Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
На каждой странице сочинений сталинских соколов литературы отпечаток пальца зэка...
Преступлением против социализма Никиты Хрущева было не столько "развенчание Сталина", сколько экономически не просчитанный роспуск значительной, в сути, ударной части контингента ГУЛАГа. Именно с этого момента, когда отменена была "социалистическая халява", – с этого времени отмечаются первые тревожные судороги экономической системы социализма в целом. Миллионные трудармии, предусмотренные на заре соцстроительства подлинным большевиком Троцким и воплощенные в реальность другим подлинным большевиком – Сталиным – в течение тридцати лет безотказно обеспечивали тылы социалистической экономике. Хрущев и Ельцин – вот знаковые фигуры загнивания и распада государства, сотворенного поперек человеческой природы.
На первом, пафосном этапе революции ее вожди мечтали об обществе интернационалистов, обществе Иванов, не помнящих родства, но в итоге трансформации революционных идей получили общество Иванов, молчащих о родстве. Сколько из нынешних "большевиков" хвастались мне (именно так!), что у них вся родова выбита, и это хвастовство надо было понимать как некую супермудрость – дескать, что поделаешь, иначе бы не выстоять Великому государству... Подлинная социалистическая гражданственность – в том и суть, чтобы уметь обеими ногами стоять "на горле" собственных родственных чувств, и не просто стоять, но слегка приплясывать... Иначе бы не выстоять!
Так ведь не выстояло же! Но нет, последнее не в счет, потому что план Даллеса, ЦРУ, агенты влияния и вообще холодная война, которую проиграли. Партийная верхушка загнила к тому же...
Но когда остатки этой самой "верхушки" попытались тормознуть процесс, "который пошел"...
Вот Станислав Юрьевич Куняев запомнил трясущиеся руки Янаева... Да еще бы им не трястись! Ведь не против мирового империализма поднялись бедные "гэкачеписты"! Я слушал радио. Еще несколько дней продержась, получили бы "янаевцы" мировое признание – в этом никто не сомневается. Западный мир со всеми его даллесами и бжезинскими в тот момент еще не понимал, куда катится красное социалистическое колесо. Только все куда как хуже – восстали они ("гэкачеписты") против всего вчерашнего советского народа, каковой, как и "Большой Совет" Союза писателей вместе со Станиславом Юрьевичем Куняевым, отчего-то вдруг "помудрел" настолько, что решил "не поддаваться на провокацию".
Между прочим, этот раздел книги в оглавлении подан так: "Мое сопротивление "перестройке"".
"Настала очередь моя!" – писал В.Солоухин, имея в виду, разумеется, не только самого себя... Увы! Так и не настала. Отсиделись. И лишь потом, когда "перестройка" победила настолько, что ей уже никто не был страшен, началось энергичное махание кулаками, каковое продолжается и ныне и именуется борьбой.
Именуется, однако же, не совсем без оснований. Как бы там ни было, КПРФ при поддержке нынешних на всякий случай беспартийных "необольшевиков" так или иначе, но все же придерживает за штаны рвущихся в объятия общественного прогресса отечественных, заезжих и гастролирующих либералов, зачарованных западным благоденствием. Этот дивный соцконсерватизм – прямое порождение духовной смуты – реальный факт политической жизни страны. Он не конструктивен, потому что не имеет позитивной программы, если не принимать во внимание программу собственно КПРФ, от каковой "необольшевики" застенчиво дистанцируются. Он, соцконсерватизм, базируется в основном на литературно-философских эмоциях: общинность и коллективизм, издревле присущие русскому народу (не путать с соборностью – в общем-то и не путают, в соборности разочаровавшись, поскольку последняя не дает социального эффекта); антибуржуазность русского народа – опять же исключительно в социальном ее проявлении – нестяжательстве как идее, но отнюдь не практики; инстинктивное отрицание западных ценностей...
Загляните, однако ж, в квартиру современного популярного московского почвенника – она от пола до потолка забита этими самыми ценностями, евроремонтом окаймленными и спецдверями охраняемыми. Или попробуйте на какой-нибудь общественно известной активной патриотке обнаружить хотя бы лоскут отечественного производства.
Станислав Куняев подробно описывает писательскую поездку в Америку, но ни слова о том ажиотаже "шопинга", в каковой окунулись все мы, патриоты, за исключением разве Лихоносова (помню, он был перегружен книгами) видеокамеры, телевизоры, шубы для жен, причем исключительно на щедрые американские командировочные – ну, не производило наше Великое государство интересных вещей для своих граждан, разве в том их вина?..
Не случайно ехидная "комсомольская бригада", что назвалась программой "Взгляд" (это по И.Талькову), подлавливала нас в аэропорту, чтоб заснять по рост загруженные "западными ценностями" наши тележки для ручной клади.
Передергиваю? Ну конечно же. "Не хлебом единым жив человек, ежели он настоящий". В данном случае не Евангелие цитирую, а Дудинцева, с каковым С.Куняев, по-моему, несправедливо, как-то уж слишком "ревностно" обошелся в своих воспоминаниях.
"Только через труп бюрократизма мы сможем увидеть огни коммунизма".
Это строка одного в те же времена начинающего поэта. И знаменито-скандальный роман Дудинцева тоже – на большее и не претендовал, и потому едва ли заслуживает столь сурового разноса. Скорее всего, в те годы Станислав Юрьевич дышал со своей партией слишком в унисон, ведь не одни "кэгебисты" верили, что Никита Хрущев – первый настоящий русский мужик у власти. К тому же всяких там абстракционистов не жаловал– значит, традиционалистов, напротив, жаловал. Ну, а что церкви рушил, так разрушенный храм Станиславу Юрьевичу чем-то даже мил в отличие от всяких восстановленных, где сомнительная публика со свечками в руках... Одно из самых спорных мест в мемуарах...
Кстати, о спорах. Ни в период нашего тесного "американского" общения, ни после, когда коротко встречались, спора по какому-либо "идеологическому" поводу у нас с С.Куняевым не случалось. Однако внимательно прочитавший двухтомник заметит – спор есть. Нет-нет да мелькает мое имя, и непременно в связи с главной и больной темой – отношение к русскому коммунизму. Или, как любит С.Куняев говаривать, – к советской цивилизации.
Что цивилизации существуют несколько больше, чем семьдесят лет, автор мемуаров, безусловно, знает; но поскольку разрушение "советской цивилизации" произошло, по мнению значительной части русских патриотов, по независящим от нее обстоятельствам – это во-первых, и возрождение ее неизбежно – это во-вторых, то да будет именно цивилизация!
До того, то есть "тыщу" лет, надо полагать, существовала антисоветская цивилизация?
Или нет!
До того тысячу лет Русь-Россия созревала для высшего своего состояния. И созрела, когда б не троцкисты, план Даллеса да прогнившая партийная верхушка...
И вот, как бы мимоходом, рассказывает С.Куняев такую историю:
"...Несколько русских литераторов неожиданно для Бородина на "круглом столе" в журнале "Москва", не сговариваясь, каждый по-своему стали размышлять о том, что борьба с советской цивилизацией неизбежно должна была повлечь за собой разрушение России.
– Так неужели я два срока зря сидел? – вспылил вдруг Леонид Иванович".
Поскольку это пересказ с чужих слов, претензий к С.Куняеву не имею.
Однако именно данный эпизод, лишь неточно воспроизведенный, определил мою жизнь вперед, по меньшей мере, на десятилетие – потому о нем стоит несколько подробнее...
Это было время, когда в воздухе пахло реставрацией, то есть той самой "провокацией", на каковую так и не поддались "умудренные" руководители Союза писателей. Это было время, когда некоторые коммунисты, год назад побросавшие свои партбилеты в глубину письменных столов, извлекали их оттуда и срочно уплачивали членские взносы, огласке, однако же, сии действия не предавая.
Журнал "Москва" незадолго до того перешел в руки В.Крупина и на своих страницах уже заявил о той ориентации, каковой придерживается и поныне: традиционализм в литературе; корректность в публицистическом слове; в политике – поиск форм русской государственности и, наконец, Православие как национальная форма мировидения и миропонимания.
Тогда-то и состоялся отнюдь не случайный приход "нескольких русских писателей", в основном авторов журнала "Наш современник", в редакцию журнала "Москва". И вовсе не случайно, но с самого начала разговор зашел о русском социализме... О том, что надо бы журналу "Москва" повернуться лицом к этому явлению, перспективы какового несомненны, то есть "имела место" попытка повлиять на В.Крупина, убедить его отказаться от заявленной ориентации и присоединиться к походу "Нашего современника" за справедливость в оценке опыта русского коммунизма..
Но то ли гости журнала недооценили В.Крупина, то ли просто толком не подготовились к разговору, но только разговор пошел на уровне несоизмеримо низшем относительно действительного интеллекта каждого из пришедших.
...Русская идея, о которой говорили славянофилы, и есть социализм... И Достоевский задумывал Алешу Карамазова отправить к революционерам, а Раскольникову сочувствовал... Россия изжила в себе нерусскую составную в коммунизме... Да и вообще народ жил лучше...
Как член редколлегии, присутствовавший на этой встрече, я поначалу пытался вывести разговор на соответствующий теме уровень, но поняв, что объектом разговора в основном является Владимир Николаевич Крупин, отступил, наблюдая за его реакцией.
Фраза про двукратное сидение действительно была произнесена, только вот уж что неверно – "вспылив"! То есть как бы обидевшись "за свою борьбу против советской цивилизации"!
В советские времена следователи по политическим делам раньше прочего в интересах дела и для себя лично старались в каждом инакомыслящем отыскать обиду на советскую власть. Обнаруженный комплекс обиды упрощал понимание подследственного. Следователь снисходительно добрел. Но только в личном отношении к подследственному. На нее же, на "обиду", было списано в свое время и почти миллионное "власовство", и двухмиллионное активное, но "невоенное" сотрудничество советских граждан с оккупационным немецким режимом. В самом слове "обида" виделось нечто глубоко субъективное, близкое к недомыслию, но отнюдь не смягчающее вину обстоятельство.
С Вадимом Валерьяновичем Кожиновым у меня всегда были, несмотря на разномыслие по многим вопросам, взаимоуважительные отношения. Присутствовавший на той встрече, но, в отличие от С.Ю. Куняева, читавший и мои статьи самиздатского периода, опубликованные в "Нашем современнике", и все, что я писал в журнале "Москва", он, с присущей ему добросовестностью и дотошностью мышления, искренно пытался понять мою позицию по "русскому коммунизму", не однажды при встречах затевал разговор на эту тему и как-то даже признался, что "та моя фраза о сроках" соблазняет его... Такое признание дорогого стоило, но, однако же, обстоятельный разговор "по трудным вопросам" у нас так и не состоялся. По причине обычной суеты. Все как-нибудь да как-нибудь...
Будучи, несомненно, главным идеологом журнала "Наш современник", В.Кожинов, тем не менее, под некоторыми принципиальными суждениями С.Куняева едва ли бы подписался, потому что любой, кто добросовестно прочитал все, написанное им за последние годы, не мог не почувствовать состояния постоянного поиска, предельного напряжения мысли и при том, несмотря на частую категоричность суждений, неудовлетворенность... Каждая новая его работа как бы уточняла предыдущую, детализировала.... Я уверен – жизнь его прервалась в поиске...
Возвращаясь к встрече в журнале "Москва"... Фраза, что так легла на душу С.Куняеву, была сказана мною в отмашку, в шутку, как иногда говорю, дескать, не чапай, поскольку "всю жись" по тюрьмам и ссылкам. Для меня тогда наиважнейшим было – позиция В.Крупина, поскольку от нее зависело мое дальнейшее пребывание в журнале. Крупин устоял, православным чутьем учуяв неизбывную родственность социалистической идеи и атеизма, в какие бы одежды ни рядилась древняя хилиастическая ересь. Наверное, также понял или знал, что "социализация бытия" и социализм– не одно и то же, что социальная справедливость лишь объект спекуляции обезбоженного сознания, стремящегося обожествиться в реалиях посюстороннего мира, что собственно социалисты, то есть адепты идеи, – чаще всего жертвы трансформации сознания, и степень их фанатизма зачастую пропорциональна честности помыслов. Что, наконец, единственная возможность социально упорядочить бытие без того, чтобы спровоцировать процесс энтропии, – эта возможность предусмотрена в канонах национальной религии, и только то, что в них предусмотрено, безопасно в исторической перспективе, что утрата религиозного понимания мира – путь в пропасть.
Впрочем, возможно, что все вышесказанное в адрес В.Крупина – мое домысление, поскольку инструмент религиозного сознания часто – интуиция без мотивации.
Устоял Крупин – устоял журнал. И тот непроговоренный спор, что сквозит в книге С.Куняева, это в действительности никак и нигде не заявленный спор-разногласие журналов "Москва" и "Наш современник". Суть разногласия проста – она в понимании природы и происхождения конкретного исторического явления – российского коммунизма, по моему пониманию, изначально, как уже говорил, запрограммированного не только на саморазрушение, но и на разрушение своего пространства. Элементы взрывного механизма по отдельности давно опознаны политологами. Право наций на самоопределение, положим. Как известно, Ленин Сталина убедил: не заманить ту же Украину в царство социализма без хотя бы формальных гарантий, каковые со временем, дескать, станут неактуальными по мере формирования "нового человека". "Утробные" инстинкты должны быть искоренены, а к таковым помимо национальных отнесены были и религиозные предрассудки, и личностная экономическая инициатива, и право на сомнение, и даже право на неучастие в социальных процедурах. Еще в 60-х отказ от участия в так называемых выборах мог вызвать политическое или психиатрическое преследование. Но это мелочь!
Определенная часть народов подлежала физическому истреблению во имя утверждения социалистического порядка. Без названной процедуры не дожить бы нам до зрелого социализма, "приспособленного к народным нуждам".
Вот еще один любопытный момент "полемизма" в книге С.Куняева. Приводится текст, каковой будто бы являлся финальным в романе Ирины Головкиной "Побежденные".
"Большевизм... процесс этот самобытен и глубоко органичен..."
И далее в стиле С.Куняева панегирик советскому правительству и коммунистической России, которая "в муках рождает новые государственные формы и новых богатырей, для которых все классовое должно быть чуждо..."
Поскольку о существовании этого романа С.Куняев узнал от меня, чего он не отрицает, то берусь категорически утверждать, что ничего подобного в тексте романа не существовало до того, как он из рук КГБ попал в руки редактора "Нашего современника". Да и любой, добросовестно прочитавший роман, увидит противоестественность "публицисцизма" вышеприведенных строк в контексте трагического лиризма романа...
Но после цитирования (фактически самого себя) Станислав Юрьевич вдруг снова вспоминает обо мне в следующем контексте:
"Неужели он (Бородин) до сих пор считает свою оценку "русского большевизма" более справедливой, нежели та, которую выстрадала Ирина Владимировна Римская-Корсакова?"
Весьма некорректная постановка вопроса, потому что и я мог бы сказать: "Неужели он, Станислав Куняев, более прав в данном вопросе, чем я, выстрадавший..." и так далее. Мог бы сказать, но не скажу, потому чтоувы! – страдания не в счет, поскольку знал людей, погибших в страдании за идеи настолько вздорные, что о них и говорить неприлично.
"Римская-Корсакова умерла за год до публикации романа", – пишет С.Ю. Куняев. Но за год до публикации (то есть в 1990 году) он и сам не знал о существовании романа. Именно в это время мы были в Америке, где я ему и рассказал... И повторюсь: в том романе, который попал в КГБ во время обыска у моего друга Игоря Николаевича Хохлушкина, никаких публицистических приписок не было, и если автор романа умерла в девяностом, то авторство приведенного С.Куняевым текста следует искать в другом месте.
Начало 90-х – то было наисмутнейшее время за все годы новой русской смуты. Русский парламент почти единогласно голосует за развал... Миллионы русских на Украине голосуют за самостийность... К суверенитету рвутся лидеры, которые этого слова выговорить не могут... Тысячи безызвестных и прежде безынициативных объявляются в роли криминальных "экономических пассионариев"... Русские патриоты-литераторы, вдруг возжелавшие политической роли, с треском проваливаются на выборах – причем все: простота и конфетообразность демократических лозунгов выигрывает в сравнении с кашеподобной советско-постсоветской патриотической пропозицией...
Как говорится, на все сто я не рискну утверждать, что нас не ожидают более трагические события, но если, не дай Бог, случится... То все же будет схватка идей, уже "отстоявшихся" в смуте.
Что же до самой смуты, то, несмотря на некоторую весьма видимую заданность, новая книга С.Куняева эту всеобщую "смятенность" воспроизводит добросовестно и убедительно, чем и особенно ценна. Страницы о событиях 91-го и 93-го интересны каждой строкой, поскольку в критических эпизодах истории с наибольшей полнотой раскрывается душевное состояние как непосредственных участников событий, так и неучастников.
И без того известно, а воспоминания С.Куняева это подтверждают, что в 91-м, в отличие от 93-го, поклонники "великой советской цивилизации" имели реальный шанс на реванш. Реальный, разумеется, только в пределах условно-сослагательного наклонения. Они им не воспользовались. И не потому, что испугались, хотя, возможно, кто-то и испугался. Но и испуг здесь вторичен. Первичен тот факт, что и они, советские патриоты, были равноправными микробоносителями смуты.
Стоит только перечитать личный "план борьбы" С.Куняева с "перестройкой"...
Именно потому познавательной цены не имеют оценочные суждения С.Куняева, положим, о событиях ГКЧП – что он в дневнике записывал да какие интервью давал. Цену имеют только поступки. А они в вопиющем противоречии с суждениями. Лично автора воспоминаний это никак не компрометирует, но лишь свидетельствует о душевном состоянии – оно было далеко не столь однозначным, как нынче хотелось бы его видеть мемуаристу.
Вспомним: автор мчится в Москву, узнав о "перевороте".
"На душе было радостно (неужели кончается горбачевское гнилое время?!) и тревожно... Зачем такая громада стальных чудовищ?"
Менее добросовестный человек наверняка умолчал бы о сем противоречии чувств.
Или вот еще один чрезвычайно характерный эпизод, о котором кто-нибудь другой (но не С.Куняев), скорее всего, умолчал бы.
Поняв уклонение писателей-патриотов от поддержки "гэкачепистов" как молчаливую капитуляцию, противная сторона (во многих отношениях очень даже противная) решается с наскоку лишить писателей их коллективной собственности. Писатели не поддаются, сопротивляются и вроде бы побеждают. Но в победе не уверены. И что же они предпринимают?
"В полной надсаде и растерянности, не зная, что нам делать, на кого опереться, где найти сочувствие (!), поддержку, а может быть и помощь, ночью 31 августа мы с Володей Бондаренко поехали в гостиницу "Россия"".
Там съехались на конгресс "старики из первой эмиграции либо их дети, бывшие власовцы и энтээсовцы..."
То есть – злейшие враги "советской цивилизации". Но далее!
"Мы полагали... эти люди помогут нам связаться с газетами, журналами, радиостанциями Запада (!), чтобы рассказать (Западу! – Л.Б.) о первых русофобских шагах нового режима, увидевшего в русских писателях-патриотах одну из главных опасностей для идеологов и практиков августовского переворота".
Оказывается, можно обращаться за помощью к проклятому Западу, если некие "бяконые" силы посягают на писательскую собственность! А нет, чтобы до того обратиться к Западу – пусть бы он скорее признал ГКЧП – как-никак "попытка спасти Союз от хаоса, анархии, развала". А если смотреть глубже... То вообще!
И это после поездок по тому самому Западу, каковой Станислав Юрьевич, судя по дневниковым запискам, раскусил по самой сердцевине! Ну исключительно все понял как он есть, этот Запад, наизлющий враг России! И вдруг к нему за сочувствием и помощью? Да еще через посредников: белогвардейцев, власовцев и энтээсовцев, про которых он, С.Куняев, тоже все сурово понял, судя по текстам в книге, давным-давно.
Да ведь диссиденты, по М.Лобанову, к примеру, главнейшие разрушители социализма – они именно тем и занимались, что обращались к Западу. Но даже на их зов Запад откликался далеко не всегда...
Из текста опять же непонятно, что именно хотели русские писатели-патриоты объяснить Западу. Что они вовсе не являются "главной опасностью для идеологов и практиков августовского переворота" и их незаслуженно обижают? Или наоборот, что они, писатели-патриоты, не могут примириться с русофобскими выходками "идеологов и практиков" и просят Запад помочь побороть проклятых русофобов?
* * *
Выковыривая из тысячестраничного текста подобные нюансы, я вовсе не имею целью упрекнуть автора в беспринципности. Как бы я лично ни относился к политическим взглядам С.Куняева и к позиции его журнала, уж в чем в чем, а в принципиальности ни С.Куняеву, ни его журналу отказать невозможно. Помимо всего того ценного в книге С.Куняева, о чем говорил в начале темы и что очевидно, для меня не менее очевидным является тот факт, что вся книга, просмотренная под определенным углом зрения, на примере одного конкретного и насколько возможно добросовестно описанного состояния души, является первым и ярчайшим свидетельством о смуте как об особом состоянии сознания народа, когда он в силу обстоятельств утрачивает системное представление о бытии, независимо от того, была ли утраченная система понимания истинной или ложной. (Будь помоложе, отпаразитировал бы на С.Куняеве, накатал бы диссертацию. Что-то вроде: "С.Куняев как зеркало русской смуты".)
Слово "смута", строго говоря, политическим термином не является, но в том и видится его преимущество перед прочими политическими характеристиками эпохи, что оно схватывает самую суть случившегося: утрату или растрату народом высшего, надличностного смысла бытия. Ни одна из предлагаемых политических характеристик событий начала семнадцатого века в исторической науке не устоялась. А ведь было: "польско-шведская интервенция", "крестьянская война под руководством И.Болотникова"... Была интервенция и Болотников был... Но мы говорим, как и сто лет назад, "Смутное время", имея в виду чрезвычайную сложность, многоплановость и попросту мутность политической ситуации в Московском государстве данного времени. И еще, говоря так, зрим в корень, в суть происходящего. Как можем прочитать у писателя ХIХ века: "Осиротел народ русский, и сиротству своему ужаснувшись, пустился во все тяжкие". О духовном сиротстве речь...
Но в слове "смута" как бы заложен и немотивированный оптимизм, помогающий не поддаваться панике под впечатлением бед и бедствий, смуту сопровождающих. Как слово "болезнь" (если не сопровождается определением "смертельная") предполагает излечение, так и "смута" – будто бы обречена на преодоление. И такая психологическая установка безусловно позитивна. Ею вооруженному чуть-чуть, да все же легче устоять от присяги очередному "самозванству", она настраивает человека на поиск в пестроте политических инициатив и импровизаций некоего, еще, возможно, и недостаточно оформившегося, но, как нынче принято говорить, конструктивного начала. Сколь неисповедимы пути преодоления смуты народной, опять же свидетельствует наша история. В том далеком ХVII веке что, какое событие следует посчитать за самое начало изживания маеты-смуты? Конечно, не ополчение Минина и Пожарского. То уже финал с "зачисткой" территории. И не воззвания Гермогена – то пока еще всего лишь глас вопиющего...
Началом духовного возрождения, как это ни покажется странным, была присяга русских людей чужеземному, польскому царевичу Владиславу, потому что это уже была присяга "по закону" (не в строго юридическом смысле, разумеется), в то время, как прежде того беззаконие, "воровство" через самозванство измочалило души русских людей до форменного непотребства. Боярство "легло" под "тушинского вора" не просто добровольно, но с каким-то воистину бесовским азартом – чем ниже пасть, тем шибче сласть! Вариант же с Владиславом – начало образумления. Кончилась династия Рюриковичей. Годунов и Шуйский в каком-то смысле тоже самозванцы. Владислав же – представитель династии межгосударственного масштаба... Пусть не русин, но, приняв православие, кем же он станет, как не русином, – и хватит пылить по Руси "воровству"!
Конечно же, не обманщик Владислав знак или символ начала изживания смуты, но усталость от "воровства" и тяготение к законному государственному бытию, наткнувшиеся на идею, подсунутую коварным Сигизмундом, королем польским, – вот он, момент русского похмелья. И в любом случае присягавшие Владиславу русские люди были куда как менее корыстны, чем, положим, гвардейские полки, через полтораста лет присягавшие "чужеземке" Екатерине.
И к чему бы это я все?..
Да к тому, что оппозиционное состояние сознания, когда оно становится сутью бытия человека, когда оппозиционность превращается почти что в профессию, и более того, если эта полупрофессия еще и плохо ли, хорошо ли, но кормит, и еще хуже, если она не сопряжена с опасностью, то есть ненаказуема, – такое состояние чрезвычайно чревато искажением, повреждением души. В случае малозаметного для глаза изменения ситуации в положительную сторону, то есть в ту самую сторону, куда все глаза проглядел, человек оказывается неприспособленным к иной форме существования и вопреки всем и всяческим идеологическим установкам самым потаенным инстинктом начинает противиться тому времени, на которое работал. На уровне того же инстинкта берутся на вооружение лозунги: чем хуже, тем лучше; все или ничего...
Потому-то мне очень даже понятна реакция Александра Проханова на первое личное знакомство с новым президентом. Нормально – устать русскому человеку от диссидентства, от бесконечного выслеживания и обличения зла... И нормально для русского же человека служение государству, когда оно выполняет главнейшую свою функцию: обеспечивает народ населения страны. И не надо искать в данной фразе стилистическую погрешность. Ни в одном языке мира слово "народ" не означает процесс, то есть постоянное увеличение населения, нарождение – этого из века в век требовали необозримые русские пространства. Нарождение же возможно исключительно в благоприятных социальных условиях, и пример нищих азиатских народов, взламывающих свои географические границы постоянно растущим населением, – явление совершенно иного порядка.
Нормально русскому человеку уважать власть и при том постоянно ворчать на предмет ее несовершенства – в том, возможно, и есть "рабочее" состояние государства, каковое идеальным быть не может ни при каких самых благоприятных обстоятельствах. Но при том должна быть зрима тенденция на улучшение и общенародного, и собственно государственного состояния.
"По этой части" человеческого душевного состояния лично у меня богатейший жизненный опыт. Когда давным-давно, в юности, я только начал догадываться о порочности коммунистической системы-государства, какую муку, какую "ломку" я пережил, воспитанный не просто законопослушным гражданином, но и гражданином, гордящимся своим политическим гражданством! Поначалу я отчаянно искал и отыскивал не грехи государства, но факты, опровергающие мои "недобрые" догадки. Более прочего надеялся я встретить хитроумнощурого "дяденьку", каковой бы в два счета расставил бы все по своим местам, а я б вздохнул с облегчением и в наказание за свои соплячьи сомнения отправился бы в самое "пекловое пекло" коммунистического строительства. Отчасти именно этими побуждениями объяснялись мои "побеги" и на Братскую ГЭС, и в Норильск... И мой бросок в столицы в 60-х – а вдруг там откроется мне некая наиважнейшая суть, каковую в провинции не просечь...
И даже потом, когда самоприговоренность коммунистического строя открылась со всей очевидностью, мои побеги в тайгу, случавшиеся, разумеется, не от хорошей жизни, они, по сути, были "отдыхом" от напряжения противостояния...
И берусь категорически утверждать, что всякая идеологическая установка, хотя бы самым краешком близкая к революционной, в самом итоговом итоге своем противоестественна человеческому бытию, потому что рожден человек для созидания жизни и продолжения ее посредством любви... Любовь же к чему-то, что отвергает сколь угодно порочное и несовершенное, но реальное бытие рано или поздно, так или иначе оборачивается формулой Байрона: "My very love tо Thee is hate tо them", где это самое "хейт" становится доминантой поведения, а "лав" – всего лишь слабеньким самооправданием целостной нравственной переориентации.
Все сказанное, разумеется, имеет отношение исключительно к внутрисоциальной ситуации и никак не распространяется на обстоятельства чрезвычайные – чужеземное нашествие, к примеру.
В реакции А.Проханова на "деловитость" президента мне прежде прочего увиделся-услышался вздох облегчения. Кто-то отреагировал – дескать, перебор... Что ж, это очень даже по-русски. И если президент какими-то своими поступками не оправдал столь оптимистических надежд А. Проханова, разочаровал... Вторично! Важно, что была явлена готовность русского человека к иному, позитивному состоянию сознания. Ведь возможно, что новый президент еще вовсе не начало конца смуты, возможно, это пока еще только "феномен Владислава"...
Наши маститые социологи, сами большей частью продукты смуты, пытаются успех В.Путина объяснить политическими кознями и махинациями бюрократии. Но как бы там ни было, тот факт, что бюрократия, то бишь "служивые люди", и значительная часть народа проголосовала за совершенно определенный "образ", как он был народу и бюрократии подан, – в том несомненное свидетельство начала изживания смуты. Пусть даже только самое-самое ее начало.
Люди с уже прочно устоявшейся диссидентской, оппозиционной психологией ныне с явным сладострастием отыскивают и, конечно же, находят в действиях нового президента массу несоответствий между заявлениями и поступками. Многие всего лишь фиксируют реальность. Но невозможно не заметить и других: кто почти "рад", что опять все плохо, что снова можно "против", потому что быть "за" – это же так банально...
