Текст книги "Том 4. Наша Маша. Из записных книжек"
Автор книги: Леонид Пантелеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
– Не знаю, – отвечает Алексей Николаевич. – Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, всюду смех, улыбки, оживление…
Помолчал и добавил:
– Так и передайте.
. . . . .
Суворов очень верно заметил:
– Трусы жестокосерды.
. . . . .
– Война будет?
– Боюсь, будет. Сену с огнем не улежаться.
. . . . .
Киноартистка Зоя Федорова приехала в Одессу лечиться. Принимала морские ванны. Ее соседкой по ванне оказалась полная молодая дама, потомственная одесситка. Она долго, прищурившись, смотрела на Федорову, наконец говорит:
– Скажите, я не ошибаюсь, вы, кажется, актриса?
– Да, актриса.
– Я долго не могла вспомнить. А когда вы разделись, я мгновенно вас узнала.
Потом говорит:
– Можно вам задать вопрос?
– Прошу вас.
– Сколько вы имеете со своей профессии?
– Достаточно.
– Тысячу имеете?
– Да.
– Знаете, простите меня, но все-таки на вашем месте я бы не стала трудиться за такие деньги. Я знаю, что это за профессия. Я на ВУФКУ снималась. Вот еще: глаза портить! Мы с мужем сходим утром на колхозный базар, продадим немного яичек, немного молока и имеем ту же тысячу.
Помолчала и говорит:
– Я никому не сказала бы. Но вам, как актрисе, я могу сказать: мы не колхозники.
Рассказывая о своем красавце муже, разоткровенничалась еще больше:
– Тело у него гладкое, белое, как плюш. Вы представляете? Я часто лежу около него и говорю: «Беня! Кто из нас девушка – ты или я?»
. . . . .
– День лафовый.
. . . . .
– Автомобильное сопрано.
. . . . .
Одесса. Подрались детдомовцы.
– Ты что горловишь, паразит советской власти?!
. . . . .
Рассказывают, будто одесский режиссер Билинский, поставив неважную картину «Казнь», признанную, однако, в местных кругах гениальной, послал телеграмму в Москву Эйзенштейну:
«Поставил казнь иду на вы».
Эйзенштейн будто бы ответил ему – тоже телеграммой:
«Идите вы».
. . . . .
– Работаешь много?
– Сморкнуться некогда.
. . . . .
– Во весь мах.
. . . . .
На Одесской кинофабрике работал легендарный администратор Исай Исаевич. Когда ему сказали, что для фильма «Медвежья свадьба» нужно достать живого медведя, он обиделся и ответил:
– Я имел свою свадьбу еще в мирное время и, слава богу, никаких медведей не требовалось.
Он же, составляя расходную смету по литературному сценарию, прочел:
«Небо покрыто черными плащами туч…»
– Черт подери, сколько же нужно плащей! – воскликнул он. – А в крайнем случае рогожными мешками обойтись нельзя?
. . . . .
Гнусноватая персидская поговорка:
«Будь смелым, но не слишком».
. . . . .
На школьном вечере. На сцене маленькие девочки пляшут «русскую». Внезапно одна из балерин останавливается и, показав пальцем в зрительный зал, говорит:
– Георгий Иванович, Ишимов все время дразнится!
. . . . .
Гостила у нас Иринка (4 г. 10 м.). Я спрашиваю:
– Ты когда к нам опять приедешь?
– Не знаю, дядя Ленечка. Может быть, я к вам совсем не приеду.
– Почему?
– Меня мама не берет.
– Ну, хочешь, я приеду и возьму тебя.
Кокетливо:
– А я не возьмусь.
– Ах, так?!
– Возьмусь, возьмусь!
. . . . .
Ей же кто-то рассказал о двух девочках, сгоревших на школьной елке. Она пересказала мне эту историю и говорит:
– Как жалко? Правда?
Потом вздохнула и говорит:
– Поживешь, поживешь и опять…
– Что опять?
– Опять не живешь.
. . . . .
Святой Алексий митрополит Московский, именем которого я окрещен, пришел, по преданию, в Нижний Новгород – больной, плохо одетый. Его нигде не приняли, не дали ночлега. И он будто бы сказал:
– Город каменный, люди железные!
. . . . .
Купил на барахолке старый холмушинский «Толкователь снов». Слова там по алфавиту. Первое слово – «Авктор» (то есть автор, писатель):
«Авктора видеть во сне худо».
. . . . .
Мама рассказывает, что у дедушки Василия был приказчик, который писал романы из великосветской жизни. В одном из этих романов давалось описание бала:
«Комнаты были спрыснуты одеколоном».
. . . . .
Когда мы ругаем радио, звуковое кино (а я – еще и электрический локомотив), в нас говорит, во-первых, консерватизм, а во-вторых, несовершенство технической новинки. Пушкин неодобрительно относился к идее постройки железной дороги в России. А вот что писал в 1843 году Гейне:
«Небесные силы подарили нам еще более ужасное художественное наслаждение. Я имею в виду фортепиано, от которого сейчас уже некуда скрыться, так как его звуки слышатся во всех домах, в любом обществе, днем и ночью… Распространение игры на фортепиано и триумфальные поездки пианистов-виртуозов весьма показательны для нашего времени и ясно свидетельствуют о победе машины над духом!»
Как это чудовищно несправедливо, до смешного пристрастно и – как понятно!
. . . . .
В двадцатых годах директором Института сценических искусств, где учился покойный Жора Ионин, была некая Легран. Японец ее ненавидел, как до этого ненавидел нашего шкидского президента Викниксора, а позже своего театрального руководителя, режиссера Вивьена («Вивьен оказался вторым Викниксором», – писал он мне).
Язык у Японца был – не приведи бог. Он преследовал эту Легран, устраивал обструкции, издевался над ней как только мог.
Легран читала у них обществоведение. Однажды во время лекции Ионин перебивает ее, просит разрешения задать вопрос.
– Да, прошу вас.
– Скажите, пожалуйста, такая-то и такая-то (скажем, Екатерина Степановна), не можете ли вы напомнить мне, что сказал Владимир Ильич Ленин о Легран?
– Ионин, будьте любезны дурака не валять. Сядьте.
– Нет, я вас прошу ответить.
– А я вас прошу сесть.
– Интересно! Значит, вы, преподаватель, не знаете Ленина!
– Ионин… в конце концов… я буду ставить вопрос…
– А я вам задаю тот же вопрос: что сказал Ленин о Легран? Не знаете?
– Нет, не знаю.
– А вы не можете не знать. Стыдно вам не знать.
Несчастная багровеет, бледнеет, синеет, холодеет.
– Хорошо. Напомните мне. Скажите, если вы знаете.
– Ага! Забыли! Значит, вы хотите знать, что сказал Владимир Ильич Ленин о вас, о Легран? Владимир Ильич Ленин сказал: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством»!
. . . . .
В царствование Павла I слово «отечество» было запрещено. Его заменило слово «государство». Полковник Тарасов, не зная об этом, в письме к императору написал «отечество наше», за что отсидел в крепости…
Для меня, когда я сегодня прочел об этом, по-новому прозвучала пушкинская строка:
Отечество нам Царское Село!..
Я услышал его как бы ушами мальчика Пушкина – это слово. Тогда оно звучало как совсем недавно вернувшееся в разговорный обиход – свежо и смело.
. . . . .
Латынь – мать языков. Неужели и блатного тоже? Fur – по-латыни вор. На блатном языке старый вор, вор-пенсионер – фурик. Старая хипесница – фуриха. Впрочем, и греческое влияние тоже есть: микренький – маленький.
– Микренький фурик, микренький шкет, микренький пацаненок.
. . . . .
Разговор за спиной:
– Я органически не перевариваю галоши.
. . . . .
Партизан времен гражданской войны вместо плаща носит старинный ковер или гобелен (с амурами и пастушками). Посередине прорезана дырка, в дырку просовывается голова. На голове смушковая шапка.
. . . . .
Дождливый осенний вечер в Одессе. Под мостом сидят два гопника, бродяги, нищие. Один из них гол и наг, у другого на плечах рваный мешок из-под картофеля. Кутаясь в эту рванину, наслаждаясь теплом, сибаритствуя, он говорит:
– Подумать только!.. Ведь было время, когда я тоже не имел что надеть!..
. . . . .
Детский голос в автобусе:
– Бабушка, а Дед Мороз – он где работает?
. . . . .
Две русские женщины в отпускное время путешествовали по Кавказу. Шли по дороге. В каком-то ущелье их нагоняет всадник. Обогнал, натянул поводья, остановился.
– Давай мешок подвезу.
Женщина, к которой он обратился, думает:
«Если вор – то и так возьмет, силой».
Отдала.
Он положил рюкзак на лошадиную холку и говорит:
– У той не возьму – пускай сама несет. Я у тебя взял, потому что ты – старуха, а та – молодая, пускай несет.
Тридцатилетняя «старуха» от горского комплимента пришла в восторг. Но дальше восторгов было еще больше.
Женщины разговорились с попутчиком.
– Откуда вы так хорошо знаете русский язык?
– Га! Я в Москве жил.
– Долго?
– Четыре года.
– Учились?
– Га! Я в тюрьме сидел.
– За что?
– Га! Я человека убил.
. . . . .
Вывески:
«Продажа трикотажа по коммерческой цене».
«Бытовая часовая мастерская ЖАКТа».
Такие вывески хочется петь.
. . . . .
– Тебе сколько лет, Леня?
– Еще пятёх нет.
. . . . .
Иринка:
– Тетя Шурочка, положи мне, пожалуйста, в чай песочка.
– Я тебе только что три куска сахара положила.
– Так они уже растаяли.
. . . . .
Писатель, ездивший в Тбилиси на руставелиевские торжества, отчитывается перед собратьями:
– Шота пили, шота ели, шота руставели…
. . . . .
– Он как-то говорит – не поймешь что. И присвистывает, и причмокивает, и носом еще в это время гудит.
. . . . .
Иринке пять лет. Учимся с нею читать. Никак не может запомнить букву «я».
– Какая это буква?
– Буква «ты».
– Нарисовал яблоко. И написал: «яблоко».
Читает:
– Тыблоко.
. . . . .
Л. Н. Толстой, заканчивая одно из писем нововременцу А. С. Суворину * , желает ему «разориться материально и богатеть духовно».
. . . . .
За стеной молится старуха:
– Батюшка ты наш! Иисус Христос! Долготерпеливый, многомилостивый! Дорогой ты наш! Золотой ты наш! Прости меня, батюшка, Иисус Христос, прости меня грешную, окаянную… Золотой ты наш…
. . . . .
В 1849 году был арестован молодой И. С. Аксаков * . На протоколе допроса – обращенная к графу Орлову * резолюция Николая I:
«Призови. Прочти. Вразуми. Отпусти».
. . . . .
С. Я. Маршак рассказывал, что с ним в клинике лежал какой-то человек, выдававший себя за крупного работника, страшный врун и хвастун. Он говорил, что правительство наградило его орденом, но он будто бы, на что-то обидевшись, не захотел его получать. Тогда правительство прибегло к хитрости. Зная, что товарищ – знаток и болельщик автомобильного дела, его пригласили в Кремль – показать какую-то редкостную машину. И – раз! – наградили орденом.
. . . . .
Заключительные слова письма князя Андрея Курбского * Иоанну:
«Кладу перст на уста, изумляюсь и плачу».
. . . . .
Полтавский губернатор N жестоко преследовал толстовцев, считая, что «эти евангелики самые зловещие революционеры». Вот его доподлинные слова (обращенные к земскому врачу А. А. Волькенштейну):
– Говорю вам, что если бы теперь в наши дни сюда, в Полтаву, прибыл Христос и начал бы свою проповедь о перемене жизни, я принужден был бы отдать приказ полицеймейстеру Иванову арестовать Христа. И он был бы арестован.
. . . . .
Эпиграф для «Кати» [2]2
Условное название ненаписанной семейной хроники.
[Закрыть]:
«Домби и сын часто имели дело с кожей, но никогда с сердцем».
. . . . .
Дзе читает сыну нотации, ставит ему в пример Юрочку Лихтенштейна:
– Вот у моего друга Кости есть сын – Юрочка. Вот это мальчик! Твой ровесник, одиннадцать лет, а играет на виолончели, как артист.
– Пхе! А что он еще умеет делать?
– Играть на виолончели – это уже много.
– Пхе. Пусть он лучше приедет ко мне играть в перышки. Пожалуй и виолончель свою проиграет.
. . . . .
Прошатанное время, прошатанные часы.
. . . . .
Бабушка Александра Ивановна, собираясь на вокзал, всегда выезжала на полчаса раньше. Эти полчаса, как она объясняла, были положены у нее «на войско», то есть на тот случай, если движение задержат проходящие войска.
. . . . .
– Работал я буквально, как трактор, а получил ломаный грош.
. . . . .
Вывеска:
«Ателье моментальной реставрации обуви».
Раньше это называлось несколько проще: холодный сапожник.
. . . . .
Сестры X. Деятельницы и поборницы художественного воспитания детей. Обе, как на подбор, не миловидны.
Выступали на каком-то детском утреннике, устраивали «живые шарады». Выходят на эстраду, закрыв платочками лица, выделывают что-то ногами. Это должно обозначать: па. Потом быстро отбрасывают платки и, улыбаясь, вытягивают голову вперед. Разгадка шарады: па-лица.
Но дети, на вопрос, что означает эта шарада, будто бы хором, в один голос закричали:
– Пахари! Пахари!..
. . . . .
В зоопарке.
Иринка, 5 лет 2 месяца, увидев не в воде, а на суше бегемота, воскликнула:
– Ой, какой хорошенький!
Вообще, давно заметил, что бегемот – любимец детей. Чем же он привлекает к себе маленького человека? Несокрушимым добродушием? Комичностью? Беспомощностью? Огромностью своей?
И огромностью тоже. Колоссальное и мизерное одинаково привлекает ребенка. Слон и медвежонок, бегемот и мартышки, жираф и мышата – вот где чаще всего и больше всего толпится несовершеннолетняя публика.
. . . . .
У вольера, где неподвижно стоит, распластав веером хвост, павлин, этот сказочный красивейшина, как нарек его Велемир Хлебников, накрашенная стерва лет 19–20 вцепилась наманикюренными когтями в проволочную сетку, вытаращила глаза и мечтает вслух:
– Убить бы его и повесить над кроватью, вместо коврика! А? Вот красота-то!
. . . . .
Откуда в русском языке слово «вокзал»? Заимствование? Да, но ни в одной стране мира здание, куда прибывают и откуда отбывают поезда, так не называется.
Воксал (Vauxhall) – пригород Лондона. С давних пор там устраивались всякие увеселительные гулянья. В начале XIX века так стали называть и в России подобные увеселительные сады. А нарицательным для станционных зданий на железной дороге слово «вокзал» стало потому, что в «Павловском музыкальном воксале» под Петербургом был устроен по совместительству и первый в России Bahnhof, то есть то, что сейчас называется вокзалом железнодорожным.
Теперь для меня немного прояснился смысл идиотского романса, записанного мною восемь лет назад в новгородском колхозе от десятилетних девочек:
Сидел я на балконе,
Курил сигару
И видел на вокзале
Красоток пару…
. . . . .
Рассказывал маляр, бывший матрос («восемь лет отгрохал на флоте»):
– После Кронштадтского мятежа, – не помню, в двадцать первом или в двадцать втором году, – гуляли мы с товарищем по Конно-гвардейскому бульвару. Вот видим – идет мимо курсант, Шапочка-лодочка набок, сапоги блестят, масалка внакидку надета, – идет, на нас не глядит, а сам поет:
Эх, вы, клёшники,
Да что наделали,
Были красные,
Да стали белые…
Я товарища толкнул, говорю:
– А ну, давай, принимай его.
Товарищ сбоку зашел, идет, нажимает. А я рукав засучил, ка-ак развернусь.
Отволохали, одним словом, курсантика.
– Вот тебе, говорим, за клешников, вот тебе за белых, вот тебе за красных…
. . . . .
Домработница Аня, финка, показала однажды необыкновенную, прямо-таки шерлок-холмсовскую наблюдательность. Они с мамой работали на кухне, а я был у себя в комнате. Вдруг Аня говорит:
– Алексей Иванович уходит.
– Почему вы думаете? – удивилась мама.
– Он стал пистро-пистро ходить.
Ведь приметила то, что я и сам не замечал: что перед уходом из дому я начинаю ходить быстрее. Объясняется это просто: засиживаюсь за столом дольше, чем можно, потом спохватываюсь: опаздываю! И, действительно, перехожу на другой темп. Собираюсь даже не на ходу, а на бегу.
. . . . .
Сказал как-то Маршаку, что в прекрасном громокипящем, органном «Обвале» Пушкина слабой кажется мне последняя рифма: купец – жилец, что это рифма – для глаза, а не для уха. Самуил Яковлевич огорчился – и за Пушкина и еще больше – за меня:
– Что ты говоришь?! Прекрасная рифма!
А мне, грешному человеку, и сейчас она не кажется хорошей. В чем же дело? Ведь знаю, что там, где дело касается стихов, у С. Я. абсолютный слух. Думаю, тут – возраст. Я воспитывался не только на Пушкине, но и на Маяковском с его изощренно точной рифмовкой. На мое ухо «купец – купе» или «жилец – желе» лучше, чем «купец – небес жилец».
Да простят мне и Маршак и Пушкин!
. . . . .
В коммунальной квартире живет похожая на ведьму бородатая старуха. Скандалит со всеми. Дети, заслышав ее шаги, прячутся по комнатам. Любимая прибаутка ее:
– Всех убью, одна останусь!
. . . . .
Покойный Японец посоветовал мне как-то прочесть роман Стриндберга «Волосы Авессолома». Я записал название на бумажке, через неделю прихожу в библиотеку, мне говорят, что такого романа нет. И в других библиотеках тоже. Встречаю Жору Ионина, он говорит:
– Не может быть! Может быть, ты неправильно название записал?
Я показал ему записку, он взглядывает на нее и начинает дико хохотать. Название романа было записано у меня так:
«Волосы, овес, солома».
Подобное название меня не удивило. В те годы – у немецких экспрессионистов, например, – такие названия были в моде. У Эдшмида есть роман «Баски, быки, арабы».
. . . . .
Такой же невольный каламбур, игра созвучий.
В тридцатом году Ляля спрашивает у меня:
– Скажи, пожалуйста, я давно хотела тебя спросить. Что такое ит?
– Какой ит? Что за ит?
– А вот у Маяковского в предсмертных стихах сказано: любовная лодка разбилась об ит…
. . . . .
Медленно, с бесконечными томительными остановками тащится трамвай.
Усатый мастеровой:
– За такую дорогу можно пьяным напиться и выспаться.
. . . . .
Надпись на солнечных часах – где-то, кажется, в окрестностях Венеции:
«Horas non numero serenas».
(Считаю только светлые часы.)
. . . . .
«Катя».
Старообрядческое великопостное угощение гостей: икра, балык, разное соленье, орехи, пряники, пастила, финики и винные ягоды.
. . . . .
До Николая I в России действовал «византийский» закон, записанный в Кормчую, по которому вступать в брак можно было мужчинам четырнадцати, а женщинам двенадцати лет. Старообрядцы и позже держались этого правила и венчали «по-византийски» мальчиков и девочек. Бабушка моя пошла под венец – по шестнадцатому году. «Еще в куклы играла».
. . . . .
Петербургские финки (чухонки) любят яркие платья. Но это не цыганская и не испанская яркость. Все цвета у них: и желтый, и синий, и красный, и зеленый – как бы разбавлены молоком.
. . . . .
Часто за одно столетие диаметрально меняется смысл слова. И. Козлов * , посвящая стихи графине Потоцкой, писал, что стихи эти «нелестные» (сейчас сказали бы нельстивые).
. . . . .
Старая дама уверяет, что холода нынешнего лета стоят потому, что – большевики открыли полюс.
. . . . .
Иринка (5 лет 7 месяцев):
– У ней папа красноармеец. Он на войне работает.
. . . . .
Льюис Мумфорд в прекрасной книге «От блокгауза до небоскреба» пишет, что американская «вертикальная» (небоскребная) архитектура – это архитектура не для людей, а для ангелов и авиаторов.
. . . . .
Древние читали вслух (даже наедине). Первое упоминание о чтении про себя относится к концу IV века – у Блаженного Августина.
. . . . .
– Шакалы, шакалы вокруг… Давайте сохраним в себе чуточку – если не человеческого, то хоть собачьего, что ли!..
. . . . .
Кладбище в Горской – за Лисьим Носом. Большой деревянный крест. Полустертая надпись:
Помяни, Господи, в царствии Твоем
души, убиенных раб Твоих
Серафиму, Виктора, Германа,
Михаила, Петра
и 3-х воинов, погибших
в Кронштадте
Имен нет. Где погибли? На чьей стороне?
. . . . .
Там же – на одной могиле два деревянных креста, поставленные вплотную один к другому и вдобавок еще накрепко связанные проволокой. Никакой надписи нет. И не было.
Муж и жена? Возлюбленные? Некому ответить на этот вопрос. А ведь кто-то связывал, вкапывал кресты, добывал проволоку. Кто-то знает.
. . . . .
– Превосходство арийской расы я могу признать только в отношении лошадей Арийские (или, как их называют, восточные) лошади, действительно, превосходны. Но лучшие из них находятся все же у арабов, у народа семитического племени.
. . . . .
Декарт * работал лежа в постели, закрывая окна занавесями и ставнями. Считал, что при свете лампы «ум имеет больше силы». В постели он пролеживал по 16 часов в сутки. А Шекспир говорил, что «светлые мысли рождаются только при солнечном свете».
Вот и пойми!
. . . . .
Ночью возвращались из Пулкова. Над городом черное небо и только на севере – чуть заметная проседь, серебристая прядь. Не то отраженный на облаке электрический свет, не то северное сияние.
. . . . .
Иринка (5 лет 7 месяцев) до сих пор верит, что маленьких покупают в лавке. На днях спрашиваю у нее:
– Приедешь к нам гостить?
– Нет.
– Почему?
– У вас скучно.
Потом обращается к моей маме – тете Шуре:
– Если дядя Леня купит маленького, тогда приеду.
И при этом ужасно смутилась, покраснела. Знает ведь, что просить, клянчить нехорошо.
. . . . .
Ночью в конце октября стоял на углу Литейного и Бассейной, ждал трамвая. Накрапывал дождь. Из-за угла, ослепив своими фарами, вынырнул автомобиль. Я отскочил с мостовой на тротуар. Одновременно со мной отшатнулся какой-то человек бездомного вида, в потертой кожаной тужурке, с забинтованными ногами, обутыми поверх бинтов в рваные галоши. Лицо обросло рыжеватой щетиной. Ему лет 35–36, может быть, чуть больше.
Усмехнулся и говорит:
– Смерти не боишься, а вот от машины все-таки отскакиваешь.
Я говорю:
– Так уж и не боитесь?
– Чего ж ее бояться. И жизнь не такая уж отличная.
От него как-то несильно, но очень грустно попахивало водкой.
– Ночевать, – сказал он, – конечно, будем в каком-нибудь подъезде.
Потом посмотрел мне в глаза.
– Ты человек благородный?
– Не знаю.
– Гривенник есть?
– Есть.
Дал ему рубль. Он не сразу его взял. Как-то еще пристальнее вгляделся в меня.
– Это зачем?
Отошел на два шага, слегка приподнял мятую фуражечку.
– Шапки ни перед кем не снимал, но спасибо!
Кивнул и пошел. Потом обернулся и крикнул:
– А ты там не очень гордись. Между прочим, так и надо!..
. . . . .
Приехал известный дирижер, разучивает с оркестром Бетховена. Все ничего, только первая скрипка почему-то все время морщится.
– Что с вами? – спрашивает у старика дирижер. – Вам не нравится эта вещь?
– Почему не нравится? – уныло отвечает старик. – Бетховен! Как может не нравиться Бетховен?
– Может быть, вас не устраивает моя трактовка?
– Почему не устраивает? Устраивает.
– Так в чем же дело? Почему вы морщитесь?
– Ну, что вы, маэстро: почему да почему? Просто я не люблю музыку.
Рассказывал Шостакович.
. . . . .
Фанерный плакат на строительстве моста:
ТОВАРИЩ!
ЗАГНИ ТОРЧАЩИЙ ГВОЗДЬ
Трогает.
. . . . .
Были с Иринкой в Эрмитаже. Она там впервые. Вернулась, кинулась к тете:
– Тетя Шура! Тетя Шура! А мы с дядей Леней ходили старые вещи смотреть!
. . . . .
Московский вокзал. Пришел севастопольский поезд. На дворе ноябрь, люди в теплых пальто, кашне, галошах. И вдруг – необыкновенная пара: он в светло-сиреневом летнем костюме, без шляпы, она – в белом платье. В руках у нее детский трехколесный велосипед. Говорит встречающему ее пятилетнему сыну:
– На. Получи. Мама за своими тряпками не уследила, а уж твой велосипед сберегла.
Где-то под Лозовой эту милую супружескую пару обокрали.
. . . . .
Судят Машу Шувалову, журналистку из «Смены». Обвиняют ее в клевете. Она напечатала в газете статью «Остерегайтесь проходимцев» – в мою защиту.
Судья-женщина ведет опрос.
– Сколько лет?
– Тысяча девятьсот шестого года рождения.
– Семейное положение: замужем, одинокая?
– Сейчас одинокая.
– Беспартийная?
– Член группы сочувствующих.
Судья (секретарю):
– Беспартийная. (К Шуваловой.) Где работали в момент совершения преступления?
– В редакции газеты.
– После совершения преступления?
– Там же.
Покорно отвечает бедная Маша. «До совершения… после совершения». Покорно жду своей очереди и я – единственный свидетель защиты.
Между прочим, суд, разбиравший это дело три дня, оправдал Шувалову. Есть еще судьи в Ленинграде!
. . . . .
Тургенев как-то сказал, что русская народная поэзия не дает фигур трогательных любовников («только какие-то там Танька с Ванькой»). Это верно. В русском эпосе не было Окассенов и Николлет * . Этим наш эпос сближается с античным. Можно этим утешиться.
. . . . .
Показывал Иринке (5 лет 8 месяцев) заводную лягушку. Потом говорю, что у меня есть настоящая, живая лягушка.
– Верно?!
– Глупая. Откуда же у меня здесь могут быть лягушки?
Подумала и говорит рассудительно:
– Правда, если бы ты в сырости бы жил, тогда были бы у тебя маленькие лягушечки. Правда?
. . . . .
Из какой глубокой, седой старины пришли к нам некоторые литературные штампы. Читаю «Эфиопику» Гелиодора Эмесского. Если не ошибаюсь, это первый европейский прозаический роман. Написан в III веке. И вдруг героиня:
«…сославшись на головную боль, вышла из покоев».
. . . . .
Но он же, описывая смущение влюбленного эфиопа, говорит:
«Румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже».
До чего же здорово! Но ведь, возможно, и головная боль героини была находкой Гелиодора.
. . . . .
В поезде. Два мужика. Одному лет под пятьдесят, другой помоложе. Оба навеселе. У старшего – плотного, крепкошеего дяди – на ногах что-то вроде ночных туфель. Он говорит:
– Вот до чего дожили. В опорках хожу. Голенища были, да продал. Отличные голенища – тринадцать вершков, вот до этих пор. Суворов шил. Это – мастер. Семнадцать рублей еще в мирное время платил.
Голоса:
– Семнадцать рублей! Это много.
– Да. А нынче одни голенища за шестьдесят рублей продал. Вот жисть! Лучше не надо.
Товарищ его – худощавый, беззубый (остались одни клыки), похож на цыгана или еврея. Краснолицый, с вытаращенными глазами.
Обнявшись, они поют – совсем как у Твардовского в «Муравии» – и про «Трансвааль, Трансвааль, страну мою», и про Ваньку-ключника…
Вспоминают прошлое. Старший (видно, из зажиточных, может быть раскулаченный) вспоминает, как он в японскую войну, будучи санитаром, спас офицера и получил Георгия. Младшему тоже хочется похвалиться подвигами. Он торопливо засучивает рукав:
– Видишь?
– Что видишь?
– А ну скажи: прямая рука или не прямая?
– Это ясно. Уклон имеется.
– Уклон! Во, гляди. Вот тут она, стерва, вошла, а тут вышла.
Он начинает рассказывать длинную историю о том, как его чуть не зарубили клинком.
– Это в германскую? – спрашивает старший.
– Нет. Когда белых били.
– А!
Этот-то вряд ли воевал с белыми.
Обоим не терпится еще выпить, ждут не дождутся своей станции.
Опять поют. Вдруг, не сговариваясь, запевают:
– Спаси, го-о-осподи, люди тво-оя и благослови достояния твоя…
На словах «победы благоверному императору нашему» старший обрывает товарища, толкает его локтем в бок. Тот на ходу импровизирует:
– Побе-еды нашему прави-иительству…
Начинается спор, можно ли петь за правительство?
Старший уверяет, что можно.
– За временное правительство пели? Пели.
– Так это при Керенском.
– При Керенском.
– Так то были попы особенные.
Старший пристально смотрит на товарища.
– Давно тебя не видел. Похудел ты, брат.
– Похудеешь. Сижу на пище святого Антония, а работаю на двести семьдесят пять процентов.
Старший вдруг закусывает губу, закрывает руками лицо и глухо, навзрыд плачет.
