Текст книги "Том 4. Наша Маша. Из записных книжек"
Автор книги: Леонид Пантелеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)
14.2.60.
Днем вчера не спала. Ждала вечера, когда я обещал ей «сшить маленькую тетрадочку и научить читать и писать буквы».
Очень ждала. Но урок этот не состоялся: папе некогда было.
Насчет букв и учения я, конечно, не серьезно. Пока только аппетит надо у девчонки разбудить. А учиться читать – рано.
Впрочем, мне, кажется, было как раз четыре года, когда я пришел к отцу, подал ему медную трехкопеечную монетку и сказал:
– Папаша, купите мне буквы…
Но об этом я писал в своей автобиографической повести. И не обо мне сейчас речь.
. . . . .
Вчера на кухне:
– Бабушка, смотри – чашки в очереди стоят!..
Чайные чашки действительно стояли на столе гуськом.
16.2.60.
…Засыпалось Маше плохо. Настроение было самое паршивое: бабушка, мама и папа ушли в цирк и оставили ее на попечение тети Минзамал.
Папе, сказать по правде, стыдно было сидеть в цирке. Понимаю, что Машка еще мала, чтобы смотреть всю программу: поздно, да и не осилить трехчасового представления трехлетнему ребенку! И все-таки стыдно. Тем более что кое-что Машка могла бы с интересом и пользой или себя посмотреть. Например – львы на лошадях! Или манипуляторы. Женщина на глазах у публики – и незаметно для публики – трижды меняла платье: черное, белое, красное… А клоуны! А воздушные гимнасты!
Впрочем, все было бы Маше интересно. Только слишком много всего.
. . . . .
Бабушка ходит грустная, плачет. И мы тоже горюем. Одна только Машка ничего не понимает. Да ей горевать и некогда. День у нее насыщен – заботами, открытиями, радостями и волнениями минуты. А кроме того – всегда у нее впереди хорошее! Да, уезжает бабушка, но зато папа обещал сделать бусы из зеленой и лиловой конфетной бумаги. Обещал почитать смирновских «Девочек». Обещал позвать, когда будет устанавливать книги…
Провожали бабушку мама, тетя Ляля и папа.
Утром Машка пришла меня будить и сразу же объявила, как о главной сенсации:
– Ты знаешь? Бабушка уехала!!!
. . . . .
Завтра Машкин отец собирается в Москву. На несколько дней. Машка просит, чтобы он взял ее с собой. Было такое искушение – взять обеих малюток своих, но – еду по делу, надо работать, готовиться к выступлению.
20.2.60.
Сегодня вернулся из Москвы.
Разглядывали с ней книгу, которую подарил папе дядя Ваня Халтурин.
Картина Писсарро * – «Музыка в Тюильри», кажется.
Машка разглядывает людей, детей и прочих и спрашивает:
– А где они находятся?
Откуда, когда, как заскочило в ее словарь это «находятся»?
. . . . .
И наряду с этим масса неправильностей.
– Олечкина мама разговаривает с моёй мамой.
– Я это для моих куклов готовлю. Etc.
. . . . .
Были вчера втроем у тети Ляли.
Ехали на такси. Маша взглянула на шофера и, подарив его доверием, сообщила:
– Едем к тете Ляле.
– К тете Ляле? Очень хорошо! А это у тебя кто?
– Это – новая Люся.
– А где же старая Люся?
– Старая голову сломала.
. . . . .
Часто, когда ест что-нибудь сладкое:
– Мне вкусно как!..
А сегодня новое.
Рассказывает о пожаре, который видела осенью в Разливе:
– Мне красиво как было!
21.2.60.
Ждет, когда я покажу привезенный из Москвы диафильм «Большая стирка». Сегодня мама напомнила ей сюжет: девочки скатертью пол мыли, а потом мама научила их стирать по-настоящему.
Машка. А если я скатертью пол вытру, ты меня научишь по-настоящему белье стирать?
. . . . .
Я привез маме из Москвы какую-то кунжутную халву. Машка сидит за своим столиком, ест это странное лакомство и говорит:
– Папа, понюхай.
– Что? Зачем я буду нюхать?
– Что-то Зоопарком пахнет.
Понюхал – и верно: так пахнет в вольерах, где обитают павлины, фазаны и прочие. Может быть, этих птиц подкармливают кунжутным семечком?
8.3.60.
По случаю Женского дня получила от меня куклу «Андрюша в пальто» (так печатными буквами обозначено в графе «наименование изделия» на ярлыке, пришитом к этому самому Андрюшиному пальто).
Вообще-то я купил этого Андрюшу с намерением приберечь его к 4 августа, но имел глупость раньше времени рассказать о нем Маше, и она днем и ночью грезила этой необыкновенной куклой. И вот в довершение к платью, шарам, флажкам и прочим женским подаркам она получила этого парня в кепке, в клетчатом пальто и в огромных коричневых бутсах. Как всегда, когда долго и страстно ждешь чего-нибудь, достижению цели сопутствует некоторое разочарование. Радуется, но – со многими «но». Почему не сидит, почему глаза не закрываются, почему волос на голове нет, почему не стоит?!
10.3.60.
Пришла будить меня. Я хорошо вижу ее, а она, попав из светлой комнаты в затемненную, еле пробирается к моей постели.
– Папа! Доброе утро! Доброе утро! Вставай! Папа! Вставай!
Рассказала мне:
– Я во сне видела, что мы с бабушкой купались.
– Где вы купались?
– В море. Мы плавали с бабушкой. А тебя не было. Ты, наверно, дома остался. А ты тоже этот сон видел?
. . . . .
Минзамал в присутствии Маши рассказывала о мальчике Вене, которому она принесла в интернат гостинец. Там вечером не позволяют сладкое есть, так он потихоньку съел яблоко и две конфеты…
И тут Машка не удержалась, чтобы не вставить свое швейковское «я тоже».
– Я тоже один раз без спросу конфету взяла.
– Что ты выдумываешь! Когда это было?
– Когда вы кошку лечили. Доктор у нее был. Клизму ей ставили.
Действительно – было такое. Был ветеринар. Ставил коту клизму. Было это месяца четыре назад.
– Я пришла, дверь закрыла, чтобы вы не услышали, и взяла из шкафика одну конфету…
– А почему же ты потихоньку?
– А потому, что вы не разрешаете. Вы бы рассердились, если бы увидели…
Было время – и еще совсем недавно, – когда Машка пользовалась у нас полным доверием и конфеты были в ее полном и бесконтрольном распоряжении. И никогда она не брала лишнего.
Когда же это стали запрещать и прятать и – почему?
Вот вам, пожалуйста, живой пример! Что делают подозрительность и недоверие!..
. . . . .
Про меня вчера сказала:
– Вот он какой хитричек!
Про маму сказала:
– Хитричка!
А сегодня сама что-то схитрила, мама говорит ей:
– Папа хитричек, я хитричка, а ты кто?
– Я – хитрюшонок.
. . . . .
Завтра уезжаю в Комарово – работать.
Из записок мамы
…Вчера подошла ко мне и говорит:
– Мама, ты лучше не смотри… Я нехорошую вещь придумала.
– Какую ты вещь придумала?
– Тихонько ногти грызу.
…Днем я уходила в булочную, прихожу – Маша сидит в кровати, но на полу: дно кровати провалилось. Это она в мое отсутствие так раскачала кровать, что та сломалась. Или, вернее всего, кровать рассохлась. Пришлось ее собирать.
Я спросила у Маши, зачем она так сделала.
– Мне нравится красная кроватка; купи мне, пожалуйста, красную.
Я рассердилась: не люблю, когда она говорит «купи». Объяснять ей, что такое деньги и как они даются, еще рано, пожалуй. Но все-таки мы внушаем ей, что нужно довольствоваться тем, что есть, и что если кровать испортилась, можно ее починить, а не покупать новую. Но у Маши с утра температура – и настроение от этого плохое. Хочется капризничать. Стала просить:
– Купи красную!
Я сказала, что если она сейчас же не прекратит свой хнык, я уложу ее в кухне на подстилке, где спит кот. Эти слова на нее так подействовали, что она стала горько рыдать. И так разнервничалась, что лоб у нее покрылся красными пятнами. И я пожалела, что сказала про кота и про подстилку.
23.3.60.
Почти целый день провели вместе, сидели на тахте, я штопала папины носки, а Маша порола старые варежки и шерстяную шапочку и наматывала нитки на клубок. Мама ее научила, раньше она этого не умела. Научилась быстро и работала с удовольствием. Быстро-быстро перебирала клубок своими крохотными пальчиками.
Вдруг я вижу – она что-то надулась, настроение у нее испортилось.
– Что с тобой, Маша? Что случилось?
– Где шапка? – спрашивает она меня.
– Ты же ее размотала.
– Я так не хочу! Так мне не нравится.
И – в слезы.
Очень она не любит, когда что-нибудь портится, ломается, теряется… Ей очень жалко было, что вот была какая ни на есть шапка, рваная и драная, но все-таки шапка, и вдруг ее в одно мгновение не стало. Пришлось объяснить ей, что из этих ниток мама свяжет что-нибудь другое: варежки, носки или новую шапочку. Она успокоилась немного, но желание крутить и наматывать нитки у нее пропало.
Я работала, а она стала рассказывать мне сказку:
– Жил-был Андрюша в пальто. И вот он захотел что-то написать, взял без спросу чернила и вдруг пролил чернила на скатерть. «Дзинь-дзинь!» Входит Чиполлино. «Ну, что ты такое сделал, Андрюша в пальто? Мама же твоя рассердится. Давай я сейчас постираю скатерть». Принес газик и воду, и они вместе стирали белье…
– Маша, по-моему, этот рассказ все-таки папа написал.
– Нет, папа написал про Белочку и Тамарочку, а я – про Чиполлино и про Андрюшу в пальто.
26.3.60.
Помогала тете Минзамал убирать квартиру.
Потом мы вместе ремонтировали книжки, подклеивали оборванные уголки, приводили в порядок переплеты. Машка занималась этим с удовольствием. Я дала ей кисточку, и она самостоятельно привела в порядок книжку Прокофьева «Шел кот-скороход».
Вечером мы были одни. Папа два раза звонил из Комарова. Скучно ему, бедному. Нас двое, а он – один.
Вечером, когда я раздевала Машу и мерила ей температуру, я спросила, хочет ли она на горшок.
– Раньше хотела, а сейчас не хочу, – сказала она и добавила: – Как Настенька.
Я не сразу сообразила:
– Какая Настенька?
– Настенька говорила: «Раньше я хотела суп, а сейчас не хочу…»
Тут я вспомнила, что у папы есть такой рассказик – про капризную девочку, печатался в «Огоньке», кажется. Рассказ для взрослых.
– И молнии не было, – сказала Маша.
Это тоже оттуда. Там кто-то говорил: «Я ждал грома и молнии, но молнии не последовало…»
Как она все впитывает! Ведь ей никто не читал этот рассказ, читали при ней.
Это и радует и огорчает. Огорчает потому, что мы то и дело забываем всякую осторожность и говорим при ней все что придется.
И еще раз вспоминаю Макаренко: «Если хотите воспитывать, воспитайте прежде всего себя!»
27.3.60.
Вечером, когда мерили температуру, сидела у меня на коленях и рассказывала сказку собственного сочинения:
– Жил-был маленький утенок, у него были мама-утка, папа-утка, бабушка-утка, тетя Ляля-утка, а Синдбад остался собакой, и Кузьма тоже остался кошкой. Папа-утка работал, мама-утка ходила в магазин; бабушка-утка приехала из Тбилиси, а тетя Ляля-утка жила на улице Восстания. Тетя Ляля с улицы Восстания пришла с Синдбадом, а утенок испугался и спрятался под ванну. Потом он утонул в ванне. Там было много воды.
– Ой, Маша, а тебе не жалко, что утенок утонул?
– Жалко…
Потом подумала и говорит:
– Но ты знаешь, это ведь было во сне!
Неплохо выкручивается наша писательница!..
30.3.60.
Перед сном показала мне свои руки.
– Мама, посмотри мои пальчики. Как колбаски, можно кожицу снять. Какие страшные.
Действительно, на нескольких пальцах сходит кожица. Авитаминоз или диатез?
– Ну, – говорю, – Маша, это что! Вот когда тебе было всего дней семь, мне тебя показали – у тебя по всему телу кожица сходила. А потом – ничего, все прошло. Кожица что пустяки, что не страшно. А вот грызть ногти – это страшно, это ужасно.
Подумала и говорит:
– Когда тихо грызу, тогда не страшно.
– Почему?
– Потому что ты не видишь.
. . . . .
Завтра еду с папой в Зеленогорск – смотреть дачу.
Узнав об этом, Машка очень расстроилась, но оживилась и обрадовалась, когда я сказала, что обратно, может быть, приеду с папой.
За ужином несколько раз повторяла:
– Хочу папу. Хочу папу.
Пишет папа
3.4.60. Ленинград.
Уже четвертый день я здесь, в Машкином распоряжении. И останусь на завтра, так как расхворалась после очередной поездки в Зеленогорск наша мамочка.
. . . . .
Вчера и сегодня я гулял с Машей. Погода отличная – солнечная, ясная, весенняя. Правда, за Машкой надо смотреть в оба – чтобы в лужу не угодила.
Вчера и сегодня были на Сытном рынке. Там – под открытым небом – идет какая-то очень аппетитная торговля: метлами, вербами, матрешками, деревянными крашеными яйцами и прочей кустарной стариной.
Я купил Маше пучок вербы, лопатку и метелку, двух игрушечных маленьких цыплят и прочее. И все это на рубль с копейками.
Вчера и сегодня часа по полтора сидели в парке Ленина у театра Ленинского комсомола.
Дома Машка тоже ни на минуту не отставала от меня.
– Хочу к папе! Папа, к тебе можно? Ляботаешь? Я тебе не буду мешать…
Конечно, мешает. Но я не могу выгнать ее. Мне самому становится невесело, как только закрывается за нею дверь…
. . . . .
Вчера мама читала ей книжку Сладкова про воробья, гнездо которого разорил злодей маляр. Машка расплакалась.
Спрашиваю:
– Ты чего плачешь?
– Пти-и-ичек жалко!..
– Каких птичек?
– Которые в книжке.
. . . . .
Купил ей сегодня леденцовых петушков на палочке. Вижу, не ест, не сосет.
– Ты что?
– Другие дети едят петушков, а мне жалко.
Объяснил ей, что этот петушок понарошный, что ему не больно.
Вздохнула и стала потихоньку сосать.
Пишет мама
Вчера, еще при папе, у нас был гомеопат. Перед отъездом папа смазал Манюсе горлышко календулой. А сегодня с утра я стала давать ей гомеопатические шарики. Маша их принимает с удовольствием, называет «маленькие атаминчики, детики».
Гораздо труднее смазывать горло календулой. Я попробовала: отвратительная, ядовитая, обжигающая жидкость. А надо кисточкой проникнуть в самую глубину гортани и там все основательно смазать.
. . . . .
После того как уехал папа, Маша все утро ныла:
– Ой, скучно мне!..
А сегодня, когда я смазывала ей горло календулой, она отбивалась руками и ногами и кричала:
– Кисло мне!..
7.4.60. Зеленогорск.
Чтобы быть поближе к нам и чтобы Маша дышала воздухом, папа снял для нас комнату в зеленогорской гостинице «Ривьера».
Ехали мы сюда на машине Союза писателей.
Машка всю дорогу сидела у меня на коленях и смотрела на дорогу. И все время волновалась и спрашивала, где ее чемоданчик.
Я говорила с шофером Василием Ильичом и просила Машу не мешать нам.
Она долго молчала, смотрела на дорогу. Но где-то между Лахтой и Лисьим Носом вдруг заволновалась, заерзала. Вижу – хочет что-то спросить. И правда:
– Простите, я вас перебью… Вы не знаете, куда улетели вороны?
8.4.60.
Легли вчера очень поздно, но Маша проснулась в 7.30 и заснуть уже не могла. Приближаются белые ночи, рано светает, а спать при свете она не умеет. Свет действует на нее раздражающе, как щекотка: стоит выйти на солнце – и она сразу же чихает.
Я включила репродуктор, и Маша самостоятельно и с большой охотой проделала все упражнения.
. . . . .
Перед завтраком долго смотрела в саду на летающих птичек. Пыталась узнать, которые из них папы, которые мамы.
– Вижу! Вижу! Папа летит! Усы вижу.
Папа без усов для нее не папа.
. . . . .
Вечером, уложив Машу, я спустилась вниз расплатиться за номер. Маша в это время проснулась, испугалась и стала кричать и звать меня. Сосед проходил мимо, услышал плач, приоткрыл дверь и спросил:
– Мальчик, ты что плачешь?
Продолжая реветь, она ответила:
– Да, я плачу, но я девочка.
В эту минуту появилась я. Голос у Машки сегодня хриплый, не трудно было принять ее за мальчика.
10.4.60.
Очень много значит для нее пример родительский, а еще больше пример других детей. Например, она обожает (и уважает) Леночку Журба. Стоит сказать: «А Леночка Журба так не делает» – как Маша одергивает себя. Стоило мне сказать, будто Леночка Журба сказала своей бабушке, что Маша не умеет одеваться, как Маша быстро хватает одежку и начинает одеваться.
12.4.60.
Искали дачу. На Хвойной улице нашли одну совсем для нас не подходящую, но Маше дача понравилась. Почему? А потому, что там много ребят. Три маленьких девочки и один мальчик. Маша быстро расспросила всех, как кого зовут и сколько им лет, а потом, слышу, спрашивает у девочек:
– Можно, я тоже с вами поиграю?
Потом говорит им:
– Я летом тоже буду здесь жить.
– Мама, – говорит, – мне здесь очень нравится.
– Да, Маша, здесь хорошо, много детей, но ведь папе надо работать, а вы будете весь день кричать.
– Нет, мы не будем кричать. Мы будем тихо играть.
Вижу, в руках у нее уже чья-то тряпичная кукла.
А девчонки одна другой лучше. Маленькая Соня с челкой и с огромными серыми глазками с нее глаз не сводит.
А Маша уже забыла, что пришла со мной, не слышит, что я ее зову.
– Ой, как мне здесь нравится, мама!..
И куклу не выпускает из рук.
Пришлось все-таки увести. Идет расстроенная, вижу – просто ноги у нее не идут.
Как ее тянет к детям и как хорошо играет она с ними!
По дороге она упрашивала меня:
– Мамочка, милая, давай будем жить летом с этими девочками!..
3 ГОДА 9 МЕСЯЦЕВ
6.5.60.
Два праздничных первомайских дня мы жили у папы. Маше с папой было хорошо. Папа эти дни не работал, и они целые дни скитались в лесу, собирали подснежники и анемоны на склоне горы.
3 мая мы провели в Зеленогорске, а 4-го во второй половине дня позвонил дядя Леня Радищев * и сказал, что папа наш болен, у него высокая температура. Мы с Машей сразу же поехали к нему. По дороге Маша мне говорила:
– Я вылечу папу вот этой конфеткой.
И показала мне зажатую в руке, замусоленную конфету.
. . . . .
В парке устроен пруд и водопад. Несколько женщин ловили удочками с мостика рыбу. Одна из них поймала маленькую рыбку и подарила ее Маше.
До этого Маша вся трепетала, бегала с пустой кружкой в руках от одной женщины к другой и все ждала, когда же ей дадут обещанную рыбку. Наконец рыбка очутилась в кружке. Оттуда ее пересадили в стеклянную банку, чтобы виднее было. Накрошили булки и зеленой травки.
Маша не выпускала банку из рук.
Но к вечеру рыбка погибла. Воду мы меняли часто, но чем ее кормить – не знали, и никто из соседей не знал.
Увидев, что рыбка не плавает, Маша спрашивает меня:
– Почему она не плавает?
– Наверно, она заболела.
– А что у нее болит? Надо позвонить доктору Айболиту, ведь он лечит всех птиц и зверей. Наверно, он и рыбок лечит тоже?
– Не надо было ее мучить, Маша. Жила бы она у себя спокойно в речке – и не заболела бы.
Надо было видеть огорченное Машино личико.
– Мама, наверно, у рыбки мама и папа есть?
– Да, конечно.
– И, наверно, брат Павлик тоже есть?
– Не знаю, как его зовут, может быть, и не Павлик, но брат у нее, наверно, есть.
– А сестра, как у Каринэ, тоже есть?
– Может быть, и сестричка маленькая есть.
– Ой, мама, зачем ты так говоришь? Не говори так, не надо!
– Что не надо, Маша?
Губы у нее запрыгали.
– Мне жалко ее. Наверно, мама ищет ее?!
– Да, наверно, ищет.
– Давай понесем ее поскорей и бросим обратно в речку.
– Хорошо, Маша. Ты добрая девочка. Молодец. Пойдем и отпустим ее.
Кажется, я впервые видела ее в момент таких серьезных переживаний. Говорила она быстро, глаза у нее загорелись, щеки пылали. Захлебываясь, она объявила мне, что никогда-никогда не будет ловить и мучить бабочек и птиц, и рыбок тоже никогда больше не будет держать в банках.
С банкой в руках мы спустились вниз с намерением выпустить рыбку в ручей. Но у подъезда сидели на скамеечке те самые женщины, которые ловили утром рыбу. Увидели Машу с банкой в руках и спрашивают:
– Машенька, ты куда это с банкой идешь?
– Мы рыбку идем отпускать. Пусть она плавает в речке.
– Рыбка? Да рыбка твоя, милая, померла.
– Нет, – твердо и громко сказала Маша.
– Ну как же нет? Смотри – лежит на боку и не шевелится. Нет, она уж теперь ни есть, ни пить больше не будет.
– Нет, будет, – сердито сказала Маша. – Мы ее вылечим. Ее доктор Айболит вылечит.
– Нет, уж теперь никакой доктор не поможет, – не унималась эта неумная тетя, – кстати сказать, та самая, которая подарила Маше утром рыбку.
Пришлось мне вмешаться и мягко объяснить тете, что Маша очень огорчена и непременно хочет полечить рыбку.
Рыбка была брошена в воду, плавала на спинке, а Маша долго стояла и смотрела, как плавает она поверх воды, и все ждала, когда появится наконец рыбкина мама и заберет дочку к себе.
10.5.60.
На море почему-то вместо чаек прилетели вороны. Маша впервые видела их вблизи.
– Вот они какие чернущие! – сказала она.
Потом, разглядывая ворону, спросила:
– А где ее дети?
– Чьи дети?
– Воронины. Которым она кашку варила?
– Наверно, дома.
– Вот видишь, мама! Ты меня никогда одну не оставляешь, а ворона оставляет!
. . . . .
В парке какая-то тетя спросила у Маши, что она делает в Зеленогорске.
– Ищем дачу, – ответила Маша.
Она теперь всем говорит, что «мы ищем дачу». Это у нас стало чем-то вроде профессии.
. . . . .
Сегодня утром она у меня спросила:
– Мамочка, а как это вы придумали назвать меня Маша?
– Да так вот… Думали, думали и придумали.
– А кто придумал, ты или папа?
– Мы вместе придумали. А тебе нравится твое имя?
– Да, нравится.
Потом помолчала и говорит:
– И долго вы думали?
Пишет папа
3 ГОДА 10 МЕСЯЦЕВ
2.6.60. Ленинград.
Весна в этом году рано уступила дорогу лету. Давно уже отцвела черемуха, цветет сирень. На рынке (куда мы вчера ходили с Машей) полно ландышей, тюльпанов, белой и сиреневой сирени, маргариток и прочей свежей и пахучей радости. А Маша – в городе, и неизвестно, когда и куда выедет отсюда. Дачу для нее бестолковым родителям до сих пор снять не удалось.
. . . . .
Сказал ей:
– Завтра мы с тобой пораньше встанем, тихонько оденемся и пойдем на рынок за цветами… Только ты маме не говори.
– Почему?
– Потому что это – секрет.
– А что это такое?
– Ну, это – тайна.
Утром она проснулась и говорит матери:
– Мы сегодня с папой тихонько пойдем тебе цветы покупать. Ты только гляди, хитричка, в окошко не смотри!..
7.6.60.
Третьего дня, в воскресенье, ездили втроем в Пушкин – к тете Ляле и Прокофию Никитичу. Заодно поискали дачу. Были у какого-то фельетонного чудовища-стяжателя, который весь сад засадил клубникой, огурцами, салатом и прочим, а для дачников выделил участочек размерами (буквально) полтора метра на полтора. Клумбочка с цветами. Вместо скамейки – старая железная кровать. Для полного сходства с могилой ограда покрашена в ядовитый попугайный цвет.
Дачи не сняли. Пожалели и себя и Машу.
. . . . .
Последнее время я довольно часто рассказывал Маше о своем детстве, о тех временах, когда ее на свете не было. И не было случая, чтобы она не сделала попытки выяснить этот загадочный вопрос:
– А где я была? Нет, правда, где я была тогда?
На днях ни с того ни с сего начинает рассказывать мне:
– Жила девочка Маша. Это я. У нее тогда папы и мамы не было и бабушки не было. И вдруг… (короткая пауза) и вдруг у меня родилась тетя Ляля. Потом у нас родился Синдбад. И Кузьма родился.
Как известно, Кузьма – это тети Лялин кот.
. . . . .
Смотрели в Пушкине дачу. Мама рассказывает Маше:
– Там садик. Там два домика. Там есть собака Бобик. У хозяев есть дочки.
Вся засияла.
– Да?! А как ее зовут?
– Кажется, Вивиана.
– А сколько ей лет?
– Лет двадцать восемь, кажется.
С возмущением:
– И это называется дочка?!
. . . . .
Вчера вернулась с Каменного острова переполненная восторгом.
– Ах, как там красиво!..
Видела петровский дуб, спрашивала у мамы, почему он за решеткой. Привезла маленькую черную ракушку.
. . . . .
Перечитал сейчас (и с волнением перечитал) мамины зеленогорские записи. То место, где она рассказывает об уснувшей рыбке.
Всей душой я на стороне Машки и вместе с тем понимаю, как трудно ей будет с этими донкихотскими взглядами на жизнь, как часто ей придется сталкиваться с бездумной жестокостью, с такими вот тетками, как эти («интеллигентные», по словам Элико) рыболовы…
Не делаем ли мы ошибку, что поддерживаем в Машке ее страстную, убежденную любовь ко всему живому? Нет, не делаем!.. Пусть ей будет временами нелегко, но так, и только так надо воспитывать человека!..
Вегетарианство? Толстовство? Нет, мы едим – и Машка ест – и мясо, и рыбу. И все-таки… Маленький мучитель, убийца бабочек или муравьев не может вырасти хорошим, добрым, великодушным человеком. Убежден в этом.
Но, к сожалению, убеждены в этом далеко не все.
В том же Зеленогорске (или нет, пожалуй, еще в Ленинграде, в Дивенском саду) был такой случай. Девочка намного старше Маши поймала бабочку и на глазах у других детей отрывала ей крылья.
– Оставь! Что ты делаешь? – сказал я девочке.
Она простодушно удивилась:
– А что?
– Как что?! Разве можно мучить бабочек! – дрожащим от негодования голосом накинулась на нее Машка.
И тут в наш разговор вмешалась мать этой девочки. До этого она спокойно беседовала с приятельницами, а тут резко оглянулась и говорит:
– Бабочек? Не убивать?! Что за странные речи! И даже какие-то, простите, несовременные речи. Разве вам, товарищ, неизвестно, что бабочки – вредители?
Да, знаю, слышал: бабочки вредны. Хотя, признаться, не очень верю, что в природе хоть одно звено может оказаться лишним, ненужным, вредным…
Но если и правда есть в природе вредители, если их действительно нужно уничтожать, – пусть этим занимаются взрослые. Так же как пусть взрослые, а не дети, ведут войны, ловят преступников, судят их и наказывают. А в ребенке нужно буквально с пеленок воспитывать отношение к природе и ко всему живому самое человечное, самое уважительное. Воспитывать защитников жизни, а не врагов ее.
Если ребенок в четыре года терзает своих крылатых и четвероногих земляков, он потом и людей будет обижать походя.
. . . . .
Сегодня я работал. Слышу – стук в дверь. Машин голос:
– Папа! Папа!
Значит, что-то случилось. Без дела она меня в рабочие часы, как правило, не тревожит.
Врывается:
– Тебя – к телефону! Бабушка с тобой говорить хочет. По телефону.
Бегу в коридор. Трубка лежит на рычаге.
– Нет, – говорит Маша, – сюда, сюда!..
И ведет меня в кухню, где на белой табуретке стоит ее маленький игрушечный телефончик.
Придумала, вообразила и уверовала, что бабушка и в самом деле звонила с Кавказа и звала меня.
Пришлось взять трубку и несколько минут «поговорить с бабушкой». Конечно, сердиться я и не подумал.
13.6.60.
Десятого мы с мамой ездили в Лугу, смотрели дачу. Понравилась. Это не в самой Луге, а за городом, на Лангиной горе. Выйдешь из калитки – и уже лес. Через другую калитку пройдешь – река Луга, за ней густые леса, а по эту сторону – заливные луга. Дом отдельный, хозяева – ленинградцы, приезжать будут не часто, маленьких детей у них нет. Зато есть дети у соседей. Так что Машке там будет, надеюсь, и весело, и удобно…
. . . . .
Сегодня утром вижу – натирает в столовой паркет маленькой платяной щеткой.
Спрашиваю: откуда щетка?
– Мне мама дала. С самого начала.
– С какого начала? Как ты родилась?
– Нет, не когда родилась.
– А когда?
Вопросы «когда» и «сколько» по-прежнему очень трудные для нее.
Я повторяю вопрос:
– А когда?
Отвечает:
– Сначала первое, потом во вторник, потом шестое, потом – число, потом – праздник.
Набор слов? Да, но все они, эти слова, из одного, календарного ряда.
17.6.60.
Машка мало гуляет. Родители и тетя Минзамал поглощены предотъездными делами. Собираемся в Лугу.
. . . . .
Третьего дня вечером мы всем семейством гуляли, ужинали в «Вечернем кафе» возле Ленфильма. Перед этим часа полтора сидели в Дивенском садике. Машка писала на песке буквы и самостоятельно нацарапала слово:
ПАПА
. . . . .
С упоением слушает стихи Саши Черного * . И вообще всякие хорошие, крепкие, энергичные стихи.
Но сама наизусть почти ничего не знает. Даже то, что знала, забыла. А «Поезд» Саши Черного может слушать пятьдесят раз подряд.
– Еще! Еще! Еще!
. . . . .
Рассматривали книгу Ревалда…
Отец Сезанна * читает газету «L'Evenement».
– Что это?
Говорю:
– Дядя читает газету.
– Это грузинский дядя?
А Сезанн-pere действительно похож на грузина.
. . . . .
В мире дела идут своим чередом. Эйзенхауэр под напором народного гнева отказался от поездки в Японию. В газете карикатура: премьер Киси сидит в луже.
Машка:
– Это кто?
– Это Киси.
– Кто?!!
– Киси. Так его зовут. Хочешь с ним дружить?
– Гм… Он что-то немножко сердитый.
. . . . .
Интересуется вопросами жизни и смерти. «А где я, а где она, он были тогда?»
«Что такое умер?»
Что ей сказать и как сказать?
Сегодня читали Сашу Черного. Я говорю:
– Саша Черный очень любил детей.
Это «любил» настораживает ее.
– А где он теперь?
– Далеко.
– Где?
– Очень далеко, Маша.
Подумала и:
– В красненьком домике али в зелененьком живет?
Между прочим, упорно вместо «или» говорит «али».
22.6.60.
Вчера мама и Маша уехали в Лугу. А папу дела задерживают числа до 1 июля в Ленинграде.
Сегодня Элико звонила по телефону. Говорит, дачей довольна. А Машка – та в полном восторге. Ест клубнику, которую хозяйка при ней, на ее глазах снимает с грядки!
. . . . .
О жизни и смерти. Хотя не говорим, но понимает, что умереть – это очень плохо. И боится, что это слово будет произнесено.
Рассказывал ей на днях о нашем детстве. Говорю:
– Тетя Ляля была тогда совсем маленькая. У нее еще косичек не было. Вася был побольше, а я – самый старший…
Перебивает:
– А где теперь Вася?
Я говорил ей – и не один раз, – что он умер.
На этот раз говорю:
– Далеко.
– Живет далеко?
Это «живет» так многозначительно, что не остается сомнений, что именно она имеет в виду.
Говорю:
– Да, живет.
И опять:
– В розовом домике али в голубеньком?
Что за домики – не понимаю. Но если есть домик, тогда святая ложь становится правдоподобнее.
. . . . .
На улице. Крохотная собачка бежит у ног хозяйки.
– Маша! Смотри!..
– Ой, что это за собачка? Может быть, это наша родилась уже?
23.6.60.
Забыл давеча записать. После долгих споров и колебаний накануне отъезда свели Машку в дамскую парикмахерскую, и там тетя в белом халате отчикала Машину косу. Машка – ничего, не плакала, не горевала, только просила все время, «чтобы было как у мамы».
Подстригли ее в кружок. Стрижка ей не идет, а главное – волосы по бокам болтаются и лезут все время в глаза. Лучше бы уж со своим конским хвостом бегала.
. . . . .
Утром сидит за столом, изнемогает. На маленькой тарелочке – приправленная повидлом манная каша. Машка не ест, вертится на своем стульчике.
– Ты что?
Вздохнула:
– Не знаю… что-то кашу не хочется.
Этим «что-то» она как бы смягчает (и довольно часто) недозволенную формулу «не хочу».
24.6.60.
От наших лужанок ни слуху ни духу. Обещали писать и не пишут.
Переписываю – в день по чайной ложке – те записи, которые делал на бумажных клочках…
. . . . .
Сидела за своим столиком, обедала. Рядом на оттоманке развалился наш котище.
Маша:
– Кот, уйди! Ты что не уходишь? Папа, кот на скатерть лег! У него же муравьи и глисты.
– Что у него?!!
Поправилась:
– У него комары и глисты.
Это она комаров и муравьев с блохами спутала. Знает, что и первые, и вторые, и третьи кусаются.
27.6.60.
Первое письмо из Луги. Мама устала, измучилась устройством быта, но при этом не нахвалится тамошней природой, ее красотой, целительностью воздуха и так далее.
Маша блаженствует.
Целый день в саду. Только есть домой приходит.
Подружилась, по словам мамы, с хозяином, отставным полковником, поливает из маленькой лейки грядки, получила «надел» – собственную маленькую грядку, с огурцами, кажется…
