Текст книги "Без выбора"
Автор книги: Леонид Бородин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Бородин Леонид
Без выбора
Леонид Бородин
Без выбора
Автобиографическое повествование
Сколько себя помню (а помню рано, с трех лет уже большими эпизодами, а как война началась, воспоминания последовательны и отчетливы), так вот, сколько помню себя, при себе, рядом с собой или где-нибудь невдалеке всегда вижу загадочную штуку – одноглазый бинокль, или бинокль для одного глаза, или монокуляр, как его называла бабушка, потому что если "би", то это "два"... А тут один, а второй вовсе не отломался, его специально не приделывали, но так вот и задумывали, чтоб то одним глазом посмотреть, то другим и сравнить, каким виднее.
"Виднее" было обоими одинаково. Только двумя глазами, без этой штуки, было видно правильнее, потому что все, что есть, все и видно, хотя и отдаль. А в этом самом "моне" хоть и вблизь, но только кусочек всего, а кусочек без всего видеть хотя и дивно, но досадно, потому что невидимому, возможно, обидно за невидимость. А если начинаешь водить туда-сюда, то вообще никакого толку – сплошное мелькание.
К тому же, когда монокуляр переставляешь от одного глаза к другому, положим, смотришь на скалу, – она прыгает то влево, то вправо, а по правде-то она на месте... Но все равно здорово! На скале видишь не только кедр, но и знаки на нем– впростую их ни за что не рассмотреть.
Одно плохо – нельзя смотреть и идти. И запнуться можно, и в глазу, которым смотришь, все дергается. Монокуляр не для движения, он для покоя. Сел на крыльце, навел на скалу, насмотрелся, на Байкал навел и смотри, пока оба глаза по очереди не заслезятся. Отдохнул и совсем в другую сторону – и там что-нибудь высмотрел, чего раньше не замечал...
Жизнь вроде бы еще продолжается, но движение... оно теперь уже не у меня, а у жизни, и я снова могу позволить себе, как тьму лет назад на крыльце отчего дома, попользовать монокуляр, только направляя его не вперед – в том далеком "впереди" меня, считай, нет. Зато за моей спиной эпоха. Не историческая эпоха, но всего лишь эпоха моей жизни – и почему бы, собственно, мне не посмотреть на свою жизнь монокулярно, если она у меня, как и у всех, единственная?
У подножья серых скал
Как и у многих, сознательная жизнь моя начиналась вместе с бабушкой. Ольга Александровна Ворожцова, дочь сибирского купца средней руки, учительница по профессии, а по моей памяти – энциклопедистка... "Моя бабушка знает все!" – таково было первое убеждение в жизни.
Преподавательница Иркутского сиропитательного приюта... В русско-японскую – санитарка в офицерском госпитале при штабе генерала Куропаткина... Вместе с какой-то Великой княжной, подруги... Потом первая на Байкале метеостанция в том самом Маритуе, где пройдет мое детство... Девятый ребенок в семье, она одна переживет революцию (два брата бесследно пропали где-то на сибирских просторах с отрядом каппелевцев). С моим дедом, белорусом по происхождению, расстанется в те же революционные годы, и дальше всю жизнь с нами – с моей мамой и со мной...
Это она научит и приучит меня всему, что нужно детству – от трех лет до одиннадцати. Первое и главнейшее – жить с книгой. Она же в самом моем раннем детстве сумеет нарисовать по уровню понимания моего картину русской истории, ту, что началась в незапамятные времена, где-то с "царя Салтана", трудно, но славно длилась тысячу лет, а в семнадцатом году только запнулась о колдобину накопившейся человечьей злобы – и, как говорится, рожей в грязь; да на то Божии дождики, чтобы отмываться и светлеть ликом более прежнего.
"Как ныне сбирается..." знал в восемь, "Песнь про купца..." в девять, в это же время – "Тарас Бульба" и "Капитанская дочка". Фет, Тютчев, Майков, Полонский – это во время наших с ней постоянных прогулок по ближайшим лесам. (Когда позднее начинал читать Маяковского – словно гвозди заглатывал.) Горестные ямщицкие песни – перед сном. Мировой оперный репертуар – весь до двенадцати лет. Дочь девятнадцатого века, она не изжила романтики народовольчества, и некрасовский плач о страдальце-народе образом "несжатой полосы" прочно окопался в душе, формируя ту самую "отзывчивость", каковая в итоге и образовала мою жизнь так, как она прошла.
Много мне поведала купеческая дочь, но ни слова о Боге и ни слова о советской власти. Пока она была жива, мы существовали с ней вдвоем в несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала. То было поле духа, единого национального духа, но, как понял много позднее, духа все же ущербного, ибо без высшей явности духа – Духа Свята; о Его присутствии в мире мне поведано не было. И эта ущербность воспитания так и осталась до конца не преодоленной. По молодости она компенсировалась особенным, исступленным отношением к Родине, в чем, безусловно, был изъян, поскольку в моем взыске к Родине первичной была требовательность: как у любимой женщины, у нее не должно быть недостатков. При обнаружении таковых я испытывал почти физическую боль, потому что, в отличие от взаимоотношений с женщинами, которых любил, любви к Родине у меня не было, не могло быть, ибо в сознании вообще не существовало разделения на субъект-объект. Если б кто-нибудь спросил, люблю ли я Родину, то, конечно, какой-нибудь ответ прозвучал бы, но сам вопрос остался бы непонятым по существу. Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но все же неотъемлемой частью являешься сам? Разве в любви дело? Дело в соответствии: если я плох (а я не сам по себе, я часть), то своей плохотой я уплошаю и все, от чего неотрывен.
И все же до десяти-двенадцати лет я воспитался интернационалистом в добром значении этого слова, если у него, у этого слова, вообще есть доброе значение.
Не только литература, то есть бессистемный и национально бесприоритетный выбор чтения, но главным образом – музыка. Вот уж где для меня действительно не существовало разделения на "наше" и "не наше".
Пока была жива моя бабушка, у нас в квартире еженедельно вывешивалось на стене около радиоприемника расписание радиопередач. Не всех, разумеется, – "Театр у микрофона" и концерты классической музыки. Классическая музыка входила в мою жизнь как удивительное открытие, которому нет конца – дивный волшебный ящик: чем больше вынимаешь из него, тем больше там остается. Нет, конечно, воспринять какую-нибудь оперу всю целиком (по радио) мне тогда было не под силу. Но отдельные арии и музыкальные фрагменты уже к двенадцати годам стали счастливой собственностью моей памяти, а музыкальной памятью я не был обделен, как и голосом.
Со стороны было, наверное, и умилительно, и смешно видеть и слышать, как мальчишка на скале над Байкалом, в беспомощно-театральном и наивном жесте протягивая руки перед собой, со слезами на глазах воспроизводит страсти Дубровского или Каварадосси...
Я знал наизусть десятки партий. Но были и самые любимые, в звучании которых мне слышалось и чувствовалось нечто такое, отчего по коже пробегал холодок, хотелось плакать счастливыми слезами. Еще хотелось взлететь и парить над миром с великой, необъяснимой любовью к нему – всему миру, о котором я еще, собственно, ничего не знал и не страдал от незнания...
Первые две фразы из арии Надира – "В сиянье ночи лунной ее я увидал" приводили в трепет. Воспроизводил их стократно, вслушивался в свой голосок, в слова и пытался понять, почему они переворачивают мне душу, почему в сердце счастье, ведь мне нет никакого дела до этого самого Надира... Я даже не очень понимал, кого он, собственно, увидал "в сиянье ночи лунной" – в сочетании музыкальных звуков была магия, а слова будто лишь привязывались к музыке...
Или вот: вспоминаю и улыбаюсь. Я стою на вершине своей любимой скалы над Байкалом и возвещаю миру: "И что ж? Земфира не верна! Земфира не верна! Моя Земфира... охладе-е-е-ла!" Звонким мальчишеским голосом я не только с исключительной точностью воспроизвожу музыкальные фразы, но и тот вокальный нюанс, символизирующий перепад голоса на грани рыдания. Оперы я еще не знаю. Поэмы Пушкина тоже. Я лишь предполагаю, что должно делать по произнесении последней фразы, и самым логическим мне кажется – закрыть лицо руками и упасть как можно более плашмя. Я так и делаю, но я же на скале, и под ногами камни, плашмя не шибко-то выходит, колени и локти машинально выдвигаются вперед, и падение получается некрасивым. Но никто ж не видит... Можно и повторить...
Несмотря на столь раннее увлечение музыкой, я не стал ни музыкантом, ни даже просто знатоком музыки. Целые области музыкальной культуры остались неосвоенными – камерная музыка, к примеру.
Однако ж и по сей день мне сложно, да и просто нежелательно фиксировать в сознании, что, положим, "Лунная соната" и "Рассвет на Москве-реке" написаны людьми разных национальностей, верований, разного менталитета, наконец. А лет в девять мне было ужасно обидно, если кто-нибудь говорил, что "Три мушкетера" написал француз, – мне совсем ни к чему сие уточнение. Мало ли кто и что написал – важно, что здорово написано!
При том, однако ж, следует иметь в виду, что был я учительский сынок. Более того – директорский сынок. Жили мы только на зарплату, то есть никакого подсобного хозяйства. И если всем детям нашего байкальского ущелья помимо школы расписаны были всякие и всяческие обязанности, то есть дела домашние, я подобных дел был лишен и потому имел тьму времени и лазить по скалам, и часами любоваться раскрасками байкальской воды, и сидеть над книжками, и часами пиликать на балалайке или на гитаре.
Если честно, я злоупотреблял отсутствием обязанностей, и потому по прошествии времени, а еще проще – по прошествии жизни, вглядываясь в себя тогдашнего, положим, пятнадцатилетнего, я не очень-то себе нравлюсь.
Популярна фраза: когда б начать жить заново, прожил бы жизнь так же.
Да ни за что! И дело не в досадных ошибках, каковых постарался бы избежать, и не в мелких проступках, от которых бы воздержался.
Советско-героико-романтическое состояние духа при абсолютном незнании жизни, самых существенных ее основ – таким вот полупридурком спрыгнул я с крыльца отчего дома, что в глухом байкальском ущелье, – и прямо в самый что ни на есть поток той реальной жизни, что и осадила меня, и озадачила, и, что хуже того, с первых же самостоятельных шагов обидела досадным несоответствием сущего должному. Должному – в моем представлении о должном.
"Что у вас, ребята, в рюкзаках?" – из песенки моей юности. Ну и что же было в моем рюкзаке того времени? Фенимор Купер, Джек Лондон, Мамин-Сибиряк... Еще "Молодая гвардия" и... "Краткий курс истории ВКП(б)". Еще убеждение, что повезло мне родиться и жить в самой счастливой, самой справедливой стране, к тому же самой необъятной "с южных гор до северных морей". Короче – в самой-самой-самой!
Не "самым" был только я сам. Учился в старших классах неважно, хулиганистым был весьма. Десятилетку окончил так себе. И Иркутский университет, куда нацеливали меня мои славные родители, – не про меня сие великопочетное учебное заведение. Так понимал. Или догадывался.
И потому, когда партия призвала советскую молодежь пополнить ряды органов по борьбе с преступностью (это после знаменитой амнистии 1953 года), я откликнулся. Без восторга. Откликнулся потому, что считал: там я прежде всего сам исправлюсь, так сказать, приду в соответствие...
Русские мальчики
Спецшкола МВД располагалась в бывшем монастыре на высоком берегу над рекой Камой, что в городе Елабуга. Великолепные храмы были приспособлены под спецпомещения. В одном прачечная, в другом – склад спортинвентаря... Нас, атеистов, сие никак не трогало. Помню, правда, возмущались, что в том храме, где прачечная, кто-то специально забрызгал расписанные стены краской. Видимо, просто брал ведро и плескал во все стороны, куда достать мог.
По первой же неделе нас, курсантов, повели на экскурсию в музей художника Шишкина, а потом на его могилу. И тут старичок (внешность не помню совершенно) поманил нескольких из нас в сторону и показал на запущенную могилу с плитой, почему-то углом воткнутой в землю.
– А здесь знаете, кто покоится? Марина Цветаева – вот кто!
Мы деликатно молчали. Мы не знали, кто такая Марина Цветаева.
То был 1955 год.
Отнюдь не демонстрируя образец курсантской дисциплины, именно там, в школе милиции, я скорее чувством, чем сознанием усвоил-понял значение дисциплины как принципа поведения и, через год покинув школу (о причинах чуть позже), остался солдатом на всю жизнь, что, конечно, понял тоже значительно позже. Но "солдатская доминанта" – да позволено будет так сказать – "срабатывала" не раз в течение жизни, когда жизнь пыталась "прогнуть мне позвоночник" и поставить на четвереньки...
В курсантской казарме нашел я себе друга. Фактически на всю жизнь. Володя Ивойлов, из шахтерской семьи, был "белой вороной" среди нас, шалопаев. Фанатическая жажда знаний, культ книги, ни минуты без дела, постоянная строгая сосредоточенность взгляда – потянулся к нему, и мы сошлись. Я, помнится, составлял ему список книг, обязательных для прочтения: конечно, Джек Лондон, и в первую очередь – "Мартин Иден", Джеймс Олдридж "Герои пустынных горизонтов", М.Горький – "Жизнь Клима Самгина", В.Гюго "Девяносто третий" и "Человек, который смеется", Ч.Диккенс – "Записки Пиквикского клуба", Мамин-Сибиряк– "Хлеб" и "Золото", В.Шишков "Угрюм-река"... Списки эти были на целые страницы. Он прочитывал обсуждали, спорили. Затем вместе увлеклись философией, и первейшей нашей любовью был, конечно, Гегель. Его "Лекции об эстетике" мы конспектировали, ни в грош не ставя при этом соответствующие, как нам казалось, примитивные рассуждения на эти темы Белинского, Чернышевского, Добролюбова.
Не удовлетворенные уровнем образования в школе МВД, решили мы поступить на экстернат юридического факультета, отправили документы и приобрели нужные учебники, но именно в том 1955 году экстернаты были отменены, что повергло нас в уныние...
Но все бы ничего... Когда б не знаменитый XX съезд!
На стене напротив тумбочки у моей кровати – две фотокарточки: девочка, в которую был влюблен с одиннадцати лет, что много позднее, во Владимирской тюрьме, описал в книжке "Год чуда и печали", и вторая фотокарточка – Сталин. Боже! Как я любил его лицо! Как я любил смотреть на него... Просто смотреть – и все! Ни о чем при этом не думая. Его образ и был самой думой, как бы вынесенной за пределы моего "я".
Много позже я найду аналог тогдашнему моему чувству: Овод и Монтанелли из романа Войнич... Но то – много позже. Но ведь и нынче нет-нет да приснится мне, что сидим мы с Иосифом Виссарионовичем на крылечке дома моего детства и беседуем о том о сем... И никаких тебе негативных чувств...
Лет в десять с дрожью в голосе спросил я как-то свою бабушку: дескать, не дай Бог, Сталин... ну... это... умрет! А кто тогда после него – сын его, да?
Помню, бабуля серьезно задумалась, очень серьезно, и ответила будто бы и не мне вовсе, а себе самой: "Всяко может быть. Может быть, и сын... Страна у нас такая... Хорошо бы..." Я был согласен. Это было бы хорошо. Или я был не монархист?
Бабушка о родителях своих вспоминала, как о божествах. Я своих родителей боготворил – были они самые честные, самые умные, самые трудолюбивые. Они уважали свое учительское начальство, а начальство их ценило.
Потому смею утверждать, что вырос в микромонархической среде.
В стране, где я возрастал, тоже все совершалось правильно, на зависть всему остальному человечеству. Недостатков была тьма. Особенно у нас, в нашем захолустье. Но посмотришь очередной киножурнал, что перед каждым кинофильмом, и понимаешь: когда-нибудь, может очень скоро, и у нас станет так же, как в Москве!
Потому что Сталин. Нет, не партия, про партию мне не все было ясно.
Стало совсем неясно после ХХ съезда.
Сначала таинственно зашептались меж собой курсанты-партийцы. Знать, у них прошел какой-то полусекретный "сходняк". Первая статья в газете "Правда". И всего-то одна фраза: "...не отличаясь личной скромностью..." Это о Сталине!
Помню, вошел-ворвался в библиотеку. Налево курсантский читальный зал, направо – преподавательский. Нарочито громко, с вызовом возгласил: "Какая шавка посмела тявкать на Сталина?!" Курсанты подняли головы, преподаватели, напротив, уткнулись в тексты.
А через день – общекурсантское собрание: Сталин при всех заслугах преступник! И факты, факты, факты! Лагеря, тюрьмы, расстрелы, пытки! Это у нас-то – в стране всеобщей справедливости, в стране, где социализм– всему человечеству образец и зависть...
Вечером того же дня мы с моим другом Володей Ивойловым ушли в самоволку. В стороне от училища, на высоком берегу реки Камы, давно уже облюбовали толстущую, многоветвистую иву, куда частенько приходили и до того обсуждать наше с ним замечательное будущее в замечательной стране.
Но чего стоили теперь наши с ним личные планы, когда, как оказалось, совсем не все в порядке с самой СТРАНОЙ.
Нет, не вспомнить уже и не понять, почему, собственно, проблема СТРАНЫ оказалась для нас первичнее и важнее всего того мечтательно личного, что выпестовывалось в душах. Ведь в миллионах судеб наших сверстников никаких принципиальных срывов и обломов не произошло...
Когда, чуть позднее, в полном смысле "заболел идеей правды", заболел настолько, что ни о чем ином и думать не мог, тогда решил для себя, чтоурод! Попросту урод! И надо жить, поступать и действовать соответственно этому врожденному уродству. Надо искать себе подобных – не один же я такой; искать и что-то делать, потому что если ничего не делать, то – подлость, трусость, лицемерие, бесчестие, наконец!
С моим другом мы ушли из школы МВД, где корпоративные правила не позволяли нам "вольнодумствовать" – то было бы просто нечестно по отношению к ведомству, призванному выполнять строго определенную работу, не отвлекаясь на проблемы, способные дурно сказываться на выполнении профессиональных задач.
В.Ивойлов поехал поступать в ЛГУ на философский факультет, не набрал нужного балла и завербовался в Норильск. Я поступил на исторический факультет Иркутского университета, откуда уже через полгода был исключен за попытку создания полуподпольного студенческого кружка, ориентированного на выработку идей и предложений по "улучшению" комсомола и самой партии, выявившей очевидную несостоятельность в осуществлении величайшего замысла построения наипрекраснейшего из обществ.
Братские уроки
Исключенный из комсомола, изгнанный из университета с настоятельной рекомендацией – "познавать подлинную идеологию гегемона – рабочего класса", я именно так и поступил.
Сначала – рабочий путевой бригады на родной Кругобайкальской дороге, затем бурильщик на Братской ГЭС – но все время один...
Именно там, на Братской ГЭС, узнал я, что являюсь соучастником первейшего в истории Страны Советов дивного эксперимента: осуществления великого строительства народно-хозяйственного значения силами свободных людей. Что, оказывается, до того все подобные и бесподобные замыслы осуществлялись исключительно многотысячными контингентами либо заключенных, либо военнопленных. И моя родная Иркутская ГЭС, и Куйбышевская, и Волгоградская, и Волго-Дон, и еще раньше Беломорканал, и прославленный на всю страну Комсомольск-на-Амуре, и тысячи невеликих, но необходимых народу и государству строек и всякого рода реконструкций – все это не мы, советские люди, а как раз наоборот – несоветские. Хуже того – антисоветские!
Что всякие там враги народа и изменники должны нести наказание в той или иной мере – ну, кто против того? То ж нелюди. Но за что ж им такая честь – строить великое здание социализма? И разве нельзя иначе? Строили бы общественные туалеты, хотя бы по той же Восточно-Сибирской дороге. А то ведь вечная проблема – один туалет где-нибудь на самом конце станции, куда и добежать не всегда успеваешь...
Уже не вспомнить, от кого впервые услышал слово "рабы". Кто первый сказал или намекнул, что "зэки" – по крайней мере, не все нелюди, что полно там безвинных, или без вины виноватых, или если и виноватых, то в пустяках... За "колоски", например. Или за сдачу в плен целыми армиями, забытыми или затерянными фронтами. По доносу и наговору, за компанию и по родству...
То была моя первая, а возможно, и единственная в жизни "ломка": взламывался, раскалывался на части данный мне природой дар любви, я знаю он был первичен!
Я любил Байкал, считал, что никто его так не любил, как я. Любил своих родителей, потому что они стоили того. Любил всех людей вокруг себя, правда, кого-то больше, кого-то меньше... Я любил свою страну... И Сталина, и всех, кто с ним, потому что они с ним...
Ненавидел фашистов, но к тому времени их уже не было. Недобро относился к американцам – вечно они какие-то пакости против нас умышляли... Да где им против нас!
Наша бригада бурильщиков располагалась в бараке, что на правом берегу Ангары, на самом краю тогда еще полупустого микрорайона под названием Братск-3. Оттуда, из глухомани, нам приходилось топать несколько километров в магазин, в кино, на почту. Кратчайшая, густо замешенная грязью дорога проходила мимо небольшого вспомогательного котлована, обнесенного рядами колючей проволоки, почти вплотную с ней. Пару раз я уже ходил этим направлением, видел, конечно, и проволоку, и копошащихся внизу людишек, знал, что – заключенные... Но это как раз и были те самые формы виденья и знания, которые никак не мешали мне жить исключительно личными проблемами. Меня никто не учил ТАК видеть и знать, то есть как бы не видеть и не знать, этот способ самозащиты от чужого страдания я получил по совокупности всего воспитания в советском обществе, где реальны только собственно советские люди, а несоветские – они как бы и не люди вовсе...
ЭТО меня не касается – вот текст того потаенного шифра, что был вмонтирован в мое сознание и политико-воспитательной работой, что с детсада начиналась и никогда не заканчивалась, и великой советской литературой с ее девизом изображать настоящее в свете будущего (школьная формулировка соцреализма), и, наконец, моими родителями, которые хотели мне добра и фиксировали мое внимание исключительно на вещах и идеях достойных и перспективных...
Однажды случилось идти вместе с бригадиром соседней буровой установки, немногословным мужиком лет сорока. Жил он от нас отдельно, в "балке" с семьей. Его жена, еще совсем молодая деваха, работала на нашей буровой колектором. Ее "балдежная" влюбленность в "старика" мужа вызывала у нас, что от девятнадцати до двадцати двух, что-то вроде сочувствия и некоторой досады, ибо нам, несмышленышам, она лишь приветливо-равнодушно улыбалась, а глядя на своего "старика", сияла и розовела, как спелое яблочко на солнышке.
Когда дорога, по которой топали мы с бригадиром в контору, выгнувшись дугой, запетляла вдоль "колючки", он вдруг остановился, выбрался из грязевой колеи на отвалы, прямо к "колючке" примыкающие, и несколько раз громко свистнул. Последовав за ним, я увидел, как внизу в котловане несколько зэков, как знакомому помахивая руками в ответ, идут к нашему краю котлована. Режим в этой зоне, видимо, был с послаблениями, потому что охранник (по-зэковски – вертухай) на единственной вышке, что на другой стороне квадрата-котлована, никак не реагировал на общение и будто бы даже и не смотрел в нашу сторону. У людей внизу были какие-то темные лица, возможно, от перезагара, но казались они людьми словно другой расы. В одинаковых телогрейках-бушлатах, в одинаковых шапках – на таком расстоянии все на одно лицо...
Бригадир достал из сумки плитку зеленого чая и сильным размахом закинул ее за проволоку. Увязнув в глине, зэк там, внизу, поймать не сумел, долго елозился на глинистом наклоне, нашел наконец, и тогда только бригадир вернулся на дорогу.
Знать, что-то было на моей физиономии, потому что он ухмыльнулся нешибко добро, то ли спрашивая, то ли утверждая:
– Комсомолец...
Всего лишь полгода назад вышвырнутый из Иркутского университета и из комсомола, я почему-то не захотел откровенничать и ответил:
– Комсомолец. Ну и что?
По сути, не соврал, потому что духом своим из комсомола не выходил.
Бригадир кивнул головой в сторону "запретки".
– Они... там... рвань? Да?
Я только плечами пожал.
– Уголовники.
– А ты спрашивал? А я вот... Похож на зэка?
– Не похож, – отвечал уверенно.
– Ну да. Червонец отмотал.
– Кто? – Я даже остановился.
– Ну не ты же.
– Где? Вот там? – Я повернулся лицом к "запретке".
А он вдруг обозлился:
– Чего там-то? На луне, что ль, живешь... Везде! – И крупно пошагал вперед.
Потом, позже вот это его "везде!" станет моим своеобразным рефреном к жизни, как горьковское "А был ли мальчик?".
Тогда же меня больше задел его как бы укор за "лунное" проживание жизни. Конечно, не на луне я жил, а в стране советской, и я другой такой страны не знал, где б так жили... при всех "недостатках" советской жизни, до которых я "допер" к тому времени.
Шагая след в след бывшему зэку, чтоб лишней грязи в голенища кирзух не зачерпывать, стал припоминать конкретные места своего уже, как я понимал, немалосрочного проживания жизни.
Байкал... Михалево... Громадный лагерь... Однажды был массовый побег. Нам запрещали ходить в тайгу... Слюдянка... Зоны... Рудники... (Только через сорок лет узнаю, что именно там сгинул мой отец.) Иркутск... С любого бока зоны... Черемхово... Лагеря... Шахты... Тулун... Зона, тюрьма, поселения ссыльных... Нижнеудинск... Вроде бы не было... Поблизости, по крайней мере... Зато Тайшет... Это вообще... И еще эшелоны с конвоем и решетками... Их несчетно видывал на всех местах проживания. Одинаковые. Будто один и тот же гоняют туда-сюда по мере надобности... Ей-богу, кажется, так и думал. Точнее, думанья не было. Мыслишка мимоходом...
После этого нашего необычного общения с бригадиром я какое-то время избегал ходить по той дороге, что мимо зоны. Но однажды, купив пачку чая, пошел. Свистеть умел не хуже бригадира, да только не сразу получилось. Советский человек во мне сомневался в правильности поведения, а несоветского человека во мне не было. Свист получился неважный. Но кинул точно. Камни в Байкал – первейшая забава детства...
И после еще несколько раз кидал. Но только важно было другое: кидал я уже не зэкам, которые неизвестно что есть, но людям в зэковской одежде.
Пройдет несколько месяцев, и я окажусь в Норильске, где вокруг меня будут тысячи бывших зэков – от напарника-бурильщика до начальника спецпроходки, от продавца в магазине до коменданта общежития – бывшего лагерного барака... Тогда-то я и научусь смотреть на карту Советской Родины и видеть на ней вторую, непропечатанную, которую позже А.И.Солженицын назовет Архипелагом... Тогда же впервые возникнут у меня смутные предположения относительно того, что может наступить время расплаты общества за равнодушие к судьбе населения Архипелага.
Тем более что оттуда, из невидимого мира, уже разошлись по стране строки: "Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой". Не о Колыме же речь... При чем тут Колыма... Проклятие, что по языческому, что по православному толкованию – вещь небеспоследственная.
Когда-то, очень давно, будто бы и не всерьез придумал для себя формулу, микроконцепцию, едва ли совместимую с православными истинами. Суть формулы в том, что количество зла на душу населения в единицу времени – величина постоянная.
Но величина эта блуждающая. То есть способна равномерно распределяться по участкам пространства, сгущаться, концентрироваться на отдельных народах и территориях, временно высвобождая другие от своего присутствия или делая его минимальным. Блуждания зла не самопроизвольны, но магнетируемы спецификой человечьего бытия. Совсем детский пример для пояснения.
Купил человек перочинный ножик. Чтоб карандашики подтачивать. Зло не реагирует.
Но вот он же залюбовался изящным кинжалом в лавке продавца. Кинжал ведь не для карандашиков.
И порция резервно блуждающего зла на всякий случай пристроилась за спиной и ищет контакта с той ничтожной, но обязательной порцией зла, что в человеке от рождения по причине его несовершенства, поскольку несовершенство и есть потенциальное зло.
Нечто подобное с народами. Засмотрелся некий народ на блестящий идеал социальной справедливости, каковая только в идеале и безопасна, как кинжал, пока он в лавке продавца или на стене коллекционера. Но души, как и руки, жаждут осязать. И тут-то на эту жажду и подтягивается незримое облачко зла и в алкании вочеловечивания обволакивает соблазнившийся народ или инициативно пассионарную часть его. Глядишь, и вот уже "мчатся тучи, вьются тучи" и "невидимкою луна"... Пошло-поехало...
Через какое-то время – "вечор, ты помнишь, вьюга злилась... А нынчепогляди в окно...". Глянул – все вроде бы в обычном приличии. Но в окно, не через крышу. А крыша-то как раз и не та уже. Ливнем отстеганная, вроде бы как и поновее смотрится. А что осевшим злом, как миллионами рентген, пропитан каждый сантиметр площади, то простыми чувствами не просекаемо.
Люди под крышей – им что? Им жить надо, коль рождены для жизни. Вот и живут, как прежде, лишь незаметно мутантируя. И крыша... Она же по закону сопротивления материалов только на определенные соотношения рассчитана, а соотношения нарушены. И однажды проваливается она внутрь дома, взметая пыль осевшего на ней зла. Чихают люди, пылью зла простуженные поровну промеж собой, крышу обвалившуюся проклиная, всякому чужому чихающему носу чиня обвинения в распространении заразы. И долго еще будут остатками крыши друг другу носы разбивать.
Осевшее злом зло не любит долготы однообразия. Прескучившись, начнет истекать из человечьих душ. Глядишь, вновь облачком над головами сгустится и, в людском воплощении разочаровавшись, унесется прочь, где-то обернется тайфуном или землетрясением, чумой или проказой, озоновой дырой...
Как в народе говорят, никому "ни в жись" не догадаться, для чего придумал я такую вот ненаучную и неправославную сказочку. А все для одного для оправдания государства, каковое по моему, опять же ненаучному, предположению, помимо всех известных отчетливо положительных функций берет на себя и еще одну, из-за которой и ломаются копья из века в век: государство забирает на себя, абсорбируя в аппарат, ту мощную долю зла, каковая "до того" или "без того" была или была бы рассеяна по пространству, государству подопечному.
Опять же простейший пример: государство казнит преступника, при этом строжайше запрещая самосуд. И вовсе не потому, что самосуд может быть несправедливым...
Зло по определению присуще любой государственной структуре, но это то минимальное зло, какое имел в виду Гегель, когда говорил, что как бы государство ни было дурно, без него еще хуже.
