Текст книги "Том 4. Наша Маша. Из записных книжек"
Автор книги: Леонид Пантелеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Когда я смотрел на него, я, грешный человек, думал:
«Лучше уж говори „одень“ вместо „надень“, только не чавкай так громко…»
. . . . .
После обеда гуляли с Машкой часа полтора в парке Ленина.
Шли по дорожке. Обогнал нас мальчик лет 14–15. Прошел мимо, потом вернулся, подходит к Маше, нагибается и протягивает ей что-то:
– На тебе, девочка, желудь!
И пошел дальше. Я не знал, как поблагодарить этого милого парня.
Очень громко говорю Маше:
– Ты сказала спасибо дяде?
. . . . .
Утром сегодня объявила бабушке:
– Я ночью с горшка трахнулась!..
Да, было такое дело. Но откуда это слово?
3 ГОДА 2 МЕСЯЦА
4.10.59. Воскресенье.
После обеда, уже в сумерках, ходили с Машей на прогулку. По Малой Посадской дошли до Мичуринской, вышли у домика Петра на набережную и по Кировскому вернулись домой.
Прогулка небольшая, а сколько у Машки впечатлений, сколько вопросов задано!
– Что такое молочная столовая? Что такое каланча? Кто живет на каланче? Кто живет в этом доме?
В домике Петра темно. Я говорю:
– Здесь жил Петр Великий, царь.
– А сейчас здесь кто живет?
– Никто не живет.
Объяснить это трудно.
Вышли на набережную.
– Это кто?
– Это лев.
– Нет, это не лев. Не похож.
– Это Шао-цзи. Вроде льва.
– Я боюсь.
Спустились по каменным ступеням почти к самой воде.
– Хочешь выкупаться?
Передернула плечами. Смеется:
– Нет, не хочу.
Действительно, страшно даже смотреть на эту черную воду…
. . . . .
Из автомата позвонили маме, попросили ее минут через пять подойти к окну в моей комнате. Последние дни Машку очень интересует, где наши окна. Раньше она вообще смутно представляла, что такое дом, что такое этаж, окно, сторона и так далее. Сейчас уже начинает разбираться. Начинает, но не очень, конечно, разбирается…
Все-таки это волшебство, фокус: вдруг в одном из окошек третьего этажа раздвинулась штора и показался милый знакомый силуэт…
Задрав головы, мы стояли на мостовой, махали руками. И мама нам отвечала тем же.
Очень это Машке понравилось.
5.10.59.
Вечером ходили на прогулку. Шел дождь, и мы с Машей почти всю дорогу тащились под зонтиком. Гуляли недолго – до Скороходовской и обратно. Немножко побродили по Ружейной. Там – лари с арбузами. Лари сбиты так, что все арбузы на виду.
– Зачем ключик?
– Это замок, а не ключик.
– Зачем замок?
– Чтобы никто не залез и без спросу арбуз не съел.
. . . . .
Увидела водосточную трубу, из которой с шумом бежала вода.
– Пи-пи делает.
Объяснил ей, зачем труба. Не очень поняла. Продолжала у каждой трубы смеяться:
– Пи-пи делает.
7.10.59.
Легла опять поздно и долго не могла уснуть. Устраивала концерты, диким голосом звала мать, и когда та приходила и спрашивала: «В чем дело, что ты хочешь?» – она отвечала:
– Хочу всё…
– Что значит «всё»?
– Какам, пи-пи, водички, задик смазать, носик почистить…
Это – чтобы подольше побыть в обществе мамы, чтобы не спать. А мама часто клюет на эти хитрости.
В Разливе последнее время с Машкиным засыпанием дело обстояло лучше. Может быть, потому, что меньше нас было, некогда и некому было чичкаться с Машкой, и она понимала это и лежала тихо. Ей было важно, чтобы кто-нибудь из домашних находился в поле ее зрения.
– Алеша! Не вижу тебя! – кричала она. – Машенька, ты где? Не вижу тебя!
Но бывало и так, что одни голоса наши в столовой настраивали ее на спокойный лад.
По-моему, еще и кровать ее сейчас неправильно стоит. Стоит она боком к двери. Машке приходится, во-первых, лежать на одном правом боку, а во-вторых – и этого еще мало: чтобы увидеть кого-нибудь, приходится выкручивать шею. Вот вертится, вертится и не спит.
8.10.59.
Лежала под кварцем. После обеда ходила с папой гулять. Фантастическим было это короткое (55 минут) путешествие. Фантастика началась с того, что, выйдя из подъезда, папа пошел сам и повел Машу не налево, как всегда, а направо, в результате чего они оказались под какими-то другими воротами.
– Куда? Алеша! Это же не наш дом! – кричала Машка. – Куда мы идем?
И вдруг выходим на Большую Посадскую – и оказывается, что «наш дом» – рядом.
Уже поздно, темно, накрапывает мелкий дождичек.
Дошли до парка Ленина, парком – до Сытного рынка. Там папа поднимал Машу, брал на руки, показывал живых попугайчиков в закрытом уже на ночь зоологическом магазине. Потом прошли еще немного по этой рыночной улице, заглянули в какие-то ворота… Маша говорит:
– Это наш дом?
– Да, это наш дом.
Зашли и ахнули.
Огромный дворище. Целая площадь. Окружают ее пять-шесть многоэтажных домов. И всюду окошки и в окошках огоньки. На одном окне стоит игрушечная лошадь, виден ее красивый, гордый силуэт. А посреди двора – огороженный заборчиком, вытянутый в длину сад! Настоящий сказочный сад. Во-первых, там никого нет, ни одной души. А во-вторых, сад полон всяких занятных штучек и аттракционов. Тут и скамейка-гриб, и качели, и вторые качели, и качающаяся лодка, и огромный, великанский стол, и корабль с мачтой и с флагом на мачте…
Все это мы испробовали: покачались на качелях, покатались в лодке, посидели под шапкой гриба-мухомора. И никто нам не мешал, никто даже в окошко не выглянул, хотя все окна были освещены и за ними, ясно, находились люди.
Вышли мы с этого двора тоже не совсем обычным, скорее даже сказочным, образом: вошли в какой-то подъезд, поднялись по ступенькам, свернули куда-то и оказались уже на другой, Кронверкской улице.
А на улице Мира мы стояли минут десять у огромных окон типографии. Я поднимал Машу, и она смотрела, как дяди и тети печатают книги и плакаты.
Заходили в магазин электротоваров. Купил Маше батарейку для фонаря. Еще в Разливе обещал ей приделать к ее велосипеду фонарик. Теперь приделаю.
Легла Машка сравнительно рано – в десятом часу. И сравнительно быстро заснула. Помогла этому предложенная папой перестановка кровати. Поставили ее так, как она стояла в Разливе, то есть лицом к двери, ведущей в столовую. Машке удобнее смотреть и не приходится выкручивать шею.
. . . . .
Разоблачал ее вчера перед «кварцем». Снимаю чулки. Она говорит нечленораздельное что-то. Я переспросил:
– Что?
– Не будешь влать?
– Не буду врать?
– Влать! Влать ты не будешь?
– Врать?
– Влать! Да влать! Не будешь влать?
– Врать нехорошо.
– Вла-а-а-ать!
И, отчаявшись сговориться со мной, отказывается от дальнейших попыток:
– Я не можу сказать.
И все-таки делает еще одну попытку:
– Не лазолвешь?
Это все-таки здорово! Так быстро, на ходу найти другое слово, другую форму глагола.
– Что?! Не буду я рвать? С какой стати я буду рвать твои чулки?!
10.10.59.
Машка весь вечер порывалась ко мне. Мама очень смешно изображала, как она, торопливо закончив ужин, вскакивает и с безупречной вежливостью благодарит всех присутствующих:
– Спасибо, мамочка. Спасибо, бабушка. Спасибо, тетя Минзамал. – И сразу поясняет: – Иду к Алешеньке.
Вежливость и прочее – чтобы не осложнять отношений с близкими, чтобы ускорить визит к Алешеньке.
. . . . .
Мама уложила Машку в кроватку. Машка, обхватив маму за шею, на ухо ей:
– Мамочка, почему ты не маленькая? Со мной бы лежала в кроватке…
12.10.59.
Обезьяна она невообразимая. Мама жаловалась при ней, что у нее болит поясница.
Машка заявляет:
– У меня тоже болит поясница!
– Да? Поясница болит? А где она у тебя?
– Не знаю.
Через минуту:
– Мама, а где у меня поясница?
. . . . .
– Мама, ты любишь дождь?
– Да, люблю.
– Я тоже. Давай лизать?
И языком пытается слизнуть со щеки и с верхней губы дождевые капли.
. . . . .
Это уже не о Маше, а о Машиной бабушке. Внемля нашим просьбам и уговорам, бабушка пытается быть строгой с Машей. Особенно в нашем присутствии.
На днях Машка грубо ответила бабушке или ослушалась ее. Кто-то сказал:
– А вы ее, бабушка, по попке.
И бедная моя тещенька, сдвинув к переносице черные свои брови, фальшиво-строгим голосом говорит:
– Да, да! Если не будешь меня слушаться, я тебя по попочке!..
15.10.59.
На Малой Монетной долго стояли у высокого забора, смотрели, как строится большой пятиэтажный дом.
– Зачем дом сломали? – спрашивала меня Машка.
Не сразу поняла, что дом не ломают, а строят.
Я рассказал, кто строит дом: каменщики, плотники, маляры, столяры, кровельщики. Объяснил, кто что делает.
. . . . .
Мама была у больной тети Ляли. Машка не хотела засыпать. Кричала на весь дом:
– Хочу маму! Маму хочу!
Ни бабушка, ни тетя Минзамал успокоить ее не могли.
Унес ее к себе. Все то же. Рыдания, стоны, крики:
– Хочу мамочку!
Наконец очухалась. Каким образом? А вот каким… Я взял с тарелки кусочек яблока и стал жевать. Она продолжала реветь, но глазенки ее уже насторожились, в них мелькнула заинтересованность. А плакать и одновременно чем-нибудь интересоваться – вряд ли возможно.
Я сунул ей в рот кусок яблока. Плачет и жует. Вдруг шмыгает носом и сквозь слезы говорит:
– Тетя Ляля.
Это она увидела на одной из полок книжного шкафа карандашный портрет тети Ляли работы Гриши Белых.
Истерика кончилась. Когда через двадцать минут появилась мама, Машка уже самым мирным образом щебетала.
17.10.59.
Вчера помогала маме законопачивать на зиму окна. Делала это с упоением: запихивала тупым ножом клочочки ваты в щели. Не откликнулась даже на мое приглашение в гости…
. . . . .
Перед сном мама распустила Машкины косы, облачила девочку в длинную ночную сорочку. И говорит:
– Если бы тетя Гетта тебя увидела такую, она бы тебя скушала.
– Как скушала? Что скушала?
– Всё. И ручки, и ножки, и попку.
Маша – кокетливо:
– Ну, мама!.. Попку стыдно кушать!
. . . . .
Часа в четыре утра слышу пронзительный Машкин вопль. Прибегаю – она сидит в кроватке, а мама успокаивает ее:
– Что с тобой? Машенька! Детка!..
И Машка, всхлипывая, сквозь слезы:
– Верблюд пришел.
Вот до чего дело дошло: уже верблюдов наша дочь во сне видит!
21.10.59.
Рассматривали картинки в книге Л. Вентури. На Машку сильнейшее впечатление произвела юношеская картина Дега * «Сцены из войны в средние века». Там всадники топчут голых женщин. Машка долго рассматривала картинку, расспрашивала: кто? что? почему?
– Не люблю этих тетев. А ты любишь?
– Мне жалко их, – я говорю.
– Будем их чинить?
– Не чинить, а лечить.
Пробую листать дальше. Нет!
– Хочу смотреть теть убитых. Тетей голеньких давай смотреть.
Приходит мама, она и маме рассказывает, как дяди на лошадках, «нехалесые», убили тетей.
И через двадцать минут, когда уже смотрим Клода Моне * :
– Найди тетей сломанных.
– Где они?
– Далеко. Вот здесь.
И показывает, в какую сторону нужно листать.
. . . . .
Впечатлительна. Чувствительна.
Когда мама рассказывает ей про волка и семерых козлят и доходит до того места, где волк съедает козлят, она каждый раз слышит:
– Не надо! Не надо! Мамочка, не надо!
И если мама все-таки досказывает сказку, Машка плачет горькими слезами.
Дурных концов она вообще не терпит. Об этом я уже писал.
Мама читала ей какую-то современную сказку про горошину, которая попала в детский сад к детям, а те зарыли ее в землю… В этом месте Машка начинает кричать:
– Не надо! Не надо!
Вероятно, тут (и это ошибка автора) виноват неуместный антропоморфизм. Ведь мы с Машкой «сажали» на даче и абрикос, и вишню, закапывали в землю косточки, а Машке и в голову не пришло пожалеть их. А горошина из книжки думала, говорила, бегала, она была живая, и вдруг ее – в землю!
Горошина эта не дает Маше покоя.
Вчера, когда ей так плохо засыпалось, она говорила матери:
– Мамочка, горошину не зароют? Я не хочу… не хочу, чтобы ее – в землю.
. . . . .
Стал шутя пороть Машку, хлопать по попке. Мама говорит:
– Пожалуйста, не делай ей перед сном такой массаж.
И стала «спасать» Машку, отбирать ее от меня. А Машка отбивается от мамы и кричит:
– Хочу массаж! Хочу массаж!..
22.10.59.
Утром я позвал ее: приделывали электрический фонарик к велосипеду. Ах, сколько радости может доставить такая пустяковина трехлетнему человеку! Бегала, ликовала:
– Бабушка! Бабушка! Посмотри!..
24.10.59.
Третьего (или четвертого) дня бабушка ходила в аптеку. Вернулась, о чем-то громко говорит Маше, и вдруг слышу радостный Машкин голос:
– Папа! Папа! Алеша! Алешенька! Там снег! Там снег был!
Ворвалась ко мне:
– Снег был! Алеша, снег был!
– Где?
– На улице снег был.
Потом убежала. Слышу – в столовой передвигает стулья. Понял, что не может не посмотреть на снег. Так и есть: вскарабкалась на стул и смотрит.
. . . . .
– Хочу твою книжку почитать.
– Какую книжку?
– «Амба-Хамба».
– Какую?
– «Амба-Хамба»!
Не сразу я понял, что так трансформировалось немецкое «Bruderchen Vierbein». Но теперь эта книга так и называется у нас: «Амба-Хамба».
За окном зима. Белые-белые крыши, белые полоски на карнизах, на трубах, на всех выступах…
А мы сидим дома, хвораем.
. . . . .
Плохо это или хорошо, а надо признаться, что Машка не очень любит, когда ей читают.
Она до сих пор не знает всей истории Дюймовочки, хотя персонаж этот уже давно – года полтора, если не два – один из любимейших у нее. Я несколько раз начинал читать ей эту андерсеновскую сказку и – бросал на второй или третьей странице. То же и с «Огнивом». А пересказ «Огнива» слушает с наслаждением.
В чем же дело? Прежде всего – в языке этих сказок. Написаны они или переведены так витиевато, вычурно, с таким количеством старомодных слов, выражений и оборотов, что, когда читаешь, приходится то и дело «переводить» на ходу эти архаизмы и непонятности. Может быть, этого делать не стоит? Ребенок должен знать язык во всем его многообразии – в старину его и новизну. Но это относится к первоклассному, неоспоримо хорошему, к прекрасному, а все ли, что мы даем детям, заслуживает такой оценки?
И еще одно: возраст! Андерсен не для трехлетних! Я впервые услышал «Огниво» (именно услышал, а не прочел, то есть получил облегченный, приспособленный к моему тогдашнему пониманию вариант), когда мне было шесть лет или около этого.
А слушать Машка готова без конца. Устный рассказ отличается от рассказа написанного и опубликованного тем, что он всегда приспосабливается к слушателю, к его возможностям, опыту, степени сообразительности и так далее. Приспособление это происходит, вероятно, даже бессознательно: рассказчик чувствует, понимают его или нет, и на ходу меняет лексику, упрощает обороты, укорачивает фразу, растолковывает непонятное…
Даже стихи Машка не очень внимательно слушает. То есть хочу сказать, что в смысл того, что ей читают, она не слишком вникает. Но от звонкого стиха, как от музыки, никогда не откажется.
Чужих стихов почти не знает, зато свои читает часто и с удовольствием. Это вообще нечто непередаваемое. Читает она с пафосом, меняет размеры. Записать, к сожалению, эти стихи невозможно, тут нужен магнитофон. Рифмы она не всегда находит, но ритма не меняет, пауз не делает, продолжает декламацию.
Мама слушает ее обычно с некоторым даже страхом.
Я говорю:
– Все дети в этом возрасте талантливы.
Мама говорит:
– Нет, не все.
Ни она, ни маленькие братья ее, ни Гетта стихов в детстве не сочиняли. Достоверный свидетель тому – моя милая теща – Любовь Ивановна. Не витийствовала, насколько мне помнится, и племянница моя Иринка.
Почему это нас беспокоит?
А потому, что – не растет ли в нашем доме еще один литератор?
. . . . .
Не гуляет Машка. А сегодня опять тепло. Зима, которая постояла на дворе несколько дней, кончилась, объявила себя несостоявшейся. Сегодня 6 градусов выше нуля.
Машка спит.
Мама в аптеке.
Бабушка ходит на цыпочках.
Папа работает.
29.10.59.
…Нельзя пугать ребенка. Вот она боится темноты, боится ходить вечером через коридор, боится оставаться одна в комнате. Кто-то напугал ее. Впрочем, шутя, бывало, и я нагонял на нее страх:
– Ой, медведь лезет!..
А представления о мире у нее таковы, что она под влиянием одной интонации может поверить, что под диваном у меня вдруг оказался медведь.
30.10.59.
…Новая игра. Маша – это заводная кукла. Аннабелла. Я завожу ее где-то на спине:
– Трк-трк.
И кукла начинает ходить. Делает это она изящно и в то же время скованно, движения плавные и деревянные.
Поворачиваю другой рычажок:
– Трк.
И кукла начинает танцевать и петь.
Самое смешное – когда я ее кладу на спину и кукла закрывает глаза. Она их не просто закрывает, а сжимает с силой, вся морщится при этом.
Нажимаю ей на живот, и кукла говорит:
– Ма. Ма.
Еще нажимаю:
– Па. Па.
Еще.
– Ба. Ба. Шка.
. . . . .
Никак не отучить ее от «можу» и «не можу» (вместо «могу» и «не могу»). Вместо «почему» то и дело говорит «зачем».
Говорю ей:
– Я не хочу дальше играть.
– Зачем не хочешь?
Стоит взглянуть на нее осудительно, и сразу же спохватится, поправит себя:
– Почему не хочешь?
. . . . .
Играли в доктора. Доктором была Маша, я был больной.
С упоением лечила меня, выслушивала, выстукивала, говорила «дышите», «не дышите», делала уколы, капала в нос – понарошку, но из настоящей пипетки.
Я у нее спрашиваю:
– Доктор, скажите, я поправлюсь?
– Нет, не поправитесь, – заявляет доктор.
Меня это как-то по-серьезному огорчило и даже рассердило.
– Как не поправлюсь? Зачем же вы тогда ходите ко мне и лечите меня, если я не поправлюсь?
– Я потом еще приду.
– Вылечите меня? Поправлюсь я?
– Нет.
Я понял, в чем дело: боится, что, если я поправлюсь, ей нечего будет делать и игра прекратится.
Но, видя мое огорчение и возмущение, она говорит:
– Сейчас поправитесь, а потом, когда я приду, опять заболеете.
. . . . .
Только что бабушка водила Машку в ванную мыться перед дневным сном. Вытирала ей физиономию. Машка спрашивает:
– Губки сухие?
– Сухие.
– Непохоже.
Мы все смеемся и умиляемся, и вот уже даже в тетрадь это событие попадает, но по существу это совсем не то, что должно попадать в эту тетрадь.
Случаи, когда Маша взросличает, не самые интересные. Ведь это – прямое подражание маме, обезьянство чистой воды и самодеятельности, творчества здесь – ни на копейку.
. . . . .
Стучит в дверь:
– Тук-тук.
– Кто там?
Басом:
– У-го-мон. Кто у вас здесь не спит?
– Я не сплю.
Входит:
– Я сейчас буду вас угоманивать. Я вас угомоню.
. . . . .
А вчера пришла, просит дать какую-нибудь книгу.
– Папа, дай книжку. Пожалуйста. Я без спросу не хочу брать.
5.11.59.
…Склонность к юмору, к острячеству не оставляет ее. Вчера взяла бумажку от тянучки, бумажка свернулась в трубочку. Машка сунула ее в рот и говорит:
– Папироска.
Я говорю:
– Не папироска, а мамироска.
Каламбур до нее не дошел.
– Нет, – говорит, – папироска.
Потом вдруг осенило. Засмеялась и говорит:
– Машироска.
. . . . .
Это еще на даче было. Обращаюсь к Машке:
– Пожалуйста, дай очки!
А она:
– Где кабачки?
Позже я ставлю на живот грелку и говорю:
– Брюхо болит.
Она хохочет:
– Брюки болят?
И острить любит, и к рифме ее тянет.
7.11.59.
Праздники. А мы с Машкой на больничном положении.
Температура у нее все эти дни прыгает. Кашляет. Жалуется на горло.
И другие вещи огорчают меня. Например, те страхи, которые вдруг напали на Машку. Уходишь из столовой, а она:
– Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!
– Кого ты боишься? Чего ты боишься?
– Боюсь!
И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.
Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.
. . . . .
Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:
– Кому это? Маше и Алеше?
– Нет, это мне.
– Ты же большая. Ты же – мама.
Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне – нет.
Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.
– Так как же? Подаришь Алеше один шарик?
– Нет, я что-нибудь другое подарю.
– Какая же ты мама?!
– Мне они нравятся, эти шарики.
Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.
Слушала внимательно, но поняла ли – бог ведает.
Говорит:
– Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.
– Не надо мне тряпочек.
– Алеша, я сейчас принесу тряпочку.
– Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я – папа.
Для нее это большое огорчение.
Говорит:
– Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!
И подает мне что-то воображаемое в щепотке.
– Нет, – говорю, – такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!
И понарошку даю ей маленького Алешу.
Она расстроена.
Однако шарик мне так и не подарила.
Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.
Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.
И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм – проявление чистой младенческой души.
9.11.59.
Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней – мама:
– Слушай свою дочку!
И Маша с уморительным пафосом декламирует:
Вечей бый. Свейкали звезды.
На двое моёз тъещал…
Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием – без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.
. . . . .
Вечером я, после долгого перерыва, устроил «кино». Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.
Показал два диафильма.
– Еще! Еще фильму! – умоляет Машка.
Ее поправляют: «Фильм!» – не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился «фильм», была «фильма».
10.11.59.
Я лежал. Машка сидела рядом. Мы что-то делали, кажется – бусы из серебряной бумаги. Я тяжело вздохнул.
– Алеша, зачем ты так делаешь?
– Как?
Показывает:
– Вот так.
– Это я вздохнул.
– Я не умею вздыхать. А бабушка умеет. Я люблю, когда вздыхают.
12.11.59.
Воображение у Машки болезненное. Вчера я высунул из-под одеяла свою ногу в клетчатом носке. Говорю:
– Крокодил.
Машка сначала понарошку, а потом и по-настоящему испугалась:
– Боюсь!
Я откинул одеяло, показал всю ногу.
– Видишь?
– Да.
Но тут я зашевелил пальцами и направил крокодилью морду в сторону Машки. А на носке у меня еще крохотная дырочка – вылитый глаз.
И Машка опять: «Бригадир! Бригадир! Боюсь!»
«Бригадирами», говорят, покойная тетя Маша крокодилов называла.
А у Машки слезы на глазах.
Потом говорила бабушке и маме:
– Я к папе не пойду, там бригадир.
13.11.59.
Освоение ребенком грамматических форм не такое простое дело, как на первый взгляд кажется. Слушаешь Машкину речь, выдуманные, изобретенные ею слова и обороты, и начинаешь понимать, как складывался язык и диалекты его. Язык у тебя на глазах, так сказать, кроится, шьется, примеряется и обтачивается.
Играли в доктора. И Машка вдруг в разгаре игры спрашивает:
– В какох домах лечится?
Тогда я понял, а сейчас (когда переписываю с листочка эту фразу) уже и не помню, что это значило и к чему относилось.
14.11.59.
Утром прибежала меня будить:
– Алеша! Алешенька! Вставай!
Ворвались, шумная, чистенькая, нарядная (готовились с мамой идти в поликлинику).
Забыла сказать «здравствуй».
– Где твои бригадирчики? Ой, а почему они голые? А где у них рубашечки ночные?
Мама принесла мне завтрак, увела Машку. И тут же, в дверях, Машка спохватилась:
– Доброе утро, Алеша!..
. . . . .
Третьего дня выучила четверостишье, которому еще в далеком детстве научила нас нянька:
Завтра праздник, воскресенье,
Нам лепешек напекут,
И помажут, и покажут,
А поесть-то не дадут!
Стишки звучные, энергичные. Когда-то они очень понравились С. Я. Маршаку. Машка читает их с удовольствием. А над бабушкиной «Сироткой» проделывает всякие эксперименты. Например, так ломает стих:
Вечер был, сверка. Лизвезды,
На дворе сидел – Мороз.
Или:
На дворе малютка шел…
А мне приходится дописывать строфу, придумывать рифму. Эта игра Машке нравится.
20.11.59.
Вчера Машку смотрел врач-физиотерапевт. Горло у Маши красное.
– Что нам с тобой делать, Машенька? – говорит доктор.
– Ничего. Я сама меня буду лечить, – заявляет Машка.
. . . . .
Огорчительно, что не проходят ее страхи. Стоит ей остаться одной в комнате, как уже слышишь:
– Боюсь! Я боюсь!
Мама говорит, что Машка ей не один раз жаловалась, будто ей мерещатся какие-то глаза. И бабушке она говорила:
– Бабушка, ты видишь? ОН смотрит!
А сегодня под утро проснулась и разбудила мать:
– Мама, я боюсь. ОН там стоит… с глазами вот такими.
Как с этим бороться, не понимаю. Одно знаю: в этом случае ни кричать, ни высмеивать ее нельзя.
21.11.59.
Вечером зашла ко мне:
– Давай книгу читать.
– Какую?
– Много-много разных.
– Ну все-таки, какую? «Амба-Хамба» хочешь?
– Нет.
– Почему?
– Я боюсь там хозяина, которого собака укусила.
– Какую же тогда?
– И «Волшебника» не хочу.
Открыла шкаф и выбрала три книги: «Мойдодыра», «Белочку и Тамарочку» и немецкую – про Би-Ба-Бутцимана. Эти книги волнуют, но не пугают.
. . . . .
Обнимает маму:
– Мамочка, я тебя люблю больше всех.
Потом подумала и говорит:
– И больше всех люблю папу. И больше всех люблю бабушку.
. . . . .
Очень любит колдовать, «превращать» меня – чаще всего – в «девочку Люсю».
– Тук-тук-тук. Будь девочка Люся.
И я тоненьким голоском отвечаю:
– Здравствуйте. Я – девочка Люся.
Ей очень нравится, когда я так говорю. Вероятно, и я неплохо вхожу в роль…
– Пойдем в Зоопарк, – говорит она девочке Люсе.
И девочка Люся отвечает:
– Я не могу. Мне мама не позволила.
– Я тоже твоя мама.
– Нет, у меня одна мама. Ее зовут Анна Семеновна.
Машке очень хочется оказаться в родственных отношениях с девочкой Люсей. Она говорит:
– Я твой папа.
– Папа? А где твои штаны?
Задрала юбку:
– Вот!
– А где твои усы?
Задумалась. Глазенки забегали. Придумала наконец:
– Нет, я бабушка просто!..
. . . . .
Наконец она нашла себе амплуа. Она – тетя. Тетя Оля.
Девочка Люся больна. Они живут на даче. Люся лежит в гамаке и скучает. Тут вот и появляется тетя Оля. По просьбе Люси она заваривает кофе, потом молочница приносит молоко – и Люся угощает молоком гостью.
Люся (то есть я). Тетя Оля, если вам не трудно, налейте мне, пожалуйста, тоже молока!
– Трудно!
– Что трудно?
– Трудно мне.
Это – отклик на «если вам не трудно». Буквалистка, как и все маленькие.
23.11.59.
Вечером сегодня играли. Я превращал Машу в разных животных.
– Тук-тук-тук. Будь корова!
– Му-у-уу!..
– Коровушка, дай мне, пожалуйста, молочка.
– На! (Лезет рукой за спину.) У меня там сися есть.
. . . . .
У нас в гостях тетя Ляля. Пьют чай в столовой. И Машка там. А я все еще лежу. Скоро Машку приведут или притащат прощаться.
Мама купила ей длинную, до пят ночную рубашку. Машка не нарадуется. Приходит сейчас, придерживает рукой подол.
– Видишь, какая я большая!..
Только что опять заходила – с тетей Лялей.
– Цыганский ребенок! – очень точно определила тетя Ляля.
И шумит как цыганка.
25.11.59.
Вчера до половины двенадцатого не могла заснуть. Все кричала:
– Боюсь! Хочу маму! Мама, иди сюда, боюсь!
Не знаешь, как тут быть. Конечно, Алена права: одной строгостью тут ничего не добьешься. Но вместе с тем и потакать, откликаться на каждую просьбу и на каждое требование (а просьба очень быстро перерастает в требование) нельзя. Надо, конечно, искоренять страх, развивать храбрость, приучать к темноте. Но все это требует очень тонкой работы. Ни грозными окриками, ни мягкими уговорами здесь ничего не сделаешь.
А ждать нельзя.
Элико читала вчера соответствующее место в книжке американской педагогессы Септ. В книге этой много дельного, но много и чепухи. Слишком часто автор выступает в роли утешителя: «Не надо волноваться, годам к пяти, семи, десяти это может само собой пройти» – и тому подобное.
. . . . .
Уверяла, что в комнате, где она спит, в темноте на нее «глаз смотрит».
Говорили: «чепуха», «глупости», «выдумываешь», а один раз Алена проснулась ночью и сама испугалась. Действительно – из черного мрака алькова смотрит на нее огромный зеленоватый глаз. Не сразу она поняла, что это фосфоресцирует циферблат будильника, который стоит на полке с Машиными игрушками.
На другой день Маше объяснили, в чем дело, показали светящийся циферблат, часы спрятали. Страхи эти исчезли. Но на смену им пришли новые. Вероятно, детская душа сама ищет их.
. . . . .
Плохо усваивает цвета, краски. Одно время боялся – не дальтонистка ли она?
Показываю на дверь, обитую черной клеенкой. Спрашиваю:
– А дверь какого цвета?
– Гм… Я что-то молчу.
Так и сказала: «Я что-то молчу!»
А подумав еще, сказала:
– Я что-то молчу крепко.
28.11.59.
Опять Машка плохо засыпала. И может быть, опять я виноват. Перед сном тискали пластилин, и я лепил всякую нечисть.
Впрочем, чтобы напугать Машку, вовсе не требуется что-нибудь очень уж страшное. Вылепишь что-нибудь бесформенное, не похожее ни на человека, ни на животное, и вдруг Машка:
– Ой, боюсь! Боюсь! Я его, кажется, боюсь!
Думаю, что может и сама что-нибудь вылепить – и тоже испугается.
Еще К. И. Чуковский заметил эту способность ребенка пугаться порождений собственного вымысла:
Дали Мурочке тетрадь,
Стала Мура рисовать…
. . . . .
Ест сливочную помадку, наслаждается, жмурится, причмокивает:
– Ой, как вкусно мне!..
30.11.59.
…Ей сказали, что если будешь есть – вырастешь большая.
Часто прибегает ко мне и очень смешно показывает, как она выросла: вытягивается на цыпочках, при этом выпячивает живот, таращит глаза; шейные сухожилия напрягаются, рот почему-то тоже участвует в этой демонстрации роста – растягивается чуть ли не до ушей.
. . . . .
Врач назначил мне инъекции витаминов. Вчера у меня была сестра, делала уколы. Пришла Машка, взяла из пепельницы ватку, понюхала:
– Ой, уколом пахнет!
Нюхает с удовольствием. Я тоже люблю этот запах. Мама смеется над нами, говорит: одного поля ягода.
А Машка с наслаждением втягивает в себя резкий запах медицинского спирта:
– Нет, правда, укольчиком пахнет!..
. . . . .
Подарил ей пустой флакон из-под духов «Шипр». Флакон в коробочке с зеленой кисточкой. В бутылочке несколько капель зеленых духов.
– Кому это?!
– Тебе.
Не может поверить своему счастью.
Спрашивает у меня:
– Откуда у тебя духи?
– Мне бабушка подарила.
– А почему ты мне даришь?
– Потому, говорит мама, – что папа тебя любит.
Сияет.
– Я буду Аннабеллу душить.
– Вот скоро Новый год, – говорит мама, – ты всех своих кукол на Новый год и надуши.
– Дай я тебя на Новый год надушу, – говорит Машка и тянется к матери и мажет ее пробочкой от флакона.
