Текст книги "Остановиться, оглянуться…"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Annotation

Главный герой романа Л. Жуховицкого – тридцатилетний журналист Георгий Неспанов. Гошка, «король фельетона», как называют его друзья, – прирожденный газетчик. Он может топать пешком по осеннему бездорожью и спать где попало, – лишь бы разоблачить мерзавца и шкурника, лишь бы помочь честному человеку. Счастливый своей работой и удачами, Неспанов начинает верить в безошибочность собственной интуиции, непогрешимость и справедливость своей самописки…

Но жизнь многогранна, сложна, полна неожиданностей, и, вмешиваясь в нее, необходимо не однажды остановиться и оглянуться, проверить каждый свой шаг в чужую судьбу… «Король фельетона», посредник и третейский судья в неизбежных жизненных конфликтах, совершает ошибку и оказывается виновным перед собственной совестью в смерти единственного друга Юрки. О том, как произошла эта трагедия, об огромной ответственности, которая лежит на плечах журналистов, и рассказывает автор в своем романе, густо населенном людьми разных профессий и характеров.

Леонид Жуховицкий

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Леонид Жуховицкий

«Остановиться, оглянуться…»

Роман

Часть первая

Тот день был самый обыкновенный, как говаривали в старину, прекрасный летний день, странный, полный почти несовместимых событий, – обычный день газетчика.

Я прилетел рано, при сером, еще прохладном небе. Но пока шагал по тяжелому бетону аэродрома, пока ждал чемодан, пока переводил стрелки часов почти на полциферблата назад, все вокруг светлело, розовело, становилось отчетливей и ярче.

Две аэродромные девчонки в серых форменках, обнявшись, глядели на дальний лес, из–за которого вот–вот должно было ударить солнце. Я улыбнулся им с чувством некоторого превосходства – я уже видел солнце четверть часа назад, когда самолет, накренясь, разворачивался над Внуковом.

Потом был мчащийся к городу автобус, стремительный, по–звериному упругий. Он легко обгонял «Москвичи» и «Волги», подрагивая от избытка силы.

Я сошел в центре, в самом центре, на площади, где начинаются лучи едва ли не всех московских магистралей, на старой узковатой площади, забитой еще дремлющими автобусами Аэрофлота. Какой–то таксист приоткрыл дверцу машины, предлагая за полтинник торопливо перелистать десяток гулких, пустых еще улиц. Я покачал головой – утренняя Москва выпадает мне не так уж часто.

Чемодан легко и плавно покачивался в руке. Я шел Новым Арбатом. Широченный проспект был тих, чистый асфальт отсвечивал голубым, и позади меня до самого Кремля не было никого, а впереди меня на квартал, сонно поводя головой, топал какой–то парень. Он был в белой рубашке, пиджак висел за спиной, как дорожная кладь. Парень шагал размашисто и гулко, а я ему немного завидовал: в такой час возвращаются домой только счастливые.

Потом из переулка вывернулся какой–то ошалелый велосипедист. Он катил на гоночном, пригнув голову к рулю. Обогнал меня, обогнал того парня; и еще долго маячила впереди, уменьшаясь, его оранжевая спина, крест–накрест перечеркнутая запасными трубками.

Кое–где уже светили белыми фартуками дворники – ранние пташки города. Но они хозяйничали во дворах и на тротуарах. Так что весь огромный проспект в этот час принадлежал нам троим: мне, счастливому парню с пиджаком за спиной и ошалелому велосипедисту в оранжевом свитере…

Моя улочка была разрыта – вдоль тротуара тянулись груды колотого асфальта и сыроватые песочные валы, похожие на брустверы. За этой оборонительной линией стоял наш дом, трехэтажный, приземистый, – обычный переулочный дом, старый, но без родословной, вряд ли когда–либо знававший лучшие времена. А у подъезда действовал наш дворник Гаврила Яковлевич – неторопливый, с лицом философа.

– Роют? – крикнул я ему.

– А как же! – с достоинством ответил он. Я отодвинул деревянную предохранительную ограду и по шаткой трубе перебрался через траншею.

– Приехал? – сказал Гаврила Яковлевич. – Понятно.

Неделю назад он почти так же проводил меня:

– Уезжаешь? Понятно.

Счастливый человек – все ему понятно!

Я взбежал на третий этаж, открыл входную дверь своим ключом и быстро прошел по длинному пустому коридору, мимо пустой кухни, мимо молчащего телефона, мимо дверей, за которыми тихо ждали семи будильники, электробритвы и пластмассовые ящики радио.

Я поставил чемодан у двери своей комнаты. Неделю назад я ушел отсюда на работу, не успев даже застелить кровать; С тех пор я четыре ночи спал в четырех разных постелях, одну – в телеге, на сене, две ночи вообще не спал. А теперь я вернулся с работы.

Я нашел ключом замочную скважину, я прикрыл глаза и, расслабив наконец плечи, разом впустил в тело усталость.

Я люблю свою комнату. Она свалилась на меня, как подарок, выпала нашей редакции при одном из распределений. Все очередники от нее отказались – они надеялись на лучшее. Я ни на что не надеялся. И комната досталась мне.

Она узкая и длинная. Восемь квадратных – все, что нужно, и ничего лишнего. Кровать, письменный стол, полка с книгами, холодильник, вешалка и огромный подоконник, на котором можно играть в пинг–понг. Отличная комната – девушки говорят, что берлогу настоящего журналиста они представляли себе именно такой.

Я открыл дверь. В комнате было почти светло: за окном уже начался день, а штор у меня отродясь не было. На письменном столе лежала книга, раскрытая мной неделю назад. На вешалке висела кепка – в последний момент я решил ее не брать. А на моей кровати спала женщина.

Она спала, уткнувшись носом в согнутый локоть, ровно, почти неслышно дыша, – обычная женщина, не слишком красивая, не слишком молодая, в меру усталая. Впрочем, у нее было время отдохнуть – стрелки на моих часах только начали подбираться к шести.

Ее вещи были удобно разложены и развешаны на единственном стуле, поверх кофточки бережно и нежно пристроены тонкие чулки – один с аккуратной штопкой на носке. Рядом на полу стояла большая сумка, слишком приличная, чтобы выглядеть хозяйственной. Она была раскрыта, и я заглянул внутрь. Детские рейтузы, полиэтиленовый мешочек с бутербродами, книжка и разная мелочь, с помощью которой женщины за десять предрабочих минут ухитряются стать немного красивей и моложе.

Я осторожно поставил чемодан у двери и прошел к окну. Мой широченный подоконник был непривычен – я не сразу понял, что он просто вымыт. А на нем стоял стаканчик с цветами.

Женщина тихо вздохнула, погладила подушку рядом с собой, и комната сразу стала теплой и живой. Я подумал, что она конечно же москвичка—только настоящие москвички умеют так естественно и уютно располагаться в незнакомой квартире. Да и усталость на ее лице была московской усталостью.

Я отодвинул стаканчик с цветами, сел на подоконник и достал из кармана блокнот. Он был измят и грязен. У журналистских блокнотов вообще короткая жизнь– одна поездка. Вот и этот был весь исписан и исчеркан, последняя запись вылезала на обложку.

Я стал просматривать блокнот. Некоторые фразы были подчеркнуты, иногда даже двумя чертами, а сбоку еще стоял восклицательный знак. Но теперь этим пометкам особенно верить не стоило: на месте кажется важным одно, а когда под руками весь материал – другое. Я разбирался в кляузном квартирном деле, говорил с десятками нужных и ненужных людей, и каждый из них оставил хоть строчку в блокноте.

Вовсе не обязательно было записывать столько. У меня хорошая память, и при желании я мог бы даже сейчас написать очерк, вообще не заглядывая в блокнот. Раньше я так и делал. Я брал памятью, тратил ее, не считая, – первые свои очерки вообще складывал в голове, как стихи. Но я собирался жить долго и работать много, а голова у человека одна – поэтому теперь я щадил свою память, как умный мастеровой щадит инструмент. Память – хлеб газетчика, главное при сборе материала. Еще важна эрудиция и умение пить.

Я отыскал в кармане красный карандаш и заново подчеркнул самое существенное. Теперь оставалось написать. На это у меня будет два дня – сегодняшний можно не считать, сегодня отдых. Завтра я набросаю черновик, послезавтра перепишу начисто, в пятницу утром материал уйдет в секретариат. Нужно будет днем позвонить в редакцию – пусть оставят строк двести в воскресном номере.

За стеной заворковал будильник. Зашевелились шаги в коридоре.

Скоро проснется и женщина, спящая на моей кровати. Мне незачем ее будить – женщины, у которых завтрак в полиэтиленовых мешочках, никогда не опаздывают на работу.

Я слез с подоконника и поставил стаканчик с цветами на прежнее место. Медленно прошел по комнате и осторожно прикрыл за собой дверь.

На улице уже спешил по своим делам разный народ. Ожили такси. И все–таки Москва была еще просторна, спокойна и даже немного провинциальна.

Через час она станет столицей.

Я дошел до остановки. И автобус был еще утренний, легкий, словно делал пробежку после зарядки. Он катил от квартала к кварталу, и никто ему не мешал.

Год назад мой друг Юрка получил квартиру в новом доме. Звонок у них был слишком резкий, и я тихонько постучал. Но Рита открыла почти сразу же.

– Наконец–то! – сказала она. – С самолета?

– С самолета, – ответил я. – Юрка спит?

– Спит. Вчера дежурил до трех. Я сейчас разбужу. Я поймал ее за руку:

– Ради бога!

– Ничего с ним не случится. И вообще, что это за порядок: лучший друг прилетел из Иркутска, а он спит.

– Лучший друг тоже хочет спать, – сказал я. – Если ты деликатный человек, кинь мне на пол какой–нибудь тюфяк погрязней.

– Не говори глупостей, – ответила она. – Прежде всего я тебя накормлю. А пока ты будешь есть, постелю постель.

Мы прошли на кухню. Рита быстро навела порядок на столе, вынула из холодильника всякие тарелочки и мисочки – в этом доме всегда была еда.

– Шикарно живете, – сказал я. – Вообще семейные люди – типичная новая буржуазия.

– Конечно, – сказала Рита. – Семья – это совсем другое дело. Когда ты наконец женишься?

Я взял кусок хлеба, помазал маслом, положил сверху колбасу, запустил в горчичницу легкую пластмассовую щепочку и, уже просто для комплекта, посыпал бутерброд солью и перцем. Семейный дом – всегда все под руками!

– А черт его знает когда, – сказал я.

А черт меня знает когда. Может, и совсем не женюсь. Я пропустил тот розовый возраст, когда женятся по иллюзии. Теперь трудно.

Рита полезла на антресоли за бельем. Я сказал, что не надо, я же с дороги. Но она уверенно настояла на своем:

– Неужели ты думаешь, что я дам гостю грязную наволочку?

– Стирать ведь придется.

– Ну и что?

Она была хорошая девка, но ее жизненные правила были чересчур незыблемы.

Рита постелила мне на диване в маленькой комнате. Стягивая рубаху, я еще успел подумать, что проснуться, пожалуй, надо часов в двенадцать. Но комната уже плыла – я уснул раньше, чем щека коснулась подушки.

Я проснулся без трех минут двенадцать – сработал какой–то неведомый механизм, безошибочно выручавший меня и в более сложных случаях. В квартире было пусто и прибрано, Ленкины куклы аккуратно сидели на коврике у стены. В субботу Ленку возьмут из пятидневки – тогда у них начнется жизнь.

Я принял душ, побрился Юркиной «Невой» и пошел на кухню. Завтрак стоял на плите, сковорода накрыта крышкой. На столе лежала записка от Юрки: «Как ты там, пижон, существуешь? Позвоню днем».

Я поел и тщательно вымыл посуду – аккуратность вещь заразительная. Забавно было хозяйничать в такой благоустроенной квартире.

На улице я из первого же автомата позвонил на работу. Подошел практикант Генка. Я сказал, что приду завтра и что надо заявить очерк на воскресенье.

– Сколько строк? – спросил Генка.

Я сказал, что триста – запас не помешает. Попросишь двести – дадут сто пятьдесят. Правда, обычно меня не режут. Но береженого бог бережет.

– Выбью, – сказал Генка. – Кстати, тебя тут ждут.

– Кто?

– Какой–то человек.

– Ясно, – сказал я. – Попроси его прийти завтра.

– Он проездом, вечером на поезд.

– Ты с ним говорил?

– Он хочет именно с тобой.

Я сказал, что ладно, приду через сорок минут.

В принципе всем этим вполне мог заняться Генка, в крайнем случае, Лев Игнатьевич. Но раз человек хочет поговорить именно со мной… Все–таки чертовски приятно вдруг ощутить себя незаменимым!

И опять я шел по улицам, по новым, теперь дневным московским улицам, собственно, уже и не московским, по улицам, которые захлестнула и переиначила выхлынувшая с вокзалов и аэродромов миллионная толпа. Я шел по московским улицам, москвич с головы до ног, до жестких, почти железных подметок, на которых расписались камни едва ли не всех российских дорог. Я шел по своему городу, узнавая его и узнавая себя в зеркалящих стеклах его витрин, в уличных зеркалах его парикмахерских. Шел по городу, в котором вырос и живу, в котором, между прочим, тридцать лет назад родился – правда, того города уже нет…

Моя родина – разрытая земля, вывернутая к небу своей одноцветной песочной изнанкой, земля, которой от всей ее первозданности остались лишь случайные куски изрезанной дернины. Моя родина – котлованы, траншеи, навалы труб и кирпичей, покалеченный экскаватор, две недели живший под окнами нашего барака, сонный гигант, с которым мы играли в Испанию и мелом писали на кабине «No pasaran!» – они не пройдут!..

К сожалению, они прошли.

Ладно, посмотрим, жизнь еще не кончена…

Еще помню свалку – наши джунгли, великую страну неожиданностей. Там из груды ветоши и стружек я однажды выскреб железку – не шарик, не ролик, не деталь, просто изрезанный металлом металл, железку с зазубренными краями. Странно, но именно тогда доставшийся мне мир поразил меня своей незаконченностью… Хорошая была свалка, во весь огромный пустырь, – теперь там поселок завода «Красный ветеран»…

Моя родина – тупики за бараками, где я бил морду личным врагам, а личные враги били морду мне. Я злопамятен – ярость проигранных драк так, наверное, никогда и не уляжется. Хотя пора бы и забыть – нет больше тех бараков, нет тупиков. Где теперь оттачивают зубы маленькие московские волчата?

Тридцать лет, а я уже старожил: город моего детства весь ушел в память. Мне еще повезло – в каждой третьей командировке я попадаю на родину. Сплю в бараке, привычно гляжу, как шуршит и осыпается вывернутая наизнанку земля, как между траншеями аккуратно пробирается экскаватор… Моя родина – стройка.

…На углу, в шикарной стеклянной забегаловке, продавали пончики – когда я уезжал, в ней еще возились маляры. Есть мне не хотелось, но и пройти мимо было жаль. Я взял пару пончиков и съел их медленно, оценивая на вид, на вкус и на вес. Должен же я знать, что творится в моем городе!

В редакцию я пошел прямиком. Не хотелось, но пошел – когда–то надо с этим кончать. Не вечно же обходить рядовой московский переулок…

Вот он, этот переулок. И вот он, этот дом, – серый восьмиэтажный квадрат. Теперь сюда можно заходить без опаски – прошло полгода, все, что было, быльем поросло, даже следы смыло талой водой. Впрочем, обошлось без этой романтики – ни к чему вешние воды в образцовом московском дворе, где каждое утро с шести до семи стараются дворники…

Я заглянул во двор, постоял немного. Глупо – словно ритуал выполнил… Было, прошло, забыто. Все, точка. И не на что обижаться – просто парень оказался лучше меня. Непонятно только, что она хотела сказать напоследок.

Я повернулся и быстро пошел назад, в высоченную, почти триумфальную арку.

– Гошка!

Я вздрогнул, судорожно обернулся. Да нет, ничего и никого Ребятишки какие–то бегают. Женщины судачат. На пятом этаже, на балконе, старуха вешает белье… Да и не живет она тут давно.

Тогда полгода назад, я не обернулся – рвать, так сразу. А она крикнула вслед: «Гошка!» Вот уже полгода эхо мечется по двору.

Я вышел на улицу и пошел вниз, к бульвару. Было тепло, как всегда летом, и людно, как всегда в Москве. Улицы пересекались с другими, трамваи шли по своим маршрутам, и вообще все было понятно: какое число, почему лето, почему человек бежит вдоль тротуара. К автобусу бежит, куда ж еще… Было даже понятно, зачем встречаются мужчина и женщина… Все–таки чертовски странное состояние – никого не любить…

Человеку, хотевшему видеть именно меня, было лет сорок. Он сидел на стуле в углу, расставив ноги, сидел плотно, неторопливо – медлительный житель какого–нибудь медлительного райцентра, привыкший ждать попутные машины, погоду, начальство, поезда, указания…

Я поздоровался и сел за стол. И еще с минуту он молчал, что–то соображая. Потом сказал:

– Проездом тут, с курорта.

– Где отдыхали?

– В Ялте, дом отдыха «Массандра».

– Ну и как погода?

– Ничего, хорошая погода.

–. Фруктов много? Он блаженно улыбнулся:

– Насчет фруктов, откровенно скажу, здорово. Вишни, яблоки. Помидоры сорок копеек кило…

Я спросил:

– Вы с востока?

– Из Кирбита.

– Это который на границе?

– От нас граница семьдесят километров.

– Ну и кем же вы там работаете?

Он ответил:

– Вот как раз в этой самой больнице завхозом.

– Ну и что у вас там случилось?

Человек на минуту замолк и, чтобы удобней рассказывать, вместе со стулом повернулся ко мне.

Обычная житейская история. Райцентр, больница, каменистые дороги, «скорая помощь» на сжеванных скатах, прокол, опять прокол – и вот уже не от врача, а от шофера зависит судьба больного… В снабах резины нет, а там, где есть, по перечислению не получишь. И врач, замотанный районный врач, начинает комбинировать…

– Письмо получил, – сказал человек и достал из кармана конверт. – Написали на него заметку в райгазету, а теперь, значит, в показательном порядке передали дело.

Я кивнул. Так вот почему он хотел говорить именно со мной: просто месяц назад вышел мой очерк о дружиннике, осужденном за подвиг. А здесь тоже судебное дело.

– Врач хороший? – спросил я.

– Просто исключительный врач. Самый безотказный товарищ. Вот сколько у нас было главврачей – исключительный изо всех. Прямо противоположная картина, как в заметке.

И деловито пояснил:

– А без машины у нас никак. Тем более что у нас, откровенно говоря, товарищ хромой, на протезе.

– Хромой?

– Ну, – кивнул он.

– С войны?

– Да нет, он у нас молодой товарищ. Еще в школу бегал, под несчастный случай попал.

– И все время ходит на протезе?

– Главным образом на протезе, – солидно подтвердил тот.

– А когда машина стоит, как ездит?

– Колхозы дают, либо на лошади.

– А если в горы?

– В горы, откровенно говоря, главным образом на лошади.

– Так и ездит – с протезом?

Тот виновато склонил голову набок:

– Когда на лошади, протез брать не решается. Не дай бог что, а ремонта у нас своими силами соответствующего нет. Тут уж он берет костыль.

– А когда на лошади едет, костыль у него где?

– За спину подвязывает.

– Концом вверх или вниз?

– Вроде вверх.

Он смотрел на меня во все глаза и отвечал быстро, как таблицу умножения.

– Точно вверх?

– Вроде точно.

– Как ружье?

Он обрадовался:

– Во – как ружье.

– Когда вам на поезд? – спросил я.

– Двадцать два сорок.

– Дела в Москве есть?

Он повертел головой и улыбнулся:

– В магазин бы надо зайти, купить кой–какую мелочишку.

– В шесть часов сможете зайти на двадцать минут?

Мы договорились, что он зайдет в шесть, и я показал ему в окно, как проехать к ГУМу, ЦУМу и магазину «Охота и рыболовство».

Я еще немного постоял у окна, глядя вниз на улицу, не старую и не новую московскую улицу, которую я вижу каждый день и никогда не узнаю до конца. Я глядел на кишащую машинами мостовую, на витрины и на людей, которые неожиданно возникали на тротуарах, у магазинов, у автобусов и так же внезапно исчезали, а улица все менялась и менялась, потому что каждый из них что–то давал ей и что–то уносил с собой.

Я увидел, как мой завхоз вышел из углового подъезда и остановился на краю тротуара, с основательностью периферийного жителя изучая возможности перехода через улицу. Дважды он сунулся было в этот опасный поток, но оба раза торопливо выскакивал на берег. Наконец он все же преодолел рубеж, неожиданной рысцой добежал до остановки и в порядке очереди умялся в подошедший автобус.

Я вспомнил все, что он мне рассказывал, что я вычитал из письма и о чем догадался сам. Пока я не слишком ясно представлял себе этого парня, главврача. Но будущий очерк я уже представлял.

Я пошел к Одинцову.

Одинцов, мой косвенный начальник, встав навстречу, некрепко, но с симпатией пожал мне руку, а другой рукой дружелюбно похлопал по плечу.

– Привет, привет, – сказал он. – Ну – живы? Здоровы?

Я сказал, что жив и здоров, что материал взял и послезавтра к концу дня сдам очерк.

– А не фельетон?

– Материал очерковый.

– Ну ничего, – сказал он. – Ваше имя и так не пропустят. Кстати, последний ваш фельетон прошел великолепно: три десятка писем за неделю. Прекрасный был фельетон, особенно финал.

Он улыбнулся, покачал головой и даже губами шевельнул, как бы вспоминая этот самый финал.

Одинцов – приятный человек… Ему за сорок, но держится он хорошо, а модная вязаная куртка придает ему моложавость и даже некоторый оттенок вольнодумства. Как тип Одинцов почти совершенство и цельностью облика, отточенностью деталей буквально ласкает взгляд.

Мы немного поговорили о будущем очерке. Я посоветовался с ним насчет заголовка. Из трех вариантов он сразу же выбрал лучший, мягко заметив, что надо попытаться найти что–нибудь еще более броское, потому что мой очерк – он в этом не сомневается – будет «гвоздем» номера и его надо выделить. Он сказал, что наверняка будут интересные отклики, можно даже организовать что–то вроде дискуссии – тему дискуссии он определил очень точно.

Одинцов – умный человек…

Я хотел договориться о командировке в Кирбит. Но он вдруг спросил, как я обживаюсь на новом месте, и тут же сказал, что комнатушка в коммунальной квартире – это, разумеется, временно и что, как только издательский дом будет готов, он лично вновь поднимет этот вопрос. Я ответил, что восьми квадратных мне вполне хватает, но он, умудренно усмехнувшись, возразил, что, я не век буду жить один и что жилье нужно брать не тогда, когда оно позарез необходимо, а когда есть возможность его получить. У меня должны быть человеческие условия для работы, и он, кстати, уже говорил в месткоме…

Одинцов – заботливый человек…

За что я его так не люблю? А вот это, к сожалению, не так–то легко объяснить. Вообще о нем трудно сказать что–либо определенное. Он – никакой. То есть такой, как надо. Как надо на данном историческом этапе. Если в моде новаторство, он новатор. А если завтра на этой должности вдруг понадобится консерватор, то более последовательного консерватора, чем он, не найти. Он принимает форму должности, как жидкость принимает форму сосуда. Ни у кого еще не встречал я столь полного отсутствия каких бы то ни было убеждений.

Раньше я думал, что он просто коммерсант, присосавшийся к газете со стороны бухгалтерии. Но потом понял, что это не так. По–своему Одинцов любит газету. Она для него – и заработок, и хобби, и цех, и теннисный корт. Ему приятна ежедневная спешка, приятны летучки, планерки и редколлегии, где можно поговорить по–деловому и не без удовольствия, побороться за место на полосе, остроумно примирить непримиримые точки зрения, вступить в коалицию с двумя завотделами против третьего, а потом с этим третьим против первых двух. Ему нравится с легким снобизмом газетчика сказать о министре, что, мол, Николай Степанович неглупый человек, и нравится с всепонимающей улыбкой выслушивать пламенные филиппики юных практикантов. Свой кабинет ему тоже нравится, он с удовольствием передвигает бумаги на столе, с удовольствием похлопывает по крышке, а подлокотник кресла поглаживает нежно и чувственно, как женское бедро.

Последние годы мы с ним живем мирно, и это не странно. Сейчас от газеты требуют смелости и деловитости, и Одинцов, естественно, смел и деловит…

Ладно, все это домыслы, предположения, игра ума. А факты у вас, уважаемый товарищ, есть? Бесспорные, однозначные факты? Фактов у меня нет. А тогда зачем говорить?

Согласен, тогда говорить незачем. Я и не говорю. Я говорю:

– Игорь Евгеньевич, мне нужно съездить в Кирбит. Дело того стоит, и материал, думаю, выйдет любопытный.

Одинцов делает неопределенное движение губами. Я коротко объясняю суть дела.

Он пожимает плечами:

– А почему именно Кирбит? Все–таки пять тысяч километров. А подобную историю при желании всегда можно найти в Туле или Рязани.

– Но вы понимаете, что одноногому врачу невозможно без машины в огромном районе?

– И двуногому невозможно, – говорит Одинцов. – Но, согласитесь, это еще не повод нарушать закон.

Я объясняю смысл дела более подробно. Человек получит все, что ему положено по закону. Но он честно работал пять лет в труднейшем районе и должен получить все, что положено за честную работу в труднейшем районе.

– Ну, дадут ему год условно, – миролюбиво говорит Одинцов. – Ей–богу же, от этого не умирают.

Тут он прав. От этого не умирают. От этого уезжают. Уезжают, и район остается без врача, а у человека на всю жизнь остается жестокая и, по сути, справедливая обида…

– Да и вообще не очень хорошо получается, – продолжает он. – Если уж начинать разговор о достоинстве человека, зачем брать главврача? Давайте возьмем обычного рядового работника. А то получается, я бы сказал, не совсем демократично…

Да, я забыл сказать: Одинцов – законченный демократ…

Мы спорим еще минут десять. Наконец он огорченно разводит руками:

– Георгий Васильевич, ну делайте со мной, что хотите, – не вижу материала.

Я молчу. Тут уж мне, пожалуй, возразить нечего. И тут он не врет – он действительно не видит материала. Я вижу, а он не видит. Не видит, как по ломаной горной тропе, по камню, по песку, по жаре и морозу, по безлюдью, безводью, по проваливающимся снежным оврагам едет на лошади одноногий врач, и костыль за его спиной целится в небо, как ружье.

И все–таки странно, что Одинцов так уперся на своем. Обычно в этих вопросах он верит мне на слово…

– Поймите меня правильно, Георгий Васильевич, – говорит Одинцов, – я, собственно, не против Кирбита. Но как я могу вас отпустить двадцатого? Вы знаете, сколько в редакции настоящих фельетонистов. Вы только что прилетели. Говоря откровенно, я вас специально ждал: есть тема буквально горящая. Вот, посудите сами – тоже, кстати, из области медицины. Два шарлатана с дипломами изобрели очередное чудодейственное средство от всех болезней, морочат головы больным и, разумеется, забрасывают жалобами все мыслимые инстанции. И уже, конечно, легенда, больные надеются на эти припарки, а время пока идет, идет… Вы понимаете, как важно ударить по ним именно сейчас? Ну? Могу я вас отпустить, когда материал нужен срочно?

Вот оно в чем дело… Срочно нужен материал. Любопытно было бы знать зачем?

То есть вполне возможно, что он действительно нужен и действительно срочно. Но зачем он срочно нужен Одинцову?

Разобраться в этом я даже не пытаюсь. Это иная область, и тут Одинцов на коне. Я никогда не видел такого мастера плести интриги.

Может быть, об этой услуге кто–то попросил. Кто–то через кого–то намекнул. А может, в материале косвенно заинтересована личность, которая со временем способна стать лицом. Мало ли кто может когда–нибудь понадобиться… Одинцов – человек предусмотрительный, он готовит телегу зимой…

– Причем материал удивительно выигрышный, – соблазняет он, – сами факты бьют наповал. И факты бесспорные!

Что же, и это может быть. Факты у Одинцова всегда бесспорные и документально подтвержденные: он слишком ценит свое место, чтобы им рисковать…

Позвонили, и Одинцов, внутренне озираясь, минут пять вел иносказательный разговор:

– Да… Нет… Тот же самый вариант… Но надо учитывать возможность и другого решения… То есть в принципе он за, но если обстоятельства изменятся…

Я жестом предложил выйти. Но он протестующе заиграл бровями. Одинцов – человек светский…

Разговор продолжался в том же роде:

– Да… Нет… Вполне возможно… Боже сохрани – все, о чем мы договаривались, безусловно остается в силе… Я вполне понимаю ваше беспокойство, и все, что в моих силах…

Объяснение было не из приятных – мне даже стало жалко его. Бедный Одинцов! Порой мне кажется, что он даже уже не хозяин, а раб собственной сети.

Всю жизнь говорит не то, что думает, делает не то, что хочет, водит знакомство не с тем, кто нравится, – тоже не мед и не сахар! Даже водку пьет не просто так, а в порядке делового мероприятия…

Наконец он положил трубку:

– Георгий Васильевич, давайте так – я дам документы, и если они покажутся вам достаточно убедительными…

Вот этого он мог бы и не говорить. Если документы не покажутся мне достаточно убедительными, дальнейший разговор просто бесполезен – Одинцов это великолепно знает. Я писал по–всякому – и лучше, и хуже. Может, писал и просто плохо. Но никогда, ни единого раза не защищал то, во что не верю сам.

Я сказал ему:

– Послезавтра к концу дня сдам очерк. Затем десять дней буду заниматься этой историей – если документы покажутся мне достаточно убедительными. Двадцатого на десять дней вылетаю в Кирбит. Так?

– На двенадцать, – быстро возразил Одинцов, – на пятнадцать… На сколько вам понадобится. Вы же знаете, как я к вам отношусь. Но когда в редакции один настоящий фельетонист…

Интересно, кем бы он был в семнадцатом? Какой–нибудь болтун во славу Временного правительства, консервативный либерал на хорошем окладе…

А в сорок первом?..

Ладно, сейчас шестьдесят четвертый. Одинцов поднимается из–за стола и протягивает мне руку. А я ему протягиваю свою…

Выйдя от Одинцова, я стал шататься по редакции, как, вернувшись издалека, шатаются по родной деревне. Кстати, редакция здорово походила на деревню: длинная, из конца в конец, улица и три–четыре закоулка и тупика. Времени у меня было мало, но я знал, что минуты, потерянные в редакционной толчее, полностью окупятся за рабочим столом.

В тупике возле отдела писем меня схватил за руку практикант Генка и, размахивая письмом, стал клеймить бюрократизм, доходящий черт знает до каких размеров: из–за резиновых прокладок у огромного завода летит план, а в главке даже не почешутся – вот уже месяц! Я спросил, звонил ли он в главк. Но Генка кричал, что тут не звонить надо, а писать фельетон, что за такие вещи – с работы гнать поганой метлой и т. д. На мое счастье, мимо прошла симпатичная Лерочка из отдела писем, и Генка решил, что лучше клеймить бюрократизм в ее обществе.

Потом я встретил Д. Петрова, элегантного, как все международники. Мы с ним посидели на редакционной завалинке – на подоконнике в холле, и он рассказал мне последнюю южноамериканскую сплетню, а я ему историю, привезенную из Иркутска. Д. Петров обладал дипломатической трезвостью ума, он воспринимал в явлениях их голую суть – поэтому я рассказал ему лишь голую суть. Это было неприятно, но полезно, как изучение анатомии.