Текст книги "Остановиться, оглянуться…"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Я встал:

– Большое спасибо, Николай Яковлевич. К сожалению, я не умею благодарить…

В этот момент я действительно жалел, что не умею благодарить. Надо уметь, надо все на свете уметь…

Он неожиданно застеснялся, и лицо у него сразу стало моложе:

– Ну, что вы, Георгий Васильевич… Вот если бы я действительно сумел помочь вашему другу!

Он горько покачал головой и совсем просто признался:

– Вы знаете, так хочется надеяться…

Я знал. Ох, как мне хотелось надеяться!

У меня еще были дела на работе, и я вернулся в редакцию. Видимо, морда у меня была не особенно – даже не слишком внимательный Генка заметил. Мне было все равно, отвечать или не отвечать, и я рассказал ему про Юрку. Он чертыхался, ругал современную медицину, а потом высказался в том смысле, что, раз уж все равно помочь нельзя, лучше не думать об этом, а как–нибудь отвлечься.

Я спросил:

– А что я ему скажу сегодня вечером?

Генка немного помрачнел и глуховато, но твердо ответил:

– Лично мой принцип – говорить правду. По крайней мере, мужчинам. Настоящему мужчине всегда лучше знать правду.

Я поинтересовался:

– Ты с какого года?

– С сорок пятого. А что?

– А месяц какой?

– Октябрь. А что?

– Ничего. Просто завидую.

Мы с Юркой встретились прямо в «Парусе».

Я пришел немного раньше, сел за наш обычный столик к окну и стал думать, как мне ему все это сказать. В кафе было почти пусто, только какой–то морячок, привлеченный, видимо, названием, разглядывал сушеного краба да две девчонки медленно, растягивая удовольствие, ели мороженое. Им было лет по семнадцати, они запивали мороженое алой газировкой и безразлично поглядывали то на морячка, то на меня.

Я подумал, что чем дальше, тем трудней будет врать Юрке насчет его дел. Тем более что в подобных случаях все врут одинаково. Правда, и верят все одинаково – особенно если хотят верить…

Но Юрка умный парень, и он читал энциклопедию…

У меня в мозгу прокручивались предполагаемые диалоги, вариант за вариантом. Я не боялся, что какой–нибудь Юркий вопрос застанет меня врасплох – вывернусь, соображаю я быстро. Я боялся, что он не захочет верить…

Генка предложил – правду. Но Генке легче, у него принцип. К тому же, как сам он заметил, правда в ходу только у настоящих мужчин. А настоящие мужчины родились уже после войны. Настоящие мужчины вскормлены в детских садах безукоризненной манной кашей. А когда росли мы с Юркой, насчет манной каши было туговато.

Юрка опоздал минут на двадцать. Обычно он был точен. Он стал врать что–то насчет троллейбуса: мол, обрыв на линии…

Я сказал:

– Брось, старик.

Но он ответил, что это правда, и даже попытался привести какие–то подробности, а я их опровергал. Черт нас знает, зачем мы спорили? Как будто эти двадцать минут имели хоть какое–нибудь значение! Хотя если Юрке осталось два месяца, то и двадцать минут – время…

Мы так и не успели начать разговор: подошла Людочка брать заказ. Оба мы были голодны. Я посмотрел на Юрку, он пожал плечами, и я сказал Людочке, чтобы принесла еще бутылку вина.

Она отошла, и я вдруг задохнулся от горечи, потому что эта бутылка, может быть, последняя в его жизни…

Я вскочил, догнал Людочку, попросил еще что–то, кажется, спички, подошел к буфету и стоял там, тупо глядя на бутерброды с колбасой, сыром, шпротами и кетой, – только бы Юрка не видел моего лица. Мой друг Юрка, первый и последний друг. Последний, я это знаю, иных не будет: друзей заводят только до двадцати. Может, и не до двадцати, может, и в сорок. Но у меня иных уже не будет…

Я вернулся к Юрке, неторопливо сел за столик. Я сказал таким топом, словно разговор предстоял хоть и серьезный, но не лишенный хороших новостей:

– В общем, старик, был я в институте…

Я сделал паузу, но в это время Людочка принесла салат. Она ушла почти сразу, но разговор уже перебился – оптимистичная интонация была утеряна.

В конце концов Юрка сам спросил:

– Ну, и как – скоро безвременная смерть вырвет меня из наших рядов?

Я улыбнулся, на этот раз искренне: фраза была хорошая.

– Лет через пятьдесят, наверное… Но вообще–то дело довольно серьезное. Лейкоза они у тебя не видят, но что–то все–таки есть. Самое лучшее – недели на две лечь в больницу и выяснить наконец толком, что там с тобой творится…

Юркину усмешку я предпочел не понять.

– Я знаю, что две недели торчать в этом богоугодном заведении не так уж и весело. Но, ей–богу, это лучше, чем без конца гадать, каких у тебя шариков не хватает… Кстати, больница на окраине, великолепный парк, библиотека…

– А где на окраине? – спросил Юрка.

– В Измайлове.

Юрка вдруг сразу согласился:

– Когда надо ложиться?

– Сегодня у них освободилось место – лучше не упускать.

– Ладно, – кивнул он. – Не знаешь, там часто пускают навещать?

Я пожал плечами:

– В крайнем случае, договоримся. Буду ходить к тебе, как журналист. Могу проводить с собой любую помощницу, по твоему выбору. Сделаем бумагу с колоссальной печатью…

– Ладно, – сказал Юрка. – Тогда я тебя попрошу, сделай бумагу с колоссальной печатью одной женщине. Ты ее, по–моему, видел. Помнишь, когда прилетел из Иркутска? Ты тогда домой заходил?

– Заходил.

– Ну, вот это она.

– Хорошая женщина, – сказал я. – По крайней мере, когда спит.

– Она всегда хорошая, – серьезно ответил Юрка. – Фамилия нужна?

– Конечно. Бумага есть бумага…

Людочка принесла все, что мы заказали. Мы выпили. Мы выпили и стали есть. И тут Юрка вдруг заговорил.

– Понимаешь, я все время об этом думаю, – сказал он безо всякого повода и перехода. – Ну, а что делать? Вот уж полгода думаю.

– Настолько серьезный случай?

– Это не случай, – убежденно качнул головой Юрка. – Просто мне единственный раз в жизни по–настоящему повезло. Год назад пришла к нам работать – ведь могли и не увидеться никогда. Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Знаешь, как с ней легко? Она все понимает прежде, чем успеешь сказать.

– Вот бы тебе такую жену, – вставил я, но с усмешкой, тем самым оставляя Юрке выбор: то ли говорить по сути, то ли тоже усмехнуться в ответ.

Он ответил по сути:

– Понимаешь – у нее принцип: никому не причинять зла… Но тут даже не в принципе дело. Ну вот скажи – как быть? Если бы Рита была сволочь… Но ты же знаешь, она хороший человек.

Я кивнул – это я знал точно.

– И потом – Ленка, – сказал он. – Буду бегать к ней каждый день. А взять ее к себе даже и думать не могу – ведь тогда у Риты вообще ничего не останется…

Я подумал о женщине, с которой так легко, которая все понимает, и спросил, что по всем этим поводам думает она. Юрка вздохнул:

– Говорит – пусть все остается, как есть.

В общем–то, все было ясно. Но я знал еще одну Юркину черту, поэтому поинтересовался:

– Врать не тяжко?

Он спокойно, даже вяло провел рукой по горлу:

– Вот так.

– Ладно, там видно будет, – попытался я утешить его. И тут же сердце мое словно окунулось в горячее облако: слишком мало времени вмещало в себя это «там»…

Девочки, сидевшие за соседним столиком, потребили свое мороженое и взяли еще по сто граммов. Они воспитанно подносили к губам ложечки и, разговаривая между собой, выразительно поводили плечиками – отрабатывали женственность. Та, что сидела к нам боком, поглядывала на Юрку, солидно закидывала ногу на ногу и торопливо одергивала взбегающую кверху юбку.

Девчонки не искали знакомства, не кокетничали. Просто им было по семнадцать, их колени уже стали неприличностью, их груди приподнимали платье, как молодые сыроежки лежалую листву… А молчаливый парень, сидевший за соседним столиком, был достаточно молод и достаточно взросл, чтобы принимать его всерьез…

Назавтра я проснулся рано, часов в шесть, и с минуту глядел на серый прохладный свет за окном – глядел без единой мысли, но уже с ощущением беды.

Ни само пробуждение, ни первая, еще бесконтрольная, похожая на позевывание игра проснувшихся мышц сегодня не радовали: сквозь эти утренние мелочи уже проступало все, что мне предстояло днем.

Поэтому я не стал цепляться за последний расползающийся лоскут сна – когда впереди неприятное, лучше идти ему навстречу. Я раз десять бросил вверх и в стороны гантели, съел кусок колбасы, уже дня три одиноко валявшийся в холодильнике, и пошел к Юрке.

На проспекте я мог взять машину, чтобы не искать потом, но не стал: охотиться за такси в сумятице сретенских переулков – не столько забота, сколько радость, и мне хотелось, чтобы сегодня Юрка разделил ее со мной…

Дверь открыла Рита и сделала предостерегающий знак губами. Я кивнул, не вдумываясь, потому что знал все, о чем она могла меня предупредить. Вот она–то откуда знает? Впрочем, да, есть же еще и районная поликлиника.

Я поздоровался с Ритой и поздоровался с Юркой, пожал ему руку, стараясь, чтобы пожатие было не крепче и не дольше обычного.

Рита быстро накрыла на стол и позвала нас. Я не хотел есть, но согласился, ибо она снова сделала тайный знак губами: видимо, мой аппетит тоже играл определенную роль в той атмосфере оптимизма, которой следовало окружить уходящего в больницу Юрку.

Но оптимизма все равно не получалось, потому что одновременно Рита укладывала Юрке вещи, и в их ограниченности, в их нищенской целесообразности так и орала беда. Бритва, мыло, зубная щетка, паста, три пачки папирос – только необходимое! – и еще банка варенья, чтобы подсластить этот безрадостный узелок. Так собирают только на войну, в тюрьму или в больницу, туда, где на всем готовом и где почему–то оставляется человеку эта жалкая нестандартность: свое мыло…

Мы с Юркой пошли искать такси и минут пятнадцать перебирали кривые сретенские переулочки, а навстречу нам попадались разные люди.

Попадались ребята, похожие на нас, рабочие или инженеры, может, учителя – бог знает. Трое шли и ругались на ходу. Поменяться бы с ними заботами!

Попались нам навстречу две форменные аэрофлотские девочки, профессионально красивые, строгие и уже не здешние, как бы отделенные от грешной Земли девятью километрами воздуха…

Я спросил Юрку:

– Кстати, как ты себя чувствуешь?

Он ответил:

– Пока ничего.

«Пока»…

Наверное, времени у нас оставалось не так много, потому что на улицу уже высыпали школьники и шли толпами со своими портфелями и ранцами. Одного мы приметили еще издали. Он был мал, рыж, веснушчат и счастлив. Проходя мимо, он осветил нас своей золотистой физиономией, и мы с Юркой разом улыбнулись и посмотрели ему вслед.

Такси попалось нам неожиданно, как белый гриб в лесу. Мы подогнали машину к дому, и Юрка, глядя в сторону, сказал:

– Вы там не ждите, пока меня возьмут. Довезите до больницы и уезжайте. Скажи Рите, что там такой порядок, ладно?

– Ладно, – кивнул я, – скажу.

Мы пошли наверх за Ритой. Она заторопилась, вытащила из кровати сонную Ленку и сказала:

– Поцелуй папочку и пожелай скорее выздороветь.

Ленка обхватила Юрку за шею своими мягкими розовыми ладошками, зевнула, поцеловала в щеку и сказала:

– Я тебе пожелаю скорее выздороветь.

Юрка поцеловал ее в мордочку, в пузо и сам отнес в кровать. Рита торопливо проверила всякие медицинские бумаги, схватила пакет с Юркиными вещичками, и мы сошли вниз. Даже не присели перед дорогой, хотя дорога предстояла дальняя.

Только в машине я вдруг понял, что вся наша нелепая спешка была неосознанно вызвана той единственной причиной, что на улице ждало такси.

У больничных ворот я велел таксисту подождать. Мы довольно долго искали в парке нужное отделение – парк был действительно огромный.

У входа в приемный покой сидели на лавочках несколько женщин и старик. Я зашел внутрь, а потом вышел и сказал, что дальше Юрка должен идти один, такой у них порядок.

Рита поцеловала Юрку, спросила, что ему принести в следующий раз, и сказала, что нужно аккуратно принимать все процедуры, что от него самого зависит скорей выздороветь и что она будет приходить каждый день сразу же после работы. Все это говорилось бодрым пионерским тоном, я даже отвернулся от неловкости.

Хотя сам я, в сущности, говорил то же самое, только врал потоньше…

Я отвернулся от Юрки с Ритой и увидел, что худенькая женщина, сидящая поодаль, смотрит на Юрку жалобными, горькими, ничего не прячущими глазами. Я узнал ее – это она спала в моей комнате, когда я прилетел из Иркутска.

Она сидела напряженно, как сидят вечно занятые женщины, закрученные будничной суматохой, – будто и не сидела даже, а просто присела на минуточку. Она была не уродлива и не красива, как говорится, есть что–то приятное в лице, а, в общем, пройдешь мимо и не заметишь. Таких миллион в Москве, именно они составляют серый фон толпы. Стоят в очереди на троллейбус, мелькают в дверях гастрономов, спешат по каким–то своим делам, не слишком важным для остального человечества…

Мы попрощались с Юркой, он взял свой индивидуальный узелок и пошел в приемный покой. Мягко, со вздохом, закрылась за ним дверь.

Мы с Ритой пошли к воротам парка. Обернувшись, я увидел, как Юркина женщина быстро встала и заспешила к двери, за которой только что скрылся он.

Я подумал, что сейчас она куда нужней Юрке, чем мы, хотя мы, наверное, тоже нужны. Мы смотрим на него, как и должны близкие люди смотреть на тяжелобольного. А она глядит на него, как только близкие женщины глядят на тяжело любимых. Мы нужны, чтобы с ним спорить, она – чтобы с ним соглашаться. Мы нужны ему, очень нужны, чтобы врать с веселыми лицами. Но она еще нужней, чтобы молчать с ним рядом, как молчит он сам.

Шофер нас ждал, я сказал ему адрес Ритиной работы. Сразу, как мы отъехали, Рита спросила:

– Гоша, это действительно так серьезно?

Я кивнул:

– К сожалению, серьезно.

Она с испугом сказала:

– Но врач говорит, что это может кончиться совсем плохо!

Она глядела на меня с таким страхом, так хотела, чтобы я ее разубедил, что я стал ее разубеждать:

– Еще точно ничего не известно, надо повторить анализы…

Она сразу же с готовностью поверила:

– Конечно! Я и сама подумала: ведь еще ничего точно неизвестно, надо проверить… Нельзя же сразу подозревать самое худшее…

Я перебил ее довольно резко:

– Лучше все–таки рассчитывать на худшее.

Я разозлился не на нее, а на себя. Проклятая журналистская покладистость. Когда собираешь материал, нужно выслушать собеседника, а не высказаться самому. Поэтому журналист почти всегда лишь поддакивает да изредка осторожным вопросом направляет разговор.

А потом черта профессии переходит в черту характера…

Она с прежним страхом посмотрела на меня:

– Это в самом деле так опасно?

Я сказал:

– Ты же взрослый человек.

Она помолчала и спросила упавшим голосом:

– Может быть, мне взять отпуск?

– Пока незачем. Все равно к Юрке пускают только с шести до восьми.

– Но если будет нужно, ты мне скажешь?

– Конечно…

Она верила каждому моему слову, а я был неискренним советчиком. Но я не испытывал угрызений совести: через два месяца у меня будет достаточно времени, чтобы искупить свою вину перед ней…

В редакции все было по–старому, только в конференц–зале висел большой фотопортрет Якова Семеновича Касьянова. Он был тут здорово кстати – умный пожилой человек, при котором так неловко было соврать или расхвастаться.

Ко мне подошел Д. Петров и сказал:

– Между прочим, по инициативе Одинцова.

Я не поверил:

– Брось…

– Я тебе говорю! С целью воспитания молодых сотрудников на положительном примере.

Мы посмотрели друг на друга и покачали головами.

Живому Касьянову Одинцов никогда не доверил бы столько славы. Яков Семенович слишком любил газету, а потому, естественно, не любил Одинцова. И тот даже не из мстительности, а просто в целях самообороны был вынужден трепать Якову Семеновичу нервы заведомо лживыми опровержениями и под предлогом тщательной проверки фактов по две недели мариновать уже готовые фельетоны.

Яков Семенович был добрый человек, а врагов у него было полно – ничего не поделаешь, фельетонист, такая уж профессия. Зато теперь он стал хорош даже для Одинцова…

– Вот так, – сказал Д. Петров. – Чуткость к покойным – это всегда полезно.

Я пошел в машбюро и на редакционном бланке напечатал, что Коркиной Ирине Алексеевне поручается сбор материала, связанного с проблемами медицины, и что удостоверение это действительно до…

Здесь я на секунду остановился и, хоть от этого ровно ничего не зависело, напечатал, что оно действительно год.

Секретарши нашей на месте не было, и я зашел к редактору. Он сидел за большим столом, сам большой, спокойный, добродушный – типичный отец–командир из фильма о гражданской войне. Между прочим, он действительно командовал полком, только не в гражданскую, а в эту. Потом его почему–то бросили на журналистику– и неожиданно вышло здорово. Хороший мужик, не дурак и не трус – чего еще желать от редактора?

Он читал довольно толстый материал. Я спросил:

– Можно к вам, Сергей Иванович?

Он поднял голову от стола:

– А ты надолго?

– Нужен ваш автограф, – сказал я. Он прочитал все, что было написано на бланке, и спросил:

– Она нам уже писала?

Я ответил, что нет, да и сейчас вряд ли напишет, тут дело в другом. Редактор был любопытен, но роль выдержал – только покачал головой и поинтересовался:

– Спекулируешь авторитетом газеты?

– Ага.

Он подписал удостоверение и сказал:

– Погубят тебя женщины.

– Это не моя женщина, – объяснил я. – У меня товарищ в больнице, надо, чтоб ее к нему свободно пускали.

– А что с товарищем?

Я ответил, что, в общем–то, умирает.

– А лет сколько? – резко, почти деловито спросил он.

– Тридцать лет, ровесники.

– И почему умирает?

– С кровью не в порядке.

Он выругался изумленно и досадливо, как ругался изредка, встретившись с нелепостью, превосходящей меру его понимания.

– Опять! – сказал он и снова выругался, на этот раз просто зло. – Лучевая, что ли?

Я ответил, что вроде нет, но это не легче. Он покачал головой и проговорил:.

– Если что надо будет…

Я кивнул. Если что надо будет, приду. Вот только бы знать, что надо!

Днем я поехал к Юрке. Он стоял на балконе, уже обезличенный больничной пижамой, а снизу смотрела на него женщина, каких в Москве миллион.

Юрка увидел меня и спросил:

– Ну, чего там?

Ответа не требовалось, но я из вежливости пожал плечами:

– Лучше скажи, что у тебя. Как устроили?

Юрка сказал, что устроили нормально, в палате всего трое, книг полно. Он вообще выглядел ничего, настроение вроде стало получше.

Странное все–таки дело – стоит человеку надеть заношенную и застиранную больничную пижаму, и он сразу чувствует себя спокойней. Теперь его здоровье и жизнь перестали быть его личным делом и стали делом врача – умного, доброго все знающего врача. Сказка о враче – любимая сказка человечества!

Юрка сказал:

– Да вы познакомьтесь.

Мы подали друг другу руки. Она сказала, что ее зовут Ира, я сказал, что меня зовут Георгий. Оба мы знали это и раньше, но ритуал есть ритуал.

Я сказал, что удостоверение для нее готово и теперь она журналистка, так что главное – держаться понахальней.

– Ее учить не надо, – вмешался сверху Юрка, – у нее свой стиль.

– У меня свой стиль, – улыбнувшись, мягко повторила она, и я понял, что, в общем–то, ничего о ней не знаю.

Я попросил подождать минут двадцать, пока узнаю, как там и что, и пошел в корпус. Звонить снизу и договариваться, чтоб пропустили, мне не хотелось, поэтому в дверях я притворился начальством.

Это было не так уж трудно – кем только мне не приходилось притворяться во время командировок! Стажером, когда мотался над тайгой в пожарном самолетишке, бурильщиком, когда неделю жил в рабочем общежитии в Баку, санитаром, когда колесил по Тюмени на «скорой помощи», инженером, киномехаником, дураком, кандидатом наук, даже вором – все бывало… Ничего не поделаешь, железное правило журналистики: чтобы писать правду, надо здорово уметь врать. Потому что кандидату наук или агенту по снабжению расскажут то, о чем никогда не узнает корреспондент. А самую обширную информацию собирает дурак – его учат на собственном опыте все, кому не лень.

Притворяться начальством тоже приходилось – главным образом в гостиницах и на вокзалах…

Вот и теперь я притворился начальством, прошел к заведующему отделением, а уже там представился по всей форме и попросил познакомить меня с кем–нибудь из молодых врачей.

Заведующий предложил Горскую, очень перспективного гематолога.

Я сказал, что лучше бы мужчину, – женщин мы в последнее время брали слишком часто.

Он назвал три мужских фамилии. Двое работали в отделении по пять лет, а Шапкин, Юркин палатный, – два с половиной.

Я сказал, что это, пожалуй, подходит мне больше всего, потому что интересно поговорить с человеком, у которого еще не стерлись первые, самые яркие впечатления. Если бы выяснилось, что Шапкин работает давно, я бы сказал, что самое интересное – зрелые суждения, уже подкрепленные опытом…

Юркин палатный врач был парень лет двадцати семи, ростом пониже меня, сухощавый, до смешного белобрысый, с большим серьезным носом. Он меня спросил:

– Значит, вы интересуетесь гематологией? Я ответил, что интересуюсь. Меня действительно интересовала гематология, как, впрочем, и все на свете.

– Общей гематологией или какой–нибудь отраслью?

Я ответил, что лейкозом. Лейкоз в последние три дня интересовал меня, пожалуй, больше всего на свете…

– Лейкоз – тоже достаточно общее понятие.

Я молча глядел на него, и парень пояснил:

– Это, собственно, целая группа болезней. Что именно вас интересует?

Ровным, глуховатым, несколько нудным голосом он перечислил с десяток лейкозов. Он не уличал меня в невежестве – просто уточнял вопрос.

Парень мне нравился, я решил, что хитрить с ним не стоит, и рассказал все, как есть. Он понял не сразу, даже переспросил:

– Значит, вы просто хотите бывать у него почаще? Он задумался.

Я сказал:

– Журналисты еще никогда никому не мешали.

– Я не об этом, – проговорил он. – Как раз посетители во многих случаях хорошо действуют на больных… Но вам надо будет договориться с заведующим отделением, так вы ему лучше скажите, что собираете материал для статьи…

Это было забавно – он меня учил врать!

Потом я его спросил про Юрку. Он полез в шкаф и достал историю болезни. Тоненькая тетрадочка была только начата.

Парень посмотрел анализы и сказал, что диагноз еще под вопросом.

– А когда будет известно точно?

– Вероятно, завтра к середине дня.

Я немного помедлил:

– Ну и что может выясниться?

Он ответил ровно, будто объясняя студенту–практиканту:

– Вся эта группа болезней очень тяжелая. Но есть среди них и излечимые.

Ладно, подождем до завтра…

Мы поговорили еще немного и познакомились уже по–настоящему. Его звали Сашкой. Я спросил, правда ли, что в Италии вылечивают рак, а он спросил, кто сейчас самый талантливый писатель. Халат у Сашки был запахнут неплотно, я заметил разрядный значок.

Я поинтересовался:

– Это в честь чего?

– Бегал в институте длинные дистанции.

– Лавры Куца?

Он серьезно ответил:

– Нет, для общего развития.

Он вообще был малый серьезный – за все время разговора ни разу не улыбнулся. Впрочем, и тема была не шибко веселая…

Я договорился с ним насчет Иры, сказал, что зайду завтра, и пошел к Юрке.

Но там уже была Ира. Юрка полулежал на кровати, а она сидела на стуле рядом, глядя на него. Пока я плел интриги на официальных путях, она проникла в палату простым человеческим путем, уговорив или разжалобив вахтершу. Самые строгие законы не так уж страшны, когда на страже их стоят мятые жизнью сердобольные бабы…

Я спросил Юрку:

– Чего это ты завалился?

– Вхожу в роль…

Мы с ним немного потрепались о разной ерунде, он рассказал, что давали на завтрак. Ира в разговор не вмешивалась – может, и сказала что–то, но это было совсем незаметно.

Тут я рассмотрел ее получше. Она была некрасива. Не уродлива, а просто некрасива, так себе, на троечку – будничное женское лицо. Волосы у нее были русые, прическа – самая скромная из тех, что сейчас носят. И одета она была незаметно: достаточно приятно и, в общем, достаточно модно – но вслед не обернешься. Так в Москве одеваются миллион женщин – те, что вещи покупают, а не достают, те, у кого нет ни денег, ни времени, ни сноровки на комиссионные магазины.

Правда, если здорово приглядеться, можно было заметить и кое–что повыше тройки. Хотя бы милую старательность бровей, шевелящихся в такт мысли. Хотя бы слабость и собранность движений, слабость и собранность одновременно, как у девочки, играющей в маму… Но у кого есть время здорово приглядываться в наш торопливый век!

Я поинтересовался:

– Ира, вы где работаете?

– Чего это ты так торжественно? – спросил Юрка с неловкой развязностью. Ему очень хотелось нас подружить, и я сказал:

– Прошу прощения… Старуха, ты где ишачишь?

Ира улыбнулась:

– Там же, где Юра.

– Экономист, миллионами ворочает, – сказал Юрка, и она снова улыбнулась. Улыбка у Иры была скованная и, в общем–то, ее не красила.

Но в ней было еще что–то. Я долго не мог разобраться в этом «что–то», а когда разобрался, глазам стало щекотно и жарко от зависти к Юрке и радости за него. Потому, что одно в ее лице все–таки было по–настоящему красиво: ее любовь к Юрке.

Он улыбался, и облегченно улыбалась она – не словам, а его улыбке, его легкой минуте. А когда посреди фразы он вдруг тускнел и уходил в себя, она напряженно застывала, и Юркина боль и страх ширили ее зрачки…

Когда принесли обед, она достала из сумки аккуратную салфеточку и молча устроила на Юркиной тумбочке домашний уют. Попробовав суп, сбегала куда–то за солью. А когда он доел больничное второе, вынула все из той же сумки два больших розовых яблока с нежной, витринно–гладкой кожицей: женщины, покупающие яблоки поштучно, умеют их выбирать…

Юрка попытался всучить яблоки ей, но она наотрез отказалась и с почти счастливой улыбкой смотрела, как он ест…

Красива, умна, женственна, умеет себя держать… Попробуй приложи к ней обычную анкету женских достоинств! Плевать – женщины, как и друзья, познаются в беде.

Я ткнулся в эту банальность, тронул ее мыслью с автоматической недоверчивостью фельетониста и понял, что она, к сожалению, врет. Врет – все ценности истинные. Просто одни женщины познаются в беде, а другие – в радости, а третьи – в работе, а четвертые, умные и хитрые, в жизненных сложностях, сквозь которые не продерется никто, кроме них. А идеальные женщины, которые сразу на все руки, встречаются чуть реже, чем бог.

Еще я подумал, что сам я, пожалуй, никогда не искал женщину, которая познается в беде. Беда для меня была слишком абстрактным понятием. Если и придет – уж как–нибудь справлюсь один…

А Юрка искал?.. Нет, конечно, просто повезло… Ох, и повезло – куда уж больше…

В последние дни моя морда что–то слишком уж настраивала Юрку на серьезный лад. Поэтому я не стал засиживаться, сказал, что нужно в редакцию, и ушел. А Ира осталась.

Назавтра у меня было много работы, я попал в больницу только часам к четырем. Я пошел не к Юрке, а сразу в ординаторскую. Там никого не было. Я сел на диван и стал ждать.

Заглянула сестра, с сомнением посмотрела на меня – чужой, по все–таки в халате – и вышла. Дверь качалась и осталась полуоткрытой.

Я увидел, как прошла санитарка с большим блестящим ведром. Наверное, ведро было самое обычное, может даже для мытья полов. Но здесь, в больнице, как от всякого блестящего предмета, от него осталось неприятное ощущение.

Наконец пришел и Сашка. Увидев меня, он не обрадовался, и на мгновение мне стало жарко от собственной крови. Мы молча посмотрели друг на друга, потом я хрипло спросил:

– Ну?

– Болезнь Ковача, – ответил Сашка. «Слава богу, не лейкоз», – подумал я и сказал вслух, еще не пуская в голос надежду:

– По крайней мере, не лейкоз.

Он покачал головой:

– Это не лучше.

И, немного помедлив, добавил:

– Два месяца.

– Что – Два месяца? – бессмысленно спросил я и сам себе ответил новым вопросом: – Это точно – два месяца?

– Два месяца, – твердо повторил он. – Девять недель.

Опять зашла сестра и что–то спросила у него насчет бачков. Он стал объяснять, объяснял подробно, долго – я ждал, когда он кончит тянуть эту резину. Потом вспомнил – он же врач, дежурит, у него шесть палат, мало ли какие дела…

Он пошел с сестрой к двери, сказал, что минут на пять, а мне пока дал книгу.

– Тут есть болезнь Ковача, – сказал он. – Вы посмотрите.

Он вдруг опять стал звать меня на «вы».

Книга была толстая, в солидном коричневом переплете. Ее сухой шрифт меня немного успокоил – смешно, но даже у газетчика слово напечатанное вызывает большее уважение, чем сказанное.

Я нашел по оглавлению болезнь Ковача. Вначале шло что–то вроде исторической справки, я ее пропустил. Было много латыни, я ее тоже пропускал. Но, в общем–то, и без нее было понятно.

Встречается редко. Течение не тяжелое, сопровождается общей слабостью и мышечной дистрофией. Картина крови почти такая же, как при лейкозе. На седьмой–восьмой день болезни наблюдается резкая эозинофилия, затем количество эозинофилов опускается до нормы. Болезнь длится около девяти недель и имеет летальный исход. Последняя стадия характерна болями в области селезенки и рвотами. Лечение симптоматическое.

Я дочитал до конца, машинально прихватил два абзаца из следующей болезни и, раз уж так получилось, заглянул в ее конец. Здесь летальный конец был всего только возможен – кому–то везло больше, чем Юрке…

Я снова вернулся к болезни Ковача и на этот раз стал читать все, даже латынь пытался разобрать. Прочел и самое начало – историческую справку.

Оказывается, у этой убийцы была романтическая история. Еще тридцать лет назад ее не знали, верней, не выделяли из уже известных лейкозов. А впервые выделил и описал венгерский врач, работавший в Конго. Начальные стадии болезни были прослежены с точностью, до сих пор удивляющей гематологов: Последняя стадия была описана гораздо более бегло. Впрочем, на то имелись объективные причины: молодой врач Ковач, умиравший от неизвестного ранее недуга, в последние свои дни слишком часто терял сознание…

Я читал медленно, запоминая, пока опять не уткнулся в конец, в «летальный исход».

На столе, под чернильницей, лежала старая газета. Я тупо уставился в нее и уже по верстке понял, что этот орган я обычно не читаю. Так оно и оказалось – «Медицинская газета». Я вытащил ее из–под чернильницы и быстро проглядел, ища слово. Слова, к сожалению, не было. Было о профилактике гриппа, о диспепсии у грудных, о серьезных достижениях грузинских нейрохирургов и о многолетней добросовестной работе совхозного фельдшера, никогда, естественно, не сталкивающегося с крайне редкой болезнью Ковача.

Я сложил газету. Потом вдруг вспомнил – быстро сунулся в толстую книгу, в самый конец, перед списком опечаток.

…Библиографическая справка… Оглавление… Длинный перечень авторов – длинный даже для такой ученой книги… Вот «сдано в набор…».

Книга сдавалась в набор три с половиной года назад. Три с половиной года – все–таки надежда.