Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Только антихрист, надо понимать, это не просто некто в едином человеке воплотившийся, антихрист – это самая обманная идея из всех обманных. И вот по Божьему предусмотрению в 1953 году лопается главная струна в антихристовой балалайке. А прочие неглавные струны с того момента – кто во что горазд: кто в кукурузу, кто в космос. Главная-то идея – всемирное антихристово царство и посрамление Имени Божьего – оно как бы на потом... и с 1965 года завоняло, засмердело антихристово поле. Народишко, что еще вчера всеми ноздрями вперед, к обманному бесовскому благоуханию, теперь ноздри в сторону, и всяк за себя, потому что истекало время Божьего попущения. Что после того – никому не ведомо, но жить-то надо...
Те, что на воле, им некогда задуматься всерьез. А вот те, кто за проволокой, – им и открывается великое предсказание Иоанна Кронштадтского о кратком времени царства антихриста. И скоро! Очень скоро – конец! А там или Пришествие Второе, или геенна огненная за измену Божьему слову и доверение извечному врагу Божьему...
А в доказательство истинности пророчества глянем-ка еще раз на пирамидку сию – и что обнаружим? А обнаружим мы не что иное, как то самое число – 666!
1941
1929 1953
1917 1965
1905 1977
Возьмем три основные цифры: приход антихриста, год торжества его и год кончины позорной. То есть – 1905, 1941 и 1977.
Теперь сложим цифирки.
1905. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+5=6
1941. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+4+1= 6.
1977. 1+9=10. Ноль не в счет. 1+7=8. 8+7=15. 1+5=6
Вот оно и вылупилось, число Зверя – 666! Авось и доживем, земляки!
(1941) 6
(1905) 6 6 (1977)
(Ошибка в дате краха Союза всего лишь в десять лет. Червонец. Средний срок для "среднего" зэка! Пустяк!)
Глянет на сию картинку, положим, герой писателя Дьякова ("Повесть о пережитом"), сплюнет: дескать, бред мракобесный. Но выжить надо. По идейности "стукнет" на кого-нибудь слегка и пристроится в хлеборезке, где уж точно не пропадешь.
Глянет герой Шаламова, отмахнется только. "Ерунда, – скажет, – не сбегу – не выживу!"
А вот солженицынский герой, Иван Денисович, он едва ли будет столь категоричен. Покачает головой: мол, кто знает? Все ж Божий человек сие придумал... Только известное дело – на Бога надейся, да сам не оплошай! А пирамидку на всякий случай зарисуем на бумажке да заныкаем понадежнее...
Неизбежность краха коммунистического режима в зонах была вещью бесспорною. Спорными были сроки. И не удивительно! Вокруг себя зэки видели только самих себя. И в каком немыслимом количестве видели. Да где ж такое слыхано, чтоб целый народ величиной с иное государство за проволоку загнать и уморять трудом да голодухой! Да нигде такого не слыхано! И все это будто бы во имя грядущего всеобщего счастья! Откуда взяться этому всеобщему, если у каждого где-то семья, плачущая над фотокарточками, дети, согнанные в детдома, друзья-сослуживцы, которых ссучили на подлые показания – а у кого-то и совесть есть, им ли счастьем наслаждаться? А те, что отреклись и в тряпочку помалкивают – они что, вообще снов не видят? Говорят, все "усатый" закрутил, дак не вечен же он, сдохнет когда-нибудь! Пусть не свобода, но хоть послабление для жизни непременно настанет.
"Ильич! За что же ты боролся..."
Повторюсь. Мои зоны и тюрьмы были уже иными, но я застал и предания, и сказания, и пророчества, и молитвы о погибели государства, "измывающегося над людьми похужее, чем над скотом безмозглым".
Боже, сколько было их, пророков, уже в мое время! Какой только год очередной не попадал в "тот самый, когда..."
Печатал в "Юности" рассказ о реальном человеке – А.А. Петрове-Агатове, который истово уверовал, что 1969-й – год коммунистического краха. Никаких деталей. Детали его не интересовали. Но точно он знал одно: что не позже мая шестьдесят девятого над нашими мордовскими лагерями спустится десант и всех нас вывезут на свободу! И не в "большую зону", где поражения в правах, запрет на места жительства и работу по профессии, надзоры гласные и негласные, – нет! Мы станем свободны, как птицы, и всякий сполна еще успеет насладиться счастьем жизни. Ему, А.А. Петрову-Агатову, за много лет до того еще на Колыме было видение. Верил. И многим запудрил мозги...
* * *
Эта глава о лагерной эсхатологии. Но вот история, случившаяся с человеком, который уже отбыл свой немалый срок, пожил в "большой зоне" и понял, что единственное ему место – в монастыре. Постригся. Любим был и собратьями по монастырю, и людьми мирскими, и бывшими солагерниками. Особо, по-любовному, был привечаем в семье Ильи Глазунова, где мы с ним и встретились впервые, поскольку сидели в разные времена.
Однажды уже как-то говорил, что люди, пришедшие к Православию в лагерях, где и тексты необходимые были в большом дефиците, и батюшка не всегда под рукой, чтоб направить ход мыслей и порыв душевный по верному руслу, а "самотолковцев" всяких полно, особенно из бывших марксистов... Иными словами, непросто это было – в зонах, где тексты религиозные изымались как антисоветчина и "отцы-опера" следили, чтоб иной "не шибко-то в религию зарывался" – непросто было выстроить в душе истинное отношение к Богу...
Тот, о ком рассказываю, вроде бы избежал "отклонений", многим свойственных, потому и принят был Церковью уже как полностью зрелый, как свой, и в пострижении помех не имел...
Но вот однажды, придя очередной раз в гости к Глазуновым, под большим секретом признался сперва только им двоим, что два года внимательно читал Священное писание и Отцов Церкви и открыл-обнаружил чрезвычайное: что скоро, а именно двадцать девятого октября 1979 года, в одиннадцать часов вечера Господь единым тайносвященным действом Своим "прекратит коммунизм", восстановит православную монархию, и не кому-нибудь, но именно ему (жив и здоров человек, имя изменю – положим, Николай) так вот, именно ему торжественно вручит скипетр державный, и быть ему, Николаю, новым русским государем.
И Илья Сергеевич, и жена его Нина, любя этого славного человека, забили тревогу. Ведь прямой путь в "психушку", откуда уже не возвращаются. Во всяком случае, в человечьем облике.
Уверенность Николая в своем открытии была непоколебима, а дата – не больше недели оставалось. Глазуновы избрали единственно верный вариант реакции: "поверили", надеясь за короткое оставшееся время каким-либо способом повлиять, воздействовать..
Николай попросил Нину сделать кое-какие приготовления для его скорого восшествия на престол. А именно: купить (сам-то был нищ) соответствующий материал и сшить трехцветный русский флаг размером три на четыре метра. Нина купила и сшила. Еще попросил отыскать граммофонную пластинку с исполнением "Боже, царя храни", и чтоб исполнение качественное. Илья Сергеевич отыскал. Затем Глазуновы убедили Николая, что круг посвященных необходимо расширить. Тогда в этот круг попали Виктор Бурдюк, глава многодетной православной семьи, отец Дмитрий Дудко и я.
Но проблему "расширения круга" Николай понял несколько по-своему. Пошел на Лубянку, добился приема у достаточно высокого чина и дружески, истинно по-христиански посоветовал "органам" покаяться в содеянных за десятилетия грехах и не откладывать сие покаяние надолго, ибо времена рядом. Его даже не задержали.
В назначенный день, двадцать девятого октября, на квартире Глазунова собрался своеобразный "штаб по спасению". По разработанному плану Виктор Бурдюк должен был завезти Николая к себе домой за несколько часов до "часа X", "укачать" его хорошей порцией снотворного под предлогом краткого отдыха пред вступлением на престол... Нас же более всего беспокоил час пробуждения. С такой-то уверенностью в неизбежность события проснется человек, а ничего не происходит! Как отреагирует психика? Рядом на подхвате был знакомый психиатр, впрочем, как многие психиатры, и сам не без "привета".
Мы сидели за столом в мастерской Глазунова, и отец Дмитрий через каждые полчаса звонил Бурдюку – как он там? Пока спит – отвечал Бурдюк. На всякий случай по общему решению надумали спящего Николая вывезти подальше из Москвы, что и проделали.
В итоге, проснувшись утром следующего дня, Николай, к общей радости, никакого шока не испытал, помолившись, не шибко-то сокрушаясь, признался, что, видимо где-то ошибся в расчетах, чем и займется немедля по возвращении в монастырь. На том все и закончилось. После никаких поползновений на пророчества за ним не наблюдалось.
Я говорю здесь о "лагерной эсхатологии" как о явлении, заслуживающем и внимания и понимания в пику тем бывшим советским и полусоветским, кто по прошествии лет склонен отмахиваться от темы, как от некоего, скажем, всего лишь досадного и неприятного эпизода в истории "Великого государства", ни в коей мере не определяющего нравственно-исторические параметры русского социалистического опыта. Имея достаточно реальное представление о "величине и значимости" ГУЛага, берусь утверждать, что без него, без этого "эпизода", невозможны были бы ни воистину ошеломляющие успехи в промышленном развитии страны, ни Великая Победа, ни скорое послевоенное восстановление. И это так легко доказуемо, что и тратить время на то не стану.
Советское государство не вышло бы на те впечатляющие позиции по экономической и военной мощи без "врагов народа", так же как фашистская Германия в кратчайший срок не превратилась бы в процветающее государство на предвоенный момент, если бы идеологически обработанное население ее не было психологически настроено на присутствие вокруг нее "народов-врагов".
За все приходится платить. Те же Соединенные Штаты, поимевшие трамплином в "первоначальном накоплении" негров, – их проблемы еще впереди. В одном, по крайней мере, моменте негры уже отыгрались на своих бывших рабовладельцах: они начисто "сожрали" культуру "Новой Англии", ту культуру, каковую унаследовали у Европы переселенцы и долгое время пытались ее сохранить и даже развивать... Теперь это всего лишь "кантри"...
Причины трагедии Советского государства многоаспектны, но одним из этих аспектов, без сомнения, является факт использования огромной части населения – подчеркиваю, своего населения! – в качестве рабов. Ведь роль крепостного права в России в специфическом ее дальнейшем развитии не отрицает никто, хотя при том разве сравнима степень "органичности" возникновения этих двух явлений: крепостного права и ГУЛага?
Не к ночи будет сказано...
Странно, что никто из наших нынешних радикалов до сих пор еще так и не решился проговорить план быстрейшего и вернейшего выхода России из кризиса. Знаю, он у многих "про себя", а у некоторых даже в намеках... Но ведь все удивительно просто!
Для начала следует объявить ситуацию чрезвычайной и катастрофической, что вовсе недалеко от истины. А далее...
По меньшей мере пятая часть населения страны сегодня в конфликте с действующим законодательством. Остановите любую иномарку стоимостью за сорок тысяч "зеленых" и заводите дело на владельца. Опечатайте любой особняк "за пол-лимона" – и то же самое...
Правда, сначала надо "изъять" треть судейского состава, прокурорского и следственного, адвокатов изъять не менее двух третей... Причем наугад остальные сразу станут честными и неподкупными. Олигархов – на министерские оклады. Мелкому и среднему бизнесу – зеленую улицу. И – никаких ГУЛАГов. Всяк трудится (кроме "изъятых") на своем месте. То есть всего-навсего повторить китайский опыт "культурной революции" с учетом национальной и социальной специфики. Иностранным инвестициям максимум льгот и гарантий. Одни "за бугром" будут кричать о правах человека – им тоже надо на хлеб зарабатывать, другие потащат капиталы в Россию, даже если будут догадываться, что однажды их обдерут... Как и везде, срабатывает феномен "пирамиды" – авось успею урвать и вовремя смыться!
Российским спецслужбам в теснейшем контакте со всякими "ЦРУ" дружно отлавливать "бен ладенов" и прочих мировых пакостников. По изловлении всех подготовить новых...
И при этом ни в коем случае не покушаться на демократию – пусть всяк вещает по степени свой дурости, именно всяк, тогда никто делу не помеха.
Разумеется, в порядке исключения ввести смертную казнь, "шлепнуть" пару совсем уже зарвавшихся и потерявших имидж олигархов и тотчас же торжественно объявить мораторий. Еще пару наиболее ненавистных олигархов швырнуть в толпу на оплевывание и на облевывание – именно так мгновенно восстановится взаимопонимание между властью и народом.
Принципиально плюнуть на всяких там арабов – они все равно ни на что не способны – и, надрываясь, защищать права Земли Обетованной. Тогда хитроумное мировое еврейство отыщет мильон юридических и стратегических оправданий всем нашим социальным инициативам, как то уже случалось в 30-х годах прошлого века. Новые "фейхтвангеры и роменролланы" заткнут всяким мракобесам их антирусские смердения в их противные глотки.
Не бранить и не разоблачать Америку (учителей бранить неприлично). Напротив, следует признать ее "старшим братом" по опыту демократических завоеваний и прочих завоеваний тоже. До той поры, пока общенародным напрягом (наш напряг – то не ИХ напряг!) не придумаем такую бомбу, какой свет не видывал. Тогда исключительно с либеральных позиций станем добиваться возвращения исконных территорий оставшимся американо-индейским племенам. Поскольку к тому времени истинным гарантом существования государства Израиль будем уже мы, а не Америка, то опять же извечно свободолюбивые евреи всего мира поддержат нас в наших гуманных намерениях. С Америкой, по крайней мере, будет покончено.
И лишь после того, как будет покончено, нам наверняка откроется неправедное состояние на Ближнем Востоке, и, движимые чувствами сострадания и справедливости, мы объективно рассмотрим наконец и палестинскую проблему по всей совокупности накопившихся там противоречий. Осиротевшая (где Америка-то?) Европа нам поможет...
За спиной, правда, еще Китай... Ну да всему свое время...
Разумеется, я не только отшаржировал, но и "скентаврировал" имеющую место быть радикальную русскую тоску, то есть совместил несовместимое даже в тоске. Как раз большая часть политически озабоченных граждан именно к Америке настроена исключительно непримиримо. И уж тем более – к Израилю. Но сам по себе радикализм мышления постулируется парадоксально, и средств против парадоксальности мышления не существует.
Сегодняшний политолог, то есть человек, специализирующийся на импровизациях на политические темы, должен быть последователен в одном: если нынешнему нашему государственному состоянию он говорит решительное "НЕТ", то тогда или он обязан добавлять "ДОЛОЙ!" и указывать, каким именно способом "ДОЛОЙ!", за что и должен быть готов к соответствующей личной ответственности, или, сказав "НЕТ", должен и обязан знать и говорить, "КАК НАДО". Если ни в первом, ни во втором случае политолог последовательности не выказывает, то се попросту болтун и подстрекатель.
Большую часть жизни прожив в состоянии диссидентства (не выношу этого слова), я доподлинно знаю цену пустозвонному "НЕТ". То самый легкий, самый безответственный способ политического мышления, не требующий ни должных знаний, ни должной отваги.
Если не умеешь плавать и при том очень хочешь жить, старайся не гулять берегом реки, потому что можешь наткнуться на утопающего, и нет ничего более постыдного, чем дуэт с утопающим на тему: "Спасите! Помогите!"
В своей жизни я знал людей, не принимавших режим и лишенных свободы только за то, что не скрывали своего неприятия. Но они принципиально воздерживались от изобретения всяческой "рецептуры", потому что честно не знали, "КАК НАДО".
"Кандалы на руках – пушинки", когда знаешь или думаешь, что знаешь то самое "КАК НАДО"! Они же гнут долу, если лоб не подперт "программой", и тогда какая воля нужна, чтобы не сутулиться! Мне повезло пережить оба этих состояния, и мне есть что сравнивать.
Возвращаясь к теме лагерной эсхатологии, попробуем представить, что должны были испытывать зэки сталинского призыва, увидев себя в таком количестве и в качестве. Что до качества, то не только какие-нибудь там крепостные, но даже рабы Рима или Египта – счастливцы в сравнении с зэками Колымы или Воркуты. Да, были фанаты коммунистической идеи, те, что, опухая от голода, шамкали беззубыми ртами о праведной перманентности террора, зачисляя себя в те самые "щепки", что неизбежны при тотальном лесоповале. Но есть основания и усомниться в искренности этого "шамкания" – кому удалось вырваться из ГУЛага, о всем пережитом помалкивали и, если еще могли, пытались наверстать упущенное.
И вы молчите, нас встречая,
Как мы, встречая вас, молчим.
Ольга Берггольц – исключительно точно!
И у сидевших, и у тех, кто делал вид, что ничего не знает о ГУЛаге, и у тех, кто "понимал" государственную пользу ГУЛАГа, – у них было о чем помолчать. Хотя бы о том, сколько ТАМ еще осталось народишку.
А среди прочего "народишка" оставался там, к примеру, еще и дивный поэт, правомочный стоять в любом ряду русских поэтов, – Валентин Соколов по кличке Валентин Зэка. Его стихи, впервые появившиеся в печати только (или уже) в девяностых, были приняты абсолютным молчанием собратьев по перу и вообще литераторами всех мастей. Но то уже была иная форма молчания: не по страху, как в сталинские времена, а по непринятию такого типа сознания, такого духовного опыта, каковой просто не мог "поместиться" в душах, не желавших и не готовых рисковать собственной уравновешенностью, – позицией призвания "посетить сей мир в его минуты роковые". А стихи Соколова требовали соучастия в его страстях, честной реакции требовали... Они были "заразны" и тем опасны для вчерашнего советского человека вне зависимости от того, насколько он продолжал оставаться советским.
Как-то, выступая по телевизору, актер Валентин Гафт прочел знаменитые строки Иосифа Бродского:
Ни страны, ни земли не хочу выбирать.
На Васильевский остров я приду умирать...
Режиссер предоставил актеру хорошую паузу: скорбно сжаты скулы, глаза требовательно вперены в камеру – в глаза зрителя-слушателя, чтоб вздрогнул, проникся мистическим трагизмом фразы. Я, помню, только улыбнулся, и не потому, что в действительности и выбор был, и "неприход по заяве", именно духовный неприход, а разумеется, не физический. Я улыбнулся, потому что захотелось сказать: "А вот такого не хочешь, "двугражданный" гражданин?!"
Я Родины сын. И это мой сан.
А все остальное – сон.
И в столбцах газет официальных
Нет моих орущих стихов
Так я служу Родине!
Да это что! Вот попробуйте-ка проглотить да прожевать такие строки (синтаксис – автора):
Все красивое кроваво
Дней веселая орава
Прокатилась под откос
Здравствуй, матушка Россия,
Я люблю тебя до слез
Говорят, тебя убили
Для меня же это бред
Знаю я, что без огня
Не бывает света
Голубой высокий свет
За собой ведет меня
И приду я к той стене
Где лежат твои сыны
Кто-то вырвет автомат
Из-за спины
Твоим сыном честным, чистым
Дай мне встретить этот выстрел
Это вам не страсти преследуемого интеллектуала! Эти строки написаны остатками крови вечного зэка, никогда и ни с кем не боровшегося, даже в диссидентах не числился – не было его ни в каких списках борцов "за" или "против"... В России он не жил, потому что жил в ГУЛаге. И слово "патриотизм" здесь даже неуместно, поскольку идеологизировано. Тут особая форма бытия – будьте добры на цыпочки, да шею тяните, сколь позвонки позволят!
Можно предположить, что больно задевал и даже оскорблял Валентин Соколов своими стихами вчерашних советских литераторов – сделали вид, что не заметили.
Я у времени привратник.
Я, одетый в черный ватник
Буду вечно длиться, длиться
Без конца за вас молиться
Не имеющих лица...
Как-то спросил одного уважаемого мною литературного критика, первым угадавшего многие таланты и опекавшего их: "А вот Соколов... Как?.." "3наете, – отвечал хмуро, – поэзия по итогам, что ли, должна быть радостной... Жить помогать должна... Басни, заметьте, тоже раба Эзопа, к примеру. А Соколов – это мрак без просвета. Его поэзию невозможно любить... А если любить невозможно, то значит, все-таки это не совсем поэзия..."
С последним я готов согласиться, что Соколов – это не совсем поэзия, точнее – не только поэзия. Это уже по сути иное качество – это явление, характеризуемое скорее неким иным "объемом", нежели, положим, большей степенью истинности. Явление – спорно. Это его право быть спорным. Быть принимаемым или непринимаемым.
Другой пример – Солженицын. Несомненно – явление, с чем никак не могут примириться многие его коллеги по писательской функции. Может, есть, может, будут писатели талантливее Солженицына, но они будут именно писателями, как, положим, И.С. Тургенев и, к примеру, И.А. Бунин были писателями, а Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский – явлениями, что, наверное, бесспорно.
Конечно, здесь уместно было бы переключиться на иной уровень рассуждения с соответствующим терминологическим рядом... Только стоит ли? В данном случае имею целью угадать (на большее не претендую) причину лишь на первый взгляд полного неприятия русскими литераторами поэзии Валентина Соколова и той откровенной неприязни (пожалуй, еще мягко сказано), что испытывают к А.И. Солженицыну часто достойные, случается, и недостойные представители современной российской и собственно русской литературы. Нечувствование или нежелание почувствовать особую функциональность... Ну да хватит об этом.
Эсхатология советских рабов – такова нынче моя тема. К ней и вернусь.
* * *
Борьба за элементарное выживание требовала от заключенных максимального напряжения физических и духовных сил; однако сколько ни требовала, некий "лишок" все же оставался. И на что "шел" этот малый "лишок"?
На грезы о свободе...
Легко было господину Гегелю рассуждать (опять же не через Евангелие, а у Гегеля зазубрил в девятнадцать лет и на всю жизнь), что идея подлинной свободы, каковую не знали ни Платон, ни Аристотель, пришла в мир через христианство, согласно которому "индивидуум как таковой имеет бесконечную ценность, поскольку он является предметом и целью любви Бога" и потому как бы "объективно" сам в себе "предназначен для высшей свободы".
Большинству обреченных на неволю и безбожие впереди ничего "объективного" не светило. "Объективное" для совзэка – это нечто, что по закону или по чьей-то пробудившейся совести, что невозможно... Оставалось "субъективное" – даже не грезы, бред о свободе через чудо. Будь то атомная бомба, или космические пришельцы, или мифические американские ледоколы, будто бы курсирующие во льдах нейтральной зоны от Воркуты до Колымы, готовые принять беглецов, коли таковые осмелятся "рвануть" по льду из приморских зон-лагерей. Или чудо истинное, беспричинное – раз! – и свобода. Просто так! Объявили – свобода!
Сколько этих воображенных, через "голоса" услышанных, реальными сумасшедшими придуманных, истерическими молитвами "выпрошенных" у Господа сколько этих мифов о свободе нарассказывали мне бывшие и настоящие зэки!
Расскажу об одном. Этот миф – увы! – свершился. Состоялся. И надеюсь, то будет последний эпизод из тюремно-лагерного бытия. Не вижу я сегодня читателя, кому вообще может быть интересна гулаговская тема. Ловлю себя на том, что навязываю ее... Так, наверное, и есть... Но пройдет время, и в многотрудности бытия сотрется в народной памяти память о тех, кто уложил себя в фундамент здания, именовавшегося социализмом. К сожалению, мои собратья по перу приложили немало усилий, чтобы ассоциировать в общем сознании "истребленный народишко" с "детьми Арбата" и Дома на набережной. Эта лукавая, политической конъюнктурой продиктованная неправда не дает мне покоя, возбуждает во мне недобрые чувства к тем, кто искренно надеется повторить в России социалистический опыт, не пуская в дело "мясорубку", но пользуясь ей аккуратно, исключительно по назначению, то есть по справедливости, и при том корыстно – иначе не скажешь – тасует прошлую колоду трагических судеб именно таким образом, чтобы в раздачу выпадали одни "короли", которым так и надо, "за что боролись, на то и напоролись", и, дескать, именно через их "возмездную" погибель "переварились" дурные стороны в целом правильного и праведного пути, коим торжественно и победоносно маршировали семьдесят лет и лишь по вине отдельных "нечистых" в итоге рухнули в яму.
Но, с другой стороны, по любой отдельной человеческой жизни судя разве выживешь, имея в памяти одно дурное? Память о радостях, сколь бы мало их ни было, – в том опора для дления жизни человеческой. В том же, возможно, и правота литературного критика, которого цитировал выше. Значит, мера нужна. И если я эту меру нарушил, то справедливо буду наказан непониманием.
* * *
Лето 83-го года было для меня излишне тяжким. Знал, что суд будет фарсом. Но не до такой же степени!
Крохотный зал суда был до отказа забит курсантами КГБ, друзей попросту отшвыривали от дверей – мест нету!
Мой адвокат не перенапрягался, заранее зная исход дела.
Приговор сегодня без смеха читать невозможно. Один пример приведу формулу обвинения.... Поясню для незнающих: следствие готовит для суда документ, именуемый обвинительным заключением. Из этого объемного документа "выжимается" обвиняющей стороной лишь та часть предъявленных обвинений, каковая признается стопроцентно доказанной.
Так вот, в формуле обвинения в антисоветской деятельности среди прочего есть строки, в которых мне инкриминируется призыв к советской интеллигенции осознавать себя диаспорой в чуждом ей народе. В данном случае имелся в виду мой весьма гневный отклик на популярную в среде московских интеллигентов статью Г.Померанца "Человек – имя прилагательное", где он, Г.Померанц, настаивает на диаспорности самочувствования советской интеллигенции. На нескольких страницах машинописного текста я спорю, возражаю, протестую против подобной концепции, усматривая в ней отчетливую русофобскую позицию автора......
Адвокат пытается разъяснить старцам-судьям, что, дескать, Бородин не утверждает, а спорит... Бесполезно. Прокурор уточняет: спор – это только приемчик распространения антисоветских взглядов. Старцы удовлетворены, и обвинительная фраза перекочевывает в текст приговора...
Ни одного свидетеля защиты в зал не пустили – суду и так все ясно. Три старика-пенсионера имели четкую установку – провернуть дело за три дня – и с задачей справились.
Ко всему этому я вроде был готов и свою роль в спектакле, коль спектакля не избежать, надеялся отработать достойно.
Но уже к концу третьего дня суда недоволен был собой до отвращения: где-то что-то не так сказал, на какую-то реплику не отреагировал, как следовало бы, "последнее слово" вообще скомкал... Да и приговор... знал же... на всю катушку... Но когда эту "катушку" проговорили, тихая злоба разлилась, затопила мозги, мутя зрение...
Старички судьи торопливо покинули свои места и вышаркались из зала. Но задержался прокурор, шпаргалки свои запихивая в портфель. В этот момент я увидел, что дочь плачет, и заорал: "Не сметь плакать, смотри, он (прокурор) жиреет от твоих слез!"
Пять лет спустя мой опер-опекун признался, что это дело они считали проигранным – раскаяния не добились. Если б тогда мне это знать – куда как легче было бы...
За "проигрыш" мне по-своему отомстили. За полтора года следствия у меня накопилось много всяких вещей, каковые в зоне не нужны, и обычно в таких случаях на последнем свидании разрешают все лишнее вернуть родственникам. Мне не разрешили. Два тяжеленных тюка я должен был таскать по пересылкам в течение почти полутора месяцев, пока этапным поездом добирался до своей "особо опасной" рецидивистской зоны. Главную пакость мне приготовили на последнем шмоне в Лефортово перед отправкой на этап: изъяли (не конфисковали по акту, как положено, а просто отобрали) все бумаги. И в том числе почти "начистую" написанную за время следствия повесть о старшине Федотове. Лишь через пятнадцать лет я восстановил, точнее, написал ее заново...
То же самое, кстати, было и по первому сроку: во Владимирской тюрьме я написал "Год чуда и печали". Изъяли при освобождении. Восстановил через пять лет.
Два любопытных момента в связи с этим.
Самые мои "аполитичные" вещи, романтические и сентиментальные, были написаны в самые тяжкие времена. Байкальскую повесть я "сделал" за три месяца так называемого "пониженного питания", предусмотренного режимом Владимирской тюрьмы для тех, кого из зоны перегоняют в тюрьму за безнадежностью "исправления". К концу этого режимного срока те, что комплекцией покрупнее, падали в голодные обмороки на прогулках...
И второе. Был при КГБ некий "четырнадцатый отряд". До сих пор так и не выяснил, что это за зверь. Экспертный отдел. Давал политическую и литературную оценки всей писанине арестованных по политическим статьям. Так вот, было там такое заключение: "Так называемые рассказы и повести подследственного Бородина Л.И., изъятые у него при обысках, художественной ценности не представляют". По намекам следователя понял, что с "экспертным отделом" сотрудничают отнюдь не второстепенные советские писатели. На этот счет имею, конечно, кое-какие догадки, но догадки к делу не пришьешь...
Этапный поезд, так уж принято было, начиная свой нескорый путь на Казанском вокзале, сперва делал обширный объезд центральных провинций, подбирая осужденных, и лишь после, так же не торопясь, через Казань и Свердловск уходил на Пермь, "рассаживая урожай" по северным зонам. Хлеб и селедка – традиционная пища этапника. И поскольку селедку по каким-то вкусовым капризам я есть не мог, то на подъезде к Свердловску мало того что отощал – почти месяц добирались до вотчины будущего первого российского президента, – но и простудился, а простуда моя всегда без температуры, и по этой причине на пересылке в Горьком пожилая медсестра, справедливо заподозрив во мне симулянта, от профессионального общения со мной отказалась, лишь глянув на градусник. И не по жестокосердечию – каких только "мастырок" не насмотрелась она за годы общения с хитроумными зэками... Подумать только – ложки глотают, чтоб только попасть "на больницу"... Во Владимирской тюрьме один шустрый съел добрую половину партии домино. Зэки из соседних камер орали ему через окно: "Гришуня! Выс... дупль шесть! Слабо?!"
Единственное благо моего "этапного путешествия" – изоляция. Не положено политических смешивать с прочим "социально близким" элементом. И если в обычном купе натолкано по четырнадцать человек, то я в купе один!
В середине жаркого августовского дня, после долгого мотания по путям и не менее трехчасового стояния в тупике нас, "пассажиров" этапного состава, наконец-то выпихнули из раскаленных вагонов и выстроили по четверо в ряд вдоль состава для отправки на "воронках" в Свердловскую пересылочную тюрьму. Тут уж не до изоляция – я в общей куче, мои будто высохшие руки-плети оттянуты тяжелыми узлами, чем и уравновешен, иначе качался бы из стороны в сторону от слабости и полутемноты в глазах. Мое состояние гриппа-простуды, как уже сказал, бестемпературное, но все тело словно взвод солдат "кирзами" обрабатывал... Только б до очередной "шконки" добраться, только б в горизонталь...
