Текст книги "Остановиться, оглянуться…"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Мы пили плодово–ягодное вино, пили за знакомство, за хозяйку дома – медсестричку, и она говорила: «Да ну вот еще!..» Она говорила, что летом тут ничего, да и. зимой ничего, вот только за медикаментами ездить в город, да еще с продуктами неважно, но вообще–то ничего: когда есть, они берут с запасом, у них не портится, у них подпол, да еще на холодильник записались…

Потом мы пили за хозяина, а он говорил, что надо бы за гостя, он говорил, что сейчас у них главная задача – провести в больницу водопровод, насчет рабочих он уже договорился, если бы еще с трубами вывернуться… Он говорил, что хорошо бы купить мотоцикл, денег пока нет, но к зиме соберут, вот если бы в кредит… Да и попробовать надо, как и что, протез все ж таки, не нога – а вообще–то хорошо бы мотоцикл… Мотоцикл ему хорошо бы! Приемник, холодильник, мотоцикл… Обыватель, никуда не денешься – обыватель…

Ну что ж, давай выпьем за тебя, обыватель, выпьем зa тебя, за твой дом, за твою жену, медсестричку из местных, за трубку дневного света, за литературу по специальности, за коврики по стенам, за уже поднимающийся живот твоей жены…

Выпьем за твой будущий холодильник – он не лишний в здешней степи, которая к полудню раскаляется, как алюминиевая сковородка. Особо выпьем за грядущий мотоцикл, пусть он будет куплен в кредит, пусть его мотор работает как часы, а твой протез работает, как нога. Выпьем за мотоцикл – он пройдет там, где сядет машина, и поспеет быстрей, чем поспеет лошадь…

Выпьем за тебя, обыватель, – пусть уж нас простит романтик из районной двухполоски, перспективный товарищ, точно знающий, что почему. Пусть простит – ведь романтики приходят и уходят, а обыватель остается. Обыватель строит дом, сажает дерево и растит ребенка. А если врач – лечит людей все с той же своей обывательской добросовестностью. Выпьем за тебя, обыватель!..

Срок моей командировки кончился. Врач проводил меня до тракта, и мы минут двадцать посидели на лавочке у чайной, в тени огромного, груженного лесом грузовика. Парень мне сказал:

– А я, между прочим, вашу фамилию вспомнил – фельетончик был в газете на медицинскую тему. Ваш?

Я сказал, что мой.

– Здорово было написано, мы в больнице даже вслух читали.

– Да ладно, – сказал я.

– Главное, идея для нас важная. Больные такой народ – всякому слуху верят.

Из чайной вышел здоровенный кожаный парень и полез и кабину. Грузовик уехал и увез свою тень. Он шел не юг и был мне не по пути.

Потом подошел и попутный, с кузовом, набитым тюками шерсти. Мы быстро тиснули друг другу ладони. И, как всегда, казалось невероятным, что я никогда больше не увижу этого парня. И, как всегда, крутились в голове разные планы, что, когда я буду где–нибудь поблизости в командировке или когда он поедет в отпуск через Москву…

Завертелись колеса, за какой–нибудь час мы выбрались из каменной, пыльной страны, и пошел по сторонам кустарник, пошли, все подрастая, леса, ущелья ветвились, как мозговые извилины, а тоненькая светлая река бежала рядом с дорогой, временами уходя в сторону, но всегда возвращаясь, как собака к хозяину.

Впереди было еще много дороги, аэродромы, пересадки – но сквозь них уже просвечивала Москва, моя неприбранная комната, редакция, в коридорах которой мне еще не раз придется встретиться с Танькой Мухиной. Все это было не смертельно, но возвращаться не хотелось. Даже думалось, что хорошо бы жить на берегу этой вот реки в бревенчатом поселке, по праздникам ходить в гости к соседям и любить девушку, которая никогда первая не заговорит с незнакомым. Древняя зависть горожанина к деревенской легенде…

В самолете я стал думать над материалом, прокрутил в мозгу пять или шесть вариантов начала. Материал, в общем, получался – а парень уходил. Голубоглазый врач никак не укладывался в тему, в интонацию, в триста строк, в ясную и четкую газетную идею. Конечно, я знал, что надо делать. Надо создать образ, обобщить парня, типизировать – это допускается законами жанра, Но мне не хотелось типизировать одноногого кирбитского врача, я цеплялся за каждую его черточку: за тщедушность, за мягкий голос, за размытую голубизну глаз…

В конце концов я решил отвлечься от всей этой истории в надежде, что потом неожиданно осенит. Я достал книгу, которую читала вся Москва, и к моменту посадки окончательно убедился, что мой родной город все–таки чересчур легковерен…

В моей комнате на сей раз никого не было, но выглядела она чисто и уютно – чувствовалась умелая рука. Зеркало, не занавешенное пылью, казалось глубоким, как колодец, в нем словно еще виделось женское лицо. Стол был чуть сдвинут к углу, книги уложены поаккуратней – и комната стала жилой. У Юркиной женщины был вкус…

Утром я опять стал думать об очерке. Но меня не осенило. Я начал шататься по редакции и в отделе писем наткнулся на Таньку Мухину. Она сидела в пустой комнате и поклевывала машинку указательным пальцем левой руки. Я хотел выйти, но она обернулась.

Она спросила:

– Приехал, классик?

Я сказал:

– Ты что, левша?

– Порезалась, – она помахала желтым от йода пальцем. – Как съездил?

Я сказал, что нормально.

– Привез что–нибудь?

Если я скажу, что привез, она спросит, что именно, и разговору не будет конца… Я ответил:

– Там видно будет…

Она продолжала стучать – медленно, высматривая буквы. Потом спросила:

– Почитаешь очерк?

– Давай.

– Я еще не дописала, – сказала она. Потом, не отрывая глаз от машинки, проговорила: – А в гости меня пригласить ты не собираешься?

– Нет.

– Ну и черт с тобой.

Она выклевала на машинке целую строчку и уже совершенно будничным тоном сообщила:

– Между прочим, инженера я тоже послала к черту.

– За что?

– Такой оказался подонок… Представляешь – ему хочется уюта! Он будет решать свои технические проблемы, а я создавать уют. Вот анекдот! Я – и уют!

– И не работать?

– Работать… Только ездить поменьше. Чтобы была прочная советская семья… Этого мне еще не хватало – носки ему штопать.

Я поинтересовался:

– А кто ж еще будет этим заниматься?

– А наплевать мне кто, – возмущенно сказала она. – Для носков пусть заводит любовницу!.. Да и вообще ну их всех к черту… На, почитай.

Очерк был из колхозной жизни, но материалу рядовой, по прием найден любопытный.

– Вот только герой у тебя не шибко симпатичный, – сказал я.

Она прижала руки к груди:

– Гошка, ты пойми – ну что я могла сделать? Такой паскудный тип! Вот тебе одна деталь: нужно было старуху везти в больницу, так он не давал лошадь, пока ему пол–литра не поставили. Еле вытянула его на героя.

– А зачем тянула?

– Меня ж послали за очерком.

– А если бы послали за фельетоном?

Она посмотрела на меня и сказала с вызовом:

– Как миленького бы умыла.

– Выгодный принцип…

Она спросила:

– А что это такое?

– Молодец, – похвалил я.

Ничего не скажешь, в словах она ориентировалась быстро…

– Я журналистка, – сказала она и тут же поправилась: – Хочу быть журналисткой.

– Политикой не интересуешься?

– Не.

– И газет не читаешь?

– Только твои фельетоны, – съязвила она. – Хочу дожить до пенсии.

Я кивнул:

– Валяй живи.

На столе лежала подшивка. Я полистал ее, просматривая последние номера. Танька тронула меня за локоть. Я обернулся. Она довольно робко глядела на меня снизу вверх.

– Гошка, а как по стилю? – обеспокоенно спросила она.

Я пожал плечами:

– Вроде нормально. Нынче и дурак стилист… Впрочем, чувствуется, что врешь: соплей больше, чем фактов.

Она немного обиделась:

– Я читала черновик Вадиму Сергееву, он сказал – убеждает.

Я взял у нее очерк и стал разбирать подробно, фразу за фразой. На третьем абзаце она вырвала у меня листки и пошла к двери.

Я спросил:

– Надо думать, в другой раз ты будешь советоваться только с Вадимом Сергеевым?

Она зло посмотрела на меня:

– Ты что, рехнулся? Я же сказала тебе, что хочу стать журналисткой.

Уже в дверях она буркнула:

– Перепишу и принесу. Ладно?

Настроение у меня немного улучшилось. Подлая вещь человеческий характер: стоит испортить настроение другому…

Я сел за оставленную Танькой машинку и начал печатать в надежде, что дальше пойдет само. Естественно, у меня ничего не получилось. Парень был мне слишком дорог, а газетчику, как и хирургу, лучше не касаться близких…

Я проболтался без толку еще два дня и в конце концов сдался: написал на трех страничках злой и веселый фельетон обо всей этой кирбитской истории. Я обкатывал его до тех пор, пока фельетон не получился безукоризненным– маленький шедевр. Проблема была мелка (можно ли оскорблять ни в чем не повинного человека?), решение ее очевидно (ни в коем случае нельзя!), зато все слова стояли на месте, а фразы цеплялись друг за друга, как обезьяны хвостами. Когда не можешь написать по–настоящему, только и остается, что создать маленький шедевр…

Я и дальше пошел по пути наименьшего сопротивления: показал фельетон Генке. Он, естественно, пришел в восторг: нельзя было придраться ни к единой запятой.

Я понес фельетон в секретариат. В конце концов, свое конкретное дело он сделает – и на том спасибо…

В коридоре меня догнал Генка и сказал, что меня требует к телефону интимный женский голос. В интонациях он разбирался слабо – звонила Рита.

– Гоша? – спросила она.

Я сказал:

– Привет, старуха. Что нового на свете?

– Можно мне с тобой поговорить?

– Когда и где?

– Когда ты свободен, – сказала она.

– В шесть тебе удобно?

– Да.

– На углу у «Метрополя»? Она не поняла иронии:

– Хорошо.

Она пришла немного раньше и стояла точно на углу в своем хоть и легком, но строгом костюме со строгой черной сумочкой на правой руке. Пожалуй, она была красива, во всяком случае, ничего. Но мне трудно было представить человека, у которого она вызывала бы какие–нибудь эмоции, кроме самых пристойных… Впрочем, Юрка, когда женился на ней, наверное, думал иначе…

– Куда пойдем? – спросил я.

– Куда хочешь. Можем посидеть в скверике.

Я возмутился:

– Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга в обеденное время сидела в скверике!

– Я не голодна, – ответила она. – Но если ты хочешь есть, давай зайдем в какую–нибудь столовую.

– Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга обедала в каких–нибудь столовках!

Она догадалась:

– Иронизируешь?.. Гоша, мне правда очень нужно с тобой поговорить.

Я посмотрел на нее внимательней. Лицо у нее было сразу и решительное и растерянное.

Мы пошли в ресторан Дома журналиста, и я взял себе шашлык, а ей пару пирожных и компот.

Она сказала:

– Я хочу поговорить с тобой о Юре.

– Что–нибудь случилось?

Она помедлила:

– Но этот разговор между нами?

– Конечно, – кивнул я.

– Мне кажется, – сказала она, – что у него есть другая женщина.

– У Юрки? – переспросил я. – С чего ты взяла?

– Когда ты был в Кирбите, он сказал, что уезжает на три дня в командировку. А одна знакомая видела его в Москве.

– Могла обознаться.

– Нет, он прошел в двух шагах от нее.

Я пожал плечами.

– Черт его знает, – сказал я. – А причем тут другая женщина?

Рита растерянно посмотрела на меня:

– А зачем еще ему меня обманывать?

– Мало ли что могло случиться… Он тебе сказал, куда едет?

– Нет. Сказал, что недалеко.

Я оживился:

– Вот видишь! Что значит «недалеко»? Какое–то спецзадание. Есть вещи, о которых он не имеет права говорить ни тебе, ни мне. Он мог пробыть эти три дня в лаборатории в центре Москвы.

– Но он же не в «почтовом ящике».

Я возразил:

– Ну и что? У них тоже наверняка есть закрытые темы.

Она с сомнением подняла глаза. Но, кажется, она начинала верить. Бог ты мой, сколько неверных мужей на планете спасает от разоблачения холодная война!

Рита спросила:

– А ты ничего за ним не замечал?

– Абсолютно.

– Впрочем, ты, если и знаешь, все равно не скажешь. У вас это называется мужской солидарностью.

– Что ты себе забиваешь голову всякой ерундой? Лучше ешь – я ем, а ты сидишь, как в гостях.

Она прикончила свои пирожные и компот с торопливостью работающей женщины, привыкшей есть на ходу. Мне стало ее жалко. Но что я мог сделать?

– Рита, – сказал я, – выкинь ты из головы эту чушь. Что он, стал плохо к тебе относиться?

– Да нет… Дома он, как всегда. Но ты же его знаешь – молчит и молчит.

Я расплатился. Мы пошли в маленький безлюдный зальчик и сели на диван в углу.

– Я не знаю, есть у него кто–нибудь или нет, – сказала Рита, – и я не хочу устраивать ему никаких скандалов. Но я же должна знать, как мне себя вести?

Она вдруг заплакала и сразу стала молоденькой и трогательной, как семнадцатилетняя девочка, которой впервые в жизни горько из–за любви.

– Ну, брось, – сказал я, – ну, что ты?

Я не удержался и по инерции задал традиционный вопрос:

– Ты его очень любишь?

– Не знаю, – сказала она сквозь слезы. – Не знаю, как это называется, но я ни к кому не относилась так, как к нему… Вообще, наверное, нам не надо было жениться. Ты знаешь, какими мы с ним были друзьями! Пять лет, с первого курса…

– Но он и сейчас к тебе очень хорошо относится, – возразил я.

Она печально покачала головой:

– Теперь стало как–то не так. Я не знаю, как это объяснить. – Она замялась. Но мне и не надо было ничего объяснять, все понятно. Понятно, и винить некого. Юрка не виноват. А она… она–то в чем виновата? Работала, заботилась о муже, растила дочку… Оба – люди и относились друг к другу по–человечески. Просто не вытянули счастливый билет…

Постепенно она успокоилась, вытерла слезы платочком и уже рассудительно проговорила:

– Гоша, ты пойми меня правильно: я вовсе не хочу отравлять ему жизнь. Но я же должна знать, как мне себя вести…

По лицо у нее по–прежнему было озабоченное и растерянное.

Мне не хотелось отпускать ее с таким настроением, и я потащил ее на выставку польской фотографии, а по дорого вел интеллектуальный разговор: рассказывал международные анекдоты последних трех лет. На выставке Рита терпеливо ходила по залам, добросовестно разглядывала фотографии голых девушек и даже говорила что–то о свете и композиции: она знала, что это входит в обязанности современной женщины. Но лицо ее не выражало ничего, кроме недоуменного вопроса: как они могли позировать в таком виде?

В буфете выставки я купил ей толстенную пористую шоколадку. Мы поделили ее по–братски. Рита немного повеселела, а когда мы вышли на улицу, к ней уже вернулась ее обычная уверенность. И сразу же рядом с ней стало тяжело.

Прощаясь, она сказала:

– Ты же знаешь – я вовсе не ханжа. Но ведь у нас ребенок…

Не дочка, не Леночка, а ребенок…

Я пошел домой. Был почти вечер, но все равно чертовски жарко, я даже удивился. Но потом глянул на большой перекидной календарь в витрине сберкассы и вспомнил, что удивляться нечему: еще два листка – и июль.

Траншею на нашей уличке уже заровняли, постелили новенький гладкий асфальт, и по нему со всем пылом нерастраченной юности носился взад–вперед мотоциклист – малый лет тридцати с мужественным лицом, словно вырубленным из дубового пня.

А сбоку, чуть отстав, изо всех своих собачьих сил поспевал за мотоциклом рыжий колченогий «боксер». Он скакал, высоко подбрасывая зад с обрубком хвоста, скакал неловко – казалось, вот–вот запутается в четырех своих лапах. Язык у него болтался, с брылей срывалась пена, глаза, покрасневшие от напряжения, всплывали к морщинистому лбу.

Мотоциклист наддал, и пес наддал из последних. Он не видел ничего вокруг, только ногу хозяина на педали, и тянул морду к этой ноге, добрую, глупую морду, страшную, как смертный грех. Мотоцикл обдавал его сизой вонью, но он все никак не умучивался до конца и не отставал – рыжий кривоногий пес, не знающий о своем уродстве, глупый пес, широкогрудый, слюнявый и жесткий, не украшенный ничем, кроме верности.

Часть вторая

В последний день июля на город рухнула гроза, скандальная летняя гроза, да еще с градом, какого не припомнят старожилы. Впрочем, на старожилах не настаиваю – официально они по этому поводу не высказывались…

Но ливень был что надо. За пять минут Москва стала Венецией. Троллейбусы уже без всякой надежды причаливали к пустынным остановкам, растерянные такси неумело выполняли обязанности гондол. Громадные, как картошка, градины пробили стеклянную крышу ГУМа. С подробностями рассказывали, как на Трубной контузило постового.

Рабочий день был уже на на излете, и мы, высыпав в холл, смотрели, как лихо цокают по мостовой копыта градин. Потом гроза ушла на Серпухов, ливень растекся по площадям и высох за каких–нибудь полчаса. Я совсем было собрался уходить, когда позвонил Юрка. Он спросил:

– У тебя сейчас что?

Я ответил, что ничего, домой собираюсь.

– Вообще–то мне надо бы с тобой поговорить, – сказал Юрка.

Мы договорились встретиться через полчаса на старом месте. По инерции – раз уж трубка в руке – я сделал еще четыре деловых звонка, два личных и два совершенно бессмысленных, не поддающихся никакой классификации.

Потом побежал к метро.

Надо бы поговорить… О чем – я в общем–то догадывался: уж слишком значительный был у Юрки тон. О себе, о Рите, о Ленке, о женщине, которая спала на моей кровати в тот теперь уже далекий день. Об этом – о чем же еще?

В последнее время Юрке приходилось туго – я замечал это при встречах, не слишком частых, как и раньше. Даже мне было тяжело врать Рите. А ведь Юрка виделся с ней каждый день. Каждый день врать человеку, который тебя любит, растит твою дочку и в общем–то ни в чем не виноват…

Я шел к старому месту и думал: что же мне сказать Юрке, если он попросит совета? Что надо что–то решать? Но это он, наверное, знает и без меня. А вот как решать…

Откровенно говоря, в глубине души мне хотелось, чтобы все осталось по–прежнему. Не потому, что семья священна – людьми создается, людьми и разрушается. Просто жаль было Риту, жаль Ленку, которая еще мала, чтобы все понимать – но ведь вырастет… И еще есть Юркина мать, и у Риты родители, родные – мало ли кого задевает осколками распадающаяся семья…

Старое место существовало с тех романтических студенческих времен, когда полтинник старыми считался у нас с Юркой деньгами. Оно находилось в метро, рядом с контролем, у толстого бархатного каната, отделявшего собственно метро от его наружного предместья. Иногда мы с Юркой по часу стояли по разные стороны этого каната, один в метро, другой снаружи, обсуждая разные свои дела.

Теперь мы люди взрослые, пятаки не считаем – но привычка осталась. Осталось и старое место.

Мы встретились у малинового каната, и я, как обычно, спросил:

– Куда?

Юрка, как всегда, пожал плечами – в таких вопросах он был парень покладистый.

– В «Парус», что ли?

Он согласился:

– Давай в «Парус».

В вестибюле метро гудела обычная толкучка, пробраться сквозь нее было задачей. Но вот мы вышли на относительно свободное пространство площади, и я вдруг почувствовал резкую и отчетливую тревогу.

«Вообще–то мне надо бы с тобой поговорить», – сказал Юрка по телефону…

Мы дружим лет пятнадцать, не меньше. Чуть не каждую неделю встречаемся и говорим. Но встретиться, чтобы поговорить, – такое за все время было, может, раз пять…

Встретиться и поговорить…

Я искоса глянул на Юрку. Да нет, лицо как лицо.

Ладно, что себе заранее голову морочить? Мало ли о чем можно говорить…

Мы дошли до кафе. Над входом переплелись стеклянные трубки. Через час они зажгутся и станут синим корабликом.

Раньше здесь стоял еще и якорь – настоящий разлапистый якорь, десятипудовая громадина с какого–то заслуженного старикана. Его привезли молодые капитаны «московской флотилии», работники морских ведомств, не раз пополнявшие за синими столиками «Паруса» скудеющие запасы морской романтики.

Но якорь, стоявший на тротуаре, вызывал необъяснимое раздражение близлежащих дворников. И ветеран, кусавший за дно самые экзотические моря, не сумел уцепиться за московский асфальт: дворники, скооперировавшись, трогательным весенним утром уволокли его в утильсырье…

Мы с Юркой сели у окошка, у раздвинутой занавесочки. Над нами в застекленной нише топырил клешни сушеный краб – гордый символ синих просторов.

– Ну, старик? – спросил я.

– Черт его знает, не знаю, как начать, – помялся Юрка, и опять тревога толкнула меня под Ложечку.

– Ты без предисловий, – сказал я и изобразил улыбку, словно предчувствуя, сколько разнообразно благополучных улыбок мне еще придется изображать. – Крой прямо, самую суть.

– Если самую суть – видимо, мне предстоит умереть.

Юрка усмехнулся, как бы извиняясь за значительность фразы.

– Рано или поздно предстоит, – кивнул я. Но я уже знал, что это всерьез.

– Боюсь, что рано, – сказал Юрка мне в тон, невольно подчиняясь интонации разговора.

В кафе вошли два студентика, совсем еще молоденькие – первокурсники, наверное. Они сели за соседний столик, и я понизил голос:

– А что случилось?

– Острый лейкоз. Вчера делал повторный анализ.

– Это врачи тебе сказали?

– Между собой говорили, я слышал.

– Да ну – мог просто перепутать.

– Нет, это точно, – сказал Юрка.

– Бюллетень дали?

– Дали.

Вот это уже было плохо…

– И что велели?

– Послезавтра на консультацию. Подошла официантка Людочка, и мы стали думать, что будем есть.

Народу было мало, Людочка стояла рядом и давала советы.

Мы с Юркой взяли то, что хотели, и еще, что посоветовала Людочка. Потом она отошла к студентикам за соседним столиком, и я слышал, как они заказали портвейн.

– Анализ у тебя? – спросил я.

Юрка полез в карман и достал зелененький бланк. Бланк был вложен в паспорт.

Я взял зеленую бумажку и увидел, что к консультанту Юрку послали не зря – для этого в анализах крови я разбирался достаточно.

– А ты понимаешь в этой муре? – спросил Юрка.

– Кое–что понимаю. Они хоть сказали, что за лейкоз? Ведь их, по крайней мере, три десятка.

– Острый лейкоз Райта, – без всякого выражения сказал Юрка. Видимо, он уже знал, что это такое. Мне оставалось только врать.

– Лейкоз Райта? – Я уставился на него с самым искренним любопытством. – Старик, ты гигант. Это же чертовски редкая болезнь. Академия медицинских наук будет кормить тебя до пенсии. У нашего собкора по Средней Азии болел племянник – его три месяца лечили, а теперь вот уже два года возят по всяким медицинским конференциям. Представляешь – на казенный счет объездил все злачные места: Киев, Сочи, Тбилиси. Сейчас собирается в Прагу.

– Два года? – переспросил Юрка.

– Два. По–моему, даже два с половиной.

Юрка пожал плечами:

– В энциклопедии написано, что эта штука длится шесть недель – и все.

– Что «все»?

– Все, – повторил Юрка и пригнул к столу пузатый винный бокальчик.

– Смерть, что ли? – спросил я. Я стал чертовски непонятливым – другого выхода у меня не было.

Юрка кивнул.

– Энциклопедия – великая книга, – усмехнулся я. – БСЭ, тот еще год издания… В Америке и Швеции лейкоз Райта лечат давно, у нас вот уже три года лечит Макагонов…

– В медицинском справочнике тоже написано, что неизлечимо, – сказал Юрка так безразлично, будто предмет спора не имел к нему ни малейшего отношения.

Людочка принесла еду. И пока она ставила тарелки, пока ставила вино, я понял всю нелепость нашего разговора.

Ну, чего я ему вру? Он же не ребенок, да и я не маленький. Все равно через несколько дней его положат в больницу. Так зачем сейчас врать?

Но отошла Людочка, и вековая традиция оказалась сильней меня:

– Когда издан справочник?

– В прошлом году.

– Ясно… Значит, писался лет десять назад. Пока редактировался, пока согласовывался… Насчет издательских темпов можешь спросить меня…

Я снова взял у Юрки анализ, переписал на блокнотный листок и сказал, что завтра покажу знакомому гематологу.

Мы вместе вышли на улицу, прошли до бульвара и распрощались– Юрка пошел не домой.

Утром я позвонил Леонтьеву. Я забыл его телефон, а у Одинцова спрашивать не хотелось, и я долго перебирал бумажки в столе, пока не нашел номер, записанный на обороте старой гранки.

Леонтьев вспомнил меня сразу – он был слишком воспитанный человек, чтобы забывать фамилии. Я объяснил ему, в чем дело, прочитал по телефону анализ, и он сказал, что приятного мало. Впрочем, об этом я уже догадывался.

Я спросил, чем все это может кончиться.

Он ответил:

– Георгий Васильевич, я не считаю себя вправе вас обманывать и успокаивать. Но сейчас у меня нет еще оснований говорить что–либо определенное. Во–первых, могли просто напутать в лаборатории – это был бы лучший вариант…

– Но ведь анализ делали дважды.

– Георгий Васильевич, давайте сделаем так: пусть ваш приятель придет завтра в нашу лабораторию. Я предупрежу заведующую, а потом, кстати, сам его посмотрю. Думаю, что к концу дня анализ будет готов, так что если вы позвоните мне часа в четыре…

Я позвонил Юрке домой и передал все, что надо, а он поблагодарил. Видно, в детстве его здорово лупили за невежливость, и теперь рефлекс срабатывал автоматически – он благодарил даже меня.

Я стал ждать завтрашнего дня. А пока, между прочим, обработал два письма в сатирическую подборку, посплетничал с Д. Петровым о смене правительства в Японии, съел эскалоп в редакционном буфете и договорился с одной знакомой встретиться вечером в Доме журналиста.

Ко мне заходили разные люди. Зашел, в частности, Володя Кубарев, классик. Его рассказ шел в нашей газете, и Володя приходил читать гранки.

– Нинка зовет в Киев, – сказал он. – Денег нет, пишется тут здорово, к осени кончил бы рассказ… А откажусь – обидится.

– Ну, и напиши, что работается здорово, не хочешь отрываться.

Он покачал головой:

– Она убеждена, что мне лучше всего пишется рядом с ней.

– Ну, напиши, что ты в ужасном психическом состоянии, потерял веру в себя, целый день играешь в шахматы сам с собой и так далее. А единственное лекарство от этой болезни – полное одиночество, на месяц зарыться в четыре стены.

Он задумчиво глядел уже сквозь меня, потом сел писать, прочитал мне два варианта, вычеркнул чересчур художественные детали и попросил конверт.

Он бросит письмо в ящик, и все будет хорошо. Он спокойно допишет свой рассказ, Нинка будет довольна, что ее любит человек со странностями, а лет через восемьдесят Володин биограф с трепетом поведает читающей публике, что летом такого–то года молодой Кубарев пережил период глубокой депрессии, вызванный неверием в свои силы и тяжелым психическим состоянием…

Назавтра в четыре я позвонил Леонтьеву. Он сказал, что анализ уже готов, сам он Юрку посмотрел, но лучше бы поговорить не по телефону.

Я спросил:

– Где и когда вам угодно?

– Я, к сожалению, не могу сегодня уйти из института раньше половины шестого, но если вы сейчас свободны…

Стоянка такси была рядом, почти у подъезда редакции. Через десять минут я был в институте.

Я пробежал асфальтированной дорожкой к подъезду старого аристократического особняка – даже обшарпанность его фасада словно бы имела историческую ценность. Но внутри все было разгорожено, все было по–деловому, и даже голая мраморная Афродита, стоявшая между двумя стендами, казалась женщиной на приеме у врача.

У Леонтьева был свой кабинет. Он вышел мне навстречу и не вернулся за стол, а сел рядом со мной на диван.

Мы сказали пару каких–то фраз (быстро ли я нашел и т. д), и я спросил:

– Ну, что там?

– К сожалению, ничего утешительного, – сказал он совсем как врач, как старый участковый доктор, и я вдруг сообразил, что он ведь и есть врач – кандидат наук, по все равно врач.

– Лейкоз? – спросил я.

– Не на сто процентов, но…

– Понятно, – сказал я. – Ясно.

Он не сразу проговорил:

– Вы знаете, всегда неприятно сообщать подобные вещи, но я не считаю себя вправе обнадеживать вас там, где надежды… где надежды очень немного…

Автоматическим слухом газетчика я уловил, как тактичен он в тяжелом разговоре, как осторожно подбирает слова, и тоже сказал все, что полагается говорить в подобных случаях: «Я понимаю вас, Николай Яковлевич», «Конечно, Николай Яковлевич», «Разумеется, Николай Яковлевич» – или еще что–то в этом роде. Банальное докторское «К сожалению…» ударило меня, как доской по голове.

Он сказал мне еще несколько фраз, я ответил – у нас получилось что–то вроде разговора. За это время я собрался с мыслями и, когда он опять помянул острый лейкоз, спросил:

– Николай Яковлевич, простите за дилетантский вопрос: что это означает в свете последних достижений медицины?

– К сожалению, то же самое, что означало пятьдесят лет назад.

– И долго это длится?

– Острая форма – около двух месяцев.

– Иной исход возможен? Он развел руками:

– Практически…

Мы, как два дикаря, избегали запретное слово.

– Ясно, – кивнул я и по лицу Леонтьева увидел, как трудно ему заставить себя промолчать, не дать мне хотя бы ложной надежды…

Оставалось задать еще несколько неприятных вопросов, и я их задал, потому что сделать это было больше некому. Не Рите же – ей и без того хватит…

Я спросил:

– Эта штука протекает тяжело?

Он пожал плечами:

– Как вам сказать… Вначале почти не ощущается – просто легкое утомление. А к концу… к концу довольно тяжело.

– Ему надо будет лечь в больницу?

– Да, разумеется. Во–первых, надо все–таки проверить диагноз. Сейчас мы с вами берем худший вариант. Но в принципе я мог и ошибиться.

Я быстро спросил:

– А такие случаи бывают?

Он вздохнул:

– Очень редко.

И осторожно добавил:

– В принципе ошибка возможна, но особенно надеяться на это не стоит…

Что ж, тут он прав – лучше рассчитывать на худшее. Юрку я постараюсь обмануть. Риту? Риту на первое время тоже постараюсь обмануть. Но себя обманывать не имеет смысла.

– Мы можем взять его к себе в клинику, – сказал Леонтьев. – Но я бы посоветовал другое. Если вы не возражаете, я договорюсь, чтобы его положили в Горчаковскую. По существу, это тоже наш опорный пункт. Но это больница. Там человек чувствует себя обыкновенным пациентом, которого просто лечат. А у нас все–таки институт, главное – исследовательская работа. То есть условия у нас, конечно, не хуже, но сама обстановка…

Я ему помог:

– Чувствуешь себя подопытным кроликом?

Он мягко согласился:

– В какой–то степени, конечно. У нас проходят специализацию, у нас аспиранты, а для аспиранта прежде всего тема – вы же понимаете…

Я кивнул:

– Аспирант есть аспирант.

– А там – нормальная больничная обстановка, – сказал Леонтьев.

Мы немного помолчали, и я спросил:

– Когда можно будет его привезти?

Юрка отлично ходил на собственных ногах, но я говорил о нем уже как о больном.

– Одну минуточку, – сказал Леонтьев.

Он при мне обо всем договорился по телефону и сказал, что Юрку лучше привезти завтра же, прямо к восьми утра, причем натощак, чтобы смогли сразу повторить анализ. Потом позвонил еще куда–то и попросил, чтобы Юрку устроили получше. Вырвал листок из календаря и написал мне адрес больницы. Я спросил на всякий случай:

– Ему там не скажут, что с ним?

Он возмутился:

– Ну, разумеется!

На его столе стояли круглые часы, впаянные в прозрачный кристалл. Во время разговора он не повернулся к ним ни разу, и теперь я посмотрел на них сам. Мы с ним говорили не меньше часа.