Текст книги "Остановиться, оглянуться…"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Но представить я не мог и другого: что стану делать я сам.

Раньше со мной никогда такого не было. Все решалось мгновенно и как бы само собой: лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Но теперь было совсем по–другому. Я понимал, что стоит сказать две или три фразы, услышать столько же в ответ – и, независимо от «да» или «нет», вся моя жизнь станет сложной и мутной. Главное, мутной, какой она никогда не была. И дело не и морали, не в сплетнях – плевать я на это хотел! – дело во мне самом.

Светлана встретилась со мной взглядом и неуверенно улыбнулась, я, естественно, улыбнулся в ответ. Но я не стал гадать, что стоит за ее улыбкой, потому что все никак не мог понять, что стоит за моей.

Я честно пытался думать, хоть как–то сопоставить разные «за» и «против», но вместо разумных мыслей в мозгу навязчиво крутилась все та же песенная строчка:

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Иметь иль не иметь?..

Я не знал, как она ко мне относится. Мог бы, пожалуй, узнать – по голосу, по взгляду, по движению плеч…

Но я и не старался понять. Я помнил все время, что она «Сашина девочка», и даже представить себе не мог, как с этим быть, не мог представить, как это я буду отнимать ее у Сашки, который и вообще–то не знает, что такое предательство, и уж конечно не ждет его от меня.

И еще одно было самое страшное, – через это я не мог, просто не мог переступить: Сашка был Юркин врач, часть его жизни…

Думайте сами, решайте сами:

Иметь иль не иметь?..

Мы придвинули к столу кушетку, покрытую пожелтевшей клеенкой, поставили три стула и кое–как разместились.

Нина сидела рядом со мной. На ней было черное платье с блестками.

Я похвалил.

– Ты прямо кинозвезда. Странно, что раньше я тебя не запомнил.

Она сказала:

– Это все проклятый халат! Я в нем как голая – даже в коридор выйти стыдно.

Мы разлили вино по зеленым пластмассовым стопочкам, которые, как матрешки, вынимались одна из другой, причем самую большую торжественно вручили имениннице.

– Ну, товарищи, – сказал муж, – что–то руки стали зябнуть, не пора ли нам…

Он сделал паузу, поклонился рюмкой в сторону Нины и закончил негромко, по с выражением:

–…дерябнуть! Так сказать, дерябнуть за именинницу!

Тост был принят с восторгом, и мы дерябнули за именинницу.

Светлана с Сашкой сидели сбоку. Я увидел, как он со своей обычной безрадостной деловитостью накладывал ей на тарелку салат, а она тихо сказала «спасибо».

Это было чертовски больно, и вообще было чертовски больно видеть ее рядом с ним… И вообще рядом с кем угодно…

Это уже никуда не годилось. Я чувствовал, что уже не держу тормоза, что поезд тронулся, и если выпрыгивать из него, то сразу, сейчас.

Тогда я сказал себе: «Хватит. Кончено».

Я сказал себе: «Так нельзя. Все!»

Я сказал себе, что это хорошо и справедливо, у Сашки и должна быть такая девушка: он хороший парень, он честный врач, он лечит Юрку.

Я сказал себе, что этой девочке просто повезло – муж у нее будет врач, самая чистая профессия, какая только есть, честного врача можно уважать уже за то, что он врач.

Я сказал себе, что я сам, если не сволочь, должен быть рад, что она любит серьезного спокойного парня.

А так как это подействовало не слишком надежно, я стал смотреть на нее трезво и проницательно и увидел, что она не слишком красивая и довольно нескладная, что руки у нее велики, глаза не светятся никаким особенным умом и вообще все, что у нее есть, – это восемнадцать лет и хорошее воспитание…

– Ну, товарищи, – сказал муж, – что–то стало холодать, не пора ли нам…

Он сделал паузу и с общим поклоном закончил:

–…поддать! Так сказать, поддать за прекрасный пол.

И опять мы все радостно засмеялись – не потому, что тост был так уж неотразимо остроумен, а потому, что этажом ниже шли сейчас последние перед сном таблетки и уколы, еще ниже, у входа, бдительно дремала вахтерша, а здесь худая смелая девчонка справляла день рождения под самым носом у судьбы.

– Вот он всегда так, – ворчливо, но не без гордости проговорила жена. – Сколько он этих тостов знает – ну просто уму непостижимо!

Нина оживилась, все вертела головой, задевая меня волосами и тут же бережно поправляя этот пышный неустойчивый шар. Она следила, чтобы тарелки были полны, и виновато спрашивала:

– Гош, наверное, вина мало?

– Да все нормально, – отвечал я. – Ты выписывайся скорей, тогда уж свое возьмем.

Это ободрение было слишком шаблонным – Нина замолчала, горько усмехнулась и сразу как бы осунулась.

К счастью, положение спас муж. Ему было лет тридцать пять, звали Колькой, он был долговяз и добродушен. Помимо остроумия, за ним водилась еще целая куча талантов. Он вдруг стал петь, подыгрывая себе на несуществующей гитаре. И хоть пел так себе, но зато без остановки, не заставляя себя просить. Песни были и туристские, и блатные, и композитора Колмановского, и неизвестно чьи, почти полностью состоявшие из звукоподражания.

– Да ну что вы, – отмахнулась от наших похвал жена. – Он же их сто восемьдесят штук знает!

Вина в бутылках больше не было. Мы распечатали пузатую бомбочку и, так как наклейку никто разобрать не смог, постановили, что это тот самый ремарковский кальвадос.

Я допил свою стопочку – вино было крепленое, но приятное. Нина протянула мне свою, почти полную.

Я покачал головой:

– Пей, мне хватит.

Она сказала:

– Выпей ты. Я тебя прошу.

– Буду знать все твои мысли.

– Ну и пусть, – согласилась она.

Глаза ее блестели, но я знал, что дело тут, в общем–то, не во мне.

Она вдруг взяла меня за руку и потащила в закуток между бормашиной и голым больничным шкафом.

– Ты знаешь, сколько мне сегодня? – спросила она.

– Лет двадцать?

Я знал, что двадцать два, но она была женщина.

– Поцелуй меня, – сказала Нина. – Именинниц всегда целуют.

Она приподнялась на цыпочки и прижалась ко мне.

– Обними меня, – сказала она. – И не надо делать мне комплименты. Мне двадцать два года, ты же знаешь. Ну и наплевать – все равно я не успею состариться.

– С чего это ты вдруг? – спросил я.

Я не знал, чем она больна, но на всякий случай приготовился врать. В конце концов, она должна мне поверить – весь род человеческий держится на том, что женщины верят мужчинам.

Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом мне в грудь, и я стал гладить ей волосы и плечи. Потом приподнял ее голову и бережно поцеловал в щеку.

– Ну, чего ты плачешь? – сказал я.

Она все плакала. Но на нас никто не смотрел – постоянным и надежным центром внимания был муж Колька. Теперь он рассказывал анекдоты народов СССР, а также западноевропейские, причем говорил с резким международным акцентом.

Его слушали все. Юрка – скептически, но с любопытством. Светлана сидела спокойно и воспринимала кавказские анекдоты так же вежливо и внимательно, как тогда на лавочке разглагольствования пожилого интеллигента. А Сашка слушал без улыбки, его ученый нос покачивался в такт Колькиным остротам.

Идеальным слушателем была Ира. Она хохотала открыто и радостно, отзываясь на каждую искорку смеха, по смотрела при этом на Юрку с таким восторгом и обожанием, словно все это рассказывал он.

– Откуда он только эти анекдоты берет! – сказала жена. – Весь вечер может рассказывать…

Нина вдруг резко вскинула голову и уставилась мне и глаза:

– Скажи честно: до меня противно дотрагиваться?

Я удивленно посмотрел на нее:

– Ты что, с ума сошла?

Она с вызовом сказала:

– Я же знаю, что я полутруп.

Я не нашелся что ответить, – у нее была чисто женская страсть к преувеличениям. Она настаивала:

– Ну скажи честно: о чем ты сейчас думаешь?

– Честно?

Я переспросил, просто чтобы выиграть время, найти хоть какую–нибудь фразу, которая ее убедит.

– Да.

Я ответил, глядя ей прямо в глаза:

– Думаю, есть ли на этом этаже еще одна свободная комната.

– Гошка, ты с ума сошел…

– Ты же просила – честно… Погоди минуту, спрошу у Сашки.

От неожиданности она присмирела. Я сказал:

– Подожди минуту – спрошу у Сашки.

Она испугалась:

– Гошка, что он подумает? Перестань….

Я отмахнулся, вызвал Сашку в коридор и спросил:

– Старик, что у нее?

– То же самое, – сказал он, – болезнь Ковача. Только у нее пока одна неделя.

– Значит, то же самое…

Он кивнул спокойно.

Я не удивился и не возмутился: это было не равнодушие, а обычный профессионализм. Нельзя работать со смертью, не привыкнув к ней, как нельзя, например, работать в Заполярье, не привыкнув к морозам.

Мы вернулись в комнату. Я подошел к Нине и с досадой проговорил:

– Нету тут ни черта!

Она с тревогой взяла меня за руку:

– Гошка, ты с ума сошел! Что ты ему там наговорил?

– Не бойся, ничего страшного.

Она недоверчиво посмотрела на меня. Все было в порядке: она опять стала женщиной, нормальной женщиной, боящейся за свою репутацию…

Мы снова присоединились к компании. Нина попросила у Иры зеркальце и долго старалась уместить лицо в маленьком круглом стеклышке.

Муж Колька прервал очередной анекдот, чтобы сказать какую–то банальность насчет ее якобы опухших губ, по на сей раз успеха не имел. Ира сказала ему, что порядочные люди таких вещей не замечают, а жена заметила, что именинниц всегда целуют, чтобы пожелать им счастья.

– Законный обычаи! – возликовал муж Колька и полез целоваться.

– Вот видите? – удовлетворенно проговорила жена. – Он такой всегда вывернется!

Сашка глянул на часы и что–то озабоченно шепнул Ире. А уж она твердо объявила вслух, что пора кончать, потому что время!

Я посмотрел вокруг – беспорядок был, как у меня дома. Но девушки во главе с Ирой в пять минут аккуратно замели следы нашего незаконного торжества, и комната снова стала безликим врачебным кабинетом, которому только сверкающие никеля бормашины придавали страшноватую праздничность.

Девушки разобрали свои халаты и рубашки, выставили нас в коридор, а когда мы вернулись, царевны уже снова были лягушками…

И опять мы осторожно спускались по лестнице, страхуя друг друга в темноте. В правой руке я нес сумку, стараясь, чтобы не звякала теперь уже пустая посуда. Нина взяла меня под руку, тихо засмеялась и сказала:

– Ты меня, наверное, принимаешь бог знает за кого.

Она положила руку на мое плечо и шепнула хитро и ласково:

– Я где–то читала, что в шторм, чтобы не было страшно, надо поцеловаться с моряком.

Я это понял гораздо раньше, но все–таки спросил, стараясь придать голосу романтический оттенок горечи:

– Значит, я всего только моряк?

Она ответила:

– Ты очень хороший моряк.

Я осторожно обнял ее левой рукой, почувствовал сквозь халат ее исхудавшее тело – и вдруг меня качнула настоящая горечь, чувство собственного бессилия, та правда, которую мы так старательно не пускали в белую комнату с бормашиной. Неужели и Юрка, и она…

«Некоторый эффект…»

На втором этаже наша компания расслоилась: больные пошли в свои палаты, Сашка – дежурить в ординаторскую, а мы постепенно просочились на улицу.

Я вытащил из кустов чемодан, и мы сложили туда Юркино обмундирование и платья девушек.

В парке было тихо, тишина и покой – сейчас, ночью, город сюда не доставал. Юркин корпус светился несколькими окнами, и, пока мы шли к воротам, два из них погасли. Деревья все гуще обступали приземистую трехэтажную постройку, чернели над крышей. И, казалось, еще немного – и весь корпус растворится в этом окружающем и обволакивающем покое, в деревьях и облаках, и последнее светящееся окно исчезнет бесследно, как падающая звезда в черном небе.

И почему–то страшно было уходить, страшно оставлять Юрку и девушек, только что смеявшихся и пивших с нами слабое вино.

Мы вышли за ворота. Я нес чемодан, а сумку у Иры взял муж Колька. Мы с ним отстали, и он спросил:

– Журналист, значит?

Я сказал, что журналист.

– Ну и сколько в месяц получается?

– Рублей двести, когда побольше.

– Скажи! – удивился он. – Я вот наладчик, а то же самое выходит.

Я тоже удивился и посмотрел на него с уважением. Две сотни – значит, мастер, высокий класс.

– Денег–то хватает, – сказал Николай. – Вот только Сонька подкузьмила.

– А что у нее?

Он назвал болезнь с длинным и сложным титулом, назвал сразу, не запинаясь и не оговариваясь.

– Я ее перед больницей к профессору водил, – сказал он. – Профессор Либерзон, Абрам Исаевич… Вроде вылечивают.

Ом помолчал немного и выговорил с тоской и надеждой:

– Только бы выкарабкалась! Я ее три года в санаториях продержу, одними лимонами кормить буду…

Мы дошли до метро, а там снова разделились, потому что Ире было совсем рядом, одна остановка автобусом, да и Николаю недалеко.

Мы со Светланой спустились в метро.

В вагоне было почти пусто, но садиться не хотелось, мы остановились у дверей. Я поставил чемодан на пол, к ноге, и на секунду потерял ощущение времени: просто одно из возвращений, одно из многих, когда в голове ничего, кроме усталости, щека тоскует по подушке, и только машинально прижимаешь ногу к чемодану, чтобы не забыть выходя.

– Как из командировки, – сказал я не столько Светлане, сколько самому себе.

Она не сразу спросила:

– А вы много ездите?

Я пожал плечами:

– Как когда.

Поезд глуховато шумел, мимо текли кабели, темнея на темной стене туннеля. Через равные интервалы возникали лампочки, мазнув по глазам неярким размытым светом.

Я привалился к двери, а она стояла скромно, изредка поднимая на меня свои кроткие близорукие глаза.

Может, она хотела спросить, зачем мне понадобился тогда ее адрес? Я был рад, что она не спрашивает, – что бы я ответил?

Я спросил:

– Хочешь сесть?

Она покачала головой:

– Нет, я не устала.

Может, это была правда. А может, просто студенческая непривычка сидеть в присутствии взрослого? Сколько у нас разницы? Лет двенадцать, наверное?

Теперь я смотрел на нее спокойно и думал, что и дальше, встречаясь с ней или с Сашкой, мне не нужно будет отводить глаза: механизм, называемый волей, обычно меня не подводил.

Я смотрел на нее и думал, что буду относиться к ней ровно и хорошо, как к Ире, например, – потому что теперь ее статус точно определен: Сашина девочка. Я буду относиться к ней, как к Сашиной девочке, – больше ничего.

Я смотрел на нее спокойно, но сердце у меня щемило: не от ощущения потери, а от жалости к этой девочке, которая сама еще не может выбирать. И слава богу, что ей попался именно Сашка, который не станет и не сможет лепить из нее удобное приложение к себе и не станет срывать на ней злость за чужую подлость или за собственную ошибку…

Живите, ребята, будьте счастливы.

Я спросил се:

– Ты давно знаешь Сашку?

Она ответила, не поднимая глаз:,

– Год.

– А сколько тебе сейчас?

– Восемнадцать.

– Он лучший врач из всех, каких я видел, – сказал я и для убедительности повторил: – Настоящий врач.

– Он очень любит свою работу, – проговорила Светлана, и я не понял, приняла она или нет мои превосходные степени.

Я сказал:

– Здорово, что он помог устроить этот день рождения. Тебе понравилось?

– Да, – ответила она. Наверное, не потому, что действительно понравилось, а потому, что так предписывала благородная наука вежливости.

Потом спросила:

– А вы с Юрой давно дружите?

Я сказал, что давно, лет пятнадцать, – сказал и озадаченно покачал головой, потому что в эту цифру укладывалась почти вся ее жизнь.

– А Иру вы давно знаете?

Я ответил:

– Ради бога, не, дави меня своим хорошим воспитанием. При чем тут «вы», если мы вместе пьянствовали?

Она улыбнулась:

– Мне так очень трудно… Ты Иру давно знаешь?

Я сказал, что месяца полтора.

– А Нину?

– Сегодня познакомился. А что?

Светлана неумеренно проговорила:

– По–моему, она очень хорошая девочка…

– Нина – человек! – сказал я. – Побольше бы таких.

И тут же обругал себя за дурацкую журналистскую страсть к обобщениям. Как будто таких может быть побольше! Природа кустарь, и слава богу, что она не шпарит по типовым проектам.

Какой–то парень, сидевший наискосок от нас, читал «Экран» с Симоной Синьоре во всю обложку. Светлана спросила, хожу ли я на фестиваль французских фильмов. Я ответил, что не хожу – потом все стоящее прокрутят в Доме журналиста.

Она сказала:

– У нас девочки вчера шесть часов стояли за билетами.

Я удивился:

– И ты стояла?

– Я не могла, у меня был кружок.

– А если бы не кружок?

Она виновато пожала плечами:

– Но ведь это же очень интересно… Неужели ты не хотел бы посмотреть?

Я молча улыбнулся. Пожалуй, в этой мелочи разница сказывалась больше, чем в годах?

Хотел бы? В принципе, конечно, хотел – почему ж не посмотреть? Но шесть часов стоять в очереди ради того, чтобы услышать, как героиню назовут не Машей, а Мари, увидеть, как мрачный парень в берете пьет у стойки красное вино, как красивая девчонка с парижским изяществом сбрасывает платье за прозрачной ширмочкой…

Мы доехали до площади Революции, и вагон сразу наполнился завсегдатаями, работниками и гостями полночного центра.

Вошла пара, усталая и праздничная, у женщины из приоткрытой сумки торчал длинный каблук с металлическим колпачком на конце.

Вошел известный актер, легко опустил на мягкую скамью свое крупное тело и так же легко перебросил с руки на колени дорогой, с голубоватым отливом макинтош. Лицо у него было простоватое, на сцене он обычно играл дураков. Но здесь он сидел широко и красиво, полный кастовой величественности.

Вошли ночные ремонтники, в чумазых спецовках, с ведрами и брезентовыми сумками, из которых торчали зубы гаечных ключей. Они сели особняком, стараясь не прислоняться к соседям.

Вошел, пошатываясь, пьяный, случайно миновавший ненадежный к ночи заслон на контроле.

– А я что? Я такой же советский человек! – сказал он мне. Видимо, фраза готовилась для контролерши, и пьянчуге жаль было, чтобы такая уйма умственного труда пропала впустую. Я с ним полностью согласился, он сел в угол и заснул.

И еще вошли влюбленные, одинокие влюбленные – осколки парочек, ребята и девчонки, измученные людностью города, подъездами и скверами, обиженные на ночь, которая развела их, вместо того чтобы соединить…

Несколько секунд мы молча привыкали к этому новому, людному вагону. Я смотрел по сторонам, и Светлана тоже смотрела: смотрела на актера, на пьяницу, на усталые, измученные лица влюбленных, смотрела со своей обычной кроткой доброжелательностью – даже на пьяницу. И, наверное, она, как и я, понимала, что вот это актер, а это пьяный, а это влюбленные. Но мы с ней видели разные вещи. Потому что сквозь неощутимую стену, отделявшую ее от людей, не проникало ни тщеславие, ни опьянение, ни страсть.

Я спросил:

– Проводить тебя?

Она вежливо покачала головой:

– Не надо, я ведь рядом с метро.

И вдруг попросила:

– Можно, я сама тебя провожу?

Я немного подумал.

– А что я с тобой потом буду делать? Ведь не бросить тебя одну ночью на улице?

Она мягко возразила:

– Я очень люблю ночью ходить по городу… Мы вышли из вагона, и эскалатор, плавный, как время, поднял нас наверх. Мы пошли не быстро, спокойным вечерним шагом, рядом и не рядом – я ее даже под руку не взял. Это было приятно и забавно – идти ночью по городу с девочкой, которую даже под руку не берешь. Последний раз я так гулял, наверное, классе в девятом – я был парень нахальный и взрослел быстро…

От этих воспоминаний я размяк и то и дело улыбался про себя.

Светлана сказала:

– А я почему–то думала, что ты старый и очень строгий.

Я ответил:

– А я и на самом деле старый и очень строгий… Кстати, с чего это ты вдруг обо мне думала?

Она несмело подняла глаза:

– Но я же читала твои фельетоны.

Я удивился:

– Ты читаешь газеты?

Она улыбнулась:

– Конечно.

– «Пионерскую правду»?

Она снова улыбнулась:

– Нет.

– А зачем?

– Мне интересно.

И, чуть помолчав, сказала застенчиво:

– Знаешь, как я тебе завидую! По–моему, это самая интересная работа.

Я засмеялся.

Она спросила:

– Почему ты смеешься? Она ведь, правда, самая романтичная.

Я ответил:

– Фельетонист? Да – не считая ассенизатора.

Она промолчала. Наверное, «ассенизатор» было для нее словом ругательным.

Мы дошли до перекрестка, и я остановился. Светлана спросила:

– Разве ты здесь живешь?

Я сказал, что живу дальше, но что наша улица ночью слишком темна для хороших девочек. Она, по–моему, немного огорчилась, но ничего не возразила – слишком сильна была привычка слушаться взрослых.

Мы подождали минут пять. Я посадил ее в первый же автобус и крикнул вслед:

– Ну, будь! Сашке привет!

В переулках и на нашей улице было совсем пусто – ничего живого, кроме моих шагов.

Звук их был ровный и немного грустный. А может, просто так казалось, потому что и самому мне было ровно и немного грустно. В общем, это здорово было, что все так решилось, что приятно пройтись с этой девочкой ночью по Москве и что больше мне от нее ничего не надо. Как любит говорить Д. Петров и еще миллион человек, «в этом что–то есть».

И если я встречу ее завтра–послезавтра, все будет точно так же: ровно, приятно и немного грустно. А в общем, здорово! Лучшие отношения между людьми – бессмысленные и бесцельные…

Завтра–послезавтра я ее не встретил – завертелись колеса очередной командировки. Была она не дальняя, но долгая, с пересадками, ожиданиями, вокзалами, буфетами, пристанями…

В первый день, как водится, я чувствовал себя все еще москвичом, еще дочитывал «Вечерку», еще оттопыривали карманы вокзальные бутерброды с сырокопченой колбасой, еще пересадки казались легкими, почти трамвайными.

Но уже на другую ночь, проснувшись оттого, что густо зашевелились вокруг, я увидел сперва желтый свет лампочки, а после трюм речного катера, туго набитый людьми и узлами.

Я спал на каком–то ящике, а в колени мне сопела девчушка лет пяти. Напротив два парня в толстых свитерах на огромной чертежной папке раскладывали ужин, а может, завтрак – сколько сейчас времени, я не знал. У них были плавленые сырки, помидоры, банка бычков в томате и понятная при такой закуске тоска в глазах.

Нас тряхнуло, катерок куда–то причаливал, и возник слух, что на пристани есть круглосуточный магазин, где продают водку.

Парни в свитерах тут же поднялись. Я пошел за ними. Пить мне не хотелось, но хотелось быть причастным к хорошему делу.

Малорослый катерок не доставал до пристани, трап круто уходил вверх. Мы взобрались на берег, и перед нами в сером предутреннем небе возник странный деревянный поселок.

Он был мал, но чист и прям, и деревянные его тротуары были ровны и чисты, как палубы. И домики, одноэтажные и двухэтажные, были чисты и похожи, как суда в гавани.

Мы дошли до магазина, аккуратного, как речной катерок, только не белого, а голубого. Магазин, конечно, был закрыт – да и с чего бы ему вдруг полуночничать в этом размеренном корабельном поселке, где, наверное, рано ложатся, рано встают и где спокойные жены речников все покупают вовремя.

Парни в свитерах прочитали на табличке, когда работает магазин, огорченно потрогали тяжелый замок, и мы пошли домой, на катер.

Мы снова шли по ровным палубным тротуарам, только теперь за спиной у нас было серое небо и чистый корабельный поселок, а впереди, перед глазами, – серое небо и серая предутренняя река. Было пустынно и знобко, хотелось спать, и тянуло в обжитой, тепло дышащий трюм.

В трюме я лег на свой ящик и съежился, чтобы не потревожить спящую девчушку. Вроде бы кто–то пробирался мимо, вроде бы слышался гудок. Но отчетливо я слышал только одно – как девчушка сопит мне в колени. Все остальное было отдаленно и приблизительно, может, уже во сне. А может, и корабельный поселок мне приснился или привиделся…

На этот раз задание у меня было мирное: сто строк о пуске шлюза. В управлении стройки меня скооперировали с парнем из областной газеты, выделили на двоих комнату в общежитии, «газик», и мы сразу же поехали на канал.

Шлюз пускали днем, было солнечно и тихо – как раз для праздника. Но вовремя не начали, потому что ждали киношников, а киношники сперва обедали, а после задержались в леспромхозе, чтобы снять комсомольскую свадьбу. Они не слишком торопились, знали, что без них не начнут: начальство треста твердо решило запечатлеть событие для вечности, а единственными представителями вечности на стройке были они, киношники.

Тем временем пошел дождь, и я, стараясь все запомнить, глядел, как убирали со дна шлюза последние доски, тяжелые от налипшего цемента...

Представители заказчика спрятались от дождя в свой кремовый автобус. Киношники полезли на башню искать «точку» – они неустанно и разнообразно матерились по поводу дождя.

Начальник участка, стоя на размокающей глине, что–то кричал экскаваторщику, а тот, не слыша из–за шума мотора, все–таки кивал.

Ковш падал и падал на горб перемычки, но тяжелый грунт дробился слабо и медленно – лишь мелкие камни брызгали из–под ковша…

Мокрые и голодные, мы вернулись к себе в общежитие, в свой временный дом, где ждали нас сухие носки, буханка хлеба и начатая банка баклажанной икры.

У парня из областной материал шел в номер. Он заказал редакцию на десять. Потом заправил авторучку, положил перед собой часы и начал: «У строителей канала сегодня большой день…»

Он передвинул блокнот чуть левей, часы чуть подальше и больше не останавливался. Он работал быстро, изредка косясь на часы, однотипными движениями руки вколачивая в лист слова, будто гвозди в подметку.

Я зажег сигарету, сунул ему в пасть и тихо вышел, чтобы не мешать, – я знал, что такое двести строк в номер.

Я по сравнению с ним был аристократ: у меня был целый вечер, чтобы сосредоточиться, два дня, чтобы писать, а потом еще день, чтобы править…

Я начал шляться по коридору и придумал первый абзац. Записывать не стал – он вышел ладный и остался в памяти, как стихи. Я еще немного пошлялся и придумал еще абзац. Это была приятная работа – писать о людях хорошее.

Потом меня вдруг охватило беспокойство – неожиданное, но неодолимое. В общем, я и не стал с ним бороться, а побежал вниз, к администраторше, и заказал Москву – на всякий случай сразу на два номера.

Девушка на почте попалась толковая, ждать пришлось всего полчаса.

Как я и думал, в ординаторской никого не было. Да и какого черта там делать в девять вечера. Там и днем–то не сидят, просто забегают.

Я подождал еще минут пять, и меня соединили с Ритой.

Она удивилась:

– Гоша? Ты откуда? Ты еще не приехал?

Я ответил, что еще нет, хотя могла бы сама догадаться: из Москвы в Москву не звонят по междугородному.

– Хорошо, что ты меня застал, – закричала она в трубку, – я только что пришла!

– Ну что там? – закричал и я.

Я хотел спросить спокойно, но не получилось.

– Гоша, я вчера говорила с врачом… Ты меня слышишь?

– Что он сказал?

– Он скалил… Гоша, ты меня слышишь?

– Да, слышу, слышу! – заорал я так, что администраторша отодвинулась от меня вместе со стулом.

– Я хотела тебе позвонить сразу, как пришла! Но я не знала куда! Я прямо не знала, что мне делать! Она никак не могла добраться до главного. Тогда я спросил громко, спокойно и раздельно:

– Рита, что сказал врач?

Она словами подтвердила то, что уже раньше сказала этой беспомощной, как куриное квохтанье, интонацией:

– Гоша, он сказал, что Юре плохо!..

Я молчал, и из трубки опять понеслось:

– Гоша, ты меня слышишь?

– Минута осталась, – безлико предупредила телефонистка.

– Алло, алло! – торопливо закричала Рита. – Алло!

Я отвел трубку в сторону и сжал зубы, чтобы не потратить эту последнюю минуту на злобный и безудержный мат. В эту минуту я ненавидел ее, глупую, беспомощную клушку, которая даже сейчас не способна ни на что, кроме растерянного кудахтанья.

Но скрипя зубами и повторяя про себя все то, что не хотел говорить вслух, я уже знал, что это несправедливо. Она–то в чем виновата? Ведь не из–за ее глупости Юрки отдает по дням свой последний месяц…

И все равно сейчас я не мог ей простить то, что раньше казалось таким естественным: что нелюбима – и все–таки жена.

– Алло! – кричала трубка. – Алло!

Я снова поднес ее ко рту:

– Что он там сказал?

– Он сказал, что плохо с кровью.

– Что именно?

– Я не помню, я очень растерялась… Гоша, ты меня слышишь?

Я ее слышал. Но что толку было ее слушать…

– Скажи Юрке, я послезавтра буду в Москве!

Тут же, у администраторши, я проглядел все нужные расписания, сделал скидку на приблизительность катеров и на вполне вероятную медлительность рабочею поезда и высчитал, что в пятницу утром буду в Москве. В пятницу утром – раньше не получится.

Я вернулся в номер. Парень из областной уже кончал свой материал. Я сел за стол напротив него и тоже стал писать.

Я записал два своих абзаца и прибавил к ним семь или восемь. Мне хотелось, чтобы репортаж получился праздничным и веселым. Но праздничного настроения у меня не было, и не было надежды, что оно в ближайшее время появится. Поэтому я работал, как квалифицированный ремесленник, склеивал заранее придуманные фразы, эпизоды и изо всей своей умелости ладил недостающие куски.

Я знал, что материал будет, что называется, «на уровне» – не ниже, но и не выше. Но большего я из себя выжать не мог.

Миллион читателей узнает из него все, что нужно знать о будущем канале, и не заметит, что репортаж написан мертвой рукой. Три сотни профессионалов заметят. Но три сотни профессионалов как–нибудь это переживут…

В пятницу утром я вернулся в Москву.

На вокзале я взял такси и сразу поехал в редакцию, чтобы репортаж успел в номер. Я закинул рукопись в машбюро и тут же, со стоящего в коридоре телефона для посетителей, позвонил в больницу Сашке. Какая–то санитарочка сказала, что он будет через час.

Тогда я позвонил Рите на работу. Ничего толком я от нее не услышал, да, в общем–то, и не ждал. Но я хоть поговорил с ней по–человечески и чуть–чуть успокоил.

Мы договорились встретиться в больнице в шесть. Она по–прежнему сидела у Юрки только с шести до восьми, и это было мне не совсем понятно – неужели за целый месяц она так и не разобралась в своих правах и возможностях?

Пока репортаж печатался в машбюро, я пошел к Женьке узнать новости. Но до него не добрался, потому что в холле меня ожидал сюрприз: Танька Мухина, сидевшая в низком кресле, нахально закинув ногу на ногу. Она была в новом платье, но и в нем выглядела достаточно ободрано – сохраняла стиль.

Мы не виделись с ней давно, и уже одно это обязывало к взаимной вежливости.

Я спросил:

– Опять на практику?

Она презрительно фыркнула:

– Нужна мне ваша богадельня! Я теперь у Федотыча в штате работаю.

– А университет?

– Взяла академический.

Я сказал:

– Ну что ж, поздравляю – в люди вышла.

Работать у Федотыча считалось высшим классом, да так оно, в общем, и было – газету делать он умел…

Но Танька Мухина вдруг подалась ко мне и заговорила горячо и обиженно:

– Да ну что ты, Гошка! Разве это работа? За полтора месяца – ни одной собственной строки. Письма трудящихся! Где про канализацию – это все я. Три темы предлагала – ни фига подобного, Федотыч лично завернул.

– А почему?

Она досадливо махнула лапой:

– Заботится о моем будущем. Говорит, что я талантливая журналистка и первый же мой материал должен стать событием.