Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Судя по культу Ю.Андропова в семье Бобковых, он, Филипп Бобков, был вернейшим его соратником и, соответственно, единомышленником. Рискну предположить, что единомышление в спецслужбе – это все же нечто иное, чем обычный дружеский контакт людей одинаковых убеждений.
Цель моего журналистского контакта с человеком – символом уходящей эпохи – была многопланова. Но был один, главный вопрос, который и так и этак предлагался к ответу: готов ли он, бывший шеф центра идеологического надзора, признать, что главной мотивацией деятельности "внутреннего" (в отличие от разведки и контрразведки) отдела КГБ были установки исключительно партийно-идеологического характера; что борьба за формальное исповедание обществом марксистско-коммунистических догм, за принуждение к лукавой лояльности сыграло решающую роль в дезориентации общества на момент социальной катастрофы; что, наконец, сами органы, объявив себя "мечом и щитом" партии, утратили совершенно необходимую любой полицейской службе государственную ориентацию, то есть ту ориентацию, каковая помогает сохранять системное мышление и распознавать центробежные и центростремительные тенденции в опекаемой социальной структуре.
С чрезвычайной осторожностью и "корректностью" высказанный позитивный ответ мне получить все-таки удалось. И в книге, которая в это время им уже писалась, я по наивности надеялся отыскать следы того не слишком охотного, но все-таки признания...
Увы!
Зато я нашел там еще в 70-х годах усердно распространяемую работниками КГБ в доверительных разговорах с доверенными лицами информацию о "природной либеральности" органов в сравнении с партийными функционерами не только Центрального Комитета, но и Союза писателей СССР. К примеру, генерал КГБ Бобков защищал отдельных, лишь слегка пошаливающих писателей от гнева "писательского генерала" Феликса Кузнецова, готового по партийному усердию размазать их по стенке.
Главная же мысль книги в следующем: КГБ, как мог, сопротивлялся отступлению руководства партии от ленинских норм. И уж совершенно оригинально звучит утверждение Ф.Д. Бобкова:
"Еще раз хочу подчеркнуть, что мы не привлекали инакомыслящих к уголовной ответственности и не применяли к ним каких-либо других мер наказания" (с. 347).
Я, конечно, догадываюсь, о каких ненаказуемых инакомыслящих идет речь. В 70-х был такой анекдот.
Одного ИНАКОмыслящего спросили: "А КАКО он мыслит?" На что тот с гордостью ответил: "А ТАКО!"
Бобков приводит много фактов профилактирования политической ереси и положительных результатов этого профилактирования. И я из собственного опыта готов подтвердить, что и профилактика, и результаты действительно имели место. Лично "профилактировался" не менее десятка раз.
Но прежде еще несколько слов о Ф.Д. Бобкове.
Человек, безусловно, симпатичный – было, с кем сравнивать. Крайне редко, но встречались сущие выродки. Как говорит современная народная мудрость: "В народе не без Мавроди".
Несколько лет назад мы с Георгием Степановичем Жженовым были приглашены в город Владимир, как бывшие зэки двух поколений, на встречу с общественностью. И когда я, рассказывая о своем пребывании в знаменитом Владимирском централе, упомянул фамилию кагэбиста, курировавшего политических в сем заведении, зал неожиданно оживился. Поинтересовавшись причиной такого поведения зала, получил чуть ли не хоровой ответ. Оказывается, в нынешние перестроечные времена бывший капитан КГБ "весьма одиозно" функционирует в роли директора Центрального рынка города Владимира. (Если б не одиозно, кто б знал его фамилию?)
Свой единственный контакт со мной во Владимирской тюрьме куратор из "конторы" начал с вопроса: "Ну что, Леня, бабу хочешь?" На что, сохраняя предложенный уровень беседы, я скромно возразил: "Не. Я лучше с тобой пообщаюсь". Конец контакта. На следующий день начальник по режиму, застав меня в числе других сокамерников в дневное время лежащим на "шконке"-койке, отправил на десять суток в карцер. Было лето семьдесят второго. Вокруг Владимира горели леса и торфяные болота, как горели они и вокруг Москвы. Десять суток я провел, лежа голым на цементном полу, обливая цемент водой ежечасно. Чтоб не задохнуться в прочно закупоренной камере-карцере...
Между прочим, этот "куратор-придурок" объявился в КГБ не из подворотни, а с юрфака МГУ, каковой окончил с достойными показателями. С другими показателями в наши времена в КГБ уже не приглашали.
Потому подавляющее большинство оперативных и следственных работников КГБ, с кем приходилось "иметь дело", делая свое дело, личных антипатий, как правило, не вызывали. И Ф.Д. Бобков в известном смысле прав, всем текстом достаточно объемной книги характеризуя свое ведомство как некое элитное подразделение, потенциально способное на социальную инициативу. Но только потенциально. Идеологическая зашоренность и "припартийное" самоосознавание по большому счету обрекли коммунистическое полицейское ведомство на роль соучастника развала страны и национальной катастрофы.
А что до книги с многозначительным названием "КГБ и власть"...
Не желая уподобляться генералам Калугину и Судоплатову, Ф.Д. Бобков обрек свои писания на безызвестность. И тут уж ничего не поделаешь! Разведчик, даже не становясь предателем страны и соответствующего ведомства, со временем может поведать подробности своей шпионской судьбы. Но генералу "внутренней спецслужбы", не созревшему для "предательства", весьма сложно заинтересовать широкого читателя своими откровениями.
О дальнейших причудах судьбы правой руки Ю.Андропова генерала армии Ф.Д. Бобкова судить не берусь по причине противоречивости информации на этот счет. Лишь последнее: мне было чрезвычайно странно слушать его пространное интервью на радио "Свобода". Воистину инфернальны выкрутасы нынешней российской политической погоды.
"Разделившееся в себе царство падет". К середине 70-х немногочисленный "клан" русистов не просто разделился в себе, он рассыпался по "двойкам" и "тройкам" взаимообщавшихся. Началось с распада и разгрома первого русского самиздатского журнала "Вече", затем последовал арест священника о. Дмитрия Дудко. И без того хилые контакты меж диссидентами-русистами и русистами официальными практически прекратились или приняли почти конспиративный характер.
А ведь чуть ранее того казалось, что вот оно, свершается пробуждение России. Официалы вовсю дерзят власти в вопросах русско-исторических, журнал "Вече" нарасхват что в Москве, что в Иркутске, то там, то тут возникают прицерковные общины мирян, активно распространяющих христианскую литературу... Глядишь, еще два-три года – и возможна переориентация общества на исконно российскую проблематику, а затем медленное, без революций и контрреволюций, действенное переосмысление всей тысячелетней истории России, от какового никак не могут остаться в стороне и представители высших слоев общества, смыкающихся с властью. По крайней мере, некоторые из них...
Где-нибудь под Царицыно собирались десяток-полтора православных и всерьез обсуждали возможность однажды, в один день и час всем, кто еще верит в Бога, совершить соборную молитву о даровании России пробуждения от марксистского полусна – и да будет она услышана, и да не допустит Господь распада и тления, а восстановит чудом своим и милостью Россию вечную, где б все доброе сохранилось, а худое истекло или истлело в бессилии.
Только духовная травма, нанесенная обществу хилиастической утопией,она продолжала смердить. Вот объявилась в Москве известная "Велесова книга", и заплясали вокруг нее неоязычники, объявляя христианство еврейской диверсией против великого многотысячелетнего Русского государства, следы которого будто бы старательно уничтожались христианами– диверсантами от иудаизма. И бдительные "органы" тотчас же включились в игру, направляя и без того весьма хиленький гражданский энтузиазм русской интеллигенции в еврейскую сторону, выставив и на этой стороне достаточную стеночку, чтоб страсти не накалялись до стадии плавления.
Между прочим, и сегодня относительное общественное равновесие обеспечивается в значительной степени тем же самым проверенным приемчиком: какая-нибудь Алла Гербер пророчит нам фашизм, а с другой стороны– вопль о всеобщем еврейском засилии, при котором никакое "русское дело" принципиально невозможно. На антиеврейской литературе сегодня можно выстроить хороший бизнес, но вовсе не потому, что антиеврейские настроения созрели до социального их выражения. Отнюдь! Для некоторой части русского общества антиеврейство-антижидовство нынче превращается в ту самую гражданскую самодостаточность, роль каковой в 70-х выполняли песенки В.Высоцкого или Б.Окуджавы, чтение "Мастера и Маргариты" или стихов Б.Пастернака. Послушали, почитали – приобщились, а лбом против стенки – это для дураков и шизофреников. Возможно, кто-то из евреев искренне обеспокоен, поскольку "расклад", что в финансах, что в СМИ, мягко скажем, весьма пикантен, для большинства же это всего лишь многоплановая игра, или, как ныне принято говорить, откровенный пиар. Истерия в апреле 1990 года относительно будто бы намеченных на пятое мая общероссийских погромов – ярчайший тому пример. Именно в это время, находясь в США, случилось мне прочитать в популярной американской газете заметку Ирины Жолковской, жены Александра Гинзбурга. Женщина, насколько я ее помню по Москве, спокойная, всегда уравновешенная, по природе чуждая любого рода скандалам, здесь же она буквально "вопила" по поводу того, что вот-вот, почти завтра зазвенят стекла в еврейских квартирах и выродки-антисемиты будут громить дома, зверски убивая ни в чем не повинных женщин, детей и стариков. Можно только вообразить, какие средства были брошены на воссоздание соответствующей атмосферы. Инициатива же, без сомнения, исходила непосредственно из Москвы, и мы никогда не узнаем, кто к тому руку приложил.
Возвращаясь к годам 70-м, следует сказать, что слово "застой", каковым характеризовалась это десятилетие, не только неверно, но и лживо. То была эпоха общего гниения организма, когда лицемерие и двоемыслие стали нормой, более того – признаком "порядочного человека"; когда "растяжка" между "социальными завоеваниями социализма" и аппетитами ВПК достигла предела, за которым уже зримо просматривалась катастрофа экономики, в которой именно "неуставные отношения" – человек и производство, человек и продукт – и создавали видимость того самого застоя, каковой преподносился обществу и понимался им как явление временное, всего лишь ждущее очередного пассионария во власти.
Пассионарию, однако же, явиться уже было неоткуда. Андропов в этом смысле был последней и решительно бесплодной судорогой властной пассионарности.
Что лично до меня, то после разгрома журнала "Вече" я еще отчаянно цеплялся за идею необходимости неофициального русского печатного издания как своеобразного центра уже не собирания, но хотя бы сбережения того уровня русского общения, что наметилось в годы издавания "Веча". С помощью доброхотов подготовленные как бы в продолжение "Веча" три номера "Московского журнала" не имели ни малейшего эффекта. Распадались контакты и связи.
Еще продолжал писать трактаты-импровизации Геннадий Шиманов, уверовавший в скорейшее и неизбежное совокупление православия и коммунизма; дерзил апокрифическими биографиями "верных ленинцев" А.Иванов-Скуратов; А.Огородников пытался сколотить "молодняк" на христианско-патриотических позициях.
Но где ж им было соперничать с прекрасно изданными за рубежом сочинениями Г.Померанца, А.Меня, А.Зиновьева, Краснова-Левитина. Еврейские интеллектуалы, "под давлением властей" отбывшие в палестины, что ни месяц, пополняли "тамиздат" своими "свободными от цензуры" толкованиями-толковищами российской истории вообще и вероятными вариантами ее прекращения в частности.
А вчерашние наши полусоюзники – официалы-патриоты? Эти занялись "борьбой" с еврейским засилием в советской культуре. При этом тактично умалчивалось то же самое "засилие" в так называемых закрытых городах, где, высасывая из экономики страны последние соки, выковывались мечи и щиты Родины.
Утратившие государственное сознание "органы" поощрительно щурились на всю эту возню русских патриотов, выписывая рекомендации кому на поощрение, кому на собрание сочинений, кому на загранпоездки, кому на ордена. Подчеркиваю, из первоисточников знаю, что большинство вышеперечисленных благ советской творческой интеллигенции чаще всего проектировались на Лубянке или в близрасположенных помещениях, имеющих меж собой тоннельное сообщение. Красиво и умно выиграв игру у диссидентов, "органы" проиграли страну, и не страну социалистическую (провал социализма был имманентен), но страну историческую.
Правомерно говорить о неизбежности тех или иных великих исторических событий, обусловленных миллионом факторов, но столь же правомерно говорить и о том, что те или иные процессы, сопровождающие великое событие, доступны коррекции, когда есть понимание и еще важнее – должное отношение к своим обязанностям у тех людей и ведомств, кому по регламенту предписано право на инициативу.
Однажды, это было в 1989 году, в одной весьма разноликой компании актеров, адвокатов, бывших высоких номенклатурщиков и еще Бог знает кого, мой сосед по застолью в состоянии значительного подпития вдруг признался, что он из "органов", что звание у него "приличное", что причастен он ко многим тайнам нынешнего дня, что, к примеру, у него на руках "такой охренительный компромат на Шеварднадзе" (тогда еще министра иностранных дел СССР) – дай он ему ход, что будет!!!
Я, тогда уже имевший много добрых контактов с "толстыми" журналами, тут же "задружил" с интересным соседом, и мы жали друг другу руки, и он клятвенно обещал отдать мне "материал", разумеется анонимно, а дальше уже не его дело, лишь бы оно было сделано, это "дело".
С тех пор я более никогда не видел этого человека и ничего не слышал о нем. Большинство людей, если они не отпетые алкоголики, прекрасно помнят все, что с ними происходило в стадии опьянения. Могу представить ужас протрезвления этого человека.
И после неоднократно слышал о том, что "органы" даром хлеб не ели, что информацией на так называемых "агентов влияния" в высших сферах была "полна коробушка", и, соответственно, многих горьких, сопутствующих распаду обстоятельств можно было бы избежать. Но "припартийность" силовых ведомств сыграла с ними злую шутку – утратив "крышу", они остались как бы сами по себе и вскоре превратились в рядовой объект манипуляций вождями смуты.
* * *
Чем ближе к нашим временам, тем труднее выдерживать хронологию повествования. Слишком уж плотно-причинно повязаны меж собой годы 70-е и 80-е.
В конце 70-х я наконец перебрался в Москву и тотчас же увяз в старых проблемах: работы не было. Сторожил, переплетал, даже детективчики пописывал на заказ. Какое-то время фактически жил на средства жены, зарабатывающей редактурой в технических журналах и издательствах. Общение минимальное: кружок друзей Г.М. Шиманова да Игорь Ростиславович Шафаревич, с давних пор первый читатель всяческих моих писаний.
Случались внезапные радости. В Австралии эмигранты первой волны издали отдельной книжкой на русском мою повесть "Год чуда и печали". Я написал ее еще во Владимирской тюрьме и утратил по собственой вине. При освобождении все писания изымались на проверку "антисоветчины", и мне всего лишь надо было через пару недель явиться в оперчасть – уверен, эту повесть мне бы вернули. Но ни через две недели, ни через полгода, когда была возможность, не смог себя заставить объявиться в славном граде Владимире и предстать пред очи моих недавних надзирателей. Лишь через год отыскал на скамеечке, что напротив тюрьмы, подполковника, ведавшего "шмотками" освобожденного зэка, который поведал, что всякая писанина, изъятая при освобождении, если не попадает по содержанию в папку для будущего дела, хранится в архиве не более двух месяцев, после чего подлежит уничтожению.
Я восстановил повесть через три года, а еще через три она оказалась в Австралии. До сих пор храню это издание как самое дорогое из всего, что было издано за границей.
Собственно, с момента моего появления в Москве "органы" начали готовить меня к очередному сроку, но ведь решительно не помню ничего, что могло быть достаточным поводом для того убйственного срока, каковым одарили меня в 1982 году. Отнес сей факт на счет их необъективной злобы лично против меня, и лишь по освобождении, из признания "опера-куратора", узнал подлинную причину столь сурового приговора.
Оказывается, в моем оперативном деле находились "неопровержимые доказательства" моего членства в так называемом НТС – Народно-трудовом союзе, но доказательства эти, полученные якобы оперативным способом, в суде использованы быть не могли, потому "шили" мне всяческую туфту, каковая нынче смотрится просто смешно: "...такого-то числа подписал поздравительное письмо ко дню рождения Солженицына"; "...своему бывшему подельнику Анатолию Судареву в своей квартире показывал журнал "Континент""; "...через такого-то передал для ознакомления о. Дмитрию Дудко документ под названием "Манифест национал-христианского движения""; "...С разрешения Бородина проживающий на его квартире зять ознакомился с книгой клеветнического содержания..." И все в таком стиле и на таком уровне.
Однако подозрения "органов" относительно моих контактов с НТС были не столь уж неосновательны. Дважды я имел личные встречи с представителем этой по тем временам для меня весьма странной организации. Чуть ранее в одном из журналов "Посев" прочел я следующее: "Поскольку Социал-христианского союза, созданного И.В. Огурцовым, более не существует, НТС считает себя единственным преемником русской революционной традиции".
Но более оскорбительного слова, чем "революционер", для нас, членов органицации в бытность ее функционирования, не существовало. Мы были всего-навсего обычными русскими людьми, всерьез озабоченными судьбой будущего страны и изъявившими готовность действовать во спасение тысячелетнего государства средствами, предложенными программой И.Огурцова. Слово "революционер" для нас было равнозначно слову "бес", и никак иначе. Русские революционеры начала двадцатого века были для нас бесами, одержимыми сатанинской идеей воплощения Царства Небесного на земле исконно сатанинскими средствами.
Безусловно, мы понимали, что бесы без причины в том или ином народе не объявляются, что именно глубокий кризис Православия, начавшийся в предыдущем веке, одна из главнейших причин русской революции. Но... проклятие тому, через кого зло приходит в мир, вне зависимости от объективности причин... Проштудировав програму НТС, обнаружил там массу определенно неприемлемых положений относительно будущего России и средств его достижения. К тому же "подпольщиной" был сыт по горло, так что проблема "быть или не быть" даже и не возникала. Случилось к тому же так, что оказался я свидетелем "разборки" между "эмиссаром" НТС и, так сказать, тутошним их "резидентом". Объект разборки – деньги. Впечатление осталось удручающее, и от предложения "эмиссара" занять место этого самого "резидента" я отказался категорически. Свидетелем этого разговора был еще один человек "из наших", фамилию назвать воздержусь. Позднее, во время моего второго следствия, этот "наш" дал на меня массу глупых показаний, но про эпизод, который мог бы реально повлиять на мою судьбу, отчего-то умолчал. Хороший человек, но отношения мои с ним с тех пор прекратились.
В 1988 году, когда узнал о подлинной причине столь сурового осуждения, без труда вычислил человека, давшего оперативную "дезу" относительно моего участия в НТС. Будучи за границей, в одной компании даже встретился с ним, скорее всего, типичным двойным агентом; мило пообщались и расстались по-доброму. Во-первых, каждому свое! Во-вторых, был процент сомнения. Нам ли, простым смертным, постичь "кухню" самой профессиональной тайной полиции в мире?
В 1979 году мои мотания по Москве неожиданно-сюрпризно привели меня в Калашный переулок, и так или иначе в последующие три года, вплоть до второго ареста, самые яркие воспоминания связаны с ним, с Калашным переулком.
Уверен, кто бы, что бы и сколь пространно ни написал о Глазунове, в любом описании Глазунов присутствовал бы лишь частично – столь сложна и противоречива сия личность. И я даже и пытаться не буду давать какие-либо принципиальные характеристики художнику, с которым в течение почти трех лет имел самые тесные и самые дружеские отношения, насколько таковые вообще возможны с ним – Ильей Сергеевичем Глазуновым.
Оставлю в стороне обстоятельства, при которых соприкоснулись наши интересы. Тем более что они и самому мне не очень ясны. На момент нашего знакомства я, по сути, "бичевал". Посредством счастливо сработанного приема удалось прописаться в Москве после шести лет мотаний-мытарств по стране "от Москвы до самых до окраин". Устроиться на работу в Москве с политической статьей – разве что дворником, да и то по чужому паспорту. Не один я был в подобной ситуации, и к началу восьмидесятого года один из "наших", более проворный, сумел создать целую бригаду сторожей, обеспечивавших "безопасность" совучреждений в самом центре Москвы. Лично у меня были два пункта, где я отсиживал ночами: на Малой Бронной и на Качалова. Что это были за учреждения – не помню. Но в одном из них, на Качалова, у меня был доступ к пишущим машинкам с неограниченным количеством бумаги и копирки. Именно там ночами накатал я роман "Расставание", который позже супруг Беллы Ахмадулиной художник Борис Мессерер вывез в Германию для Георгия Владимова, редактора "Граней", где Владимов его и опубликовал.
За свои два сторожения я получал чуть более ста рублей, корректорской работой что-то добывала жена. По крайней мере, мы не голодали...
То был период воистину бессмысленного существования. Русский самиздат разгромлен на корню. Прерваны практически всякие контакты с единомышленниками – то были прямые последствия "антирусистской" активности Пятого управления. Правозащитники-демократы пачками выбывали на Землю Обетованную, затем расползались по необетованным европам, откуда вещали о продолжении борьбы... На что И.Р. Шафаревич в свое время остроумно заметил: "Сложилась пикантная ситуация, когда борцы находятся в одной стране, а борьба в другой".
Писательские же дела всегда были для меня лишь на уровне хобби и могли только приглушать уныние, но отнюдь не избавить от него.
И вдруг, в силу случайных обстоятельств, я занырнул в оазис "имени Ильи Глазунова". То ли оазис, то ли маленькое, по крайней мере по внешним признакам, сепаративное царство на Калашном переулке, в доме с башенкой... Герой Ибсена жаловался, что перестали люди строить дома с башенками... Глазунов, конечно, тоже не строил, но счастливо пристроился благодаря Сергею Михалкову, пристроился "над Москвой – столицей первого в мире социалистического государства", государства сего отнюдь не игнорируя, но имея с ним лишь взаимовыгодные отношения на изящном дипломатическом уровне. "Изящество уровня" было перманентным объектом слухов, сплетен, подозрений и обвинений. И не без оснований.
Квартира Глазунова и мастерская, что этажом выше, были, по сути, клочком русской резервации. С московской улицы попадая туда, сначала слегка шалеешь от запаха краски, от самих красок, что вокруг и даже над... Машиной времени перенесенный в обстановку дворянского гнезда середины девятнадцатого, поначалу чувствуешь себя плебеем, самозванцем и элементарно не подготовленным к сосуществованию с интерьером, каковой будто бы вопрошает тебя: "А помыл ли ты шею, сукин сын?"
Хозяин дворянского гнезда капризен. Терпеть не может так называемых "советизмов" в речи. Попробуй ответить на вопрос о делах или здоровье словом "нормально". Прищурится хозяин, спросит, что, дескать, означает это "нормально"? Вопрос-то по-русски конкретный, а не какой-нибудь иноязычно формальный "хау дую ду", что означает – я человек вежливый, но до тебя мне никакого дела, потому и можешь отвечать свое "о'кей", что и означает "нормально"...
Или другой пример. В первый год моих посещений Глазунова оказался я в его квартире вечером восьмого марта. Еще не освоившийся, не уловивший многих нюансов глазуновского бытия, робея, спросил Нину: "Извините пожалуйста, я не знаю... Мне надо поздравить вас с международным женским?" На что, хитро улыбнувшись, Нина ответила: "Можно, но лучше это делать в скафандре". С Ниной всем всегда было легко.
С Глазуновым же – бди да бди! Сохрани Бог от панибратства. Причем с обеих сторон. Однажды, во время организации выставки в Манеже, я сумел только на второй день обустройства забежать на несколько минут. И тут же барский выговор: "Ну ты где? Все тут в поте лица..." Я тут же по-английски исчез. День-другой, звонит дорогой мой Илья Сергеевич – он тоже бдителен, просек. "Привет, композитор, что-то тебя не видать?" "Да вот, – отвечаю как ни в чем не бывало, – приболел слегка..." "Поболев" еще пару дней, на очередной звонок мчусь на Калашный. И снова все в порядке. Уровень взаимной корректности восстановлен.
Те годы, что я провел в тесном контакте с художником, запомнились прежде всего нескончаемым общением с людьми самого разного толка: писатели, студенты, министры – наши и иностранные, корреспонденты и проныры-проходимцы, деловые люди и таковыми прикидывающиеся, актеры, певцы, чиновники разных рангов...
Безусловно, такой оазис общения соответствующие органы без внимания оставить не могли, и все присутствующие это в равной степени понимали.
Тогда Илья Глазунов умел спать не более четырех часов в сутки. Где-то с девяти-десяти часов вечера начинались те самые общения, коэффициент полезного действия которых для самого Глазунова мне почти никогда не удавалось даже прикинуть. Но он был. Ибо ни на что определенно "пустое" Глазунов времени не тратил принципиально. Не пьющий даже кофе, он всегда был центром общения, блистал остроумием и острословием. Присутствующие могли очаровываться им мгновенно и столь же мгновенно разочаровываться и превращаться в злейших врагов. Последнее требует особого пояснения.
Думаю, что у Глазунова никогда не было друзей "просто так". Для Глазунова друг – это помощник в делах его. Человек, будь он трижды очарован, восхищен, влюблен в И.С. или в его творчество, если выявлялась его очевидная бесполезность для дела (а у Глазунова на очереди непременно было какое-нибудь дело и непременно на благо России, и не менее того), такой человек рано или поздно, мягко или жестко "отшивался", зачастую посчитав себя обиженным или даже оскорбленным.
Именно в это время бывшим советским журналистом, "выбравшим свободу", Александром Яновым была запущена на Западе многостраничная сплетня о том, что, испытывая социальный и экономический кризис, правящей коммунистической клике не остается ничего иного, как "сворачиваться" к фашизму, потому-де в ближайшее время надо ожидать смыкания "правой истэблишмента с правой диссидентской"...
Вспомним, как у М.Горького в его "Варварах" некий Павлин возражает против агрессии иностранных слов: "Раньше говорили – сплетня. А теперь говорят – информация". Как раз про Янова. Сей бойкописец каких только прогнозов не насочинял под сенью свободы импровизации.
Однако ж не с пустоты яновские фантазии воплощались в прогнозы – доносы прогрессивному человечеству. Из кругов официального патриотизма постоянно истекали слухи о том, что, дескать, в Политбюро раскол, что какие-нибудь Черненко с Кириленко сколачивают патриотов, что "наши" вот-вот возьмут верх, что у Косыгина в столе программа, а у Щелокова наготове дивизии МВД...
Сей блеф, не очень понятно кем инспирированный, весьма воодушевлял патриотическую интеллигенцию. Воодушевлял, разумеется, не на борьбу или хотя бы на некую активность, а всего лишь на готовность принять победу "под белы ручки", то есть по мере возможности воспользоваться ею, ибо никакой мало-мальской собственной идеи и уж тем более – программы возрождения или "перерождения" у глашатаев официального "русизма" (термин Андропова) не было.
Абзацем выше упомянул Щелокова, тогдашнего министра ВД. С ним и с его (по крайней мере, на первый взгляд) скромной и симпатичной супругой мне тоже случилось однажды встретиться на глазуновской территории. Щелоков, безусловно, симпатизировал Глазунову. Глазунов же одно время преподавал эстетику, если не ошибаюсь, в академии МВД и, как всякий работник эмвэдэвского учреждения, имел и соответствующее удостоверение, и звание, пропечатанное в данном удостоверении. Сей документ, между прочим, не раз помогал ему выпутываться из коварнейших ситуаций, каковые он, Глазунов, создавал, лихачествуя на тогдашнем своем "жигуленке". Об одном случае расскажу.
Был день рождения, наверное, круглая дата у писателя Олега Михайлова. Еще с середины дня Глазунов, замотанный "вечно срочными" делами, твердил, что сегодня вечер у него занят, что все побоку – он во что бы то ни стало непременно должен попасть на юбилей Михайлова и вручить ему подарок старинную литографию, каковая еще с утра была выставлена на видное место в мастерской в напоминание...
Но вот уже шесть вечера – Глазунов с кем-то решает какие-то проблемы, семь – опять кто-то пришел и опять, конечно, дело, не терпящее отлагательства... Восемь – то же самое... Подарочная литография уже упакована и спущена из мастерской в квартиру... Девять... Если память не изменяет, только в одиннадцать измотанный Глазунов хватает подарок, и мы с ним бежим к машине, что чуть в стороне от подъезда, садимся и с визгом вылетаем из Калашного переулка. Я уже не первый раз в машине Глазунова. Однажды в полном смысле "слетали" на Бородинское поле... "Полет" тогда закончился тем, что километрах в семидесяти от Москвы на скорости около ста двадцати "жигуль" втерся в бордюр, передняя резина в клочья... Диму Васильева оставили при машине, с Глазуновым добрались попутками до дома, кому-то он срочно звонил, кто-то срочно выехал выручать машину и Васильева...
Что вытворял на этот раз лихой Илья Сергеевич – пересказу не поддается. Вопреки всем и всяческим правилам мы вылетели на какой-то мост, а на мосту будка с гаишником. Свисток. Глазунов, оставив меня в машине, с удостоверением в руках буквально бежит к будке и, как я начинаю понимать по типу жестикуляций, нарывается на принципиального блюстителя дорожного движения, которому до лампочки, кем подписан документ, мелькающий у него перед носом. Трудно предположить, чем бы вся эта история закончилась, если бы в это самое время к будке не подкатил милицейский "уазик" и другой гаишник, "не врубившись в ситуацию", не выволок бы ящик с пивом. Как только пиво вознеслось на высоту постовой будки, ситуация резко изменилась – в руках Глазунова уже было не удостоверение, но авторучка и бумажка, в центре внимания не гаишники, а номер "уазика"...
