Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Заканчивая главу этим эпизодом, я делаю как бы особую отметину в биографии, имея в виду, что, сложись все иначе, дальнейшая моя судьба... и ныне решительно не представима.
За без малого тридцать лет "полунелегальщины" имел я не менее сотни "контактов" с представителями Комитета государственной безопасности – от лейтенантов до генералов. Поскольку все эти "контакты" были, как говорится, "по делу", то в большинстве случаев какие-либо личностные характеристики моих "контактеров" удавалось скорее угадывать, чем отчетливо фиксировать. То есть всякий раз передо мной была скорее функция, нежели личность.
Однако множество случайных или неслучайных встреч с прочими людьми напрочь забылись и порой вспоминаются лишь по какой-нибудь ассоциации, в то время как каждый "контакт" с представителем "органов" помнится ну как будто вчера, и при том ничто ни с чем не перепутывается: время, место, обстоятельства, последствия – все живо памятно и хронологически выстроено.
Самая отчетливая картинка – это мои первые допросы в пятьдесят седьмом. На меня, студента первого курса истфака Иркутского госуниверситета, заведено дело по "антисоветчине", но я не арестован и даже не на "подписке", меня попросту "таскают" на допросы после лекций. Поставивший на себе крест, я более всего трепещу за судьбу моих "кружковцев". Саша Дулов, сын уважаемого профессора истории, Наташа Симонова – дочка начальника иркутского гарнизона... И остальные... Всех их я "вовлек", "заговорил" обязанностью нашего поколения "докопаться до полной правды в культе личности"... Я инициатор. Они – жертвы моей инициативы. Так подает "дело" следователь майор Анфисов, и в этом я с ним полностью согласен. Но только в этом...
В полутемной комнате в углу стол. Свет настольной лампы нацелен неопределенно между мной по одну сторону стола и Анфисовым по другую. Задавая вопрос, он, как-то через голову закидывая руку, направляет свет мне в лицо и держит руку на лампе до конца моего ответа, потом отводит свет на середину стола и пишет. Не по делу, а от природы хмурый брюнет лет сорока, совершенно непредставимый с улыбкой на физиономии, он и голос имеет соответствующий – ровное, глухое гудение без хрипотцы и без всяких амплитуд.
Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?
– Да нет же! – отвечаю искренно. – Я просто пересказал слова Хрущева на двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.
И так далее.
В конце допроса читаю в этом месте: "...да, я признаю себя виновным в том, что там-то и в присутствии... действительно распространял клеветнические..."
Я возмущен. Я не подпишу!
Удар ладони по столу так, что абажур настольной лампы опадает...
Анфисов вырывает листки из моих рук. Безэмоционально рычит:
– Так и зафиксируем. От подписи отказался. Завтра в десять ноль-ноль сюда... как штык... дежурный! вывести!
В час ночи я иду через весь Иркутск от улицы Литвинова домой на улицу Чкалова... Я шокирован, я возмущен нечестностью поведения сотрудника доблестных органов, я продумываю технологию завтрашнего выражения моего возмущения...
Но назавтра дежурный ведет меня на третий этаж, заводит в просторный, светлый кабинет, вежливо предлагает присесть на диван и немного подождать... Минут через десять появляется подполковник, он присутствовал при моем задержании, у него красивая фамилия – Мятежный.
Подполковник Мятежный, симпатичный, русо-седовласый, весь как из кино про разведчиков, увидев меня, радостно улыбается, руки раскидывает.
– А, Леня! – говорит, садится рядом на диван и вдохновенно пересказывает мне будто бы только что услышанное по радио сообщение о новом важном решении советского правительства по внеочередному осчастливливанию граждан первого в мире государства рабочих и крестьян. – Слушай, Леня, говорит Мятежный, по-отечески обнимая меня за плечи, – вот ты про Никиту Сергеевича басню написал, а хочешь, поспорим, что лет через пять ты будешь удивляться тому, как ты о нем думал? Я тебе, считай, по секрету скажу, а ты уж сам решай, болтать о том или не стоит. Знаешь, кто такой в действительности Никита Сергеевич? Он, – Мятежный перешел на доверительный шепот, – он, если хочешь, первый обычный нормальный русский мужик у власти. Через пару лет ты поймешь, что я имею в виду. Между прочим, ты знаешь, что вчера в Иркутск прилетел Лазарь Моисеевич Каганович? Ага, слышал. Ленинского призыва партиец. В общем, настоящий... Так вот, вчера на обкоме он рассказывал о некоторых планах на ближайшее пятилетие.
Картинно откинулся на спинку дивана, закинул русовласую главу, мечтательно улыбаясь.
– Жизнь, Леня, будет интереснейшая! Так что по-дружески скажу, не валяй дурака, зачеркивай так вот, крест-накрест, всю эту свою нынешнюю историю и начинай жизнь заново! Какие твои годы!
И тут без перехода подполковник Мятежный закатывает наизусть не менее чем на полстраницы (к сожалению, не помню, что именно) из Гоголя. Что-то про русский характер... Потом еще о великолепных личных качествах Лазаря Моисеевича...
Через месяц, исключенный из университета и из комсомола, вызванный на "прощальное" собеседование, я узнаю, что свободой обязан не кому-нибудь, а именно Лазарю Моисеевичу. На втором заседании обкома первым пунктом повестки было "дело Иркутского университета" – мое дело. Но Лазарь Моисеевич спешил и предложил "скинуть" это дело на "суд общественности". Что было вторым пунктом повестки, я узнал через три года, когда после мотаний по Сибири с грехом пополам поступил на истфак Улан-Удэнского пединститута. Был приглашен в военкомат для профилактического собеседования на предмет моей "остепененности" и готовности реализовывать личное бытие в форме простого советского человека.
Опять подполковник, то же сплошное дружелюбие и та же предрасположенность к "рискованному" откровению. Оказывается, сталинский прилипала Лазарь Моисеевич приезжал в Иркутск позондировать почву поддержки уже в то время задуманному плану свержения Хрущева, верного ленинца, подлинного любимца партии. Каганович же, "мы-то это знали", отродясь был сплошь аморальным типом... "Не для общего пользования вот вам один пример". Любил Каганович приходить на работу до того, как появятся секретари. Придет придурок и нахаркает во все чернильницы. А потом в дверную щель смотрит, как секретари мучаются с перьями, смотрит и хихикает. А Маленков – это же был такой обжора. Даже в Кремль приезжал со специальным врачом, который ему три раза в день клизмы ставил. Ну, чтоб пожрать на полную катушку. Против Никиты Сергеевича ни один нормальный член партии не пойдет. Только такие, как Каганович, переродившиеся. Как говорится, в семье не без урода. У Сталина, как мы теперь все знаем, ошибки были... Так что Никита Сергеевич по большому счету первый настоящий преемник Ленина.
Пройдет десять лет, и однажды в кабинете следователя, где я, арестованный по делу ВСХСОН, – на допросе, появится начальник следственного отдела Ленинградского КГБ полковник с отличной фамилией – Сыщиков. Склонится над протоколом допроса, что перед следователем на столе. Ухмыльнется, крупной круглой головой покачает. Пред тем я только что на вопрос о причинах негативного отношения к Советской власти апеллировал к материалам знаменитого ХХ съезда партии. Сыщиков дружески положит на плечо следователя руку, значимо прищурится в сторону зарешеченного окна и скажет тихо, не мне, а так, в порядке общения с сослуживцем:
– Н-да... Если бы этот... – Пальцем другой руки ткнет в страницу протокола. Этот – значит, Хрущев. – ...если б этот... еще, ну, лет пять, скажем... Такого натворил бы... За десять лет потом не расхлебать.
Затем пристальный, строго-справедливый взгляд на меня, как на щенка, по глупости и озорству облаявшего своего доброго и строгого хозяина.
– Знаешь, что я думаю...
Это опять не мне, а следователю.
– ...Мы виноваты. Да, да. Мы.
В голосе самокритичное сокрушение, во взгляде на меня – забота от носа до бровей.
– ...Пока вот этот...
Еще раз пальцем в протокол, то есть Хрущев.
– ...пока он куролесил, мы упустили целое поколение. Да... Упустили...
Полковник скорбно склонит голову и молча вынесет свою скорбь вон из кабинета. Следователь тоже не менее минуты будет пребывать в позе роденовского "Мыслителя" и лишь потом, проморгавшись, встряхнется с тяжким вздохом и скажет тихо:
– Так. Вернемся к нашим баранам.
Пройдет пятнадцать лет, и в кабинет Лефортовского следственного изолятора войдет мой очередной следователь подполковник Губинский со сдержанным, но отчетливо зримым торжеством на славном русском лице и при исключительном изяществе всего своего гражданского одеяния. После моего наводящего вопроса ответит, не соря словами:
– Да, Юрий Владимирович теперь генсек. Пора в стране наводить порядок, Леонид Иванович. Хватит! Никаких больше обменов и выдворений. С диссидентством все. Могу даже сказать, кто будет следующий. Шафаревич, к примеру...
И наконец, через семь лет на заправке случайно (или не случайно) я встречусь с "опером" – капитаном (или майором?) Яковлевым, очень даже симпатичным русским мужиком, который в свое время "вел" мое дело в оперативной стадии, затем "обеспечивал суд", то есть стоял в дверях и не пускал в зал суда кого не положено, а в восемьдесят седьмом исполнял формальности по моему освобождению. Исполнял их так же добросовестно, как и все предыдущие, не выказывая при этом даже тени недружелюбия. Более того, помог мне с первой литературной публикацией... Эта маленькая, но по-своему фантастическая история стоит того, чтобы о ней вспомнить.
Шел восемьдесят седьмой. В соответствии с горбачевской демократической эйфорией я был освобожден в числе прочих политзаключенных особым помилованием верховных судебных органов. Помилован – то есть милостиво прощен во грехах перед все еще существующей Советской властью. "Прокаженность" оставалась в силе. Не могло быть и речи о работе в школе, например. С работой вообще была бы проблема, когда б не издательство "Посев", каковое к этим годам сумело организовать переводы моих писаний в нескольких европейских странах и фактически прежними энтээсовскими каналами перебросить мне кое-какие гонорарные деньги, что позволило хотя бы временно не озадачиваться проблемой заработков.
После осторожного прощупывания политико-психологического состояния издателей "толстых" журналов выяснилось, что соваться, как в народе говорят, с кирзовой мордой в хромовый ряд бесполезно. Советские писатели еще вовсю бдели относительно имиджа лояльности. За полгода до моего освобождения покойный ныне поэт Алексей Марков тщетно пытался собрать подписи писателей за мою свободу. Подписали Олег Волков, Вячеслав Кондратьев да Белла Ахмадулина. Принципиально отказавшихся не упомяну...
Однако ж соблазн прорваться в официальную прессу был весьма велик, но имел при том скорее спортивный характер, потому что большая часть мною написанного, вовсе не являясь так называемой "антисоветской чернухой", тем не менее никак не вписывалась по тем временам в диапазоны прозаической тематики.
И я пошел другим путем. Один мой знакомый, имевший какое-то отношение к газете "Литературная Россия", изъявил готовность показать тогдашнему заму главного Юрию Идашкину несколько моих рассказов – анонимно. Якобы я забыл подписаться, а он знает меня только по имени. Рассказы были выбраны предельно нейтральные, и, прочитав их, зам выразил готовность напечатать их все поочередно.
Как-никак – это уже было признание, и, лично встретившись с Идашкиным, я откровенно поведал ему, кто я есть по статусу и положению. Никак не выявив своего отношения к полученной информации, Идашкин заверил меня, что на редакционном обсуждении будет твердо за публикацию.
Как я узнал позже, он в тот же день прозвонился в КГБ, и оттуда явился в редакцию мой бывший "куратор" К.Г. Яковлев и не только дал добро, но и собственноручно помог составить "врез", то есть краткую информацию об авторе, как это предусмотрено правилами публикаций. "Врез" был исполнен изящнейшим образом, в полном соответствии с неопределенностью общей политической ситуации: родился, обучился, имел профессию и... трудную судьбу. И разумеется, в газете публикуется впервые. Заметим, именно в газете, а не в стране. Корректность, скажем прямо, поражающая своей адекватностью "переходному моменту".
Обнаглев, я отдал "Третью правду" в "Наш современник", но получил вежливый отказ. Редакция не сочла возможным "поднимать данную тему силами прозы". Через два года "Третью правду" напечатал ставший главным редактором С.Ю. Куняев.
Но возвращаюсь к моему "куратору" К.Г. Яковлеву. Итак, весной девяносто второго мы столкнулись на заправке. Выглядело это как встреча двух хорошо знакомых и давно не видевших друг друга людей. За несколько минут общения я успел напомнить ему те свои предположения относительно возможного развала страны, что высказывал когда-то, пытаясь выяснить позицию его ведомства относительно уже ощутимых катастрофических тенденций. Он, помнится, попросил меня в тот раз в его присутствии воздержаться от отрицательных суждений о Генеральном секретаре, то есть о Горбачеве. Он по-прежнему осознавал себя солдатом охранного отряда партии.
Теперь молчал, неопределенно кивая. И лишь прежде чем захлопнуть дверцу своей машины, вроде бы этак в полушутку крикнул мне вслед: "Ничего, Леонид Иванович! Как разваливали, так и восстановим"!
Больше мы с ним не встречались. Моя попытка навести о нем справки успеха не имела.
Как и большинство моих бывших "соратников" по Социал-христианскому союзу, после "отсидки" за участие в нем я более не предпринимал никаких действий по воссозданию организации. И причиной тому было не только убеждение в невозможности серьезного нелегального строительства.
При четком осознавании неизбежности краха коммунистической государственности полностью у меня, по крайней мере, отсутствовало предчувствие сроков этого краха. Оно вроде бы и неудивительно, если даже пресловуто-знаменитое ЦРУ пребывало в этом отношении в полном неведении. Злокачественной опухоли в коммунистическом организме удалось законспирироваться столь успешно, видимо, потому, что она, опухоль, не имела какого-либо конкретного центра, но и "центр", и "периферии" успешно мутантировали синхронно в одном направлении.
Все было бы куда как проще, если бы имел место заговор, положим, или хотя бы совокупность неких осознанных действий со стороны группы лиц или отдельных ведомств – социальных организмов, – тогда бы не затронутые мутационным процессом лица или социальные организмы смогли бы предпринять превентивные меры или хотя бы обозначить и озвучить проблему...
Игорь Огурцов, создатель питерской подпольной организации, и обозначил, и озвучил, но услышан и понят не был, потому что, видимо, его прозрение было равнозначно пророчествам, каковые осознаются и признаются только по факту свершения.
Замечательная Татьяна Петрова каждое свое выступление заканчивает словами популярной патриотической песни: "Встань за веру, русская земля!"
И зал всякий раз встает. Это все, на что он способен. За веру. Потому что земля уже давно не имеет веры.
В этой же песне слова о России: "Но ты жертвою подлости стала тех, кто предал тебя и продал!"
Увы! Это "предательство" свершилось многим ранее, уже столетие тому. Да и тогда это не было собственно предательством, но национальной трагедией, в причинах каковой многие пытаются в наши дни добросовестно разобраться.
А песня... Что ж... Она как бы дистанцирует исполнителей и слушателей от тех, кто уже в самом процессе катастрофы сделал сознательный выбор не в пользу России исторической, от тех, кто приложил руку к усугублению трагедии, от тех, в ком обычное шкурничество затмило все прочие человеческие чувства, от тех, кто и по сей день длит смуту в откровенно корыстных целях. В какой-то мере это дистанцирование нужно. Для упрощения ситуации – как математическое уравнение, каковое, чтобы его решить, надо сначало упростить. С другой стороны – фиксируется позиция, которая в некотором смысле уже сама по себе обязывает...
* * *
Упомянул о корысти, и значит, самое время вернуться к заявленной теме "похвалы органам".
Уникальнейшее спецподразделение, сотворенное коммунистической властью, ни в коей мере не соотносимо оно с учреждениями разведки и контрразведки в иных странах, поскольку названные функции для ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ всегда были вторичны. И если уж с чем сопоставлять великолепный продукт коммунистической идеи, так разве что со жреческим сословием времен египетских фараонов или с орденом иезуитов – с одной, однако, непременной оговоркой: никогда, даже в самые "энкавэдэшные" времена, "органы" не имели автономии от верховной власти, но были ее прямым формопродолжением.
Если социализм мог существовать и тем более развиваться исключительно в тоталитарной ипостаси, то есть при жесточайшем контроле за идеологическим состоянием народа, то и сам народ, исповедуя социалистическую идею, был по-своему заинтересован во всякого рода чистках и зачистках идеологических нечистот. И именно таковая взаимная заинтересованность являлась главным сущностным содержанием лозунга о единстве партии и народа, ибо лишь господство единоверия могло обеспечить те великие завоевания социализма, каковыми и сегодня справедливо гордятся коммунисты "перестроечного призыва", сознательно или бессознательно отделяя сами достижения от способов достижения, без которых они просто были бы невозможны.
И верно, как только натяжение единства провисло, ослабло, тотчас же и началась эпоха так называемого застоя, затем породившая агонию.
Пиковым же периодом российского социализма следует считать годы где-то от тридцать девятого по сорок пятый. Война, как это кощунственно ни прозвучит, явилась великим подарком социалистической идее, ибо весь пропагандистский аппарат был нацелен на внедрение лозунга защиты именно социалистического отечества. В некоторых современных исторических трактатах прошлая война объявляется походом капиталистического Запада на социалистическую Россию. И доля истины в том, безусловно, есть, хотя справедливости ради следовало бы перед тем добросовестно рассмотреть историю "похода" социалистического Коминтерна на весь несоциалистический мир. Это во-первых. Затем – победой в Великой Отечественной войне оправдывается вся предшествующая специфика утверждения социализма в отдельно взятой... Дескать, когда б не сталинская суровость в 30-х, не устоять бы в 40-х...
Что ж, когда б русский царизм имел златые горы монархического чувства, не бывать социализму. Вместе с Англией и Францией Россия принимала бы капитуляцию Германии после Первой мировой, и тогда даже самый захудалый состав дипломатов, понимая важность европейского равновесия, не позволил бы довести Германию до того унижения, каковое через десять лет породило реваншистский психоз, нацизм и все последующее...
И до того русские бывали и в Берлине, и в Париже в роли победителей, навечных друзей они там не приобретали, но врагов остепеняли весьма...
Так что все, что произошло в двадцатом веке с человечеством, и положительное – антиколониальный процесс, уступки мирового капитала мировому труду (умно учились на чужих ошибках), и самое ужасное – Вторая мировая, все напрямую связано с социалистическим экспериментом в России, для нее, для России, оказавшимся в итоге почти что роковым. Почти – потому что еще не вечер...
И не диво ли, что сегодняшним "невечерним" судорогам возрождения российской государственности мы обязаны тем самым бывшим "жрецам" социализма, каковые по примитивно понимаемой логике предшествующих событий должны были бы и "вдрызь искаяться", и начисто раствориться в беспредельном потеплении и затоплении теплокровным либерализмом всей угловатой несуразности российско-советского бытия.
Шаблонное политологическое мышление – вспомним – каких только кошмаров оно не предсказывало лет десять назад: гражданская резня да еще в национальном окрасе; натовские миротворческие десанты и резервационное обособление Московии чуть ли не в пределах Московской кольцевой; "красная контрреволюция" и повсеместная народная расправа с демократами-разрушителями – все виделось равновозможным на фоне катаклизма мировой державы.
Равновозможность взаимоисключающих социальных решений – это и есть типовые признаки гражданской смуты. Изживание смуты начинается с сокращения списка ожидаемых или допускаемых вариантов социальной реализации. Как правило, первыми "отпадают" самые желаемые и самые нежелаемые варианты, и соответственно маргинализируются полюсные политические силы. В растерянности отсидевшиеся во время пика смуты и, следовательно, сохранившие по причине невостребованности социальную энергию автоматически выдвигаются на первый план, и далее уже все зависит от множества еще вчера казавшихся вторичными обстоятельств, каковыми будет сопровождаться обращение бытия смуты в государственное бытие.
В нашем случае "отсидевшимся" политическим кланом оказались те самые "органы", на вполне справедливом обличении каковых сделали себе "работающий имидж" многие зачинатели и вдохновители смуты из интеллигентского сословия их, "органов", собственные "предатели", поспешившие искренно или конъюнктурно отмежеваться от родной, а точнее – родимой структуры.
В итоге сегодня именно "распроклятые органы" оказались инициаторами пока еще, к сожалению, только судорог государственного возрождения. Но свежи в памяти судороги распада, и кто-то сравнивает и колеблется, кто-то в ожидании и в готовности к работе... А кто-то, кому смута – кормушка, тот в готовности к сопротивлению. Каждому свое...
Свое было и у меня, когда в начале 80-х верховной властью в стране овладел Ю.Андропов.
Явление Ю.Андропова на вершине коммунистической пирамиды было воспринято мною как тревожнейший симптом того, что страна входит в период хронической безысходности. В моем понимании Андропов самим фактом "вспрыга" на пирамиду как бы "официально" зафиксировал абсолютную неспособность добровольно потеснившихся коммунистических старцев-правителей сохранять то разболтанное статус-кво, что уже тогда именовалось застоем, то есть длительной паузой перед...
...А далее додумывать не моглось и, признаюсь, не хотелось, не до того было. Мне искусно изготавливали фактически пожизненную неволю. Помню одну фразу, сказанную следователю: если государством призван на руководство полицейский, то это значит, что у государства больше нет государственных резервов. Следователь-латыш, самый глупый из всей следственной группы, ничего не понял, лишь зафиксировал антисоветскость высказывания.
Но я-то имел в виду некую концепцию, до каковой когда-то додумался. Смысл ее в том, что полицейское сознание в позитивном значении этого словосочетания строго функционально и государственному сознанию объемно не равно. Полицейский может знать о государстве больше всех вместе взятых правительственных лиц, но знание со-знанию рознь, и потому самый талантливый полицейский никогда не должен подниматься на верхнюю ступень власти, и коли такое случилось, знать, все худо в датском королевстве...
Что до Ю.Андропова, то, как ныне принято говорить, по информации, не подтвержденной независимыми источниками, то есть по слухам, будучи в свое время послом в Венгрии, проявил себя Андропов там далеко не лучшим образом.
В сущности, кем был посол Москвы в стране, полностью Москве подвластной? Хозяин. Андропов не сумел предотвратить уже ставшие "немодными" расстрельные политические процессы, сыгравшие известную роль в последующих трагических событиях; информация, поступавшая от него в Центр, не отражала всей сложности сложившейся политической ситуации, то есть как человек, ответственный за подвластный регион, Андропов, угождая кремлевским настроениям, по сути, дезинформировал Кремль, поставив его затем перед фактом неподконтрольного хода событий.
Повторюсь, таковы были слухи, исходившие от людей, вместе с Андроповым работавших в Венгрии в 50-х.
Когда Андропов возглавил КГБ, то уже через год о нем говорили как о марксистском догматике, склонном к антирусским и антицерковным настроениям. Считалось, что именно с его благословения большой нынешний демократ А.Н. Яковлев выступил в начале 70-х в "Литературке" с погромной антирусской и антиправославной статьей-инструкцией, и его же, Яковлева, Андропов сделал козлом отпущения, срочно сплавив на посольскую работу, когда "ропот" по поводу статьи дошел до ушей Брежнева.
Еще в 70-х ходил слушок о заигрывании Андропова с некоторыми "оттопыренными" интеллигентами, и объяснение тому было простое: к тому времени "железный занавес" оставался "железным" уже только для "простых советских людей", страна, сползая в долговую яму займов, вынуждена была все чаще и чаще принимать западные правила игры; так называемое Хельсинское совещание-соглашение позволило московским евреям в их борьбе за право на эмиграцию вполне успешно шантажировать власть известной "поправкой Джексона".
В целях сотворения положительного общественного климата на проклятом Западе начались продуманные и просчитанные "десанты" московской полуфронды в европы и америки. Как раз они, наши литературные гастролеры, создали Андропову на Западе имидж этакой загадочно-неоднозначной личности. Первый интеллектуал у власти – это уже потом, когда взошел... (Вспомним: Хрущев первый настоящий русский мужик у власти.)
Сегодня для меня определенно ясно, что именно Ю.Андропов – сознательно или нет, этого уже не узнать – продвинул прозападнический интеллектуальный слой на перспективные позиции, что известным образом сказалось на характере так называемой перестройки. Достаточно глянуть да послушать его, Андропова, бывшую "команду" – Арбатов, Бурлацкий, Бовин и прочие. Коммунисты? Антикоммунисты? Да ничего подобного. Образцовая команда циников. Циники даже не прагматики, и если они у подножья власти – приговор социальной системе. Доказательства в истории.
Из многочисленных воспоминаний чекистов всех мастей не просматриваются, если не считать создания знаменитого Пятого управления, какие-либо реконструктивные действия Андропова в ведомстве безопасности, каковое он возглавлял достаточно продолжительное время. Скорее всего, в них не было необходимости. Жреческо-инквизиторское сословие к тому времени достигло стадии самовоспроизводства, практически – совершенства, если под совершенством в данном случае понимать пределы возможностей. Страна находилась под абсолютным контролем. Если еще точнее – в стране контролировалось все, заслуживающее контроля. Видоизменялся, а то и размывался смысл контроля. Но система функционировала в автоматическом режиме, и новой русской Смуте пришлось основательно подсуетиться, чтобы на всякий случай обезопасить себя со стороны самой отлаженной службы в бывшем, а затем и в полуразрушенном государстве.
Полицейская служба есть инструмент порядка в любом государстве. Понимание порядка определяется идеей, формирующей конкретное историческое бытие. Коммунистическая идея, в силу определенных причин пришедшая в Россию на смену идее христианской (именно христианской, а не капиталистической или монархической), могла государственно осуществляться только в сопровождении постоянного, хотя и видоизменяющегося насилия, поскольку сама она (идея) была насилием над бытием, несовершенным по природе, а сутью ее (идеи) было как раз сотворение совершенного бытия, как его понимало антихристианское сознание.
Иначе говоря, коммунистическая идея заключалась в намерении организовать совершенные отношения по природе несовершенных людей – более великой, более фантастической и более жестокой идеи не возникало в истории человечества.
"Мы не можем ждать милости от природы – переделать природу наша задача". Неосуществимость задачи таилась в недоразумении, смысл которого в том, что главным несовершенством природы человека была его невечность, смертность, как бы "обратной связью" определяющая его поведенческий императив.
Идеи не возникают сами по себе, без прообраза. Коммунистическая идея также имела свой прообраз – Царство Небесное, где торжествует всеобщая радость. Царство Небесное надо заслужить определенным типом земного бытия. Можно не заслужить и кануть... В выборе – быть там или не быть – человек свободен. И если он туда не попадает, никто, кроме него, не виноват.
Вот оно – "несовершенство" Божественного замысла! А почему бы, собственно, не помочь человеку, ведь он порой сам не понимает своего счастья, своей возможности быть счастливым – отвлекается, увлекается, развлекается – так одерни его, шлепком ли, подзатыльником, ведь он в легкомыслии своем опасен не только для самого себя, но и для окружающих, как дурной пример, как соблазн, а по большому счету он опасен самой идее всеобщего благоденствия.
И наконец, человек идеи ответствен за человека безыдейного и потому правомочен принимать за него решения – ему же, неразумному, во благо.
А теперь вспомним главную формулу кибернетики: "Кибернетика объявляет сущностью вещей их организацию". В этом смысле величайшим кибернетиком был вовсе не Норберт Виннер, а Карл Маркс.
Поскольку "в действительности" никакого Царства Небесного не существует, то должным образом организованное, структурированное бытие имманентно воссоздаст соответствующее сознание, каковое в свою очередь доорганизует бытие до полного его совершенства. И никакой тебе проблемы "курицы и яйца".
Поскольку опять же не существует Небесного Царства, то идея торжества всеобщего счастья есть не что иное, как "церковниками" извращенно озвученная возможность самого земного человеческого бытия. И потому прежде прочего нужна беспощадная борьба с извращениями и, естественно, с его носителями.
Одновременно должна вестись работа по ликвидации тех бытийственных самовоспроизводящих структур, упрямый консерватизм которых по определению не способен к реструктурированию. Любое, даже самое неправильное, бытие склонно к сопротивлению, каковое должно быть подавлено.
Но только после выполнения вышеперечисленных задач настанут самые трудные, самые коварные испытания великого дела построения совершенного общества. Как только исчезнет напряжение, обеспеченное фактом борьбы с откровенно сопротивляющимся неправильным бытием, каждая конкретная человечья личность, утратившая мобилизационный стимул, как ее при этом ни коллективизируй, все равно обретает тот опасный люфт свободы, который высвобождает в сознании свойственные самому сознанию неправильные мотивы, и главный из них – сомнение.
