Текст книги "Древний Китай. Том 3: Период Чжаньго (V—III вв. до н.э.)"

Автор книги: Леонид Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 58 страниц)

Социально-политические позиции Мэн-цзы

Мэн-цзы главной целью своей жизни видел защиту интересов простых людей. Этому в свое время немало внимания уделял и Конфуций. Но во времена Конфуция большую роль играло противопоставление цзюнь-цзы и сяо-жэнь. Как уже говорилось, в диалогах и афоризмах Конфуция сяо-жэнь– это необразованные и неспособные соблюдать конфуцианскую или хотя бы традиционную этику нувориши, ищущие только выгоду, хотя все-таки в основе своей термин относился прежде всего к простолюдинам, социально противостоявшим родовой знати.

Конфуций характеризовал их с не лучшей стороны. Простолюдины не имели образования и очень мало знали о древних традициях, которые в его время явно отмирали или приходили в упадок. Нужно было приложить много усилий, чтобы изменить ситуацию, чем Учитель и занимался всю свою жизнь. Во имя уважения к традиции он, в частности, отобрал наиболее поучительные стихи, создав «Шицзин». Кроме того, он вполне осознанно сделал ставку на воспитание кадров высокообразованных и высоконравственных администраторов (цзюнь-цзы), которые могли бы заменить собой уходивших в прошлое представителей феодальной знати и наладить гуманное управление в Поднебесной. Именно эти цзюнь-цзы и должны были личным примером воспитывать сяо-жэнь, направляя их на путь истинный.

За полтора века, разделявших Конфуция и Мэн-цзы, многое изменилось. Цзюнъ-цзы как эталон не исчез. Упоминание о нем можно часто встретить и на страницах трактата «Мэн-цзы». Более того, цзюнь-цзы подается в этом тексте как великий мудрец, чье влияние ощущается всеми чуть ли не наравне с Небом [7А, XIII, 3]. Но кандидаты в цзюнь-цзы уже не выступают как кадры для вновь формирующейся администрации. Место администраторов заняли другие люди, в основном представители соперничавших с конфуцианством учений, прежде всего легистов. Легисты были деловыми людьми, проводили поставленные временем реформы и заботились об укреплении государства. Это нравилось правителям.

А что могли противопоставить таким реформам воспитывавшиеся Конфуцием и его учениками и последователями кандидаты в цзюнь-цзы, представители школы жу-цзя! Призывы быть добродетельными, гуманными и справедливыми? Такие призывы выглядели анахронизмом и при всей их нравственной значимости, которую редко кто открыто отрицал (разве что деятели, подобные Шан Яну), не имели шансов на то, чтобы всерьез привлечь к себе умы правителей, о чем не преминул заметить в главе 74 Сыма Цянь: «Мэн Кэ рассказывал о добродетелях Тана, Юя и правителей трех династий; потому он и не нашел общего языка с правителями» [Вяткин, т. VII, с. 168].

Вот почему, если Конфуций в свое время активно готовил из своих учеников кандидатов в цзюнъ-цзы, т. е. высокообразованных и высоконравственных администраторов, Мэн-цзы последовать этому уже не мог. Время было упущено. Места администраторов на высших, средних и даже мелких местных должностях были заняты либо легистами, либо близкими к ним по духу людьми. А в гуманных, добродетельных и справедливых управителях государи чжоуских царств и княжеств не нуждались, справедливо полагая, что администраторы, опирающиеся на эти высоконравственные, но малопригодные для эффективного управления людьми качества, едва ли удовлетворительно справятся с главным делом – укреплением царства или княжества в условиях жестокого соперничества с соседями в борьбе за выживание. Заявление о том, что хорошее воспитание помогает приобрести сердца людей [7А, XIV, 3], мало кого в этом смысле утешало.

У Конфуция, делавшего ставку на цзюнъ-цзы, отношение к простому народу, сяо-жэнь, было, как упоминалось, достаточно пренебрежительным. Народ следует вести вперед, но не обязательно при этом объяснять ему, куда идти и зачем, – таково было его кредо [Луньюй, VIII, 9]. Это было связано с необразованностью низов, утрачивавших веру в древние традиции, а также с тем, что некоторые из числа простолюдинов начали в условиях энергично набиравшего силы рыночного хозяйства богатеть и думать только о своей выгоде. В трактате «Мэн-цзы», появившемся на свет во времена, когда рынок уже устоялся, богатые стали богатыми, а бедные остались бедными, пренебрежительное отношение к сяо-жэнь практически не встречается. Он пропагандирует конфуцианскую идею о том, чтобы с помощью доброго, добродетельного правления завоевать сердца людей, и возлагает на это определенные надежды. Но результаты малоутешительны, не говоря уже о том, что самому Мэн-цзы так и не удалось, обретя соответствующую должность, попытаться сделать что-либо конкретное в этом направлении.

Трудно сказать, сыграло ли это какую-либо ощутимую роль в отношении Мэн-цзы к простолюдинам. Разумеется, в отдельных фразах можно встретить, как то было и у Конфуция, противопоставление цзюнь-цзы и сяо-жэнь (шу-жэнь). Это относится, в частности, к непонятному, плохо разъясняемому комментаторами и даже интригующему заявлению о том, что люди мало чем отличаются от животных, но эту малость цзюнь-цзы сохраняют, а шу-жэнь – нет [2Б, XIX]<sup>[252]252
  2 Возможно, здесь имеется в виду то, о чем говорится в трактате несколькими параграфами далее. Речь идет о вежливости и о различиях в этом плане между цзюнь-цзы и другими людьми (они названы просто жэнь). Смысл текста в том, что цзюнь-цзы, наталкиваясь на грубость, продолжает быть вежливым, но, снова наталкиваясь на грубость, в конце концов приходит к выводу, что имеет дело не с человеком, а с животным [2Б, XXVIII, 1–6].


[Закрыть]</sup>. Но вообще упоминаний о подобного рода противопоставлении и, в частности, о сяо-жэнь в трактате «Мэн-цзы» намного меньше, чем в «Луньюе». Дело в том, что к этому времени коренным образом изменилось отношение конфуцианцев к простолюдинам.

Место сомнительных в нравственном отношении простолюдинов, обозначавшихся во времена Конфуция термином сяо-жэнь, заняли обычные люди, старательные труженики, прежде всего земледельцы, которые требовали заботы и защиты от притеснений, причем не столько от богатых нуворишей, которые сами находились под сильным нажимом со стороны казны, сколько от власть имущих, всей уже сложившейся системы администрации во главе с правителями. Вот почему выступления Мэн-цзы с критикой этой системы и в защиту простых людей составили едва ли не главное содержание его трактата. Найдя слабое место в легистской и близкой к легизму системе администрации, которая в его годы господствовала в чжоуском Китае уже едва ли не повсеместно, Мэн-цзы открыто стал на защиту тех, кого управители различных рангов не хотели считать за полноценных людей, но воспринимали лишь в качестве подданных, обязанных вовремя платить налоги и отбывать различные повинности. Его критика отражала недовольство тем, что администраторы не заботятся о людях, хотя именно к этому должны были сводиться их обязанности. Вот наиболее известный и показательный пример такого рода.

Между двумя соседними государствами, Цзоу и Лy, возникло нечто вроде пограничного столкновения. В связи с этим луский Му-гун спросил Мэн-цзы: «Из моих служивых (употреблен знак сы– его можно перевести также как „офицеры", „служащие". – Л.B.) 33 человека погибло. Но никто из простых людей не захотел умереть, защищая их. Если я прикажу казнить их, окажется, что невозможно всех казнить. А если не казнить, то получится, что они безнаказанно совершили преступление, спокойно смотря на смерть служивых и не желая помочь им». Мэн-цзы ответил: «Когда в голодные годы старые и слабые умирали в канавах и рвах, а сильные тысячами разбредались в разные стороны, ваши амбары были полны зерна, но никто из ваших служивых не доложил вам о страданиях народа… Ныне люди поквитались с ними. Не осуждайте людей, государь!» И в качестве резюме: «Если бы вы практиковали администрацию, основанную на гуманности, народ любил бы своих управителей и был готов умереть за них!» [1А, XII, 1–3].

Здесь ситуация явно утрирована. Обычно в неурожайные годы правители и служащие в Китае – да и на всем Востоке – всегда били тревогу, отменяли налоги и не держали амбары государя набитыми зерном. В самом трактате «Мэн-цзы» есть недвусмысленные свидетельства на этот счет. Чуть ли не в самом начале текста лянский Хуэй-ван в беседе с Мэн-цзы заметил, что когда на западных землях за Хуанхэ случается неурожай, он переселяет людей на восток, перемещая туда запасы хлеба, и наоборот [1А, III, I]<sup>[253]253
  3 В ответ на это Мэн-цзы, игнорируя рассказ о перемещении людей и снабжении их казенным хлебом, стал утверждать, что люди в царстве его собеседника подчас умирают от голода, а казенных хлебных запасов не хватает и что нечего сваливать все на неурожайный год, нужно о людях больше заботиться [1А, III, 5].


[Закрыть]</sup>. Даже легисты, которые в отличие от Мэн-цзы и того же лянского Хуэй-вана не принимали слишком близко к сердцу страдания простого народа, заботились о том, чтобы существовали казенные амбары, из которых в неурожайные годы можно было бы по дешевке продавать голодным людям зерно. И делали они это не потому, что слишком любили народ, а для того, чтобы не дестабилизировать государство. Едва ли луский Му-гун был глупее других, в частности лянского Хуэй-вана, чтобы не понимать этого. Сомнительно, чтобы он не знал о голоде и держал запертыми набитые зерном амбары, а его служащие ничего не говорили ему о страданиях народных. Еще менее вероятно, чтобы он молча снес столь суровые и несправедливые обвинения в свой адрес.

Совершенно очевидно, что в этом диалоге что-то не так. Мэн-цзы не ответил на заданный ему вопрос. Возможно, что он не знал, как ответить, и вообще был не в курсе дела, что на самом деле случилось между Лу и Цзоу и почему никто не помог служивым правителя. Но вполне вероятно, что он и не хотел всего этого знать, а воспользовался вопросом для того, чтобы дать свой ответ на совсем иную разыгранную им ситуацию. Смысл же разговора (а есть большие сомнения в том, что такой диалог вообще был; не исключено, что был несколько иной разговор; вспомним, как пишутся обычно мемуары: автор всегда более всего заботится о том, чтобы его слова – а не слова собеседника – выглядели наиболее весомо, независимо от того, насколько прав и аргументированно излагает свою точку зрения собеседник) явно сводился к тому, что людей нужно любить и что заботиться об их благе – главная обязанность правителя и всего аппарата власти.

Вот еще аналогичная ситуация. Рассуждая о том, что идеи Мо и Яна ведут к отрицанию роли родителей и государя, Мэн-цзы утверждает, что это ведет к превращению людей в животных. И сразу же за этим следует фраза: «Гун Мин-и сказал: „На их кухнях жирное мясо, в их конюшнях упитанные кони, а у людей голодный вид, и на полях валяются умершие от голода. Это означает, что животные пожирают людей"». Вслед за этим поучающее резюме: если ложные учения Мо и Яна не остановить, животные станут пожирать людей, да и люди будут поедать друг друга [ЗБ, IX, 9]. Обратим внимание на фразу Гун Мин-и, на которого Мэн-цзы ссылается как на общепризнанный авторитет. Речь, разумеется, не о Яне и Мо, у которых не было богатых конюшен, а о правителях, которые живут всласть и жиреют на народных страданиях. К сказанному стоит добавить, что в другом месте трактата [1А, IV, 4] точно та же фраза приводится уже не от имени Гун Мин-и, а от лица самого Мэн-цзы.

Снова скажу то же самое: такого не было в древнем Китае, как не бывало обычно нигде на Востоке. Разумеется, правители везде имели конюшни с упитанными лошадьми. Но когда случался неурожай и тем более голод, когда люди умирали от голода, жирное мясо на столах власть имущих, как и чересчур упитанные кони, не были нормой. Здесь снова Мэн-цзы прибегает к гиперболе. Зачем? Отчасти для того, чтобы, противопоставив одних другим, голословно обвинить власть имущих в страданиях народных. Но дело не только в этом. Рядом с тем вариантом приведенной выше фразы, принадлежащей самому Мэн-цзы, сказано: «Какая разница– убить человека ножом или посредством жестокого правления?» [1 А, IV, 3].

Вот суть проблемы: жестокое правление, бесцеремонное обращение с людьми. Мэн-цзы не стремился запугать администраторов и тем заставить их обратить внимание на более разумные и справедливые нормы, которые предлагает он, проповедник конфуцианства. Целью его было показать, что все дурное происходит потому, что о конфуцианстве они забыли. Иными словами, он приводит свои пугающие собеседников примеры именно для того, чтобы не создавалось впечатление, будто и без господства конфуцианских моральных норм можно добиться приемлемых условий жизни для людей. Прямо сказать, что неконфуцианские по характеру реформы ведут к ухудшению жизни людей, он не может, поэтому прибегает к косвенным упрекам, нарочитым преувеличениям, даже извращениям конкретной ситуации.

В беседе с лянским Хуэй-ваном Мэн-цзы прямо говорил, что если правитель обеспечит гуманное правление, уменьшит налоги и будет содействовать лучшей обработке полей, а также станет воспитывать в людях конфуцианские добродетели, начиная с сяо, то он сможет одолеть своих соседей Цинь и Чу [1А, V, 3]. Затем на вопрос, в чем суть пропагандируемого им добродетельного правления, весьма кратко ответил: «Заботиться о людях» [1 А,VII, 3]. Развертывая этот тезис, Мэн-цзы настаивал на том, что эта забота может проявляться в различной форме, и в частности в том, что правитель должен делить с народом все радости и невзгоды, что мнение людей должно быть для него решающим, что он обязан быть «отцом и матерью» своих подданных [1Б, I, 8; 1Б, IV, 2–3; 1Б, VII, 4–6]. В еще более подробной форме та же мысль изложена в другом месте трактата [1A,VII, 21]:

«Умный государь регулирует жизненные средства народа таким образом, чтобы их было достаточно для содержания родителей, хватало для прокорма жены и детей, чтобы в урожайный год все были довольны, а в неурожайный избегли бы гибели. Если при этом он будет наставлять людей идти по пути добродетели, они пойдут по этому пути». Мэн-цзы при этом особо настаивал на том, что покорять людей можно и силой, но привлекать их сердца – только добродетелью, т. е. дэ [2А, III, 2].

Словом, Мэн-цзы в своем отношении к социальным проблемам занял позицию радикально настроенного, даже воинствующего конфуцианца, который энергично настаивает на коренных переменах во взаимоотношениях верхов и низов. Возможно, такая позиция в какой-то мере компенсировала его нежелание с открытым забралом выступить против легистских и близких к ним по характеру преобразований как таковых. Пусть реформы тех же легистов приносят позитивные результаты, но люди от этого часто перестают чувствовать себя людьми. А вот за это должны отвечать правители. Лучше всего это видно на примере его рекомендаций государям и вообще его отношения к правителям как своего рода божьим помазанникам.

Преемнику Хуэй-вана вэйскому Сян-вану он заявил, что добиться объединения Китая может только гуманный правитель, который не привык убивать людей [1А, VII]. В беседе с циским Сюань-ваном аналогичная картина: если вы введете гуманное правление, то все в Поднебесной устремятся к вам. Но для этого нужно сделать народ зажиточным и уважать старших, дабы 70-летние одевались в шелка и питались мясом [1А, VII, 18, 20, 23]. Ссылаясь на «Шуцзин», Мэн-цзы утверждал, что Небо сотворило людей и создало для них правителей и наставников, дабы все они помогали Шанди. А кто станет самовольничать, того следует наказать, как это сделал в свое время У-ван [1Б, III, 7]. Неправ тот правитель, который не желает разделять свое благополучие с народом; он должен радоваться и скорбеть вместе со своими подданными [1Б, IV, 2–3].

Все эти отрывки из текста убедительно свидетельствуют о том, что гуманное правление, по Мэн-цзы, – это правление в духе конфуцианского восприятия мира и всей китайской исторической традиции. Но Мэн-цзы не просто наставляет– он запугивает своих царственных собеседников. Циский Сюань-ван как-то спросил у Мэн-цзы: «Правда ли, что (шанский) Тан убил (сяского) Цзе, а У-ван– (шанского) Чжоу?» Мэн-цзы ответил, что об этом сказано в древних записях. Сюань-ван продолжал: «Но разве можно, чтобы подданный убивал правителя?» На это Мэн-цзы разразился гневной филиппикой в своем привычном стиле: «Тот, кто отвергает гуманность, называется бандитом, кто низвергает должную справедливость, именуется злодеем. Бандиты и злодеи – это простолюдины. Я слышал, что убили простолюдина Чжоу, но не государя» [1Б, VIII]. Неудивительно, что собеседник не был удовлетворен ответом. В другом разделе трактата тот же циский Сюань-ван спрашивает, что вправе сделать занимающий должность цина, т. е. министр. Мэн-цзы уточнил, о каком цине идет речь. «А разве есть разница?» – поинтересовался Сюань-ван. «Есть, – последовал ответ. – Бывают цины из клана правителя, бывают и из других кланов». Сюань-ван спросил, что может сделать цин из его клана. И получил ответ: «Если правитель совершает крупные ошибки, этот цин обязан настойчиво увещевать его, а если после нескольких таких увещеваний его не послушают, он имеет право сместить правителя с трона». Услышав такой ответ, Сюань-ван изменился в лице, а Мэн-цзы заметил, что его спросили и он ответил как есть [5Б, IX, 1–3].

Итак, Мэн-цзы жестко и бесцеремонно давал понять правителям, с которыми он вел диалоги, что они ответственны за свое поведение и в первую очередь за благосостояние своего народа. Если они этого не сознают, их может ждать печальный конец. Дурного правителя можно свергнуть. А что касается людей, то они – самое главное в государстве. Цитируя отрывок из «Шуцзина», Мэн-цзы напоминал, что «Небо видит то, что видит народ; Небо слышит то, что народ слышит» [5А, V, 8]. Поэтому главная задача правителя стать заботливым руководителем подданных, чтобы тем самым поддержать народ и угодить Небу.

Продолжая настаивать на своем, он утверждал, что вся подлинная сила правителя в его гуманности и что, когда государь человечен, все люди тянутся к нему и нет ему соперника в Поднебесной [4A,VII, 5]. Если сам правитель гуманен и справедлив, если он поступает правильно, то и все в его стране будут такими же [4А, XX]. А истинно гуманное правление начинается с добрых наставлений. Хорошая администрация способствует обогащению людей, но только добрые наставления помогают завоевать их сердца [7А, XIV]. И в качестве итогового аргумента: «Бывали случаи, когда негуманный правитель управлял царством, но не было такого, чтобы он сумел достичь власти во всей Поднебесной» [7Б, ХШ].

Итак, негуманный государь не должен рассчитывать на успех в завоевании Поднебесной. Больше того, подтекст этой фразы в том, что негуманный правитель– вообще не правитель. Здесь легко можно обнаружить ту самую скрытую полемику с легистами, о которой уже упоминалось. Вопреки реальности (а реальность неуклонно вела к тому, что именно негуманные тираны уверенно шли к завоеванию Поднебесной, чего и достиг через полвека с небольшим после смерти Мэн-цзы Цинь Ши-хуанди) Мэн-цзы упорно стоял на своем. Собственно, ничего другого ему и не оставалось: либо стоять на своем, пусть даже вопреки реальности, либо признавать поражение.

Но Мэн-цзы был не из тех, кто легко признает поражение. Напротив, он был готов стоять на своем до конца. И он вырабатывал свою тактику и стратегию, свою систему аргументации. Собственно, именно благодаря всему этому он и набирал весомые очки в глазах побаивавшихся его откровенности и не готовых устоять против его энергичного напора правителей, ни один из которых не был готов всерьез принять предложения Мэн-цзы, но в то же время не хотел открыто идти против традиции и вслух заявлять, что благо народа для него не главное.

В чем состояла суть стратегического плана Мэн-цзы и как этот план, опиравшийся на идеализированное прошлое, работал? Мэн-цзы придумал знаменитую колодезную систему цзин-тянь, согласно которой в древности люди жили вольготней, нежели позже, когда эта система была аннулирована. Система, о которой идет речь, известна каждому китайцу и каждому синологу. О ней написаны сотни, если не тысячи статей и специальных серьезных исследований на многих языках, включая и русский. Не углубляясь в анализ проблемы [Васильев Л.C., 1961; 1961а; Кокин, Папаян, 1930], обратим внимание на ее суть.

Мэн-цзы рассказывал тэнскому правителю, как обстояли дела с налогами с крестьян в древности. Согласно его представлениям, в эпоху легендарной династии Ся земледелец получал надел в 50 му и платил за это ежегодную дань гун. При династии Шан ему полагалось 70 му, а выплачивал налоги он в виде взаимопомощи чжу. При Чжоу (имелся в виду начальный этап правления династии) люди получали по 100 му и платили за это десятину чэ. По мнению некоего Лун-цзы, на которого ссылался Мэн-цзы, лучшей была система чжу и худшей десятина чэ, ибо при ней брали с крестьян не реальную десятину данного урожая, а десятую часть среднего урожая за несколько лет, что плохо сказывалось на благосостоянии земледельцев в неурожайные годы [ЗА, III, 6–7].

Далее, ссылаясь на знаменитую фразу из чжоуской песни «Да тянь» [Шицзин, № 212]: «Пусть дождь сначала оросит поле гун, а затем уж и наши поля сы», Мэн-цзы делал вывод, что при системе чжу существовали казенные поля, на которых крестьяне работали совместно и где как раз и реализовывался принцип чжу, взаимодействия, взаимопомощи. Получалось, однако, что эта система была не в Шан, а в Чжоу [ЗА, III, 9]. Продолжая растолковывать преимущества колодезной системы с взаимопомощью чжу<sup>[254]254
  4 Напомним, что система названа колодезной потому, что схема размежевания похожа на иероглиф цзин – колодец: две продольные параллельные линии пересекаются под прямым углом двумя поперечными параллельными; создается девять равных квадратов, центральный из которых вместе обрабатывают все восемь крестьян, каждый из которых имеет за это личный надел в виде одного из восьми внешних квадратов.


[Закрыть]</sup>, Мэн-цзы предложил своему собеседнику поделить земли вне предместьев столицы царства, где народу поменьше, именно по этой выдуманной им схеме. Но при этом брать за основу наделы не в 70 му, как то было будто бы в Шан, а по 100 му [ЗА, III, 15]. Предполагалось также всем мужчинам в семье сверх одного отводить по 25 му, которые, естественно, никак не вписывались в квадратные грины по 900 му, к тому же неясно, полагалось ли с этих наделов платить налоги в какой-либо форме [ЗА, III, 17].

Даже при первом внимательном взгляде на схему видно, что концы в ней не сходятся с концами и что единственной реальной основой, на которую опирался Мэн-цзы, создавая схему цзин-тянь, был зафиксированный в песне «Шицзина» факт сосуществования двух различных категорий полей, казенных гун и личных сы. Главным принципом схемы был налог в виде совместной обработки казенных полей, что реально существовало и в Шан, и в начале Чжоу. Он не должен был превышать примерно девятой-десятой части собранного в данном году урожая [Васильев Л.C., 1961]. Это было по-божески, и именно за это схема Мэн-цзы со временем стала восприниматься как своего рода идеал для земледельца.

Создавая свою схему, которую вплоть до ханьского узурпатора и реформатора знаменитого императора Ван Мана, жившего на рубеже нашей эры, никто не пытался испробовать на практике (да и у Ван Мана ничего не получилось), Мэн-цзы не столько стремился создать реальный образец земельного размежевания и общинного землепользования, сколько хотел ограничить аппетиты современных ему правителей, которым налоговой десятины (не считая различных отработок) обычно не хватало для проведения их активной и чаще всего насыщенной войнами политики. Иными словами, Мэн-цзы своей системой цзин-тянь, которая стала известной во всем Китае и явно подняла его престиж как крупного мыслителя, стремился создать определенную стратегию защиты интересов народа, что было едва ли не главной его целью.

Итак, стратегическая суть схемы Мэн-цзы сводилась к тому, чтобы создать в обществе идеальный социально-имущественный баланс, при котором верхи получают необходимое, а низы не страдают от непосильных поборов. Заметим, что в принципе Мэн-цзы не выступал против налогов. Более того, хорошо сознавая, что именно на них держится более или менее развитое государство и что общество делится на управляющие верхи и управляемые низы, причем верхи существуют за счет низов, он разработал соответствующую тактику, вполне вписывавшуюся в его генеральную стратегию. Интересна в этом смысле его беседа с Бо Гуем.

На предложение Бо Гуя брать в качестве налога не десятую, а двадцатую часть дохода, Мэн-цзы заметил, что в варварском обществе этого, возможно, было бы достаточно. Там, где нет городов, храмов предков и жертвоприношений, нет правителей и администраторов, пяти процентов, может быть, и хватит. Но в Китае это невозможно, если он не хочет превратиться в варварское общество. Впрочем, точно так же не следует увеличивать размеры существующих податей, ибо это способствует процветанию тиранов вроде Цзе [6Б, X].

Мэн-цзы, живший в эпоху расцвета рынка, хорошо понимал не только роль налогового обложения, но и значение товарно-денежных отношений в современном ему обществе. Он едко высмеивал тех, кто пытался стать на позиции отказа от рыночных связей. В беседах со сторонниками теории Сюй Сина, прибывшего с несколькими десятками учеников из Чу и объявившего себя последователем легендарного Шэнь-нуна, Мэн-цзы резко выступал против принципа возврата к первобытной архаике, которую проповедовал Сюй Син (и которая в чем-то перекликалась с социально-экономическими идеями даосов).

Смысл теории Сюй Сина сводился к тому, что каждый, включая и правителей, должен заниматься земледелием и есть выращенную им пищу. В противном случае правитель окажется угнетающим своих подданных во имя собственного блага. Мэн-цзы, твердо отстаивавший идею членения развитого общества и государства на управителей и управляемых, задал вопрос, сам ли Сюй ткет полотно и шьет для себя одежду и шапку, выделывает керамические котлы и горшки, используемые им металлические инструменты. Услыхав в ответ, что все это Сюй выменивает на свой хлеб, Мэн-цзы резюмировал: коль скоро такого рода обмен не является эксплуатацией Сюем ремесленников и ремесленниками Сюя, то, стало быть, только труд администраторов он не считает трудом. А между тем это тоже труд, причем немалый. У значительных людей свои дела, у простолюдинов – свои. Одни работают умом, другие – с помощью физической силы. Одни управляют, другие управляются и кормят управляющих. Это и есть справедливая норма в Поднебесной [ЗА, IV, 4–6].

Мэн-цзы уделял большое внимание тому, какими должны быть настоящие правители. Из его поучений явствует, что на вершине шкалы администраторов – достойнейшие из достойных Яо и Шунь; следом за ними – основатели трех династий Юй, Чэн Тан и Вэнь-ван. Третий уровень – пятеро гегемонов-ба, четвертый – современные им чжухоу, а пятый– служившие этим чжухоу дафу. Говоря о мудрости древних, Мэн-цзы утверждал, что древние государи регулярно объезжали княжества с осмотром и награждали тех, кто хорошо справлялся со своими обязанностями, наказывая тех, кто ими пренебрегал. Едва ли не главным критерием при этом были хорошо обработанные поля и обихоженные старики. Визиты князей-чжухоу ко двору рассматривались как доклады об управлении и были регулярными: за первый пропуск князя понижали в титуле на один ранг, за второй у него отнимали часть владения, а за третий смещали с должности. При этом наказывали провинившегося сами удельные князья по приказу государя. Впоследствии приказы такого рода стали отдавать гегемоны-ба, что было нарушением нормы [6Б, VII, 1–2].

Характерно, что о современном ему чжоуском правителе, сыне Неба, Мэн-цзы вообще не говорил, полагая, видимо, что он, как и его чжухоу, доброго слова не заслуживает. Из всего этого следовал совершенно определенный вывод: современные Мэн-цзы правители не только далеки от идеала, но и не в состоянии даже осознать, сколь далеки. То же самое можно сказать об их министрах. Те, которых ныне называют отличными министрами, в древности считались разбойниками [6Б, IX, 1–2]. Всем им надлежит внимательно слушать повествования о добродетельных и гуманных предшественниках и учиться у них мудрому управлению государством. Только тот, кто сумеет этого добиться, и станет владыкой Поднебесной, а если он не изменит современных нравов, то, даже овладев Поднебесной, не в состоянии будет управлять ею и один день [6Б, IX, 3].

Поднебесная в рассказах и диалогах Мэн-цзы упоминается очень часто. Многословны его рассуждения о Яо, Шуне, Юе, их правах на власть и отношениях друг с другом, а также со своими родственниками. Говоря в этой связи о небесном мандате – кому и как Небо вручает право управлять Поднебесной, – Мэн-цзы стремился подчеркнуть, что Яо не по своей инициативе отдал власть не сыну, а Шуню, да и Шунь не сам решал, кому передать власть. Все решает Небо. Правитель рекомендует своего избранника Небу, а оно принимает (или не принимает) его. Выясняется это очень просто: избранник приносит жертву, а Небо должно принять или не принять ее. Избранник начинает управлять людьми, а люди принимают или не принимают его. Так было в случае с Шунем, Юем и сыном Юя.

Завершается весь этот затянувшийся рассказ очень интересно: «Чтобы обыкновенному человеку заполучить Поднебесную, даже если он добродетелями равен Яо и Шуню, необходимо иметь представление со стороны сына Неба. Вот почему Конфуций не получил Поднебесную (подчеркнуто мной. – Л.B.)» [5А, VI, 3]. Здесь впервые в древнекитайских текстах говорится, что Конфуций заслужил небесный мандат, но не сумел получить его по не зависящим от него причинам. Вместе с тем Мэн-цзы не раз повторяет, что правителю царства достаточно стать гуманным и добродетельным, чтобы заполучить Поднебесную без всякого представления со стороны сына Неба.

Почему? Надо полагать, потому, что они не простые люди, а правители. А в этом случае владение Поднебесной уже не зависело от представления сына Неба. Поднебесная рассматривалась как приз наиболее достойному. Но чтобы стать таковым, следует поучиться у мудрого человека, у истинного конфуцианца, понимающего толк в гуманности, добродетелях и справедливости. О гуманности и добродетели в трактате говорится едва ли не на каждом шагу. Но иногда складывается впечатление, что для самого Мэн-цзы на первое место выходила должная справедливость. Проблема справедливости в речах Мэн-цзы порой обретала необычайно важное значение: «Я люблю рыбу, но люблю и медвежью лапу, – говорил он. – Если я не могу иметь то и другое, предпочту оставить рыбу и взять медвежью лапу. Я люблю жизнь, но люблю и справедливость. Если нельзя иметь то и другое, я готов отдать жизнь, предпочтя ей справедливость!» [6А, X, 1].

Смысл социально-политической концепции Мэн-цзы сводился именно к этому. Разумеется, речь идет о должной справедливости по-конфуциански. Но в условиях, когда жил Мэн-цзы, такого было вполне достаточно, чтобы прослыть грозой нерадивых правителей и великим защитником обездоленных.