Текст книги "Ночной волк"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Ты-то его любишь?

– А то стала бы! – отозвалась дочь, и неясно было, к чему относится оборванная фраза – то ли к типу отношений, то ли к будущему их узакониванию.

– И скоро предполагаете?

– В ту субботу.

Чемоданов все держал в голове узнанное от Вики, и столь стремительный разворот событий его не обрадовал.

– Слушай, а чего вы торопитесь? Присмотрелись бы друг к другу. Обязательно, что ли, расписываться? Поживите так, притритесь…

– Это у матери под боком? – Ксюшка хмыкнула и поставила точку над «и»: – Да я с чертом распишусь, лишь бы из дому.

– Ладно тебе, – остановил Чемоданов, в котором пробудилось нечто вроде родительской солидарности, – мать как мать. Не хуже других.

– А чего она мне жить не дает? – скандально возразила наследница.

– Так ведь мать, – объяснил он, – беспокоится.

– Да провались она!

Он устыдил:

– Ксюш, ты что? Нельзя так о матери.

Он и сам ее не любил: глупа, самоуверенна, напичкана дурацкими принципами, а на людей глядит так, будто весь свет у нее в подчинении. Но это его дело судить. Его, а не Ксюхино. Какая ни есть, а мать. Она мать, он отец. Родители.

– А чего ты ее все защищаешь? – поинтересовалась дочка, и в голосе был не столько протест, сколько обыкновенное любопытство.

– Из справедливости, – сказал Чемоданов, – у нее ведь и достоинства есть. Хозяйка, дом держит.

– Пап… – с досадой протянула Ксюшка.

– Тебя вон родила. Тоже кое-что…

Тут Ксюшка потянулась к нему, погладила пальцем по носу и произнесла с торжеством:

– Любишь!

– Раз уж лучше нет никого, приходится тебя, – проворчал Чемоданов.

Она села на край кровати, задумалась.

– А здорово, что ты с нами не жил. Был бы сейчас обычный старый хрен, учил бы жить.

– А я что, не учу? – удивился он.

– Раз в полгода можно и потерпеть. – Она вздохнула и покачала головой. – А жаль, что у меня не твоя фамилия. Вот только кликухи у нас с тобой… Чемоданов, Кувыркина. Пап, чего нам так не повезло, а?

Но огорчения в голосе не было, губы вновь расползлись в улыбку. Такая с любой фамилией проживет…

О родовом своем имени Чемоданов думал не раз, и теперь объяснил угрюмо:

– Предки были мужики, и у меня, и у матери. Эти, – он мотнул головой вверх, – Шуйские, да Романовы, да Шереметевы. Ну а нам что позавалящей. Тоже суки были порядочные. Удавил бы!

– А говорят, при царе было лучше, – с сомнением вставила она.

– Кто наверху, – сказал Чемоданов, – так им и сейчас неплохо.

– Пап, чего ты такой злой?

Чемоданов посмотрел ей в глаза:

– Потому что на добрых воду возят. А на мне – хрен им! Где сядут, там и скину, еще вопрос, кто на ком покатается.

Ксюшка будто невзначай прошла к окну, глянула вниз, потом вернулась к кровати и вновь села. Чемоданов спросил, стараясь поравнодушней:

– Как думаешь, у тебя с ним надолго?

– Он меня прописывает.

– Ого! – изумился Чемоданов.

– Ему кооператив делают. На двоих будет двухкомнатная.

Он молча покивал. Да, тут дело крепкое. Прописка – это надолго.

Кое-что все же корябало душу, и он решился. Выдавать Вику было нельзя. Чемоданов усомнился как бы от себя:

– Парень-то ничего, вот только вид у него… как бы это сказать… бабника, что ли.

– Вид! – хохотнула дочка.

– Не прав, да?

– У него, пап, не вид, у него вся натура кобелиная. Тот еще мальчик! Но он же мне не перетрахнуться, я с ним жить собираюсь. А для жизни он надежный, то, что надо.

Этот странноватый вывод пришлось принять на веру, что Чемоданов и сделал. Жить Ксюшке, значит, ей видней.

Потом она спросила:

– Пап, ты богатый?

Вопрос был приятен, поскольку на данный момент Чемоданов оказался не просто при деньгах, а именно богатый. Непредвиденные расходы по ночной операции Юрка справедливо возложил на клиента, и на рыло пришлось ровно по полторы, без вычетов, из лапы в лапу. Словом, денег получилось столько, что не грех и позабавиться.

Чемоданов озабоченно нахмурился:

– А много тебе?

– Н-ну… рублей триста.

– Грабишь отца родного, – сказал Чемоданов и выдал ей три сотни.

Ксюшка поцеловала его в щеку, а деньги сунула куда-то за пазуху.

– Пап, – сказала она, – я тут посчитала… В общем, надо бы еще рублей примерно двести пятьдесят. Потянешь?

– Сейчас, что ли?

– Да нет, – успокоила Ксюшка, – через неделю.

– Лучше я тебе одним заходом, чтоб два раза не переживать, – вздохнул Чемоданов и полез за деньгами.

– Самому-то останется?

– Я ведь не женюсь. – Он выдал ей еще три сотни. – А остальные когда?

– Какие остальные? – не поняла дочь. – Это и есть остальные. За все про все.

Теперь не понял он:

– Как, а свадьба? На свадьбу-то надо!

Она сморщилась:

– Пап, какая свадьба! Позовем человек пять, и хорош.

Чемоданов растерялся. Вот это номер! Стоило ночью лазить через забор, стоять под дулом, искушать боевого дедулю. Уж как старался, а теперь, выходит, ни к чему?

– Ну а кольца?

– Я ж тебе сказала, на запись ребята дадут, а так… – Она засмеялась. – Зачем нам золото, когда мы сами золото?

– Да нет, деньги пригодятся, – не столько дочку, сколько себя уговаривал Чемоданов, – может, съездите куда после свадьбы.

– Конечно, поедем, – сказала Ксюшка, – еще до свадьбы сгоняем. Ты сказал, пожить надо, вот и поживем. В Крым махнем на недельку, автостопом, давно хотели.

– А автостопом жрать, что ли, не надо?

Дочка хмыкнула:

– Пап, ну еще же муж есть. Пусть и думает.

– Верно, – улыбнулся Чемоданов. Про мужа он как-то подзабыл. – Кстати, его-то как фамилия?

Ксюшка повела плечиком:

– Тоже наша компания. Босяков.

– Не скажи, – возразил Чемоданов, – фамилия как раз аристократическая: вся страна босяцкая. Босякова Ксения Геннадиевна. А чего? Все лучше, чем Кувыркина.

Он так расчувствовался, что вопреки прежнему расчету не стал ждать торжества, а прямо тут же достал и надел ей на палец купленное с Ритулей колечко. Золото золоту не помешало, дочка завизжала от восторга и кинулась целовать отца.

Может, Чемоданов и цепку бы до свадьбы не додержал – но не дал телефонный звонок. Степа, едва поздоровавшись, велел взять ручку и стал диктовать адрес эротического театра. Пока Чемоданов вспоминал, о чем конкретно договаривались в ресторане, время ушло, какие-то фразы сами собой произнеслись, и отказываться стало неловко. Тем более речь-то шла сходить да глянуть.

– Бежишь? – спросила Ксюшка.

– Анекдот, – пожаловался он, – в начальство зовут. Чушь какая-то! Откажусь.

Дочку разобрало любопытство, и он не выдержал, расхвастался, понес и про систему, и про эротику, и про менеджмент – дурацкое слово выговорилось легко, будто это не Степа, а он сам только и думал, как бы подстраховать эстраду вокалом, вокал юмором, а юмор эротикой.

Ксюшка, не дослушав, вскинулась:

– Пап, а можно с тобой?

В этом Чемоданов уверен не был, попробовал закрутить обратно, но что-что, а клянчить у отца дочка умела.

На улице он двинулся было к метро, но жених так уверенно выбросил руку перед первым же леваком, будто иным транспортом отродясь не пользовался. Да, мальчик что надо…

Платил, естественно, Чемоданов – парень полез за деньгами, но он так цыкнул, что сразу стало ясно, кто в компании главный, зять или тесть.

Эротический театр помещался в таком дурном месте, что дурней трудно найти даже в Москве, где всего хватает. Заводской район, сплошь трубы, и все дымят. Клубик жалкий, обшарпанный, с одной стороны железная дорога, с другой – трамвай. Даже полы дощатые, неизвестно с каких времен.

Баба у входа никакого Гиви Антоновича не знала, когда же Чемоданов спросил про театр, пренебрежительно махнула в сторону лестницы.

Поднялись. В коридоре на длинной лавке томилось штук десять девок, морды напряженные, будто очередь на аборт. Из комнаты напротив вышел хмурый мужичок лет сорока в пиджачке с оторванной пуговицей, прошелся по ним взглядом, будто прилавок оглядел, и так же молча исчез, прикрыв за собой дверь.

Чемоданов спросил крайнюю девку, где Гиви Антонович. Она ответила, что не знает, но при этом посмотрела на него с уважением и страхом – видно, для нее Гиви Антонович был очень даже фигурой. Поскольку Ксюшка, а главное, жених стояли поодаль и ждали, Чемоданов уверенно толкнул дверь, за которой скорей всего что-то и происходило.

Комната была грязноватая, но просторная, с зеркалом во всю стену, почти пустая. В углу, у низкого столика, двое ели бутерброды, запивая чаем из термоса, – тот самый мужичок и женщина лет тридцати пяти с худощавой крепкой фигурой. Он сидел мешком, горбясь над столиком, она же держалась так, будто к спине доска привязана, а чашку подносила к губам легко и красиво, как фокусница. Мужик на вопрос не среагировал, она же вежливо ответила, что Гиви Антонович в зале, репетирует. Чемоданов воспитанных людей любил, ему тоже захотелось сказать что-нибудь вежливое.

– Вы бы заперлись, – посоветовал он, – а то поесть не дадут, там их целый табун.

– Просмотр с трех, – отозвалась женщина.

В коридоре Чемоданов сказал Ксюшке и парню, чтобы подождали, и пошел искать зал. Ксюшка села на лавку и оказалась как бы последней в очереди, а малый привалился к стене напротив и стал разглядывать девок. Вид у него был такой, будто все они заранее согласны и лишь от него зависит, какую поманить. Да, повезло с зятьком! А чего с ним сделаешь? Убить его, что ли?

В тесном зальчике сидело человек пять. Чемоданов прошел вперед, половицы громко заскрипели, и впереди крикнули:

– Тихо! Я же просил – тихо!

Чемоданов торопливо сел – деревянное кресло опустилось со стуком. Ну местечко выбрали…

– Фонограмма! – крикнул тот же голос, и пошла музыка, легкая, плавная, с картавым иноязычным текстом, который был непонятен и потому сам воспринимался как музыка. На сцену быстрой птичьей побежкой выскочили три девчонки в голубых балахонах, повертелись и по одной начали эти балахоны снимать. Еще повертелись и так же, по очереди, сбросили лифчики.

У двух груди торчали, третья же, по мнению Чемоданова, лифчик скинула зря.

Однако музыка все же забирала, смотреть на молодые тела было приятно, да и двигались хорошо, в лад. Приятное зрелище, подумал Чемоданов, надо бы сюда с кем-нибудь сходить. Может, с Жанной? Кстати, будет ей урок…

Потом две девки встали на колени, вытянув руки к потолку, а третья, с вялыми грудями, танцевала одна. Работала она здорово, ничего не скажешь, жаль только, сиськи трепыхались. Затем музыка перешла на дробь, как при подъеме флага в пионерлагере, а девки, на этот раз все три, стали медленно стягивать трусики.

Но тут впереди резко захлопали, крикнули «стоп!», и хлипкий седой мужчина побежал к сцене.

– Вы что танцуете? – спросил он девок. Те виновато молчали, и он ответил сам: – Вы танцуете баню. Пришли, заголились – а дальше? Мылиться? Ваш этюд называется «Освобождение»! Разница понятна? Не раздевание, а освобождение. Где игра с залом, а? Где вызов? Где эпатаж? Еще раз повторяю идею: в зале рабы, а вы свободны. Ясно?

Девки молчали.

– Сначала, – сказал он, – все сначала. И свет, – это он крикнул кому-то за сцену, – свет должен их не ждать, а ловить! Темнота, музыка, выход – и тут их ловят оба прожектора!

Девки подтянули трусики, собрали свои лифчики с балахонами и понуро побрели за кулисы.

Седой пошел назад, к своему месту, и тут заметил Чемоданова.

– Вы ко мне?

– Я от Степана Аркадьевича.

– Это по поводу?..

– Насчет работы, – сказал Чемоданов.

– А-а, – вспомнил Гиви Антонович, – да, да, был такой разговор. Если не ошибаюсь, речь шла о директоре-распорядителе или главном администраторе. Пока оба места свободны, так что можете исходить из своих планов. Ставки там семьсот и пятьсот.

– Это мне много, – сказал Чемоданов, – мне бы рублей полтораста.

Гиви Антонович посмотрел на него с недоумением и на всякий случай улыбнулся – улыбка далась ему плохо, то ли был в иных заботах, то ли Бог обошел юмором. Тут опять началась музыка, и он заторопился:

– Пройдите в танцевальный зал, там Игорь Лукич, он полностью в курсе. Решите вопрос с ним.

Он отвернулся к сцене, где красиво семенили девки. Чемоданову было любопытно, совсем ли они там скинут трусы, однако решил, что еще насмотрится, и пошел из зала.

На лавке в длинном коридоре вовсю шла пресс-конференция, девки шепотом выкладывали, кто что знал. Зятек все так же подпирал стену, Ксюшка сидела, но уже не с краю, а в середке. Чемоданов толкнул дверь и вошел.

В углу у столика сидели те же двое, женщина и мужичок, плюс третий, малый лет тридцати с красным шарфом на шее. Вместо харча на столе теперь лежали два блокнотика. Среди комнаты, поближе к зеркалу во всю стену, стоял стул с гнутой пустой спинкой, и сквозь эту спинку головой вперед лезла молоденькая девчонка в чем мать родила. Чемоданов чуть поколебался, но потом решил, что у каждого в жизни заботы свои, и прошел к столику в углу.

– Мне бы Игоря Лукича, – сказал он негромко. Мужичок в пиджаке без пуговицы обернулся.

– Гиви Антонович сказал, решать вопрос надо с вами.

– А вы от кого? – спросил мужичок безразлично.

– От Степана Аркадьевича.

Похоже, Степа тут котировался – мужичок потеплел, покивал и дружелюбно, даже льстиво попросил минутку подождать.

– Присядьте вот здесь, – сказал он, – у нас маленький спорный момент.

Девчонка выбралась из стула и стояла теперь босиком на полу, ровно, как солдат, – ждала команды.

– На коленки, – велел малый в шарфе, – и на локти. А носом в пол.

Она встала, как было приказано.

– Повыше, – сказал он.

Девчонка вопросительно повернула голову.

– Корму повыше, – пояснила женщина с заметной неприязнью.

– Это будет порно, – огрызнулась девчонка, но корму подняла.

– Ясно? – спросила женщина своих, те промолчали, и она скомандовала: – Одевайся.

Девчонка натянула трусы и стала влезать в джинсы.

– Гимнастикой занималась? – спросила женщина.

Та ответила неуверенно:

– Да в школе…

Чемоданов увидел, как малый с шарфом поставил в своем блокнотике плюс, а женщина в своем минус. Потом сказала девчонке:

– Спасибо, иди.

Та не двинулась с места:

– Гожусь, нет?

– Зайди завтра, будет известно.

– Во сколько?

– Там же все написано.

– Сказать, что ли, трудно? – проворчала девчонка и вышла.

– Ну? – спросила женщина.

Малый в шарфе ответил, что фактура подходящая и гибкость достаточная.

– Глупа и упряма, – возразила женщина и повернулась к Игорю Лукичу.

– Что-то есть, – пожал тот плечами, – вообще-то смотри, тебе с ней мучиться.

Малый в шарфе предложил завтра показать Антонычу, на том и порешили.

В комнате, помимо входной, имелась еще дверь, Игорь Лукич провел Чемоданова туда. Там помещалось нечто вроде кабинетика: метров восемь площади, письменный стол, два почти новых креслица и диванчик. Сели.

– Значит, от Степана Аркадьевича?

Чемоданов кивнул.

– На директора-администратора?

– Не знаю, уж больно дело новое, – стемнил Чемоданов.

Ни в какие директора он не собирался, но и отказываться с порога было неумно – тогда зачем шел?

– Ничего особенного, – успокоил мужичок, – работа как работа. Основной коллектив небольшой, опытный. Девчонки, конечно, часто меняются, но это уже творческая сторона, тут пусть у Гиви Антоновича с Вероникой голова болит. А наше дело экономика – транспорт, гостиница, ну и, естественно, касса. Я бы вам рекомендовал не отказываться.

– А вы тут кем? – вежливо полюбопытствовал Чемоданов.

– Главный администратор. Как раз буду ваша правая рука.

Хотелось задать еще вопрос, но было неловко. Мужичок, однако, оказался догадлив.

– Насколько я понимаю, – сказал он, – Степану Аркадьевичу предпочтительней на этом месте свой человек. Имеет право. Раз вкладывает деньги, прежде всего полное доверие. Ну а дело освоить – для человека с головой неделя. Вот я вам изложу некоторые детали…

Мужичок стал излагать детали, но Чемоданов в них не вникал. Из деталей его в первую очередь интересовала одна: кто в случае чего отправится за решетку? По всему выходило, именно директор, хозяйственный руководитель, ответственное лицо. И вот эта деталь Чемоданова никак не устраивала. Мужичок, видно, что-то почувствовал.

– Возьмите контракт месяца на три, – посоветовал он, – присмотритесь. Ставка у нас семьсот, но набегает порядочно.

– Семьсот меня не устраивает, – сказал Чемоданов, – меня устраивает сто восемьдесят.

Мужичок, оказалось, понимает жизнь с полуслова:

– Алименты?

– У кого их нынче нет!

– Это проблема решаемая, – заверил собеседник.

Они вернулись в комнату с зеркалом во всю стену. Там мало что изменилось: все так же женщина с прямой спиной и малый в красном шарфе помечали что-то в блокнотиках, все так же сквозь спинку стула протискивалась голяком новая претендентка. Пролезла, ловко перекувырнувшись, вскочила на ноги – и Чемоданова окатило ознобом, потому что девка эта была Ксюшка. Отведя глаза, он выскочил в коридор. Вот паршивка!

Зятек теперь сидел на лавке между двух дур, охмурял их своим способом: молчал и улыбался, пока они наперебой кудахтали, определенно стараясь для мужика. Тема была – через сколько коек надо пройти, чтобы взяли на гастроли в Европу. Говорили об этом буднично, как о стольнике сверху за джинсы или сапоги. Чемоданов мгновенно оценил девок и заключил, что койка им светит на двоих одна, как раз будущего зятя, вот только в Европу этот путь не ведет. Ну бардак, подумал он, нет на них водородной бомбы! Он понимал, конечно, что так живут все, и сам он жил именно так, и пусть бы так оно все и шло – если бы только не касалось Ксюшки.

Зятек привстал было ему вслед, но Чемоданов прошел мимо, к лестнице, и тот опять опустился на лавку. И пускай сидит. Хрен с ним, у них своя жизнь.

Ничего особого вроде не случилось, мир не рухнул, все как было, так и шло – но что-то изменилось, в душе словно бы образовалась сквозная дыра, сквозь которую выдувалось тепло, отчего знобило и подташнивало.

Выросла девка, вот и все, подумал он. Была дочка, а теперь сама по себе.

На первом этаже к нему сразу сунулся какой-то мужик, будто специально ждал:

– Слушай, друг, ты не здесь работаешь?

Чемоданов, не сразу врубившись, ответил уклончиво:

– Частично.

– Девки твои?

Первый ответ потащил за собой второй:

– Отчасти мои.

– Сделай парочку, а? – попросил мужик и объяснил: – Друг приехал из Азербайджана.

Лицо у него было добродушное, простоватое – Чемоданов не сразу нашел что сказать.

– Две сотни дам, – пообещал тот, – три даже.

Чемоданов спросил:

– Ты чего сюда пришел? Не знаешь, где блядей искать?

– Да скромный я, – пожаловался мужик, – не имел такого дела, не приходилось. Да и хочется, чтобы все хорошо, друг ведь, а тут все же артистки. Я там у них на Кавказе месяц гостевал, знаешь как принимали! Вино, шашлыки, дыни всякие… Мне сказали, сунешь пару сотенных, и порядок. А вот кому сунуть – хрен его знает!

Уже в трамвае Чемоданов подумал, что работенка предполагалась, пожалуй, чересчур веселая. Слава богу, пронесло.

Никогда баб не покупал, а уж продавать тем более не станет…

Ксюшка позвонила тем же вечером:

– Пап, ты чего убежал?

– А чего надо было, на тебя любоваться?

– Пап, ну это же конкурс, у них все так.

– А тебя чего на этот конкурс понесло? – помедлив, спросил Чемоданов.

Она тоже ответила не сразу:

– Ну… во-первых, интересно себя проверить. А потом – знаешь, какие там бабки? Там за спектакль – полтинник! За один вечер, понял?

Он тупо молчал. Вроде и возразить нечего. А с другой стороны…

– Ну чего ты молчишь?

– А чего тут скажешь? – вздохнул Чемоданов. – Ты теперь взрослая, свой мужик есть. Вот пускай он тебе морду и чистит.

От огорчения он даже трубку уронил. А когда поднял, шли частые гудки. Перезванивать он не стал, и Ксюшка не перезвонила.

Степу он повидал на другой день. Тот спешил, в подробности не углублялся, сразу спросил:

– Народ пойдет?

– Это с гарантией.

– Ну и ладно, значит, берем к себе. Работа устроит?

Чемоданов ответил, что нет, и стал объяснять почему.

– Сходи в бухгалтерию, – перебил Степа, – там тебе полторы штуки выписано.

– Ты не понял, я ж туда не иду.

– Ну и что? – отмахнулся Степа. – С тебя требовалась консультация, ты и дал консультацию. И все. И сумма прописью.

Он побежал на выход, а Чемоданов двинул в бухгалтерию. Хорошо все же иметь друзей. В России иначе не проживешь.

Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Были бы друзья, а рубли сами появятся.

Ксюшкину мать Чемоданов никогда особо не любил. Даже поначалу. Тяжелая баба, без юмора и с принципами – ей всегда было известно наперед, как надо жить, как не надо. Тем не менее тянулось с ней долго, хотя и с большими разрывами – с другими сходился и расходился, а она все была, все виделись время от времени.

Началось вообще дуриком, вот уж точно, как волк овцу: подвернулась на вечеринке, и зарезал. Потом пошло что-то вроде игры, чье упрямство переупрямит, – но все схватки кончались вничью. Однако пока шла эта баталия, сработал один ее дотоле не известный Чемоданову принцип: что замуж не надо, а ребенка надо. В правилах она была тверда и впоследствии ни разу не предлагала очертить законной рамкой их случайные отношения.

А вот с Ксюшкой у него как-то сразу задалось, для нее он всегда был гость хоть и редкий, но дорогой и желанный. Как села ему на шею года в полтора, так ни разу и не слезала.

Пока ползала да ковыляла, Чемоданов еще присматривался, в кого удалась. А подросла, и все стало ясно: такая нахалка – в кого же еще? Дочь. Тут уж не отвертишься.

Вот так сложилось, и ничего не переменить: баба чужая, а дочь своя…

Видно, своя дочь не вовремя похвасталась новыми цацками – чужая баба позвонила и ледяным тоном потребовала оставить Ксению в покое. Чемоданов, привыкший к таким закидонам, тут же указал ей необходимую дистанцию:

– Если по делу, давай, если без дела – пока.

– Ты зачем купил ей кольцо?

– Она же замуж выходит.

– Так вот мне не нравится этот жених.

– А ты что, невеста? – поинтересовался Чемоданов.

– Я мать.

– Была мать. А теперь теща. И берись за ум, пока бабкой не стала, – посоветовал он.

– Свое остроумие оставь для своих шлюх.

Вот это был ее нормальный разговор.

– Да вались ты! – сказал Чемоданов. – Дура.

И повесил трубку.

Да, повезло, что Ксюшка пошла в него.

Звонить Ксюшке Чемоданов пока что не собирался. Сама позвонит. Уж перед свадьбой-то куда денется – ссора не ссора, а положено. Отцу-то!

Однако все его планы не прожили и трех дней.

Утром после дежурства принесли телеграмму. Еще расписываясь на талончике, Чемоданов ощутил неладное и почти догадался, что внутри сложенного листка. Догадаться, впрочем, было нетрудно: никаких спешных дел с ним не вели, а хорошие новости слишком уж редко нуждаются в телеграфе.

На наклеенных полосочках было вот что: «Матерью плохо позвоню поздно Шура».

Первое, что Чемоданов почувствовал, было облегчение: слава богу, жива. Следом пришел страх и нарастающая безнадежность – видно, плохо совсем, иначе Шурка обошлась бы письмом. Мать он любил и, хоть писал ей редко, а ездил и вовсе через два года на третий, деньги слал всякий раз, как оказывались свободные. Само сознание, что мать есть, жива, делало его жизнь устойчивей и спокойней. После каждого перевода мать писала одно и то же, что ей много не надо, мол, заботься лучше о себе, а Чемоданов отвечал в веселом тоне – дескать, трать, не беспокойся, сын у тебя мужик здоровый, заработает еще. А теперь самый надежный в его жизни поплавок, заведомо не способный ни на какую измену, погружался в море, и охватывали холод и жуть: что дальше-то, чем заменить, за что уцепиться?

Просто ждать Шуркиного позднего звонка было тяжело, а помочь в таком состоянии мог далеко не каждый. К счастью, Вика оказалась у телефона, она приехала сразу и вполне удовлетворилась кратким объяснением, что настроение вдруг упало. Редкая возможность пожалеть сильного мужика разбудила в девчонке такую нежность, что ее обычные, вперемежку со стонами, судорожные слова о любви на сей раз показались Чемоданову правдой – да, может, и были правдой. Вика куда-то торопилась, она быстро оделась и убежала, но половина давившей его тоски успела раствориться в сопереживающем женском теле. Так что Викина помощь вышла двойная: и время до Шуркиного звонка ужалось, и перетерпеть оставшиеся часы стало легче.

Мать с Шуркой жили в соседней области, в райцентре, в трех часах от Москвы. Шурка, младшая сестра, была крупная, крепкая, но некрасивая и оттого робкая и несчастная. Когда-то был у нее муж, добрый веселый алкаш, даже сынок родился. Но, видно, слишком много отцовских долгов свалилось на младенца, он не сумел удержаться на земле. Чемоданов не видел его ни разу, мальчонка прошел по его жизни горькой тенью, косноязычными строчками нескольких материнских писем: родился слабый, хворает, опять хворает, сильно хворает, похоронили. Потом затерялся где-то и муж: уехал подзаработать, прислал пару писем, а там исчез, будто и не существовал никогда. Дальше Шурка жила с матерью, и смысл ее жизни стал в том, чтобы беречь мать. Так вдвоем и существовали.

Шурка позвонила около одиннадцати и не сказала ничего сверх того, что Чемоданов, по сути, уже знал: мать помирает. Еще, правда, были кое-какие детали – в больнице, зовет попрощаться, – но Чемоданов и к этому был готов, уже узнал через справочную, когда среди дня ходят нужные поезда. Он сказал Шурке, что будет завтра.

Теперь надо было сладить еще одно дело, непростое, но, как он считал, необходимое. Хоть время было и позднее, он позвонил Вике и попросил, чтобы срочно объявилась дочь.

Ксюшка говорила тихо и ни разу его не назвала, видно, сторожилась матери, и правильно делала. Чемоданов сказал ей, что надо увидеться завтра с утра.

– А что такое? – негромко забеспокоилась Ксюшка.

– Вот приходи, и скажу.

Она обещала.

Ксюшка пришла не одна.

– Пап, ничего, что мы вместе?

Чемоданов замялся всего-то на мгновенье, но оба заметили. Дочка растерянно посмотрела на парня, а он легко сказал:

– Я покурю пока.

Вышел в кухню и прикрыл дверь.

– Да он не мешает, – запоздало проговорил Чемоданов, уже поняв, что теперь дочка себе не хозяйка, и с этим придется считаться во всех случаях, кроме разве что нынешнего.

– Пап, так чего у тебя?

Чемоданов сказал:

– Тут вот какое дело – бабуля помирает.

– Какая бабуля? – наморщилась Ксюшка.

– Наша с тобой. Моя мать, твоя бабушка.

– А что с ней?

Дочка спросила это сочувственно, но отстраненно, как о чужом человеке.

– Сердце больное. Как-то держалась, а теперь вот все. Сестра ночью звонила.

– А где она?

Чемоданов назвал городок, область и сказал, что от Москвы это четыре часа.

– Поедешь? – спросила она.

– А как же. Нельзя же не попрощаться. – Он помедлил, повздыхал и выговорил наконец-то, ради чего и позвал ее прийти: – Вместе нам надо ехать. С тобой вместе.

Она была так ошарашена, что даже улыбнулась:

– Со мной?

– Ну да.

– Пап, но я не могу сейчас.

– Потом прощаться будет не с кем, – глухо сказал Чемоданов.

– Мы уже договорились, Валерка отпуск взял…

– Это ведь смерть, – тяжело напомнил он.

– Но я же ее не знаю совсем, – защищалась Ксюшка.

– Зато она тебя знает. Любимая внучка.

– Она же меня не видела никогда.

– Ну и что? – возразил Чемоданов. – Мне любимая дочь, значит, ей любимая внучка.

Он говорил спокойно, но твердо. Всю жизнь уступал ей и рад был уступать – но сейчас не было у него такой возможности. Он понимал и жалел Ксюшку с ее любовными планами, но у Ксюшки было много времени впереди, а у матери нет. И у Чемоданова не было: матери он был сильно должен, и вот теперь для уплаты оставались дни, а то и часы.

Когда-то он съездил туда с Клавдией и маленьким Васькой. Клавдия, сука, нашла повод показать характер, Васька дичился незнакомой бабки, родство не сладилось, с тем и уехали. Больше Чемоданов не рисковал, в семейные свои сумбуры мать не впутывал, и при всей плодовитости сынка осталась она как бы без внуков. Все, что имела, – могилку Шуркиного малыша на местном кладбище. И теперь не мог Чемоданов упустить такую возможность: хоть напоследок показать ей умную, красивую, любимую и любящую дочь.

– Ну если бы он хоть отпуск не взял, – жалко пробормотала Ксюшка.

В общем-то все было ясно. Девчонка полностью зависела от своего мужика, что Чемоданову было вполне понятно, ибо и от него девки не раз вот так же зависели. Дочку винить было не за что. Но и отступить он не мог.

– Ксюш, – сказал он, – поехали вместе, а? Я тебе денег дам. Тысячу рублей дам, даже больше. Ничего ведь и не надо, посмотрит на тебя напоследок, и все.

У Ксюшки скривилось лицо, она прикусила губу:

– Пап, ну ты что? Ну чего ты говоришь-то?

Она повернулась к двери и позвала беспомощно:

– Валер!

Парень не сразу вошел, остановился у двери.

– Валер, – сказала она, – чего делать, а? Бабушка умирает.

Парень нахмурился, подумал немного, раздвинул ладони, потом сложил их в замок и решил:

– Бабушка – это святое.

Присловье было дурацкое, его по разным поводам повторял за картами Стас, – но Чемоданов порадовался, что именно этот малый теперь Ксюшкин хозяин. По крайней мере, мужик. Главное понимает. А прочее – это уж как сами хотят…

В междугородной, с мягкими креслами, электричке Чемоданов рассказал дочке про бабулю, про тетку Шуру, про пропавшего ее мужа и умершего мальчонку. Ксюшка слушала сосредоточенно, а про мальчика спросила:

– А он мне был кто?

– Он-то? – Чемоданов на пару секунд задумался. – Да вроде брата. Ну да, так и выходит, двоюродный твой брат.

– Как же все запутано, – печально проговорила она.

Он согласился:

– Вся наша жизнь запутанная. А что делать? Другой ведь нет…

Мать умирала в районной больничке, в коридоре первого этажа, в тупике за занавеской. Рядом с койкой на железной подставке из шатких прутьев стояла всякая врачебная мура, болталась рыжая резиновая трубка – матери вся эта спасаловка помочь явно не могла.

Больничка была та же, что и при чемодановской молодости, только запакостили ее капитально, да и стала куда тесней: народу в городишке крепко прибавилось, и соответственно прибавилось коек в палатах, раскладушек в коридорах и людей, своим разного рода присутствием перегружавших кубатуру низких помещений и, хоть и без умысла, но половинивших и без того скудный материн паек воздуха – застоявшегося, тяжелого больничного духа.

Окно, что ли, отворить, подумал Чемоданов, но не решился – будь матери можно, небось давно открыли бы.

Шура была при матери, но сбоку, на подхвате, вместе с еще одной женщиной – Чемоданов ее не знал. Главным же за занавеской оказался небольшой старикан, при скромной комплекции и лысой голове державшийся уверенно и с достоинством – не начальником, а как бы общественным распорядителем. Халат на нем был поновей и почище, а больничные сестрички обращались к нему по имени-отчеству: Исай Исаевич.

Когда Чемоданов вошел, Шура шагнула было ему навстречу, но, вспомнив, шепотом что-то сказала старику. А уж тот, быстро глянув на Чемоданова, произнес командно: