Текст книги "Остановиться, оглянуться…"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Видимо, Танька истолковала паузу в разговоре по–своему, потому что малость сбавила тон:

– Так что потерпи, пока он мне не надоест.

Я сказал пресным, служебным голосом:

– И тем не менее хотелось бы поговорить именно сегодня.

Она сразу учуяла, в чем дело:

– К тебе пришли, что ли?

– Разумеется… Так я буду ждать. Могу сам заехать к шести.

Она сказала:

– В шесть я не успею. Лучше в семь я приду к тебе домой.

Я спросил:

– Напомнить адрес?

Она ответила:

– Я помню.

И добавила с коротким приглушенным смешком:

– А веселый тогда был разговорчик, правда?

Я сказал:

– Ладно. Жду.

Я положил трубку. Посетитель чуть склонил набок благородную седую голову:

– Прошу извинения, я, кажется, невольно помешал вам?

Я сказал, что ничего страшного, и он начал рассказывать свою историю, через каждые десять фраз останавливаясь, чтобы узнать, не слишком ли меня задерживает. Вообще он был очень вежливый человек, и его вежливость обошлась мне в лишних пятнадцать минут…

Днем ко мне зашел Женька и сказал, что звонил тот парень из министерства, он там постепенно готовит почву, а если еще кто–нибудь подтолкнет со стороны…

– Подтолкнем, – пообещал я.

Женька вскинул очки:

– Есть какие–нибудь новости?

– Да нет, пока никаких.

Он сказал:

– Но голос у тебя подозрительно веселый.

Я ответил, что просто надоело кукситься, нытьем делу не поможешь.

В обед я столкнулся в коридоре с Одинцовым, и он вдруг скромнейшим тоном попросил у меня совета насчет одной истории, в которой без труда разобрался бы даже наш курьер. Но я, разумеется, совет дал, причем тоном еще более скромным. Тогда он заговорил о некоторых принципиальных сторонах газетной работы, что журналисту нужно доверять, предоставить максимальную самостоятельность и т. д.

Одинцов понимал людей, и к каждому у него был свой разговор. К начальству – что газетой надо руководить, иначе начнется черт знает что, кто в лес, кто по дрова. К практикантам – что нужна смелость, газета просто обязана дерзать, безобразие, что шрифты не меняются по тридцать лет… Со мной он обычно говорил о доверии и самостоятельности.

Мы с ним быстро сошлись во взглядах. Но он все не кончал разговор, тянул и медлил. Видно, его просто встревожило мое веселое лицо, и он надеялся, что я заведусь и в подтверждение высоких и благородных принципов хоть что–нибудь выболтаю.

Но на этот раз ему ничего не перепало.

Я даже доброжелательно сказал ему напоследок, без всякой связи с остальным:

– Это все не опасно для здоровья. Главное – не путать водку с соляной кислотой.

Пусть думает!

С работы я ушел без четверти шесть. На проспекте взял такси. Танька Мухина – личность темная, может явиться и раньше срока.

Но она не пришла и в семь, зато позвонила:

– Я из метро. Может, встретишь у подъезда?

– Значит, все–таки забыла квартиру?

– Просто не люблю старух. Будут пялиться из всех скважин!

– Порядочной девушке стесняться нечего.

Она засмеялась:

– Ладно, хоть дверь открой.

Она вошла в комнату и, подрыгав тощими плечами, выбралась из модного, с меховой отделкой, пальто. Материал был вроде приличный, но на левом рукаве замусолен и протерт: наверное, посадила пятно и потом соскабливала ногтем.

– А где же твоя молодая жена? – поинтересовалась Танька.

– Растет помаленьку.

Она сказала:

– Знаешь, Гошка, а я, наверное, выйду замуж раньше, чем ты женишься. Чего–то надоело мне все! Скучно.

Я спросил:

– А кто он, твой Ромео?

Она сделала серьезное лицо:

– Хороший парень. Немножко допотопный, но для мужа в самый раз. Странный немного – знаешь, из тех ребят, которые женятся.

– Он чем занимается?

– Физик, – ответила Танька. – Теоретик. Не то ракетчик, не то атомник.

Она добавила еще несколько подробностей, и я окончательно понял, что она врет.

– Ну, дай тебе бог, – сказал я.

– Устала я, как черт знает кто, – с зевком сказала она, после чего взобралась на кровать, легла на спину и стала болтать ногой.

– Небось есть хочешь? – спросил я.

– А ты что, богатый?

– Посмотри в холодильнике.

– А сам будешь?

Танька Мухина была девка компанейская.

Я ответил, что не хочу, поел в редакции перед уходом.

Она забралась в холодильник и вытащила все, что смогла найти. Впрочем, нашла она немного: три бутерброда, купленные неделю назад в редакционном буфете и хранившиеся про черный день.

– Шикарно угощаешь, – сказала Танька.

Она содрала с бутерброда засохший сыр, потом слизала масло. Но это лишь пробудило в ней аппетит, и она, ворча и чертыхаясь, сгрызла заледеневшие в холодильнике ломти хлеба.

Потом сбросила туфли, уже капитально взобралась на кровать, уселась, согнув ноги в коленях, и стала, ухмыляясь, ждать, что я ей скажу, чтобы, наверное, сказать в ответ какую–нибудь гадость.

Но я молчал, а она терпением не отличалась и в конце концов проговорила с любопытством:

– Ну чего там у тебя?

Я посмотрел на нее:

– Ты обещаешь сделать то, о чем я попрошу?

Она блеснула маленькими ровными зубами:

– Мало ли о чем ты попросишь!

Я невесело усмехнулся:

– Не о том, о чем ты думаешь.

Тогда она сбросила ноги на пол и тревожно спросила:

– Гошка, у тебя что–нибудь случилось?

Ее тощие плечи напряглись, и все извилины в мозгу, наверное, напряглись тоже.

Впрочем, иного я и не ожидал. Что–что, а товарищ она хороший. Может, с возрастом это и пройдет – у многих к тридцати начисто выветривается студенческий культ товарищества. А может, и останется. Дай–то бог…

Я сказал:

– Ты должна мне помочь. Вот так надо! Поможешь?

– Гошка, ты с ума сошел… Конечно!.. Нашел, о чем спрашивать!

Она смотрела на меня, энергично сведя брови, и во взгляде ее было столько же тревоги, сколько делового нетерпения. Что ж, за тревогу ей спасибо. А деловое нетерпение – оно еще здорово понадобится и ей, и мне…

Я спросил:.

– Помнишь фельетон про Хворостуна?

– Про этих медиков, что ли? Помню.

Про этих медиков, сказала она. Что ж – так оно точней. Я злился на Хворостуна, а писал про препарат Егорова– Хворостуна. И теперь, спустя четыре месяца, никому нет дела, сколько фельетонного яда перепало Хворостуну, а сколько Егорову. «Эти медики» – и точка…

– Ну так вот, – сказал я, – один из этих медиков элементарный подонок, а второй – ученый. Препарат помогает – понимаешь? Уже двоих вылечили. Не от лейкоза, а от болезни Ковача – но она тоже считалась неизлечимой.

Танька смотрела на меня – ждала чего–то. Но что еще было говорить?

Я сказал:

– Вот так.

Она проговорила почти утвердительно, с досадой и болью:

– А ты тот фельетон не визировал?

– Визировал.

Она возмущенно вскинулась:

– Тогда при чем ты? Кто визировал, пусть и отвечает!

Я объяснил, что не в этом дело.

– Да, – вздохнула она, – жалко. Конечно, лучше бы пробить препарат… А ты не пробовал…

Она последовательно перебрала все варианты, которые уже пробовал я сам или Женька. Постепенно добралась и до Федотыча, и я рассказал, какой у нас с ним вышел разговор.

В конце концов она уставилась на меня:

– Ну а тогда что делать?

Я сказал:

– Есть только один выход. Ты напишешь про меня фельетон, а Федотыч напечатает.

Она досадливо спросила:

– Это ты остришь?

Я ответил:

– А у тебя есть лучшее предложение?

Она не сразу сказала:

– Ты что, серьезно?

– Стал бы я тебя иначе звать.

– Прежде всего, Федотыч никогда это не напечатает.

– Он дал честное слово…

Танька свела и без того узкие плечи:

– Гошка, но это же нелепо!

Я спокойно возразил:

– Это – единственный выход.

Она сказала:

– Гошка, пойми, не могу я про тебя писать. У меня просто рука не поднимется…

Я отмахнулся:

– А, ерунда! Было бы можно, я бы сам написал. Ты чувствуешь, какой материал? Это тебе не двадцать строк в отделе писем…

Я стал перечислять ей факт за фактом, и они сами собой складывались в парадоксальные пары, и сами собой вспыхивали мысли, неожиданные, веселые и злые.

– Да нет, Гошка, не смогу, – слабо отпиралась она. – Гошка, я не буду…

Но я уже понял, что сможет, отлично сможет. Уже понял, что будет. Слишком уж заблестели у нее глаза. Слишком уж она газетчик. Газетчик до самых кончиков своих изгрызенных ногтей. Она уже вошла в материал, и оторваться от него ей будет не легче, чем алкоголику от поллитровки…

– Это необходимо, – сказал я. – Никуда не денешься.

Она еще попыталась изобразить возмущение:

– И ты меня за этим позвал?

– А ты предполагала другое?

Это сорвалось у меня с языка автоматически, и я тут же понял, какую гадость сказал. Мы оба знали цену современной циничной трепотне – но сейчас–то разговор шел серьезный!

– Ну что ж, – сказала она, и глаза ее сузились: – Чего не сделаешь для хорошего человека! Когда вышел твой фельетон?

– Я снял копию, зачем тебе рыться в подшивках.

Она сказала подчеркнуто лицемерно:

– Для тебя я даже на это готова.

Пожалуй, впервые я видел ее по–настоящему злой. Но в этом был и свой плюс: лишняя злость фельетонисту никогда не помешает…

Я попросил:

– Постарайся побыстрей, а?

Она ответила сугубо деловым тоном:

– Позвони мне послезавтра на работу.

Я хотел проводить Таньку до метро, но она зло бросила:

– Ладно, обойдемся… Будь здоров, король!

Она махнула мне тощей лапой и быстро потопала вниз по лестнице. На площадке споткнулась о чей–то половик и яростно пробормотала популярную, сугубо мужскую фразу, которую я предпочел не расслышать…

Назавтра после обеда она мне позвонила и мрачно буркнула в трубку:

– Привет… Как там называется эта контора?

– Какая контора?

– Институт. Я сказал.

– А как пишется «сужение» – с твердым знаком или без?

Я ответил, что без.

Она задала еще три или четыре вопроса, в том числе один совершенно неожиданный, из чего я заключил, что Танька Мухина, бывшая практикантка, мыслит оригинально и вообще довольно прочно встала на собственные задние лапы.

Я сказал с некоторым уважением:

– Старуха, если я могу чем–нибудь помочь…

Она огрызнулась:

– Нужен ты мне больно.

Видимо, творческий процесс был в самом разгаре.

После работы мне делать было нечего, и я пошел шататься по Москве, заходя в магазины и столовые. Есть я не хотел и покупать ничего не собирался: просто сказалась в данном случае ненужная командировочная привычка начинать знакомство с городом с его чрева.

Потом мне надоело идти пешком, я вскочил в первый попавшийся трамвай и проехал две остановки. Возле какого–то скверика я слез, сел на скамейку, закурил и стал почему–то вспоминать, какие в Москве вокзалы.

Я вспомнил их все, все девять штук, и оказалось, что с каждого я хоть раз, да уезжал. И из каждого аэропорта хоть раз, да улетал. Впрочем, это было элементарно, я бы удивился, если б оказалось иначе.

Тогда я стал перебирать в уме все наши самолеты, и опять получилось, что я на каждом хоть раз, да летал. Не летал только на «Антее», но он еще не пошел в серию…

Я посидел еще немного и взялся за марки машин. Это было потруднее, но в конце концов я все–таки припомнил их все, от «Запорожца» до сорокатонного «МАЗа». Здесь тоже был полный комплект: каждая легковушка, каждый грузовик, или фургончик, или самосвал хоть раз, да бывал мне попутным.

Я перешел на иномарки, и тут моя коллекция оказалась совсем бедной. Два «опеля», «шкода», «татра», «фиат-600», «бьюик», «шевроле», «мерседес–бенц», еще какая–то довоенная колымага, марку которой я так и не разобрал, – вот, пожалуй, и все. Но это меня не огорчило – об иномарках пусть думает Д. Петров…

Прошаркал мимо старик – сгорбленный, с палочкой, в том возрасте, до которого я не хотел бы дожить. Хотя там видно будет. Канторовичу из «Известий» уже под восемьдесят. Правда, последние годы он не ездит, только правит письма читателей. Но править письма так, как он, – тоже работа для газетчика…

Старик шел медленно, ноги его дрожали, дрожала палка в руке. У перекрестной аллейки он остановился, чтобы пропустить двух оболтусов студенческого вида, которые бежали через сквер, футболя перед собой пустую консервную банку…

Я вдруг испугался: а если у Таньки Мухиной ничего не получится? Молодые таланты – народ зыбкий. Все больше стилисты, путаются в словах, как дети в спадающих штанишках.

Черт возьми, а вдруг правда не получится? Я успокоил себя: подумаешь, проблема – в крайнем случае, выправлю. Мало ли сырья приходится доводить до кондиции! Правда, в данном случае молодое дарование будет вопить, как поросенок в свой самый трагический миг…

Я не хотел об этом больше думать. Но механизм уже сработал, и остановить его было не в моих силах. Сами собой стали возникать фельетонные фразы, обороты, ходы, из всего этого копошения мало–помалу складывались абзацы…

Я повторил их в уме и поморщился: получилась первоклассная дрянь. Своеобразный жанр – ласковая сатира. Мой мозг лукавил: он не отказывался работать, но выгораживал меня, как мог… Ладно, ну его к черту! Наверное, даже профессор–стоматолог не станет сам у себя дергать зуб…

Я встал, дошел до ближайшего угла и дождался автобуса, который ехал в центр. Он был почти пустой.

Чтобы окончательно выбить из головы этот проклятый фельетон, я стал думать о речных портах. Но тут выбор был уж совсем нищенский: Северный порт, Южный порт, Западный порт.

Потом мне вдруг показалось, что, когда я на скамейке в скверике считал железнодорожные вокзалы, один пропустил. Я стал вспоминать заново. Но вышло, что все верно, – девять вокзалов, десятого нет…

На следующий день я решил, что позвоню Таньке не раньше четырех. Нечего дергать девку. Даже при самой спешной работе журналисту нужна хотя бы видимость покоя.

Но где–то в половине третьего она позвонила сама.

– Привет королям! – сказала Танька Мухина, и по наглому тону я понял, что все в порядке, фельетон есть, и получился он, наверное, здорово.

Я тоже поздоровался, и она спросила:

– Ну чего – тащить Федотычу или сперва показать тебе?

– Как хочешь, – сказал я спокойно.

Как хочешь, сказал я спокойно, и вдруг почувствовал, как уходит из–под ног палуба, и уходят из–под рук поручни, и корабль, который я так старательно и хитроумно мастерил, уже не принадлежит мне. Захочет – покажет, захочет – оттащит прямо Федотычу… Я оттолкнулся от берега – но руль уже не у меня, и не я буду ставить парус, да и вообще, кто я теперь? Привязанный к мачте матрос… Куда меня уносит? Что там, за первым валом, который я еще могу разглядеть?.. Два дня назад я решал: что буду делать дальше? А теперь без меня решалось, что со мной будет дальше. Без меня решалось, что будет со мной на этом неуправляемом корабле…

– Смотри, старуха, – сказал я, – дело твое.

Она вдруг присмирела:

– Гошка, ты вечером будешь дома?

– Наверное, буду.

– Я приду, ладно?

– Давай, – сказал я.

– Как позавчера. Ладно?

– Давай как позавчера.

– Только ты жди! А то еще умотаешься куда–нибудь…

Я ответил, что буду ждать.

Я действительно ждал ее. Ждал с той самой секунды, как она положила трубку, и так, как, пожалуй, не ждал никогда ни одну девчонку. Что она там понаписала, Танька Мухина, нахальное дитя века, безалаберный штурман моего корабля?..

По дороге домой я спохватился: в холодильнике у меня конечно же пусто, а она наверняка придет голодная. Кажется, ни разу еще не видел ее сытой…

В гастрономе на Садовом кольце я купил всякой еды, стараясь повкусней, и бутылку вина. Не бог весть какой радостный случай – но обычай есть обычай. Даже маляр по случаю окончания работ имеет право на свои законные пол–литра…

Я довольно долго стоял перед витриной, гадая, какое из вин могло бы прийтись по вкусу Таньке Мухиной. Скорей всего, какая–нибудь крепленая дрянь – «портвейн розовый» или вон то, за. два семнадцать, с шипящим названием, застревающим в горле. Или, может, коньяк?

В каком–то советском романе из японской жизни я вычитал, как делается харакири: самурай вспарывает ножом собственный живот, а голову ему в этот момент отрубает лучший друг… Черт возьми, какое же вино любит мой лучший друг Танька Мухина?

Правда, один раз я был с ней на вечеринке, в компании, где бурно увлекались индийской философией. Но там трудно было уловить ее вкус, потому что она лакала все, что давали, норовя урвать побольше, как семиклассница за взрослым столом…

Домой я поспел как раз к семи и на мгновение испугался: а вдруг она уже приходила?

Но соседка тетя Катя сказала, что нет, никто не спрашивал.

– Придет, никуда не денется, – сказала она и улыбнулась. – Теперь девки такие пошли: ты ее в дверь, а она в окно норовит. Уж я их знаю!

В последнее время мне звонили редко, и тетю Катю это беспокоило. Она, конечно, знала, что плохо, когда девки бегают к парням. Но когда не бегали, выходило еще хуже, потому что нарушался проверенный ход жизни и потому что девки, не давая повода для увлекательных пересудов, как бы уклонялись от своей исторической миссии. Позавчерашний невинный визит Таньки Мухиной в глазах тети Кати все поставил на свои места…

Я забросил еду в холодильник и стал ждать Таньку Мухину. Я мог бы пойти ей навстречу, но боялся, что у нее что–нибудь там случится и она позвонит. В конце концов, я вышел в коридор и минут десять как дурак болтался между двумя звонками: телефонным и дверным.

Я услышал ее шаги еще на лестнице, открыл дверь и провел Таньку в комнату. Я хотел снять с нее пальто, но она увернулась:

– Да ладно, сама.

Потом достала из сумочки рукопись и кинула на стол. Рукопись была уже отпечатана на машинке. Я удивился:

– Когда это ты успела?

Она ответила банально:

– Долго ли умеючи!

Вообще она была непривычно напряжена и хоть сразу же уселась на кровать, но в скованной, чертовски неудобной позе.

Фельетон назывался «Верхом на дельфине». Я машинально отогнул последнюю страничку – было в самый раз, семь с половиной. Что ж, по крайней мере, этому Танька Мухина за четыре месяца научилась: видно, и у нее рука уже автоматически рассчитывает разбег, так, чтобы гнев, сарказм, легкая ирония и откровенная ненависть сами собой уложились в двухколонник, иди в «подрез», или в низкий, типично фельетонный «подвал».

– А ты молодец, – похвалил я ее за это.

– Старалась, – ответила она, может, поняв, а может, и не поняв, что именно я имел в виду.

– Ладно, – сказал я, – ты тут развлекайся, как умеешь, а я буду читать.

Во второй строчке была пропущена запятая, я хотел тут же поправить, но под рукой не было ни ручки, ни карандаша. Ладно, решил я, мелочи потом.

Дальше я на мелочи не обращал внимания.

Я глотал страницу за страницей, и во рту у меня сохло; потому что каждая строчка била меня по морде. Фельетон был легкий, спокойный и до предела ядовитый – из любого абзаца торчал змеиный зуб. Непонятно было, при чем тут дельфин – впрочем, от этого заглавие казалось еще обидней…

Я читал, и во мне поднималась злость на эту девку, лежавшую, задрав ноги, на моей кровати, на ее подлый, по–бабьи мелочной талант, на иезуитское умение попасть в самое больное место, злость на карьеру, которую она так цепко пытается выстроить на моих костях. Ведь можно было написать и по–другому, сказать все, что надо, – но не так! Черт возьми, если бы этот материал попал к обычному фельетонисту, газетному работяге, работающему свой сто двенадцатый фельетон…. Написал бы все, что следует, поставил вопрос, подсказал решение. Ну и, разумеется, облаял бы меня – деловито и, в общем, беззлобно, просто по долгу службы, как облаивает из–за забора случайного прохожего под слеповатый дворовый Полкан…

Но тут вдруг я наткнулся на неожиданность. Целых два абзаца были посвящены Одинцову. Она придралась к тому, что он заказывал материал и ставил в номер, сказала то, что не смог бы сказать я ни в какой исповеди. Я был виноват, и слишком уж мелко было бы перекладывать часть вины на другого – даже на Одинцова. А Танька была безгрешна, как всякий человек со стороны и со спокойной объективностью выдала каждому свое. Мне досталось больше, но и ему хватило.

Это было как подарок: даже тонуть не так обидно за компанию с Одинцовым. Все–таки талантливая она девка…

Я дочитал до конца. Лишь на последней странице хитрая Танька Мухина объясняла, почему дельфин, – вспомнила анекдот про новороссийского полицмейстера, который считал, что раз он полицмейстер, значит, умеет все, даже дельфинов объезжать.

Параллель была ядовитая, но слишком отдаленная. Хотя были и свои плюсы: никто не оторвется от фельетона, пока не узнает, при чем тут этот дурацкий дельфин.

Я подумал немного и решил, что ничего, можно и с дельфином. В конце концов, каждый пишет по–своему. Я бы так не стал – а вот Танька Мухина написала…

Я поднял голову от стола. Танька сидела на кровати и напряженно, исподлобья глядела на меня, как ребенок, который сделал что–то необычное и еще не знает, похвалят за это или побьют.

– Ну что, старуха, – сказал я. – Молодец.

Она недоверчиво молчала, и я повторил деловито:

– Молодец. Абзац тут один скучный. Упражняешься в чистом искусстве, а действие стоит. Я бы вычеркнул. А вообще смотри сама – ты теперь умная.

Она спросила:

– Какой абзац?

Она быстро подошла ко мне и смотрела, не отрываясь, как мой палец скользит сверху вниз по краю листа.

– Вот, – сказал я. – Видишь?

Она перечитала абзац, молча вытащила из сумки ручку и вычеркнула его неряшливым злым зигзагом.

– А теперь как? – спросила она.

– Я ж тебе сказал. Отлично! Просто не ожидал от тебя.

– Совсем хорошо? – настаивала она.

– Напрашиваешься на комплимент?

– Да нет, просто из любопытства.

– Совсем, – кивнул я. – Первый класс. Вот увидишь – это сразу даст тебе имя.

– Даже так? – спросила Танька со странной усмешкой.

Я серьезно ответил:

– Даже так. Во всяком случае, за последние три года не помню такого дебюта.

Она снова усмехнулась:

– Ну что ж, спасибо, король. Ты ведь всегда был обо мне высокого мнения.

Она взяла фельетон, сложила листки в аккуратную стопочку, даже подровняла, постукав ребром о стол, Потом отошла к двери – и вдруг, победоносно и зло сверкнув глазами, резко, наискосок разодрала рукопись.

– Ты что делаешь?! – крикнул я. От удивления даже не сдвинулся с места.

Она торопливо рвала рукопись на клочки.

Я бросился к ней. Она швырнула бумажные лохмотья на пол и стала топтать и путать ногами. Я оттолкнул ее, но слишком сильно – Танька, отлетев к кровати, спиной упала на одеяло.

Она хотела тут же броситься на меня, но я схвати, ее за руки. Она вырывалась, царапалась и даже попыталась лягнуть меня ногой. Но я держал крепко. Наверное, я больно сжал ее руку: она сморщилась и оскалилась. Потекли слезы, и Танька глотала их, подвывая.

– Ну–ка успокойся, – сказал я.

Она не сразу перестала вырываться.

Я спросил:

– Ты что, с ума сошла?

Танька снова дернулась. Но я был бдителен.

– Зачем ты это сделала?

Она зло всхлипнула:

– А ты думал, я вообще… Думал, за карьеру продам что угодно?

– Вот дура! – сказал я. – Это же действительно необходимо.

Теперь она сидела тихо. Я быстро собрал разбросанные по полу клочки. Завернул их в газету и положил на подоконник, на всякий случай подальше от Таньки Mухиной.

– Теперь склеивать придется, – сказал я. Она шмыгала носом и икала, глотая слезы. Я догадался:

– Хотя у тебя, наверное, второй экземпляр есть.

– Есть, – хмуро всхлипнула она.

Я сел с ней рядом, погладил по голове.

– Ох и дура же ты, Танька! В кои–то веки сделала настоящее дело…

– А теперь тебя уволят! – провыла она сквозь слезы.

Я сказал:

– Да ничего не случится. Объявят строгий с предупреждением—для разнообразия неплохо. А там возьму на три месяца псевдоним. Только и делов.

Я, конечно, знал, что этим не откупишься. Но я не хотел, чтобы она порвала еще и второй экземпляр.

Она спросила, все еще шмыгая носом:

– А фельетон, правда, ничего?

Я посмотрел на нее:

– Ну честное слово, отличный. А Одинцова ты заарканила просто классно.

– Пусть только напечатают – я уж его не выпущу! – пригрозила Танька.

– Правильно, – кивнул я.

Лично на Таньку Мухину я надеялся средне. Но фельетон, напечатанный в газете у Федотыча, – от этого камня вряд ли сумеет увернуться даже Одинцов…

– Вот только перепечатать надо бы, – сказал я. – Неудобно тащить Федотычу второй экземпляр. Отдай завтра в машбюро.

– Сама перепечатаю, – буркнула она.

– А у тебя есть машинка?

– Один парень одолжил.

– Опять парень! – покачал головой я. – Хоть бы раз была одна девка.

– Да ну их к черту, – проворчала Танька, – терпеть не могу бабья.

Она встала, оправила юбку и стала надевать пальто.

Дергая лапой, она все пыталась влезть в правый рукав, а левая пола пока что волочилась по полу.

Я помог ей одеться, несколько раз шлепнул, отряхивая, а потом одернул, чтобы мальчики любили Таньку Мухину, хотя они, наверное, любили ее и так.

– Да ладно, – сказала она, – не старайся. Надоели мне все, как сто чертей.

Я вдруг вспомнил:

– Стой-ка! Ты ж небось есть хочешь.

Я открыл холодильник и вытащил оттуда кульки и свертки. Вино доставать не стал – с меня хватало и трезвой Таньки Мухиной.

Она мгновенно распотрошила один сверток.

– Ишь ты – мясо! – алчно сказала Танька и, схватив в правую лапу буженину, принялась грызть ее прямо с куска.

Потом у нее вдруг проснулась совесть:

– А тебе что–нибудь останется?

Я успокоил:

– Видишь, сколько кульков.

Танька дожевала буженину, съела еще что–то и развеселилась. Она вообще была легкий человек. Вставая, она сказала:

– Ладно, король, когда тебя выгонят, переходи на мое иждивение. Мне с первого вроде десятку прибавят.

Она стояла в дверях и ухмылялась, а я стоял и ждал, когда она уйдет. Я вовсе не торопился ее выставить, и конец вечера после ее ухода никаких радостей мне не сулил. Просто все было обговорено и решено, Танька уже застегнула пальто – а я вообще не люблю этого бессмысленного прощального топтания у дверей.

Но Танька все не уходила, все топталась. Потом даже взяла мою руку, молча, как школьница, впервые таинственно прибежавшая на свидание к мальчику. Я улыбнулся и осторожно пожал ей ноготь мизинца – говорят, в романтические века именно так объяснялись в любви. Она засмеялась, но руки моей не выпустила.

– Слушай, а фельетон, правда, хорошо написан? – спросила она вдруг.

Я смотрел на нее, не отвечая. Я уже трижды сегодня говорил ей об этом, и мне не поправилось, что она спрашивает в четвертый раз.

Лицо ее помрачнело, она крепче сжала мое запястье. И вдруг сделала то, чего я никогда от нее не ожидал: моей ладонью с силой шлепнула себя по щеке…

Весь следующий день я ждал Танькиного звонка. Она не звонила. Ни в два, ни в три, ни в четыре. Тогда я позвонил ей сам.

– Ну чего там? – спросил я. – Есть новости?

Она сказала:

– Я все хотела тебе позвонить…

Голос у нее был жалобный, и я вдруг подумал, что все сорвалось. Конечно же сорвалось – потому и не звонила, оттягивала плохую новость…

– Отдала? – спросил я спокойно, чтобы хоть немного успокоить ее.

– Отдала. Он уже прочитал. Я все хотела тебе позвонить…

– Да ты говори прямо, – сказал я, стараясь повеселей. – Завернул, что ли?

– Да нет, сказал, в субботу пойдет, – ответила она прежним жалобным тоном, и я понял, что все просто: то, что фельетон идет, и есть ее плохая новость.

– Ну, и слава богу, – сказал я.

И вдруг почувствовал, что больше всего мне хочется сейчас положить трубку. Мне сразу стал безразличен этот разговор и безразлично все дальнейшее. Идет – и слава богу. Я свое дело сделал, машина закрутилась – ну и пусть крутится своим чередом. А с меня хватит – устал, неинтересно, не могу…

Но я все–таки трубку не положил и даже задал все вопросы, которые в таких случаях положено задавать.

Я спросил:

– Правил?

– В трех местах фразы выкинул, говорит, грубо. И еще насчет заглавия ворчал, но я взвыла.

– Ну и правильно, – похвалил я. Мне было совершенно все равно, то будет заглавие или не то. – Еще что–нибудь сказал?

– Спросил, читал ли ты этот фельетон.

– Ну, а ты?

– Сказала, что читал, – ответила она и вдруг испугалась: – А что, не надо было?

– Да нет, какая разница…

Мы еще немного поговорили, она спросила, принести ли мне полосу, когда будет сверстана. Я сказал, пускай принесет. В общем–то, мне это было совершенно все равно. Корабль шел своим путем, своим, а не моим, и по–своему поднимался на волне, и по–своему рушился вниз… А я был не мальчишка, который радуется, когда дают подержаться за руль.

В последующие два дня ничего существенного не произошло.

Впрочем, нет – кое–что все–таки случилось: звонила девушка.

Я не знал, кто она, – тетя Катя вечером так и сказала: звонила девушка.

А потом, около одиннадцати, когда я бегал к Лехе на первый этаж за папиросами, меня снова спрашивали, опять девушка.

В принципе ничего особенного в этом не было. Девушки звонили мне время от времени, когда реже, когда чаще, но звонили. Но всех их тетя Катя знала – если не по имени, так по голосам, по особым приметам: даже Танька Мухина имела уже четкое определение «тощая да лохматая».

А эту тетя Катя не определила никак. Просто – звонила девушка.

На всякий случай я спросил, какой у нее голос. Тетя Катя ответила, что – тихий, молоденькая, наверное.

Никакого особенного звонка я не ждал и забыл бы скоро об этом так и не донесшемся до меня тихом голосе. Но и назавтра на работе случилось подобное: когда я с пригородного завода через два коммутатора пробился в редакцию, Людочка тоже сказала мне мимоходом, что звонила девушка, два раза звонила, утром и вот сейчас.

Тут уж я заинтересовался, что за девушка. Но Людочка по части сбора информации была не спец – девушка, и все.

А вечером тетя Катя снова сообщила, что звонила девушка, три раза, все никак, бедненькая, не добьется. Только теперь девушка в тети Катином каталоге имела железный фирменный знак: та самая, молоденькая.

Я прождал весь вечер, стараясь не выходить. Но та самая, молоденькая, больше не позвонила.

На ночь я затащил телефон в комнату, хотя понимал прекрасно, что молоденькие с тихим голосом по ночам не звонят. Хотя прекрасно понимал, что, может, и девушки никакой нет, может, просто секретарша районного суда разыскивает меня по какому–нибудь из кляузных фельетонных дел.

И самому было смешно и странно, что не могу уснуть, как мальчишка, которого волнует даже отблеск от отблеска, тень от тени, седьмое эхо мимоходом сказанных слов.

Звонила девушка…

Старуха произнесла это случайно и случайно попала в самую точку: еще три года назад эти слова были моей молитвой и моей верой.

Я становился атеистом долго и трудно, медленно избавляясь от детских религий. Я держался за них упрямо, но все–таки терял одну за другой.

Я потерял веру в безграничное всемогущество родителей, в бесспорность школьного учебника, в автоматическое торжество справедливости, в почти мгновенную действенность газетной статьи.

Я терял свои веры, а мир от этого не становился хуже – он становился моложе. И я все больше привыкал к этой новой радости: быть работником в молодом, незавершенном мире.

Дольше других держалась вера в девушку.

Я не знал, кто она и где она. Но верил, что когда–то, и самую непроходимую минуту, она вдруг возникнет, подойдет на улице, постучит в дверь, позвонит по телефону– и ничего не страшно тогда. Это была смешная вера, я сам знал, что смешная – но с ней здорово жилось. Где–то поблизости легкой походкой ходила девушка, и мне не надо было другой гарантии доброты и разумности мира.