» и «Вайгача»…

За четыре дня «Смоленск» прошел больше тысячи миль на юг. Солнце грело по-летнему щедро, и полярники, отдыхающие на палубе, искали укрытия в тени. Давно ли они мечтали о теплых солнечных лучах!..

С восхода до заката слышался треск киносъемочных аппаратов. Четыре человека без устали вертели ручки и запускали «кинамки», торопясь запечатлеть на пленке все, что казалось им достойным внимания. Операторы бахвалились:

– Схватил Молокова! «Русскую» танцует. Сильно?

– А у меня Ляпидевский с Кариной на руках!

– Сентиментальности! Вот капитан Воронин со штурманом Марковым у карты Северного морского пути – это кадр!..

Главной темой разговоров стал Петропавловск. Если команда «Смоленска», сравнительно недавно оставившая Камчатку, радовалась предстоящему заходу в порт, что же говорить о полярниках, которые почти десять месяцев назад простились с Мурманском – последним городом на их ледовом пути! Одни предвкушали удовольствие прогулки по улицам Петропавловска, другие грезили настоящей парикмахерской. Иные втихомолку, чтобы не обидеть судовых коков, уговаривались сходить в ресторан и заказать какие-то невероятные блюда, Многих ждали встречи с друзьями по прежним походам. Готовилось массовое нашествие на книжные магазины.

Радиостанция «Смоленска» захлебывалась в потоке поздравительных телеграмм. Москвичи, киевляне, ленинградцы, иркутяне, харьковчане, алмаатинцы, севастопольцы, жители безвестных поселков и деревень приветствовали победителей Арктики.

Как-то вечером я разговорился с Молоковым. В среде полярников он прослыл молчаливым, замкнутым, но сам Василий Сергеевич возражал:

– Молва эта пошла обо мне с той поры, как мы целыми днями летали между Ванкаремом и лагерем. До разговоров ли в горячее время! Не я один, а все летчики в те дни были молчаливыми…

Неожиданно он заговорил о своем детстве:

– Для миллионов таких, как я, крестьянских и рабочих ребят жизнь была злою мачехой. Родная мать моя с темна дотемна работала, чтобы детей прокормить и самой не помереть с голоду. И я вот мальчонкой девяти лет уже зарабатывал на хлеб. До самой революции оставался неграмотным…

Молоков говорил быстро, возбужденно и взмахивал рукой, словно подрубая ствол дерева. Не думал я, что Василию Сергеевичу свойственна такая страстность, и с тех пор не называл его молчаливым. Этот эпитет больше подходил Сигизмунду Леваневскому.

На «Смоленске» он держался особняком, в кают-компании появлялся лишь за обедом, как правило – в последней смене. В часы заката его можно было видеть на корме. Скрестив руки, он долго смотрел, как темнеют краски океана и пенятся белые гребни. О чем размышлял этот сдержанный и малообщительный человек? Я не решался нарушить его одиночество, но однажды, когда Леваневский, поеживаясь от холода, возвращался с кормы, подошел к нему:

– Сигизмунд Александрович, необходимо побеседовать с вами. Назначьте, пожалуйста, время…

– О чем беседовать? – хмуро прервал он.

– О ваших полетах на Севере.

– По-моему, это излишне, – сказал летчик. – Если же вас интересует полет с Аляски…

– Конечно!

– …то я предпочитаю написать сам… Завтра в это время можете получить мою статью… А интервью я не люблю.

Леваневский был точен. Его аккуратные строки с тонко начертанными буквами заполнили две страницы. Статья была написана в стиле строгого отчета, но под конец летчик, видимо, отдался настроению и живо передал свои ощущения во время аварии в Колючинской губе: «Чувствую – машина проваливается. Успеваю накрутить до отказа стабилизатор. Выключаю контакт. И сразу слышу хрипящий звук: фюзеляж коснулся льда. Самолет бежит… В глазах потемнело… Очнулся, смотрю – Ушаков тормошит меня за плечо: «Ты жив, жив?» Вытащил меня из кабины. Вижу: по тужурке стекает кровь. Коснулся лица – руки в крови. Ушаков достал бутылочку с йодом, вылил на рассеченное место, разорвал белье и забинтовал мне голову…»

Около полуночи, сидя на койке в сумрачном носовом отсеке судна, я услышал шаги и разглядел Леваневского.

– Вы ко мне, Сигизмунд Александрович?

– Не спите? – спросил он дружелюбным тоном, в котором проскальзывало легкое смущение. – Еще не отправили в редакцию мою статью?

– Нет, передам из Петропавловска.

– Мне надо добавить несколько слов. Есть у вас карандаш?

Он встал под фонарем и, приложив листок к влажной переборке, стал писать.

– Разберете?

Поднеся листок к свету, я прочел:

«Тяжкое было падение, но еще тяжелее пробуждение. Побежденным себя не считаю».

Леваневский критически оглядел наше пристанище:

– Твиндек этот производит довольно отвратное впечатление, какая-то сырая яма. А впрочем, сюда приходят только ночевать…

– Что же вы там стоите, проходите в наш салон, – пригласил из полумрака мой сосед, Саша Святогоров.

– У вас, видимо, веселое общество, – заметил Леваневский, присаживаясь на край койки.

– Да вы заглядывайте почаще, Сигизмунд Александрович, – сказал Святогоров. – Днем у нас светло и почти уютно.

На лицо Леваневского легла тень, он внезапно поднялся:

– Когда будете посылать статью, предупредите, пожалуйста, редакцию, что я прошу не сокращать последнюю часть, для меня это важно.

Мы вышли на палубу. Из кают-компании доносился обычный гомон.

– Зайдем, Сигизмунд Александрович?

– Нет, не охотник я до галдежа.

В кают-компании Анатолий Ляпидевский и его штурман Лев Петров сражались в «козла», бросая победоносные взоры на Доронина и Талышева. В углу за столиком сидел нахохлившийся Водопьянов, а над ним с лукавой усмешкой склонился Кренкель:

– У тебя, Мишенька, видать, самый сенокос. Каковы нынче травы?

– Ладно, будет тебе острить! – буркнул Водопьянов, продолжая писать. – Всё смешки да хаханьки…

– Какой смех! Дело нешуточное: из Москвы отправился летчик Водопьянов, а возвращается новое светило художественной литературы. Когда же ты одаришь человечество своим гениальным творением?

– Отвяжись, говорю!..

Большое общество собрал вокруг себя Михаил Сергеевна Бабушкин. Всюду, где появлялся этот обаятельный, задушевный человек, становилось весело. Редко приходилось видеть его хмурым.

До того как стать знаменитым полярным пилотом, Михаил Сергеевич прошел большую жизненную школу: работал мальчиком на посылках, учеником жестянщика, киномехаником, электромонтером. Он был в числе первых четырех русских солдат, обученных летному искусству в 1915 году, когда авиационным частям на германском фронте срочно потребовалось пополнение.

Бабушкин и пилот Томашевский первые применили самолет для разведки морского зверя. Каждую весну Михаил Сергеевич прилетал в горло Белого моря, на остров Моржовец. Поднимаясь в воздух на маленькой амфибии, он отыскивал лежбища гренландского тюленя и наводил на них суда.

В 1928 году Михаил Сергеевич прославился своими полетами при поисках экипажа дирижабля «Италия». Он доказал возможность посадки на дрейфующие льды.

Полярники говорили: «Бабушкину сорок лет, но его энергии и сердца достало бы на двух двадцатилетних». На «Смоленске» Михаила Сергеевича постоянно окружала молодежь. Кипели споры, рождались дерзкие замыслы покорения Центральной Арктики.

Я вернулся на палубу и между громоздкими ящиками стал пробираться к люку твиндека. Теплый южный ветер развел крутую зыбь, нос «Смоленска» захлестывали волны. В бархатнотемной чаше неба полыхали и падали звезды, чертя сверкающий след до горизонта. Еще одна ночь – и мы на Камчатке! Кажется, самый долгий путь – до Петропавловска, а там уже недалеко и Москва…

Заглянув в радиорубку, я отправил две телеграммы. Сообщил командованию камчатских пограничников, что везу более тридцати статей челюскинцев для газеты и прошу, если позволит погода, выслать навстречу легкий самолет-амфибию либо моторный катер. Другая телеграмма была адресована камчатским связистам; меня беспокоило, справится ли петропавловская радиостанция с таким обилием корреспонденции. Начальник рации ответил немедленно: связь с Хабаровском поддерживается несколькими аппаратами, гарантирована быстрая передача пятидесяти тысяч слов.

Погода разрушила мои надежды – океан не утихал, и на самолет нечего было рассчитывать. «Смоленск» приближался к Петропавловску. Там пачками взлетали зеленые, красные, белые ракеты. Мы замедлили ход и невдалеке от обрывистого берега стали на якорь в бухте.

До города, скрытого за скалой, полторы-две мили. В порт мы войдем лишь утром. Неужели и катер не пришлют?.. Одиннадцатый час, палуба опустела. Утесы принимают причудливые формы, всплески моря напоминают шум мотора… Еще четверть часа… Ждать больше нечего. С досадливым чувством поплелся я в твиндек…

– Эй, на «Смоленске»! – слышится глухой голос за бортом.

Не веря своим ушам, подбегаю:

– Катер? Пограничники?

– А вы кто? – спрашивает тот же голос.

– Корреспондент газеты…

– За вами и прибыли.

Стучусь в каюту Копусова. Он выходит вместе с механиком Колесниченко. За борт перекинут легкий веревочный трап, пограничники на катере придерживают его нижний конец. Сунув глубже под бушлат пакет с материалами, лезу через борт, нащупываю ногой скользкую перекладину трапа. Он раскачивается, деревяшки так и норовят выскочить из-под сапог – неприятный спуск! Сильные руки подхватывают меня:

– Здравствуйте, товарищ!

Укутав шею теплым шарфом, спускается Копусов.

– Ну и трусил же я, что доктор зачалит! – улыбается Иван Александрович.

Через полминуты к нам присоединяется Колесниченко.

Аппаратная петропавловской радиостанции ярко освещена. «У вас только двенадцать тысяч слов? – разочарованы связисты. – Да это нам на один зубок! Утром добавите? Добро!»

Первой уходит наша с Копусовым радиограмма о прибытии «Смоленска» в Петропавловск. За ней – выдержки из дневника Маркова. До рассвета надо продиктовать машинисткам еще пять-шесть статей… В Москве сейчас три часа дня, значит, в завтрашней газете читатели увидят начало марковского дневника…

Теплое, солнечное утро. Из-за сопок появилась эскадрилья самолетов. Навстречу «Смоленску» вышла флотилия кораблей, пестро расцвеченных флагами. Население Петропавловска высыпало на берег.

Мне вручают радиограмму из редакции: корреспонденции получены, дневник Маркова начали печатать, Копусову – благодарность за активную работу для «Правды». Спустя два часа – новая «молния»: по заданию редакции завтра из Хабаровска в Петропавловск стартует летающая лодка «С-55»; надо подготовить все материалы и вручить их командиру машины.

Днем, когда в городском театре шло торжественное заседание, в порту ошвартовался «Красин». Вскоре в фойе появился средних лет человек в надетой набекрень фуражке морского летчика и в светло-коричневой кожанке. Поравнявшись со мной, он вежливо козырнул и, поглаживая коротко подстриженные усики, спросил баском:

– Вы москвич?.. Не знаете ли, Виктор Львович Галышев здесь?

– Он в президиуме, на сцене.

Не трудно было догадаться, что это Маврикий Слепнев.

– Выступления не окончились? Отлично. Успею. Впечатлений масса! Вы фотограф, кинооператор, журналист? Простите, ваша фамилия? Значит, плывем вместе! Ну, я пошел… Как это в «Онегине»? «Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал…»

Словоохотливый и общительный летчик направился в зал. Оттуда послышались аплодисменты.

В фойе стремглав влетел Розенфельд:

– Опять встретились! Третий раз в этом месяце.

– Как сходили на Аляску?

– Погоди, все расскажу. Сейчас был на радиостанции. Сюда идет «Сучан», везет почту из Владивостока, московские газеты…

Миша сыпал новостями, перескакивая с темы на тему. Красноречиво описал поход на Аляску. Несколькими штрихами метко охарактеризовал Слепнева. Мимоходом вспомнил об индейце Эли, с которым познакомился в Номе, и о старике греке, по фамилии Грамматика, просившем, чтобы его «за любую плату» доставили в Европу.

– Интересно на Аляске? – спросил я.

Мой приятель скорчил гримасу:

– Я-то воображал: Ном, Ном!.. Маленький провинциальный городок. Зеленая скука. Рай для сплетников: в Номе каждая собака знает, что получила на обед соседская кошка…

Появился Борис Изаков.

– Завтра лечу в Москву, – сказал он.

– Как? С кем?

– Очень просто – самолетами. Переходя с одной машины на другую, я рассчитываю попасть из Хабаровска в Москву за пять суток.

– А как же до Хабаровска? – ревниво допрашивал Розенфельд.

– На летающей лодке «С-55».

– Вот удача! Совершить перелет Камчатка – Москва! Будет о чем написать…

От окраины Петропавловска по склону сопки черной змейкой вилась тропа, теряясь на вершине среди пятен побуревшего снега. В долине по-весеннему журчал ручей. У подножия сопки он вливался в бурный поток, с гулом стремившийся к бухте. Ветер гнал густые клубы тумана… Каково сейчас над холодным Охотским морем? Где хабаровская летающая лодка? Прибудет ли она сегодня?..

Поднялись на вершину. Михаил Сергеевич Бабушкин, запрятав ладони в широкие рукава кожанки, уселся на почерневшем пне. Сощурив глаза, он подставил обнаженную голову солнечным лучам.

Бабушкин восхищался открывающимися видами и искал в них сходство с живописными уголками родного Подмосковья, вспоминал о своих странствиях, с нежностью говорил о семье. По стоило мне заикнуться о полетах в Арктике, как летчик погрустнел:

– Не надо, право, такая благодать вокруг!

Близился полдень, когда мы двинулись в обратный путь. Тропинка вывела нас на узкую улочку окраины. Повстречав группу полярников, мы вместе направились к «Смоленску». Чукчанка Вера с любопытством осматривалась, все казалось ей удивительным: двухэтажные и даже трехэтажные здания, магазины, океанские суда, шумная толпа. Михаил Сергеевич рисовал девушке жизнь большого мира, с которым ей предстояло познакомиться.

– Послушайте, – сказала Вера, – где-то работает большой мотор.

– Вероятно, на лесопилке, – заметил Конусов.

– Погодите, погодите, – прислушался Бабушкин. – Летит хабаровская «гидра»!

Из-за сопки вынырнула двухмоторная летающая лодка. Ее голубая окраска сливалась с цветом неба. Машина коснулась воды в центре бухты и понеслась по ее глади. От берега, пыхтя и чихая, к самолету двинулся катер.

Я заторопился на пароход. В кают-компании накрывали стол для хабаровских гостей.

– Штурман летающей лодки «С-55», – представился прибывший на катере светловолосый молодой человек с колючими серыми глазами. – Где журналист Изаков?

– Сейчас явится. Когда летите обратно? – спросил я.

– Через час двадцать. В Хабаровск сегодня не успеем, придется заночевать на западном побережье Камчатки… А вот и командир самолета.

В кают-компанию вошел мужчина лет сорока пяти; Водопьянов, Ляпидевский, Доронин, Святогоров обступили его, посыпались вопросы:

– Где летает «черный» Иванов? Что делает старик Мауно? А как Илья Мазурук?..

Передав Изакову пакет для редакции, я помчался отыскивать фотографа Новицкого и челюскинского кинооператора Аркадия Шафрана. Найти их можно было в лаборатории «Камчатской правды» либо в местной артельной фотографии с вывеской «Ателья».

Лаборатория занимала получердачное помещение, куда вела расшатанная винтовая лестница. Поднимаясь, я услышал журчание Новицкого:

– Я ему, значит, говорю – нет аппетита, и точка! А доктор…

– Петр Карлович, снимки готовы? – крикнул я. – Самолет уходит!

– Всякому овощу – свое время, – наставительно вымолвил Новицкий и снова обратился к Шафрану: – А доктор, стало быть, свое. «Медвежатина, говорит, штука отменная, но в неумеренных дозах…»

– Самолет уйдет без ваших снимков, – простонал я. – Петр Карлович, где негативы?

– Мокнут, – с убийственным хладнокровием ответил фотограф, погружая толстый палец в ванночку с мутной жидкостью. Затем, указав на деревяшку, с которой свисали змеившиеся ленты, так же невозмутимо добавил: – А эти сохнут.

– Предупреждаю, что самолет уйдет, и снимки останутся при вас. Читатели увидят их в лучшем случае через месяц!

Новицкого проняло:

– Аркадий, где спирт? И чего ты канителишься, не понимаю!

Шафран протянул ему пузырек:

– Мои снимки высохли, сейчас буду упаковывать.

– А я? А мои? Это, голуба, не по-товарищески!

Я всячески тороплю фотографа и наконец, вырвав из его рук пакет, скатываюсь по закруглениям лестницы… До берега близко, но летающая лодка стоит на той стороне «ковша». Найду ли я катер, чтобы переправиться?

Во весь дух бегу по изогнутой улице. Неужели самолет уйдет минута в минуту? Нельзя же оставить читателей без этих злободневных снимков!

…Портовые строения скрывают уголок бухты, где стоит летающая лодка. Улица поднимается в гору, бежать трудно. До вылета минут пять-шесть… Огибаю длинное здание портового склада… Слышу гул моторов, работающих на малых оборотах. Кончено, опоздал! Летающая лодка выруливает к центру бухты – на старт…

В сотне метров вижу катерок, подле него – трое людей. Прижав локтем заветный пакет, мчусь по отлогому каменистому берегу, хватаю за рукав бородача в клеенчатом плаще:

– Выручайте! Важные материалы… В Москву… Для газеты… Надо передать на самолет…

Люди переглядываются, будто не понимая моей взволнованной речи.