Текст книги "Ночной волк"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Форма, что ли, у них такая? И у кого – у них?

Я слез с подоконника, сел на лежанку и сидел тупо минут пятнадцать. Это был полный бред, но за время со вчерашнего вечера я к нему привык и воспринимал как данность. Следят. Почему-то следят. И некогда разбираться, кто следит и почему – главное, просто уцелеть в этом абсурде.

Я снова залез на подоконник. Тот, на приступочке, даже позы не сменил. Я смотрел сверху на его кепочку. Чего ему надо? Убить меня? Но – за что?

Нет, искать логику в абсурде было бесполезно.

Я опять подумал про милицию. Телефон под рукой, ноль-два, а там скажут, к кому конкретно обратиться. Но – что я скажу? Следят? А где доказательства? Может, человек просто сидит, газетку читает. Ну подойдут, спросят, проверят документы. Не предъявит же он членский билет какой-нибудь там мафии! А за серую кепочку не посадят, это точно. Так что они уедут, а он останется. Или придет другой, уже не в кепочке. Не поставят же у подъезда троих ментов охранять мое спокойствие…

Внизу, в нашем подъезде, хлопнула дверь, кто-то вышел. Потом стало видно – мужчина, в плаще, с портфелем. Малый в кепочке прошел за ним десяток быстрых шагов и, догнав, что-то сказал. Тот остановился, достал зажигалку. Мой сторож не спеша закурил и вернулся к себе на приступочку.

Тут моя мысль опять заработала молниеносно.

Дверь! Прежде всего дверь. Вроде крепкая, дощатая, года два назад еще укрепили, ходили по дому такие умельцы, загоняли в стену железные штыри и брали за это полсотни, по нынешним временам даром. Все укрепили, и я укрепил. Слава богу!

Я, конечно, понимал, что эта броня ни от чего не предохранит, понимал, что те, кто захочет дверь выломать, сделают это без труда и ничем от них не защитишься. Но я все же положил на ящик для обуви топорик для рубки мяса и два длинных кухонных ножа. Автомат бы сюда! Да где там – автоматы у нас только для власти да для мафии…

Теперь надо было кому-то звонить насчет еды. Ксанке? Бабу втягивать не хотелось, тем более такую трусливую. Дюшки нет в Москве, да и тоже баба.

Кому?

Выбор в общем-то был небольшой: Антоха и Федулкин. Антон был умней и надежней, зато Федулкин авантюрист: чем нелепей ситуация, тем для него больший кайф. Я позвонил Федулкину, но телефон не ответил. Перезвонил – опять молчок. Тогда набрал Антона.

Я сразу же спросил:

– Можешь забежать, не откладывая?

– А что случилось?

– Потом объясню.

– Но мы же на вечер договаривались?

– Все изменилось. Так можешь?

– Если надо, могу.

– Купи по дороге хлеба и вообще побольше жратвы.

– Гости, что ли?

– Нет.

– А тогда почему…

– Потом объясню. Теперь слушай внимательно. Лифтом поднимись на восьмой этаж, оттуда тихонько спустишься. Не звони, просто поскребись, я буду ждать. Если кто спросит куда, скажи, в сто двенадцатую, к Ревуновым.

– Старик, что за тайны? – возмутился Антон.

– Потом объясню. Только запомни – это все очень серьезно. Никто не должен видеть, что ты ко мне. Если кто сунется с тобой в лифт, лучше не езжай, сделай вид, что передумал. А потом перезвони мне.

– В подполье ушел? – раздраженно поинтересовался он.

– Потом объясню.

Я ждал Антоху часа полтора. И почти все это время провел у окна, за занавеской. Мне повезло: я увидел, как здоровенный малый в серой кепочке идет со двора, к проходу между домами, помахивая газеткой.

Неужели конец наваждению?

Да нет, рано обрадовался. Из-за трансформаторной будки появился высокий парень в толстом свитере и пошел навстречу. Они не остановились, похоже, и словом не перемолвились, но я увидел, как газета перешла из ладони в ладонь, будто эстафетная палочка. Так что читателей в нашем дворе не убыло.

С Антохой вышло удачно. При двух авоськах он смотрелся типичным отцом семейства, безропотным добытчиком, тратящим полсубботы на магазины, пока жена, умотанная за неделю, стирает, варит или купает детей. Он сработал точно по инструкции: я слышал, как дверца лифта хлопнула на последнем этаже, а вот ко мне он прокрался, как босой индеец.

Я сразу запер дверь на оба замка. Антоха надел тапочки, прошел за мной на кухню и спросил:

– Ты хоть объясни, кто я – шпион или контрразведчик?

– Старик, сам бы смеялся, но…

Видно, рожа у меня была выразительная. Антон сел к окну на табуретку.

– Ну давай.

Я стал рассказывать, не пропуская подробностей, поскольку не знал, какая из них важна. По сути, рассказывал не только Антону, но и самому себе, запинаясь, останавливаясь, пытаясь осмыслить происходящее и хоть приблизительно понять, что за ним стоит. Ведь должно что-то стоять!

Увы, ничего не прояснилось.

Впрочем, на себя я не слишком надеялся, больше на Антоху.

Антона я знал со школы, да и потом наша компания долго держалась, по крайней мере на все праздники киряли коллективом. Дальше, однако, начались женитьбы, дети, у кого-то пошла карьера – школьное братство подтаивало с разных сторон, пока однажды мы с Антохой не обнаружили, что в трезвой будничной реальности у нас обоих только и есть, что мы оба, а больше никого. Приятели были, появлялись и новые, а вот друзей так и не прибыло, разве что Федулкин, но частично и с оговорками. У Антона была хорошая голова, он хвастался, что в отличие от меня мыслит логически, и охотно давал советы, почти всегда хорошие. Окончил он автодорожный, но зарабатывал репетиторством в кооперативе и утверждал, что эта работа – творческая.

– Ну? – спросил я.

Антоха задумался, но ненадолго.

– Давай логически. Сперва только факты. Итак, за тобой следят, это факт. Знают твой телефон – почти факт. Какая-то баба тебе сочувствует… впрочем, это уже не факт, это предположение.

– А зачем иначе звонила? – возразил я, мне было жаль расставаться с таинственной доброхоткой.

– Ну, допустим, тебя решили зачем-то запугать. Тогда ее звонок деталь плана. Ведь что она практически сказала? Сиди дома, а то убьют.

– Но зачем меня запугивать?

Антон пожал плечами:

– Откуда я знаю? Я ведь сразу сказал – пока только предположение. Итак, следят… Стоп! Она ведь спросила, как тебя зовут, да?

– Спросила.

– Странно. Следят, знают, где живешь, знают телефон – а имя нет? Пожалуй, она и в самом деле не с ними.

– А не могли специально, для правдоподобия? Если, как ты сказал, хотят запугать.

Он задумался буквально на секунду:

– Слишком заковыристо. К чему им эти сложности? Ну назови она по имени, и что? Меньше испугался бы? Наоборот, больше. Что, не так?

Я согласился – так.

– Того, в кепке, в первый раз увидел вчера?

Я кивнул.

– Точно?

– Абсолютно.

– Значит, в какой-то из последних дней что-то произошло… Ладно, давай-ка сперва поищем причину. Тебя преследуют, это факт. У преследования должна быть причина… Как думаешь, этот топтун еще там?

Я полез на подоконник. Новый топтун, долговязый, в свитере, обретался на той же приступочке с той же газетой, впрочем, газета могла быть и не та.

– Сидит, – проинформировал я.

Антоха кивнул рассеянно – он был здорово озадачен.

– Преследовать можно ради денег, – сказал он, – но с тобой это отпадает. Политика?

– Это уж точно нет.

– КГБ?

– На черта я им сдался?

– Вот и я так думаю, – согласился Антон. – Хотят ограбить?

Эту версию мы даже не стали обсуждать, грабить меня и нищий побрезгует.

– Остаются бабы, – заключил Антон, – тут и надо искать. Между прочим, вполне достойный повод и для слежки, и для мести. Как у тебя с бабами в последнее время?

– Как всегда.

– Новые были?

– Увы. Уже месяца четыре те же самые.

– Замужние?

– Их всего-то три, и все холостячки. Ксанку знаешь, остальные от случая к случаю.

– Версия номер один, – сказал Антоха и начертил пальцем в воздухе единицу, – ревность. Представь: у той же Ксанки возник хахаль. Скажем, мафиозо. Ну и решил на всякий случай за ней последить. А потом и за тобой. Можешь исключить?

– В принципе, конечно, не могу…

В принципе я не мог – как, впрочем, не мог и представить трусиху Ксанку роковой любовью романтического мафиозо. Хотя, с другой стороны, в мафию заносит всяких.

– Ну допустим, – принял я, – одна версия. А вторая?

– Вторая? – Он пошевелил губами. – Вторая, кстати, вполне реальная – ты кому-то сильно мешаешь. И тебя хотят нейтрализовать. Скажем, запугать. Чтобы не совался, куда не следует.

– А куда я суюсь?

– Куда-нибудь ведь суешься. Все куда-нибудь суются.

Его логическое мышление мне порядком надоело, и я возразил:

– Все суются, а я не суюсь.

– На митинги таскался?

– Был тогда, на антифашистском. Кстати, вместе с тобой.

– Вот видишь!

– Там полмиллиона было.

Обычно Антон в спорах был упрям до занудливости, но тут неожиданно легко уступил:

– Ты прав – все возможно и все не убедительно. Обе версии висят. Значит, есть третья.

В голосе его было скрытое торжество, и я спросил с надеждой:

– Какая?

Антон усмехнулся и сказал:

– Старик, это Федулкин.

– Федулкин? – изумился я.

– Именно, – подтвердил он.

– Почему ты так считаешь?

Это я не спорил, а просто спросил.

– А кто еще? – снова усмехнулся Антоха.

Я задумался. Аргумент был сильный. Чушь, бессмыслица, бред – это была типичная манера Федулкина. Не факт, что все затеял он, но вполне мог быть и он.

Мне Федулкин был скорее приятель, а Антохе почти друг. Когда-то они вместе поступили в институт. Антон его закончил, а Федулкина выгнали. Его и дальше выгоняли отовсюду, куда бы ни проникал, иногда через три дня, иногда через год, а дольше он не держался. Федулкин был романтик, авантюрист, искатель истины, борец за… Впрочем, мне трудно найти идею, за которую бы он хоть неделю, да не боролся. Он был женат раза четыре, а может, семь, а может, двенадцать – во всяком случае, не меньше дюжины дам в разное время претендовали на его надежную мужскую руку. Федулкин вовсе не был бабником, просто он с готовностью женился на всякой, которая настаивала. Благотворительная идея сделать из Федулкина человека быстро себя изживала, и если новая супруга успевала унести ноги до третьего аборта, можно было считать, что ей здорово повезло. При этом Федулкин был малый добрый и щедрый, всегда готовый отдать последнее. К сожалению, у него, как правило, не было последнего, как и предпоследнего, как и первого, – в его панельной конуре валялось по углам лишь совершенно бросовое имущество, забытое в панике удиравшими женами. Спал он на тюфяке, которым побрезговал бы породистый пес, ел в гостях, гладить штаны считал преступной тратой единственной жизни, полы в промежутках между женами не подметались. В силу всех этих причин считалось, что Федулкин человек самобытный и талантливый. Отчасти, наверное, так оно и было. Но, к сожалению, сам он полагал, что его талант имеет совершенно конкретную направленность, а именно литературную – и вот это было сущим бедствием для знакомых. Единственной собственной вещью Федулкина была пишущая машинка, на которой он сочинял и размножал то, что называл когда новеллой, когда триллером, когда сразу бестселлером. Пачки машинописи он растаскивал по знакомым, а потом в самый неподходящий момент являлся и требовал похвал. Таскался он и по журналам, но завистники-редакторы не хотели печатать. Писал он все: романы, статьи, пьесы, все, кроме стихов, – но когда я в период брака приводил в его берлогу левых девочек, то аттестовывал хозяина именно как поэта, чтобы федулкинский бардак сошел за поэтический беспорядок.

И еще была у нашего приятеля тревожная черта: он полагал себя человеком остроумным и время от времени устраивал сложные, тупые, порой опасные розыгрыши, которые важно называл хепенингами.

Словом, скучно с Федулкиным не было…

– А ведь в самом деле, – сказал я с надеждой. Имя Федулкина объясняло все.

Антон вытянул палец:

– Помнишь ту его теорию?

– Какую? – наморщил я лоб, ибо теорий у Федулкина хватало.

– Насчет искусства, что все должно быть документально? Ну точно по жизни. А если такой жизни, как надо, нет, надо ее сперва сконструировать, а уж потом изобразить с присущим ему талантом… Ну помнишь, в Мневниках, когда портвейн хлестали?

Я пожал плечами. Тогда в Мневниках была симпатичная вечеринка, мне понравилась девочка, к сожалению, ничего не вышло – но весь вечер я был слишком занят, чтобы вникать в теории Федулкина.

– Короче, он так говорил. А все, что сейчас происходит, типичная конструкция. Напугать и посмотреть, как будешь реагировать.

– И телефонная девка из конструкции?

Тут он ухмыльнулся:

– Боюсь, что да.

– Вот это жаль.

Теперь, когда что-то было ясно, ко мне вернулось ощущение жизни во всей ее полноте.

– Он давно у тебя был?

– С неделю. Роман оставил.

– Роман?

– Может, повесть, я не заглядывал. Хотя придется. Ему ведь, гаду, мало, что похвалят, ему еще надо изложить, что особо потрясло.

– У меня тоже лежит нетленное творение, – вздохнул Антоха, – в такой красивой папке… Я уж думал нетленку похвалить, а папку конфисковать.

– Похвали повыразительней, он про папку и не вспомнит.

Мы посмеялись. Я взял федулкинскую рукопись – она так и лежала, где он положил, в кухне на подоконнике – откинул оберточный лист. Заглавие было – «Хроника эксперимента». Я прочел вслух начальные строчки:

– «Они говорят, надо изучать жизнь, и тогда, мол, будешь хорошо писать. Какая пошлая дурость! Как можно жизнь изучать, разве это математика? Надо не изучать, а ЖИТЬ! Именно ЖИТЬ! Только то, что ты испытал на себе, ты сумеешь талантливо, то есть правдиво и красочно, описать. Да, да, да! И если ты пишешь роман из жизни убийц, ты обязан убивать, а если из жизни насильников, ты обязан насиловать. Разумеется, я говорю фигурально, ибо „гений и злодейство – две вещи несовместные“. Но надо создавать ситуации, близкие к твоей теме и идее, действовать по принципу хепенинга – тогда и твое творчество будет наполнено живым дыханием жизни…»

– Стилист! – сказал Антон.

Я прочел еще абзац:

– «Данная рукопись всего лишь заготовка. Но я буду писать свою хронику в полную мощь, как будто эта книга у меня последняя, я буду стараться зафиксировать не только свои действия и действия других людей, но и переживания, мысли и чувства, ибо они тоже составляют жизнь, и только то, что пережито, способно волновать миллионы людей».

– На тысячи не согласен, – сказал Антоха, – замах-то, а?

– Классик, – согласился я и отложил рукопись. Он взял у меня федулкинское творение и начал листать, хмыкая и покачивая головой.

– Полная мощь? – спросил я.

– А как же! Сюжет – не оторвешься.

– Что там?

– Выясняет имя собаки.

– Агата Кристи, – похвалил я.

Тут опять позвонили. Я взял трубку.

Молчание.

– Жертва эксперимента слушает, – сказал я. Трубка не ответила, и я успокоил молчаливого собеседника: – Подопытный кролик здоров, чего и вам желает.

Гудки.

– Шекспир чертов, – сказал я, – проверяет. Эх, жаль, надо было вида не подавать, включиться в хепенинг.

Антон придвинул аппарат к себе, набрал номер.

– Не отвечает, – сказал он, – наверное, не из дома.

Я, вспомнив, вновь взобрался на подоконник, выглянул. Малый сидел на месте. Я опять ощутил что-то вроде беспокойства. Ну, розыгрыш. Но что-то уж больно продолжительный. Ведь не платит же Федулкин этим амбалам! А задаром кто сейчас станет губить рабочий день?

Тем не менее Антоху я проинформировал весело:

– Сидит!

– Хепенинг! – отозвался Антон. Видимо, он думал о том же, о чем и я. – Помнишь, он в спортзале ночным сторожем работал?

– Так его же выгнали.

– Ну и что? Федулкина не знаешь? Отовсюду гонят, но везде любят. А уж если начнет уговаривать, с его-то напором…

Федулкинский напор мы оба знали.

Теперь нам самим было любопытно, как поведет себя тот у подъезда, если мы просто выйдем и, допустим, двинем в центр. У Федулкина свой эксперимент, у нас будет свой.

– Стоп, – сказал вдруг Антоха, – минуту. Я знаю, где он. Помнишь Нинку, светленькую, пончик такой? Он у нее уже недели две кантуется.

– Позвони.

– Номер не помню, где-то на бумажке записал… Ладно, как пойду, загляну, она же за квартал от меня… Ну чего – в центр?

Я сказал, что расхотелось. Вообще-то причина была другая: а вдруг эта девка позвонит? Уж больно голосишко был своеобразный, что-то есть. Велела сидеть дома – надо сидеть. Я подумал, что хорошо бы ее сегодня зазвать на ночь. После всех волнений – в самый бы раз. Ведь обещала – будешь живой, трахнемся. А я как раз живой.

Мы сыграли пару партий в шахматишки, попили чаю, и Антон ушел, пообещав сразу звякнуть из дому. Прежде чем его выпустить, я все же прислушался – но на лестничной площадке не было никого. В окно я видел, как Антоха вышел из подъезда и скрылся в проходе – малый в свитере лишь лениво глянул ему вслед.

Хепенинг…

Дуня или как ее там позвонила через час с чем-нибудь.

– Живой?

– Как видишь. Вот только…

– Чего? – спросила она с легкой тревогой.

– Скучаю. Пришла бы, повеселила.

– Еще духарится, – сказала она опять как бы не мне, а кому-то рядом. Может, как раз Федулкину?

– Так придешь? – спросил я.

В ответ последовало указание:

– Сиди и не высовывайся.

– А я чего делаю? Сижу, жду тебя, сама обещала… Да, кстати, Федулкин далеко?

– Кто? – удивленно прозвучало в трубке.

Удивление это не значило ничего, и я повторил, как ни в чем не бывало:

– Федулкин.

– Крыша поехала, – объяснила Дуня кому-то рядом и лишь потом посоветовала мне: – Знаешь что, Вася? Не ищи приключений, они тебя сами найдут.

– А меня обижать не за что, – возразил я, – я Федулкина всегда хвалил.

– Да пошел ты со своим Федулкиным! – взорвалась она, но вдруг быстро проговорила: – Ладно, потом.

И вновь из трубки пошли гудки.

Вскоре опять позвонили – но теперь на мое «алло» никто не ответил.

Я снова глянул с подоконника вниз. У соседнего подъезда никого не было. Оглядел сверху двор – он был абсолютно безгрешен, ни одной опасной фигуры. Похоже, игра кончилась.

Мне вдруг стало удивительно легко. Все-таки эта глупость нервы потрепала. Черт бы их всех побрал с их хепенингами, суки, юмористы за чужой счет.

Опять позвонили. Я пару раз сказал «алло» и уже хотел класть трубку, но оказалось, Антон.

– Все в норме? – спросил он. Голос был странный, словно бы пустой, никакого выражения.

– Естественно, – сказал я, – а у тебя?

И опять он ответил через паузу:

– Понимаешь… В общем, за мной тоже следили.

– Как? – не поверил я. – Я же в окно смотрел, тот в свитере так и остался у подъезда.

– А там еще один был, на улице. Может, и ошибаюсь, но вряд ли. Специально попетлял. Куда я, туда и он.

– И чем кончилось?

– Схватил частника, проехал две улицы и нырнул в метро. Оторвался.

– Хепенинг разрастается, – задумчиво проговорил я. – У тебя нет ощущения, что Федулкин малость заигрался?

– Это не Федулкин, – тем же пустым голосом ответил Антон, – Федулкина в понедельник хоронят.

– Да ты что?! – заорал я.

– Вот так вот, – сказал Антон, – я на него грешу, а он в морге. В четверг ночевал у Нинки, в пятницу не вернулся. А утром нашли на тротуаре у детского садика.

– И кто его? – спросил я отупело.

– Они не докладывали. Чем-то по голове, насмерть.

– А Нинка что говорит?

– Она же дура. Кусок мяса. Вопит, что ни при чем тут, и все.

Он замолчал. И мне говорить не хотелось. Потом я все же произнес неопределенно:

– Что-то мне все это здорово не нравится.

Тут же мне стало стыдно, потому что подумал я не о Федулкине, лежащем в морге, а о нас, живых. Но, похоже, и у Антона мысль качнулась туда же.

– Я вот колеблюсь, – сказал он, – может, сразу стоило в милицию позвонить?

– И что сказать?

– Приехали бы хоть, паспорта у этих проверили.

– Думаешь, приедут?

– Толково объяснишь, приедут. А так что – сидеть и ждать?

Тут я задал вопрос, который не шел у меня из головы:

– Как думаешь, Федулкин и что за нами следят – как-то связано?

– Сам башку ломаю, – сказал Антон. – Связи вроде и нет, но, с другой стороны, друзья, одна компания. Его убивают, за нами следят. За обоими. Многовато случайностей.

– Глянь в окно, – попросил я, – есть кто?

Антон жил на втором этаже, у него обзор был хороший. Сам я тоже пошел к окну, на подоконник даже не влез, а прокрался, закрываясь занавеской: я не знал, чего можно ждать, значит, ждать можно было всего. На сей раз я увидел двоих – один стерег подъезд, только не читал, а прогуливался, другой в проходе, у стены, стоял и курил. Новые мужики были или те же, разобрать было трудновато, на весь двор горело два фонаря. Но курившего в проходе я вроде бы узнал – тот, что следил за мной по городу, а потом пугал в переулке.

Я вернулся к трубке. Антон сказал, что у него перед домом никого нет, во всяком случае, не видно, а у них там и спрятаться негде, улица да напротив забор. Я рассказал, как у меня.

– А эта больше не звонила?

Я сразу понял, о ком речь:

– Велела не высовываться.

Он думал секунд пять, не больше:

– Надо звонить в милицию. Звони прямо сейчас.

– А что скажу?

– Как есть, так и скажи.

Я попросил:

– Звякни ты, у тебя лучше получится. Тем более ты тех двоих рядом видел, а я из окна.

Помедлив, Антон обещал позвонить.

Мне оставалось только ждать. И сразу появилось пустое время, то есть свободное – но вот для чего? Звонить? Кому? И – что сказать? Была мысль набирать чуть не все номера знакомых и, так сказать, информировать, чтобы, если что, хоть люди знали, авось кто и придумает, как помочь. Но потом остановило самое простое соображение: а если – ничего? Если те внизу просто уйдут и никогда больше не возникнут? Выяснится какая-то их ошибка, поймут, что я им ни с какой точки зрения не интересен, исчезнут, и все – что тогда? Тогда я на годы и годы стану живым анекдотом, суетливым трусом, и друзья-приятели по любому поводу станут вспоминать, что паникеров в войну расстреливали.

Я погасил свет, опять поторчал у окна, однако увидел только сумерки.

Странно, но я вдруг как-то очень отчетливо представил себе Москву за окнами, не вообще столицу, а мою Москву данной минуты, где для меня имели значение лишь три крохотные точки, ну четыре: я в своей квартирке с дверью, укрепленной штырями против неумелых воров, Антон в своей коммуналке – сейчас это был плюс, в коммуналке хоть соседи, свидетели, просто люди, способные хоть в фортку заорать от страха, еще милицейская машина, которая сейчас, может, уже въезжает на нашу улочку, и… и бедняга Федулкин в морге на цинковом столе, где-то я читал, что столы там цинковые.

Я вдруг почувствовал злость – именно за Федулкина. Ну за что его? За что? Жил человек, добрый, нелепый, безалаберный и бестолковый, никому не делал зла, ставил свои дурацкие эксперименты, чего-то сочинял, запивал плесневелую горбушку водой из-под крана – и вот эту убогую жизнь у него отобрали. За что?

Да ни за что. Уж Федулкину бы никто не позавидовал, даже я живу упорядоченней и богаче, у меня хоть зарплата есть, хоть койка, а не тюфяк. И убили его просто так, как меня вчера вечером тот подонок в кепочке шлепнул по щеке – ни за что, просто потому, что захотелось.

Мне вдруг стало стыдно за все мои и Антохины издевки над федулкинским сочинительством. Ведь мы были практически его единственными регулярными читателями, ну еще трое-четверо. Что стоило похвалить? А мы изощрялись, кто как мог, ловили кайф за его счет. Причем и не читали ведь: сунешься в начало, в середину, выхватишь две-три фразы поглупее, и для хохмы хватит. А ведь что стоило похвалить?

На волне раскаяния я взялся за федулкинскую рукопись, тем более что занятия поразумней все равно не было. Читалось, прямо скажу, трудно. Страниц десять подряд шли рассуждения о литературе, о творчестве, о собственном таланте, о бездарности и косности редакторов. Излагалось все достаточно бессвязно, угадывался лишь один смысл: Федулкин пытался убедить самого себя, что настоящий талант должен писать именно так, как получается у него.

Бог ты мой, на что же он потратил последние недели жизни…

Позвонил Антон, голос был упавший:

– Только что уехали.

– От тебя?

– Я просил к тебе. Но раз вызвал я, ко мне и приехали. Милицейская логика. Правда, говорят, в твой двор заезжали – ни живой души. Пойди проверь… Я уж им говорю – спрячутся в подъезд – вот вам и ни живой души. Вы бы, говорю, хоть часок в засаде посидели. Ты, говорят, «Алексу» пять тысяч заплати, он тебе и посидит в засаде. Скажи, говорят, спасибо, что за ложный вызов не штрафуем.

– Уехали, и все?

– Написал заявление – да толку… Кстати, спросил про Федулкина, нашли убийцу или нет. Даже фамилию такую не слыхали. В Москве, говорят, каждую ночь убивают… Вообще-то надо бы на похороны пойти.

Видно, и тут мы подумали об одном и том же. Вообще-то надо бы. Но не одни же мы там будем. Разный будет народец. Могут, конечно, и ОНИ заглянуть на всякий случай, посмотреть на публику. Если, конечно, и тут и там те же самые ОНИ…

Договорились, если что, мгновенно звонить. Чему поможет этот мгновенный звонок, я понятия не имел. Но больше договариваться было, к сожалению, не о чем.

Опять глянул в окно. Ни хрена не видно. Может, они уже здесь, на лестнице.

Теперь я почувствовал не столько страх, сколько злость. Суки! Чего они лезут? Чего им от меня надо? Сижу, как слабый зверь в ненадежной норе, а рядом затаились собаки, знают, что другого лаза у меня нет. И – ждут, вяло перелайваются, позевывают, обнажая клыки. Суки!

Я передвинул к входной двери все, что можно было передвинуть, а на верхушке этой баррикады пристроил десяток пустых бутылок и старое ведро. По крайней мере, не войдут неслышно Кухонные ножи положил на стул у изголовья. В ванной поставил кувшин и пустил горячую воду тонкой струйкой. В старину при защите крепостей осаждающих поливали со стен кипящей смолой. Смолы у меня нет, но кипяток в морду тоже неплохо.

Я лег, но сна не было ни в одном глазу. От нечего делать опять взялся за федулкинскую рукопись. Теория кончилась. Теперь хоть читать можно было. Эксперимент ставился бестолковый, как всегда у него, цель туманна; как он рассчитывал с помощью своей очередной авантюры выйти в Хемингуэи, я понятия не имел. Боюсь, и он не имел понятия. Писал, что на материале этого как бы дневника потом сочинит повесть. Увы, обычно у него из как бы дневника получалась как бы повесть.

Потом одна деталька меня заинтересовала. Надо бы звякнуть Антону, но не хотелось будить. Я вернулся к началу истории, к федулкинскому дурацкому эксперименту. Ко мне его авантюра отношения не имела. А вот к Антохе, может, и да. Во всяком случае, это была первая федулкинская рукопись, которую стоило прочесть повнимательней.

Увы, все федулкинские произведения обладали одним общим свойством: от них чертовски клонило в сон…

Разбудил меня звонок. Я поднял трубку и отозвался, почти зная ответ. Он такой и оказался – никакой.

– Чего надо? – спросил я устало.

Молчание.

Я решил не вешать трубку, ждать. И там подождали, но недолго – щелкнуло и пошли гудки.

Окончательно просыпаться не хотелось. Хорошо, конечно, что ночь почти прошла, и ничего плохого не случилось, но день нес все вчерашние беды и страхи. Выходной, но выйти нельзя. Завтра хоронят Федулкина. И хрен его знает, что это все значит. Хоть бы знать, что грозит и кто грозит. Но они разве скажут! Суки…

Хотел позвонить Антону, но не стал. Спит, наверное. Пускай выспится. Я повернулся на бок, закрыл глаза и стал тереть мочку уха. Где-то читал, помогает уснуть. И вправду помогло.

Второй раз меня разбудил Антон, уже около девяти. Спросил, все ли в порядке, а я спросил, как у него. Уже положив трубку, вспомнил, что у меня к нему был еще вопрос. Ладно, успеется.

Я поставил чайник, а сам пошел к окну. Топтун был на месте, только другой и пост переменил – не у подъезда, а на лавочке у трансформаторной будки. Я его даже разглядывать не стал, сразу видно было, что из этих. И тоже в кепочке.

Выпил чаю. Есть не хотелось. Впереди лежал длиннющий день в странной, мутной, беспричинной осаде.

Однако день оказался куда короче, чем я предполагал. Где-то в полдесятого снова позвонили.

– Вася, что ли? – спросил тот же женский голос.

– Ну, Вася, – сказал я. Эти хохмы перестали меня смешить.

– Ты вот чего, – сказала она, – смывайся-ка из дому. Чтобы в пол-одиннадцатого тебя не было. Понял?

– Почему? – поинтересовался я, стараясь, чтобы голос не дергался. Я сразу понял, что что-то изменилось, причем к худшему.

– Потому, – сказала она, – еще спрашивает. Тебе что, жить надоело?

– Слушай, – сказал я, – а правда, как тебя зовут?

– А тебе зачем?

– Так.

Мне трудно было объяснить, зачем мне понадобилось ее настоящее имя. Просто опасность оказалась реальной, Федулкина вон уже достали, а чем я лучше него? И дурацкие кликухи сейчас были неуместны, как мини-юбки на похоронах.

– Так ведь и ты не Вася, – справедливо возразила она.

– Я Игорь. А ты?

– Ну, клиент, – отозвалась трубка, – ему помочь хотят, а он кадриться лезет. Имя ему…

Она была косноязычна, похоже, не слишком умна – но, может, поэтому я ей и верил. Я уже знал по опыту, что дуры добрей.

– Вот придут в одиннадцать, тогда спросишь имя. Собирайся и мотай.

Это была уже вразумительная информация, но легче от нее не стало.

– Куда мотать?

– Куда угодно. К бабе, – сказала она и засмеялась, хоть на сей раз и невесело.

– Где я ее возьму?

– Нету, что ли? – Она опять засмеялась и сказала кому-то: – Надо же! Бабы у него нет.

Вроде ей что-то ответили.

– Может, ты баба? – спросила моя доброхотка и, сделав паузу, продолжила: – А чего? Для хохмы. Не зверь же. Вон, Игорем зовут. А хоть и зверь, все равно мужик.

Потом у них там шли какие-то переговоры без меня, наконец в трубке послышалось:

– Ладно, считай, повезло, будет тебе баба. Значит, гляди. Фили знаешь?

– Бывал.

– И чего ты там помнишь?

– Н-ну…

– Спортмагазин помнишь? На Кастанаевке? Не где парк, а напротив?

– Примерно помню. Найду.

– Ну вот давай… Во сколько? – спросила она опять не меня. И уже мне: – Вот и будь там в девять вечера. Подойдет молодая симпатичная, как раз за тобой.

– А как я ее узнаю?

– Как… Ишь ты, как… Надо будет, узнаешь, – поворчала она, потом опять засмеялась. – Спросишь ее: «Вы рабыня Изаура?», а она… – Снова смех и лишь потом новый текст: – А она тебе скажет: «Хрен тебе, а не Изаура». Запомнил?

– Запомнил, – сказал я. – Как хоть одета будет?

После новых консультаций мне объяснили, что одета моя спасительная баба будет в косынку, синенькую, итальянскую, с рисунком на тему города Венеция.

– А еще? Чего еще? Она чего, голая, что ли, будет, в одной косынке?

Тут уж хохоту не было конца.

– Тебе же лучше, раздевать не надо, – выговорила наконец Дуня – другого ее имени я так и не узнал. – Ой, – пробормотала она вдруг, – все, пока.

Я глянул на часы. Разговор был малосерьезный, как бы просто потрепался с незнакомой телефонной бабенкой, глупой и, видимо, молодой, – но часики тем временем тикали, на размышления и сборы мне осталось минут сорок, дальше начиналась зона риска. Если, конечно, она мне сказала правду. Но ведь пока все, что она говорила, походило на правду. Велела сидеть дома, и хорошо, что сидел. Теперь велит сматываться. Значит, лучше смотаться.