Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Только руками и разведешь.
А несколько лет назад В.Аксючиц, тогда перешедший от Немцова к Руцкому, возымевшему намерение "по новой" войти в большую политику, пригласил меня и еще несколько человек, в той или иной мере социально функционирующих, встретиться с Руцким. По-домашнему, то есть на его квартире. Мы пробыли там достаточно долго, а вспомнить... практически нечего. Помнится, демонстрировал бывший генерал книги о науке политики, Макиавелли и пр., что, дескать, штудирует, что готов к инициативе высокого уровня... И еще запомнился громадный цветастый попугай, который периодически орал на всю квартиру истинно человеческим голосом: "Ельцин дурррашка! Ельцин дурррашка!"
Впечатление профанации... Я был тогда удивлен, что В.Аксючиц, всегда тонко чувствовавший политическую конъюнктуру, решился на такую бесперспективную ставку... Впрочем, как и журнал "Наш современник"...
Нет, "мальчики кровавые в глазах" – это не про вождей мятежа (или восстания) девяносто третьего и не про победителей – разорителей страны. Но и те, и другие запомнили, что народ "воздержался"... Только "победители" это поняли раньше и поспешили решить проблему собственными силами. А вожди побежденных, скорее всего, толком так ничего и не поняли, потому и вины своей не осознают, а на тот же народ, их не поддержавший, все и валят. Дескать, не созрел мужик до "булыжника – оружия пролетариата", вот и продулись, да, слава Богу, уцелели, ничего из имевшегося не потеряв.
Ранее говорил, что за десять лет смуты признаю только два политически ловко-мудрых решения. Первое – решение Зюганова вывести свою партию из авантюры. Второе – несоизмеримо мудрее: решение Ельцина не просто помиловать, но и восстановить во всех правах и возможностях своих врагов, вождей событий девяносто первого и девяносто третьего. Именно таким способом он избавился от них навсегда. Помиловав, он растоптал их морально. В политике где-то на среднем уровне кто-то ныне имеет позицию, но в вождях более никому из них уже не бывать. Зато Г.Зюганов, верно просчитавший вариант девяносто третьего, и по сей день, как и десять лет назад, человек номер два с той же вполне обоснованной претензией стать номером первым.
Но и его неоднократные полупризывы-полунамеки "подняться единым строем" против гадкого антинародного режима безрезультатны. И тут напрашивается другое объяснение "народного безмолвствия", каковое мне лично больше по душе, чем предыдущее – "советскость, несоветскость" и тому подобное, больше по душе, потому что оптимистичнее.
Я говорил о том, что не "поднять" русский народ за конституцию, за парламент, о чем твердили с балкона "Белого дома" в том злополучном октябре. Но народ, что далее Московской окружной, этих призывов и не слышал. Что же тогда слышал, что видел он в том яростном противостоянии, каковое завершилось танковыми залпами и кровью москвичей?
Очень хочется думать, что каким-то особым инстинктом народ видел именно смуту, в которой моменты высокой правды замешаны-перемешаны с "политикой", где и страсти, и страстишки, где "званца" от самозванца отличить мудрено; что не только большой всероссийской кровью попахивает от ошалевшей Москвы, потому что лицо "врага" неотчетливо, но и братоубийством, когда всяк всякому может претензии предъявить с куда большей необоснованностью, чем то было, положим, в восемнадцатом году. Иначе говоря, в народе сработал инстинкт именно народного самосохранения.
И если, теряя ныне по миллиону в год населения, мы все же выберемся из трясины без гражданской войны, то долговременное народное "безмолвствование" будет полностью оправдано. А если не выберемся... О том и думать тошно...
* * *
Нажимаю на кнопку пульта, вспыхивает экран телевизора, и я снова на площади перед "Белым домом". Роение и гудение толпы. Пламенные речи с балкона... Предварительно не настроил камеру, какой это день – не узнать. Но не первый уже. С балкона зачитываются постановления и обращения. Когда у микрофона оказывается Анпилов, балкон отчего-то пустеет. Анпилов кричит, впечатление, что давится криком:
"...они придут не только с дубинами, они придут с оружием... и мы не отдадим... это... сами... мы не отдадим оружие тем девчонкам, которым раздавал Ельцин девятнадцатого августа. Нам оружие в руках малолетних проституток не нужно. У нас есть военные люди. У нас есть люди в дружине, прошедшие военную службу... Мы еще раз требуем права умереть за Родину с оружием в руках! Оружие! Народу!"
Ближайшие к балкону ряды подхватывают и скандируют: "Оружие народу! Оружие народу!"
Малолетние проститутки с ельцинским оружием в руках – это еще тот образ! И он срабатывает – мгновенно нарастает возбуждение и... отслоение... Часть толпы оттусовывается буквально на несколько шагов от передних рядов и становится как бы сама по себе. Теперь понятно, почему опустел балкон перед анпиловским выступлением.
Помню в этот момент рядом со мной мужчину. Возраст где-то под семьдесят, но крепок. Лицом этакий типичный русский мужик, мне всегда такие нравились. По жизни перед ними робел. Без сомнения, из рабочих, профессионалов-умельцев...
Но вот что значит – типичность! Не успеваю я поймать его в объектив, как его уже оттесняет компания иностранцев с профессиональными видеокамерами. Оказывается, французское телевидение. Его подводят к зданию, вот он на ступеньке, хорошо освещен "юпитерами"... Я протискиваюсь и тоже снимаю.
"...чтобы мир узнал об этой... беспредельной... геноциде, который творится сегодня перед русским народом и народами нашей страны...
...коммунистические идеи, ленинские идеи... они бессмертны... и если применить коммунизм... он в мире существует в других странах, только в другом виде. Мы коммунисты – чистые коммунисты, обновленные коммунисты... партия... Мы признаем и религию, и хорошего предпринимателя, который работает своим трудом... Но мы никогда не позволим, чтобы люди жили за счет другого человека. Мы коммунисты-труженики. Коммунисты были разные. Были пролетарские, были буржуазные. Мы – пролетарские. А буржуазные сегодня сидят в Кремле и говорят, что они не коммунисты. Они были коммунисты и спортили коммунистическую идею в целях своего обогащения, а сегодня они окончательно захватили эту власть и больше думают... Это уже фашисты.
Спасибо, товарищи! Передайте, пожалуйста, во Францию, что наш русский народ всегда был, есть и будет с Францией. А мы любим Францию. Ваши летчики воевали в этой войне отлично. Я видел, как они воевали. Это были герои. И мы довольны, что они защитили нашу Родину от фашизма. Спасибо! Все!"
Никак не хочу комментировать. Надеюсь, он выжил... А вот дневная съемка. Слышу свой голос: "Двадцать шестое сентября". Это я спохватился, решил фиксировать... На площади ни клочка свободного места. Повсюду красные флаги и знамена. На балконе у микрофона Сажи Умалатова:
"...Мы не пойдем ни на какие компромиссы!"
Но далее произносится нечто весьма странное:
"...Если мы сегодня не защитим, не отстоим – нашу страну просто уничтожат. Ельцин специально и сделал... Помните, как девятнадцатого августа был сделан путч специально, чтоб развалить Союз. То же самое сделано и сегодня..."
Насчет Ельцина, специально сделавшего путч, чтоб развалить... Это похлеще вооруженных малолетних проституток!
Кто-то сообщает:
"...с нами сын автора гимна Советского Союза Никита Михалков..."
Каждый последующий выступающий уже не говорит о противостоянии, но о борьбе. И когда кто-то, кажется Ачалов, произносит слово "переговоры", его освистывают. Вот слово предоставляется "сопредседателю Фронта национального спасения... Александру Проханову". Ну, если А.Проханов, то это непременно концепция.
"Братья! Теперь даже младенцу понятно, почему Шеварднадзе послал свои самолеты-штурмовики на пляжи Сухуми и на бреющем полете расстреливал греющихся на солнце женщин и детей. Потому, что он сотоварищ Ельцина! Теперь нам понятно, почему Снегур послал свои бомбардировщики и гаубицы на города Приднестровья и в упор расстрелял цветущие районы и кварталы городов Бендеры и Дубоссары. Потому что он духовный брат Ельцина! Сейчас понятно, почему в одночасье Гайдар и Шумейко вынули деньги из карманов трудящихся, раздавали льготные криминальные лицензии торговцам русской нефтью, золотом и молибденом, которые ушли навсегда за рубеж, обогатив мировую буржуазию.
Этот тихий, бархатный государственный переворот, без стадионов, без зрителей, без расстрелов, без пыток патриотов, – это первая буковка в кровавом алфавите Бориса Ельцина. Знайте, завтра сюда придут стальные каски и выдавят вас всех отсюда. Они будут штурмовать "Белый дом", и они не остановятся перед пролитой кровью.
В этот переворот вошла вся самая мерзкая сила мира, весь сатанизм, все криминальное, гнусное, вырожденческое, затаившееся в самых темных углах истории человечества. Они выползли отсюда, как мировые пауки, тараканы, жабы..."
Именно эти самые прохановские жабы и пауки вдруг подсказали-напомнили, что, когда пробирался сквозь толпу, глазом вроде бы и заметил, но тем не менее упустил все же что-то важное и особенное. С бугра, что в конце площади, огляделся по сторонам и увидел – вот оно! В дальнем углу площади, с толпой соприкасаясь, но все же и в стороне от толпы, кружок людей – человек пятнадцать-двадцать...
Когда оказался рядом, услышал и увидел: поют "Отче наш", поют тихо, и это не хор – словно каждый сам по себе, в руках иконы Божьей Матери, но лишь у нескольких, у большинства – портреты последнего русского царя. Почти над головой одной из женщин, что с царским портретом, развевается красный флаг. Это какой-то знаменосец тоже, как и я, подошел, слушает, и выражение лица то же, что у молящихся, – спокойная скорбь, никак иначе сказать не могу.
Когда я это пишу, я не знаю, получатся ли фотографии с видеокассеты, и если не получатся, досада великая, потому что каждое лицо неповторимо... За спиной крики, лозунги, эмоции... Там настроение. Политическое настроение. Правильное или неправильное, праведное или неправедное – вторично, потому что здесь... Здесь знание, молитвенное знание, высшее, потому что оно не про события и судьбы, оно о сути и смысле человеческого бытия вообще, а это "вообще" неформулируемо, но только переживаемо!
И теперь вот камера в моих руках неуместна...
В раннем детстве читал рассказ: парень-партизан, отбился от отряда, пришел в свою деревню, обнаружен и окружен врагами. Ему предлагают сдаться. Но он даже будто не слышит, парализованный отчаянием, безысходностью... Бросает в окно гранату. Она отчего-то не взрывается... Дальше не помню. Зато на всю жизнь запоминается ощущение отчаяния, безнадежности, бессилия.
И потом – Бог ты мой! – сколько раз снилась мне сходная ситуация: я в помещении... один или не один... в окружении... обреченность... скорая гибель – смерть навсегда...
А еще герои детства: "панфиловцы"... и Зоя... и "Молодая гвардия"... И еще Джон Браун, окруженный со своими сыновьями в помещении арсенала... И последний отряд французов на Ватерлоо, окруженный англичанами и не видящий смысла жить...
Проживая жизнь оптимистом, всегда имел в резерве ситуацию поражения, личного поражения и гибели. Иметь-то имел, да не шибко верил. Но вот оно, подано мне на блюдечке, оно – мое сновидение – судьба. Надо только войти в дом. И уже не выйти, потому что "поднятые руки" – такого ни в одном сне не бывало. Даже если захочу, не смогу опоганить сон-обещание.
Да вот беда – сны-то мне снились "безыдейные"! А тут надо мной красные флаги и лозунги про СССР, и вожди-самоделки, за душой у которых ничего, кроме "даешь взад историю", "банду Ельцина под суд!" и "настоящую демократию против ненастоящей".
Будь то тридцать лет назад, мне было бы достаточно самого факта совпадения ситуаций сна и яви.
Оттого и метался вокруг дома с видеокамерой дни и ночи, будто камера способна помочь определиться, отстраниться от "идейности ситуации" и вернуться-обернуться в молодость, где принцип несоизмеримо важнее истины или хотя бы догадки про нее. Пока перезаряжались батареи, просматривал отснятое, вглядывался, вслушивался, словно отыскивал санкцию, и через три часа снова спешил туда с надеждой, что нынче-то все увидится иначе...
И вот увиделось же! Тут мое место, в малом круге людей с иконами в руках и с молитвой на устах. А камера теперь вовсе помеха...
Только не я ли говаривал бывало кое-кому из моих бывших соратников, отставших и уставших, но все еще молящихся за Россию, что, дескать, когда бой, явный или скрытный, молиться – удел женщин. А удел мужчин – сражаться. Но и это не все...
Мне ли, политизированному "православцу", место среди людей воцерковленных, подлинно верующих? Примкнувший – на большее мне не претендовать, и молитва моя будет формальной, потому что не умею загонять мысль как собаку в конуру, а без того нет полноты и искренности молитвы. Встав рядом, стану изображать из себя нечто большее, чем есть по сути. Но с юности не терпел позу и по соседству с чьей-то выспренностью всегда упрямо "играл на понижение".
Этим же днем по темноте бродили мы сквозь толпу вокруг "Белого дома" с Ксенией Григорьевной Мяло... Ей тоже что-то мешало "войти и остаться"... Возможно, ощущение "неисторичности" происходящего, это когда и событие есть, и люди, событие сотворяющие, и дискретный набор просматривающихся последствий. Но при этом что-то не так с самой логикой события для "полной гибели всерьез", то есть для полной отдачи себя на волю момента. Возможно, исключительно женским чутьем чувствовала она некую внутреннюю "каверзу" в событии, безусловно трагическом изначально, в то время как лично мое отношение к происходящему мотивировалось абсолютно рационально: справедливая реакция на подозрительно поспешный развал Союза; на грабеж, учиненный новыми "экономическими" пассионариями; на социальную бесперспективность; на чисто внешнюю отвратность частных лиц, заговоривших от имени истории (то есть если у вчерашних вождей вообще не было лиц, то теперь объявились именно лица, и значительной частью весьма противные, – и в том отнюдь не самая последняя причина народного раздражения)...
Сказанное имело отношение только к тем, кто был "под балконом", то есть к москвичам-горожанам, чистосердечно реагирующим на речи, лозунги и воззвания с балкона.
И по мере того как политические страсти "сгущались" до единого и в сути единственного и первейшего лозунга: "Даешь Советский Союз!" (а это происходило буквально на глазах) – по мере того исчезала реальная политическая правооснова самого события.
* * *
В сокращенно цитированной речи Г.Зюганова с балкона "Белого дома" была еще и такая фраза: "Все народы бывшего Союза готовы снизу хоть завтра объединиться снова".
Думаю, что это была иллюзия самого Г.Зюганова, а не сознательная дезинформация.
И тут хотелось бы задать вопрос бывшим руководителям внутреннего политического сыска: как воспринималась, как квалифицировалась вся та, без сомнения, объемная информация о реальном отношении нерусских народов к русскому, как оценивались антирусские мифы, в политическом качестве сформировавшиеся уже к началу 70-х? Что всерьез не воспринимались – это понятно. Но неужто вовсе не проводилась хотя бы самая элементарная аналитическая работа?
Мне, к примеру, вовсе нет нужды читать теперешние украинские учебники и пособия по истории Украины. Они построчно были отчеканены в головах украинских националистов еще в конце 60-х. Помню, в тех же 60-х латышский националист В.Калныньш прочитал в лагере курс из сорока часовых лекций по истории Латвии, отыскивая корни латышской национальной самобытности чуть ли не в неолите. Пачка лекций была посвящена конквистадорской, оккупационной деятельности российского империализма. Некто Петр Сорока в шестьдесят девятом году уже заканчивал десятитомный труд по истории Украины. Только один перл из его трудов: "Моисей выводил евреев не из Египта через Синай, а из Киева через Сиваш". Москали специально подожгли киевскую библиотеку, где погибли главные доказательства первородности украинской нации. Об этом "преступном империалистическом поджоге" можно услышать и сегодня в любой интеллигентской украинской семье.
Международная семья-банда, в Московии имевшая фамилию Романовых, а в других странах всяких прочих "гогенцоллеров", по преступному сговору принудила своих холуев-историков переписать историю народов Европы, чтобы стереть в человеческой памяти знания о великой Украине. И царский холуй Карамзин отнюдь не первый из того числа. Первыми были грязные русские монахи с их заказными сказками о том, "откуда, мол, пошла и есть земля Русская", и многое еще чего насочиняли, чтобы сокрыть правду об украинском народе. Но украинский народ знает и помнит, как "запроданец" Андрей Боголюбский эмигрировал к угрофиннам, воровски прихватив с собой шапку Мономаха, как с него пошла и есть неславянская народность с прилагательным "русские" вместо нормального имени, как эта "грязная" и тунеядская кровосмесительная народность вероломством и подлостью подчинила и превратила в рабов тысячи прочих народов, всю историю жаждавших справедливого отмщения "ленивым и грязным москалям" – все это было не просто сформулировано, но лозунгово-куплетно отчеканено, повторяю, еще в конце 60-х.
В конце 80-х, во время моей первой поездки по стране с группой известных советских писателей, зашел как-то разговор о возможных сепаратистских потугах прибалтийских народов. Я тогда сказал, что главной нашей головной болью будет не Прибалтика, а Украина. Советские писатели дружно подняли меня на смех в том смысле, что почти у каждого из них половина родовы на Украине, что они каждый год там бывают, и не по разу, в отличие от меня, ни разу там не бывавшего, что знают обстановку из первых рук, что да, несколько полупсихов-галичан действительно мутят воду, но все хохлы их дружно ненавидят и презирают и при том и малейших помышлений не имеют об отделении от России, потому что... ну, это вообще невозможно представить! Да куда ж денутся все эти хохляцкие поэты и писатели, которые только через русский язык и вышли более или менее на мирового читателя. А что до прибалтов, то они через пару месяцев сами приползут к нам, опухнув от голода, потому что мы их кормим...
Уже в девяностом мой сослуживец по журналу "Москва", женатый на литовке и каждый отпуск проводящий в Литве, заверял меня, что не помышляет Литва об отделении, уж он-то это знает – вся родня литовцы.
В том же девяностом весьма известный русский писатель в компании рассуждал о перспективах тогда так называемой Средней Азией: чучмеки ни к какой промышленной деятельности не способны по определению. Вся промышленность там – это русские. Без русских они упадут в каменный век, они держатся за нас, как теленок за коровью сиську.
Парадоксально, но все подобные рассуждения вовсе не подпадают под графу так называемого великодержавного шовинизма, но единственно под графу недомыслия, когда никакая степень информированности не способна повлиять на уровень мысли.
Подлинными великодержавниками были те царские чиновники, которые писали гневные реляции наместнику Кавказа генералу Ермолову, указывая ему на недопустимость его личного вмешательства в некоторые внутренние армянские проблемы-конфликты... Вообще, чрезвычайно полезное чтиво – документы, регулирующие ситуации на русских "украинах" – что западных, что южных, что восточных.
Но советский чиновник, вооруженный передовой теорией марксизма-ленинизма, – это принципиально иной тип "державника". Для него первично внедрение социалистического бытия. И если четыреста литовских хуторских хозяйств бельмо на социалистически перекошенном глазу – то немедля в Сибирь их, сукиных детей. Оставшихся успешнее доведем до необходимой кондиции – советского человека. То же самое не только с латышами, эстонцами и украинцами, но и с румынами, болгарами, поляками, чехами...
Нынче то и дело слышишь: "Вот гады неблагодарные! Мы их от фашизма освободили, а они теперь в НАТО бегут!"
Когда адмирал Ушаков освободил от французов остров Корфу, к нему пришла местная знать с вопросом: какую форму правления намерен учредить победитель на данной территории? На что адмирал отвечал, что его полномочия закончены с окончанием военных действий. Вот это называется освобождением.
Когда же освобожденным румынам и полякам, не имевшим исторического опыта коллективного землепользования, навязываются колхозы, поскольку они, в соответствии с "передовой теорией", – начало тропы в светлое коммунистическое будущее, то это "зашвырка" фугаса к горизонту взаимоотношений.
Да что там! Вся история построения "нашего великого государства" – это сплошное минирование, и неизвестно, на всех минах коммунистического азарта мы уже подорвались или еще нет.
Коварство нынешней ситуации еще и в том, что вождям и теоретикам коммунизма собственно "советскими" удалось сделать только русских, поскольку только русских удалось лишить религии, то есть в значительной степени денационализировать. Все прочие вчерашние советские народы без особых усилий стряхнули с себя "советизм", как пыль придорожную, и объявили себя тем, кто они есть по сущей природе своей: армяне, литовцы, грузины, молдаване и т.д. "Советизм" как интеграционный фактор перестал существовать, и, соответственно, как бы вовсе утратился смысл "советской державности".
На митингах и собраниях то и дело слышим стенания о том, какую могучесть мы потеряли, какую экономику, какое благоденствие утратили, какое безобразие творится с нашей армией и флотом, с наукой опять же...
Но кто эти "мы", столь пострадавшие? Прочие страны так называемого СНГ тоже весьма раздираемы внутренними противоречиями, там тоже и митинги, и собрания, и прочие формы бузотерства..
Но хотел бы спросить наших вездесущих корреспондентов: слышал ли кто-нибудь из них, что где-нибудь, положим в Баку или в Тбилиси, митинговали за немедленное воссоединение с Россией? Русскоязычных, разумеется, я в виду не имею.
Так уж получается, что мы, русские, с помощью наших русских евреев и революцию сварганили, и режим установили соответствующий величайшей задумке человечества – коммунизму, мы же и государство, как оказалось, самовзрывное отгрохали, проведя неслыханную селекцию населения (и тут уж без оглядки на национальность – дело-то общеинтересное). А когда обрушилось столь самоотверженно построенное здание семьи народов, стали мы враз несчастными, потому что (так уж получается) остались одни с нашими евреями, каковые, как всегда, выпали в осадок жертв, оставив нам право быть единственно виноватыми.
И если, оставшись одни, мы не сумеем с достоинством восстановиться на мировой сцене, то все дурное, когда-либо и кем-либо сказанное в наш русский адрес, окажется правдой. Но если сумеем и только тогда, когда сумеем, только после того может идти какая-то речь о реальных и, видимо, лишь частичных относительно прежнего объема интеграционных процессах. Нынешние же вопли о восстановлении Союза (или империи) – свидетельство страха, бессилия, беспомощности и безыдейности. Ничего, кроме презрения и злорадства со стороны отпавших от нас народов.
Ну а с Белоруссией? Опять, дескать, нехорошие люди ставят палки в колеса делу объединения.
Да нет сегодня бездурнопоследственного варианта объединения. Повторить ленинский опыт с известным "правом на самоопределение" – значит ничему не научиться из собственной истории. Как когда-то, присоединив Польшу, мы получили в подарок евреев, так и теперь, лишь "засоюзничав" с Белоруссией, получим в довесок хорошо откормленную и политически натасканную Западом оппозицию. Равносоюзное объединение с Белоруссией сегодня, при так и не отстроенной реальной вертикали власти, невозможно еще и потому, что того же тотчас же потребуют татары, башкиры, а там, глядишь, и Саха с Тувой. На единственно правильный автономный вариант не готовы ни белорусы, ни тем более Лукашенко.
Это сейчас, по прошествии десяти лет с печально-трагических событий девяносто третьего. А в тот год эйфории самостийности лозунг, возобладавший над всеми прочими: "Даешь Советский Союз!" – тогда он звучал приговором всей совокупности страстей, большей частью справедливых – страна корчилась в судорогах самоизничтожения, охмелевшие от безвластия самозванцы-чебурашки, вчерашние коммунисты и добрые советские человеки всей яростью челюстей вгрызались в ткань государства, расплевывая несъедобное и давясь жирными кусками ничейного добра... Ничто не принадлежало народу. Все принадлежало власти. Но власти не стало, осталось ей принадлежавшее, а теперь подлежащее разграблению. Происходила очередная экспроприация экспроприаторов. В тихой и потому в наимерзейшей форме. Протест против всеобщего распада был свят в истоке протеста. Но свет и святость меркли там, где начиналось политиканство. И самозванство опять же...
* * *
Во второй половине дня третьего октября, подъезжая на своей "двадцатьчетверке" к Останкино, еще с середины проспекта Мира слышал пальбу. На улице Королева, метрах в трехстах от телецентра, путь мне перегородили четверо парней с красными повязками на рукавах: "Нельзя туда. Сворачивайте вправо". Только что передо мной туда, вправо были отправлены два "жигуленка".
"Вы кто, ребята?" – спрашиваю. "Из дружины мы, – отвечают хмуро. Анпилова..." "По идее, – говорю, – милиция должна здесь стоять". Только отмахнулись: "Ехали – видели милицию?" "Ни одного! Но мне надо туда. Обязательно". Показываю удостоверение прессы. Поколебавшись, пропустили. Когда подъехал почти вплотную к низенькой баррикаде, преграждавшей улицу, увидел, что автомашин полно напритыкано у обочин. Тут со всех сторон загрохотало, левее от меня пуля чиркнулась об асфальт, и я поспешно откатился назад метров на двадцать. Рядом "жигуленок", из раскрытого оконца торчит головенка малыша лет шести. Папаша, знать, пошел "смотреть на войну сблизи", оставив сына в зоне обстрела. Да чего там! Вот и мамаша с дитем в коляске. Ей тоже интересно, кто в кого стреляет...
А кто в кого стреляет, понять совершенно невозможно. Временами пальба стихает, но вдруг трескотня автоматов сливается в единый грохот, люди прячутся за автомобили, или падают на землю, или бегут в кусты, что по обе стороны улицы. Но, попривыкнув, возвращаются, лишь чуть пригибаясь. В сторону проспекта Мира строем прошли парни, человек двадцать.
– Чего ж вы уходите-то? – Крик из толпы на обочине.
– Приказали, вот и идем, – отвечал последний идущий.
Больше реплик не последовало. Если еще есть, кто приказывает и кто исполняет приказы, значит, дело как-то поставлено, значит, план есть... А то и стратегия!
Между прочим, толпа у Останкино преимущественно сочувствовала "белодомовцам", в то время как назавтра толпа у "Белого дома" кричала "ура" всякий раз, как танковый снаряд попадал в здание...
Без сигнала подкатила "скорая". В самый раз. Из кустов вывели парня с простреленным плечом. Мотал головой, матерился, не понять, в чей адрес. С той же стороны из кустов ко мне подошли трое парней.
– Батя, надо за водярой сгонять. Там, – кивнул на кусты, – без водяры не разобраться.
Что ж, сгоняли. До первого ларька. Выгружая ящик с водкой, предложили мне вознаграждение за труды – бутылку.
– За рулем, – говорю.
– Ну и зря. Нынче менты все при своих бабах!
– И много вас там? – спрашиваю.
– Есть кое-кто...
Кое-кто там, в кустах, действительно был, потому что редко, да чувствовалось, что вот эта автоматная очередь явно не из телецентра. Но редко. В основном палили оттуда, из главного здания. Причем палили куда глаза глядят. Позже, по темноте, видно было, как пулевые трассы улетают в сторону проспекта, в кусты, где полно любопытствующих мальчишек, и даже в сторону телебашни с явным попаданием – искорки вспыхивали на каркасе.
Со стороны проспекта к телецентру прошли два "бэтээра". Несколько камней полетели в броню из толпы на обочине. "Бэтээры" остановились, высунулся мальчишка, закричал: "Вы чё, люди, мы же с вами!" И тут же по толпе шорох – дескать, Руцкой послал "бэтээры" на помощь... Но машины покрутились на площадке перед телецентром и поползли назад мимо притихшей толпы.
Очередной всполох автоматной трескотни, и из кустов вывели мальчишку лет шестнадцати. Пуля прошила ему ляжку насквозь... Лицо – белая маска... Шок... На губе сигарета... "Скорой" не видать... Вдруг рядом знакомый человек – Ушаков Геннадий Сергеевич, стоматолог, благодетель зэков всех поколений. Он здесь на какой-то роли. Узнав меня и что я с машиной, тащит раненого ко мне, вдвоем впихиваем его на заднее сиденье и летим прочь от Останкино. Навстречу опять эти же самые "бэтээры", только теперь на полной скорости и по встречной полосе, то есть навстречу нам. Я едва успеваю выскочить на бордюр, шаркнув задним мостом... Сдурели, что ли?!
У разворота на проспект Ушаков выскакивает из машины, обеими руками машет "скорой", перегружаем с помощью санитаров раненого – и назад.
Все машины, что стояли по обочинам, откатываются. Оказывается, те самые "бэтээры", что "за народ", открыли беспорядочную стрельбу вокруг себя. Мы все равно проскакиваем вперед, потому что от кустов, что у самой микробаррикадки, женщина тащит на себе раненого мужчину. Ушаков остается, а я везу их на Щербаковку. Парень в сознании, в больницу не хочет, а на Щербаковке живет брат-хирург... Улицы пусты, машин ни встречных, ни поперечных, светофоры – не помехи...
Вернувшись, нахожу Ушакова, спрашиваю, как дела. Только рукой отмахивается, и через секунду мы с ним оба катимся по земле в сторону клумбы – свист пуль не над головой, будто параллельно ушам. Лежим, вжавшись в землю.
– "Бэтээры" палят? – спрашиваю.
– Да все палят, кому не лень! – бормочет сердито. – Избиение младенцев!
– А младенцев-то много? – спрашиваю.
– Какое там, к утру всех перебьют, если не разбегутся.
– А отцы-командиры? Макашов, Анпилов?
– Макашов давно уже... Анпилов, говорят, где-то здесь, по кустам шарахается... Не видел...
Чуть стихает пальба, отступаем к машинам. Рядом с моей "двадцатьчетверкой" красный "жигуль", приемник на полную мощь... человек десять вокруг... В эфире кто-то грозится большим войсковым соединением двинуться на Москву, на помощь восставшим, начать партизанскую войну...
– Фуфло! Провокация! – тихо говорит Ушаков, но услышавшие его возражают, спорят...
На какое-то время теряю Ушакова из виду, но минут через двадцать он подходит ко мне с парнем военной выправки, говорит – надо бы помочь этому человеку. Сгонять надо кое-куда. Сгоняем, отвечаю. Ушаков для меня авторитет. Был он, ныне уже покойный, немногим из тех московских врачей, кто принимал нас – доходяг из лагерей, – и приводил в божеский вид, и опекал по мере сил и возможностей. Александр Викторович Недоступ, к примеру, пожизненный мой благодетель. Был еще рентгенолог Леонард Терновский, сам со временем "схлопотавший" политическую статью...
