Текст книги "Заколдованная (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Тот самый чудак

Учительница немецкого языка была прямо-таки небесным созданием. «Доброе утро!» – произносила она ангельским голосом, входя в класс и внося с собой запах свежести, просветленность, дух интеллигентности и нравственной чистоты. В строгом английском костюме, с изящными манерами и таинственно-печальной улыбкой, она казалась нам королевской бабочкой, не иначе.

– Не важно где и как мы живем, – говорила она во время урока. – Главное, что в нашей душе. Мы живем там, где наша душа.

Эти туманные сентенции еще больше возвышали ее в наших глазах. Было ясно, что ее-то душа витает в облаках, а не бродит по грешной земле, вместе с нашими безалаберными душами. Это становилось еще яснее, когда она читала немецких поэтов и на ее лице появлялось выражение мечтательного счастья.

– Всего наилучшего! – произносила она по окончании урока и с неизменной улыбкой добавляла: – Не забывайте о душе.

Она исчезала и класс мгновенно тускнел. Кстати, слово «душа» звучало небезопасно в то антирелигиозное время, и ученики ценили мужество учительницы, ведь суммарная направленность всех ее высказываний преследовала определенную цель – взывала к Богу. Впрочем, некоторые, и я в том числе, считали, что это и не мужество вовсе, а некое простодушие неопытного учителя, юной невинной женщины, и рано или поздно ей за это влетит.

Она учительствовала первый год, сразу после окончания института, и внешне выглядела как подросток, чуть старше нас, девятиклассников, но манерой держаться и своими знаниями с первого же урока установила между нами дистанцию немалых размеров. Мы и восхищались ею и побаивались ее, как, собственно, большинство мужчин боится женщин, которые им особенно нравятся. Ко всему, такие, как я, осваивающие иностранный язык с превеликим трудом, ожидали урока немецкого с двойным страхом.

Но странное дело, к моим неспособностям «немка», как за глаза прозывалась учительница, относилась довольно снисходительно. Даже когда я в каждой фразе делал уйму ошибок, она спокойно поправляла меня и «натягивала» тройку. Я слыл крепким троечником и в этом смысле был спокоен за свой аттестат – иностранный язык при поступлении в институт во внимание не принимался, чем, кстати, и объясняется теперешняя беспомощность в языках большинства из моего поколения. Впрочем, при «железном занавесе» язык был и не нужен – иностранцев к нам не пускали, их радиостанции глушили, а непереведенные книги находились в спецхране библиотек, куда выдавались пропуска и всех посетителей брали на заметку.

«Немка» великодушно относилась ко всем нерадивым ученикам, кроме толстяка Салихова из параллельного класса, которого никто не воспринимал всерьез и с которым никто не дружил. Да и как можно было общаться с тугодумом, который вечно безучастно сидел за партой, все пропускал мимо ушей, при этом постукивал пальцами, покачивал ногой; его отсутствия в классе никто не замечал, как впрочем, и присутствия. А на перемене он то восторгался какой-нибудь ерундой как ребенок, то впадал в ярость по малейшему пустяку. Он считался придурковатым простаком, которого легко перехитрить, правда, распознав хитрость, он мог нешуточно надуться и выкинуть какой-нибудь дикий номер. Единственно, что у нас вызывало в Салихове зависть – это его усы; в отличие от нашего пушка на верхней губе, у него явственно проступала темная растительность… Так вот, этому Салихову от «немки» доставалось: раз в неделю она устраивала ему дополнительные занятия, после которых он весь следующий день сидел на уроках красный, потупившийся и на все вопросы отвечал невпопад.

Моим соседом по парте был Старик – Левка Старостин, невероятно способный парень, которому все давалось легко. Старик учился на круглые пятерки – тянул на медаль, но делал это без видимых усилий, даже как-то играючи, и что особенно важно – при этом оставался балагуром и весельчаком. Мы со Стариком были закадычными друзьями и заядлыми рыболовами, и на глазах всего класса радостно выражали свой союз.

Однажды на наше шестнадцатилетие, после получения паспортов, Старик сказал:

– Давай отметим это событие на рыбалке. И пышно – купим бутылку портвейна. Ведь теперь мы стали взрослыми.

До этого я несколько раз пробовал вино: случалось, по крупным праздникам родители наливали мне глоток легкого вина, но каждый раз это сопровождалось массой нравоучений о вреде алкоголя и всяких назиданий на будущее. И вдруг – целая бутылка портвейна, вдвоем на природе! Это была гениальная мысль и она могла прийти только в голову Старика.

Деньги мы взяли у родителей, как бы на кино и рыболовные принадлежности, бутылку спрятали в надежном месте, но накануне рыбалки Старик неожиданно омрачил мое радостное ожидание праздника.

– Ты не возражаешь, если к нам присоединится Ахмет? – спросил он.

– Какой еще Ахмет? – удивился я.

– Ну, Салихов. Тот самый чудак из «А», бедный мученик, которого «немка» оставляет на дополнительные занятия.

– Вот еще! Он все испортит, – я почувствовал острое раздражение.

– Да не испортит. Жалко его. Все его сторонятся, а по-моему, он неплохой парень. Немного тронутый, но это чепуха… Вчера сообщил ему о наших с тобой планах, так он прям взмолился: «Возьмите и меня. Я тоже получил паспорт, а отметить не с кем». Жалко его стало. «Ладно, – говорю, – возьмем, но только с бутылкой портвейна. Так что, давай возьмем его, и отметим как следует, как положено, на троих». – Старик засмеялся и обезоруживающе хлопнул меня по плечу.

Ахмет основательно подготовился к нашей вылазке на природу: не только не отстал от нас (в смысле подготовки), но даже превзошел: кроме портвейна взял банку консервов и десяток огурцов, и его рыболовные снасти выглядели вполне прилично. Мы встретились на станции и в ожидании пригородного он подробно рассказал, как покупал вино и как удрал из дома, забросив учебники и домашние задания. Он в самом деле оказался неплохим парнем. Слушая его, я даже обнаружил некоторое сходство с ним – в отношении к учебе.

В вагоне он оживился еще больше: со сладким ужасом поведал нам, что хотел купить и папиросы, но не знал, как мы к этому отнесемся.

– Зря не купил, – сказал я, уверенный, что выкурив первую папиросу, окончательно возмужаю.

Старик насмешливо хмыкнул и тем самым молчаливо поддержал меня.

Мы сошли с поезда в полдень. День был адски жаркий и когда подошли к речке, изрядно взмокли. Первым делом окунулись. Потом недалеко от деревни застолбили поляну, обрамленную редкими деревьями, насобирали сушняк для костра, соорудили полушалаш-полунавес, хотя дождя не предвиделось – соорудили просто так, чтобы занять время до вечернего клева. Мы заранее условились, что начнем торжество, когда стемнеет, у костра.

Рыбалка не клеилась – бутылки портвейна как будоражащий фактор не давали покоя, мы пребывали в слишком возбужденном состоянии и, конечно, распугали крупную рыбу. Старик и я поймали всего по паре ершей, но Ахмет опять удивил, выловив плотву больше ладони, на что Старик заметил:

– Ты всех перехитрил. Нарочно плохо учишься. Зачем тебе учиться, если ты уже законченный профессиональный рыболов.

– Просто повезло, – смутился Ахмет, невероятно довольный своим везеньем и вообще тем, что, наконец, приобрел друзей.

Близился вечер; отступал в темноту силуэт деревни, за речкой в неясной полутьме появились желтые огни станции. Мы разожгли костер и открыли бутылку портвейна.

– Поздравляю вас и себя! – сказал Старик. – Теперь мы официально взрослые, самостоятельные. Теперь перед нами открыты все двери. Можем голосовать и, кажется, даже жениться…

– Можем бросить школу и пойти работать на завод, – вставил Ахмет и я кивнул, в знак совпадения наших мыслей.

– Я давно хочу заработать деньги и отправиться в далекое путешествие, – продолжил Ахмет, когда мы выпили полные кружки; от полнейшей неопытности или, вернее, мальчишеской бравады, выпили без остановки, как газировку, не думая о последствиях.

– А я купил бы мотоцикл, – сказал я, чувствуя, что начинаю хмелеть; во всяком случае деревья вокруг поляны стали шататься.

– Главное – было бы чем заняться и была бы мечта, – нетвердо сумничал Старик.

Нам бы передохнуть, развить тему своего необозримого будущего, а еще лучше – спеть про «пикирующий бомбардировщик», модную песню того времени – не зря подмечено, что поющий быстрее трезвеет – выходит алкоголь, но Ахмет сразу же достал свой портвейн и совершенно искренне признался заплетающимся языком:

– Давно хотел выпить… Надоели родители… То нельзя, это нельзя… Опекают, будто я маленький…

– Родители… всегда правы, – сбивчиво проговорил мудрый Старик. – Как ни крути, а школу… заканчивать надо… Так что поднатужтесь… осталось немного…

После второй бутылки мы уже разговаривали совсем бессвязно, а деревья вокруг поляны ходили ходуном, словно налетела буря, хотя стоял полный штиль. Известное дело, большинство мужчин, когда выпьют, говорят о женщинах; и мы не стали исключением.

Первым о девочках заикнулся Старик. Он рассказал, как одно время встречал из школы свою соседку:

– …Я все думал: «Так много девчонок, а она единственная»… А она относилась ко мне, как к соседу… говорила про каких-то мальчиков, которые ей чего-то там дарят… Ну, в общем… так что, я решил: «Нет, она не единственная девчонка на свете, о которой надо все время думать»…

Затем похвастался я – с легким преувеличением рассказал, как однажды поцеловал одну нашу поселковую девчонку. На самом деле я только пытался ее обнять, за что схлопотал пощечину.

Надо сказать, что мы с девчонками учились в раздельных школах и потому женский пол для нас был почти недосягаем. В результате этого нелепого барьера, мы росли не только грубоватыми, но и в какой-то мере ущербными: не имели навыка общения с прекрасной половиной населения, не научились танцевать, ухаживать, проявлять нежность, все это впоследствии дало себя знать, когда мы, одичавшие, бросились в пучину страстей и потерпели массу поражений. Впрочем, были и победы. Но, главное, мы делали какие-то запоздалые открытия, и что еще хуже – рассматривали увлечения чуть ли не как основу жизни, ее сущность.

Но вернусь к костру. Неожиданно я заметил – как только мы со Стариком заговорили о девчонках, Ахмет сник и сидел, понурив голову. Судя по всему, его не меньше нас волновал романтический вопрос, но здесь – он это явно понимал – у него было мало шансов. Я видел на его лице страданье от своей неполноценности и про себя посмеивался над ним, правда с долей жалости.

Ахмет долго сидел насупившись, потом вдруг вскинул на нас глаза и тихо проговорил:

– Дайте слово, что никому не скажете…

– О чем ты? – переспросил я, предугадывая маловажное сообщение.

– Дайте слово, что никогда… никому не скажете…

– Даю слово! – поднял руку Старик.

– Даю слово, – автоматически повторил я, немного озадаченный.

– Я сплю с немкой, – выпучив глаза, выпалил Ахмет, пугаясь собственных слов.

На несколько секунд мы со Стариком онемели от такой беспардонной, наглой лжи, но я быстро собрался и бросил угрожающим тоном, требуя разоблачения:

– Что ты мелешь?!

– Сплю с немкой, – отчетливо произнес Ахмет и опустил голову.

– Врешь! – я чуть не замахнулся на него. – Не пудри нам мозги!

– Не верю! – встрепенулся Старик. – Жалкий обман.

– Сплю! – вздохнул Ахмет с каким-то глубоким сожалением – видимо вспомнил о своей душе.

И в этот момент, неизвестно почему, я с ужасом понял – он говорит правду. И Старик это понял. Мы почувствовали себя ранеными в сердце; нас одновременно затрясло. Я отвел взгляд в сторону и увидел – в воду упало ближайшее к поляне дерево.

У Ахмета еще была возможность взять свои страшные слова назад, все поправить, опровергнуть смелое, но ненужное признание, чтобы с наших душ свалились камни – Старик потянул за спасительную нитку:

– Как?! Этого не может быть! Наша немка!..

Но несчастный великомученник Ахмет уже думал только о своей душе; он решил исповедаться до конца и безжалостно убил нас наповал.

– Ну, вы же знаете… мы проводили дополнительные занятия… Вначале в классе… потом у нее дома… Ее муж… часто в командировках…

Ахмет на минуту замолчал, как бы не решаясь очистить душу полностью.

А в воду уже рушились и дальние деревья. Одно за другим.

Ахмет шмыгнул носом, глубоко вздохнул:

– Она вначале меня гладила… потом целовала… ну, и… – он отвернулся и чуть не заревел от своего грехопадения.

Я тоже отвернулся и тупо уставился на речку – она прямо на глазах вставала на дыбы, правда, вскоре снова вошла в свое русло, и деревья встали на свои прежние места – слишком отрезвляющей была исповедь Ахмета.

…Утром по пути к станции мы угрюмо молчали; со Стариком я еще перекинулся несколькими словам, а в сторону Ахмета даже не посмотрел. Да и он плелся намного сзади – сам понял, что стал чужим, слишком взрослым для нас, что ли.

Колыбельная для усталой души

Подмечено, что в крайностях нет полноценной жизни, что только между ними время струится как ему и положено – не слишком быстро, не слишком медленно, что только это усредненное пространство насыщено многоцветьем, а не одними черно-белыми красками, в нем уравновешиваются добро и зло, радостные и горестные события.

Жена портного тетка Эльза имела мятежный, напористый дух, жила беспокойно, суетливо, во все дела совала свой нос и некогда ей было осмотреться, задуматься, взглянуть на себя со стороны, потому и наделала массу глупостей в жизни.

Ее муж, наоборот, был наделен тихим, пригашенным духом. Инфантильный от природы, он ничем не интересовался, кроме своей работы и рыбной ловли, и вел, по понятиям жены «страшно ограниченный образ жизни» (у нее было сорок претензий к мужу). Тем не менее, в том приморском городке он слыл отличным мастером, весьма уважаемым, даже влиятельным человеком – известное дело, портные нужны всем и потому имеют обширные связи. Что касается его увлечения рыбной ловлей, то здесь он, по всеобщему признанию, достиг исключительных успехов, его так и звали: «гений рыбалки».

У портного было трое детей и, поскольку в доме царило два духа, детям постоянно приходилось лавировать между ними. Детский, еще еле различимый, неокрепший дух, метался от отца к матери, не в силах решить, к кому примкнуть. Мать, вроде, считалась главой семьи; дети побаивались ее и кое в чем ей подражали. С другой стороны, в отце привлекали спокойствие, мастерство в работе и, конечно, вылазки к морю.

Двум разным духам в семье ужиться крайне трудно. Довольно часто мятежный дух выходил из себя: его раздражали невозмутимость и беспечность тихого духа, и тогда в семье случались ссоры угрожающих размеров.

– Что волноваться, о чем беспокоиться, когда зашоренный взгляд на жизнь?! – возмущенно восклицала тетка Эльза, склонная к замысловатым, вычурным фразам.

Недогадливым выражала свою мысль яснее:

– Мой муж отгородился ширмой от нужд и забот семьи, и вообще от всего на свете.

Полным тугодумам объясняла предельно конкретно:

– Ему абсолютно на все наплевать!..

Ссоры в семье, как правило, не переходили границ словесной перепалки, но после них супруги несколько дней не разговаривали, только писали друг другу записки: «Купи хлеб и овощи». «Пошел на рыбалку».

С портным и его женой во дворе соседствовала чета бухгалтеров. В их семье царил ровный дух; и бухгалтер и бухгалтерша имели мягкие характеры, одинаковые взгляды на жизнь, одни и те же надежды и мечты, и даже внешне были чем-то похожи: оба маленькие, изящные, улыбчивые. Конечно и у них случались размолвки, но в легкой форме, в ничтожных размерах, да и они происходили с некой вялой нежностью, а в общем, их жизнь текла размеренно, без потрясений.

Бухгалтер считался одним из самых добросовестных людей в городке, человеком предельно собранным, педантичным на работе, но несколько «не от мира сего» в житейском плане: чрезмерно беспомощным в быту (чтобы приготовить завтрак, ему требовалась целая вечность), наивным и доверчивым к окружающим. В противовес ему – бухгалтерша прекрасно разбиралась в людях и не раз предупреждала мужа о недостатках в тех, с кем они общались. Несмотря на мягкость и улыбчивость, при первой же угрозе семье, она, словно тигрица, готова была защищать свой дом и детей. И честь мужа. Стоило кому-то нелестно отозваться о нем, она тут же разносила обидчика в пух и прах.

Все в этой семье шло хорошо, если не считать, что бухгалтерские дети, наперекор природе, росли взбалмошными, драчливыми и «презренными лгунами» – по выражению тетки Эльзы. Из-за стычек между бухгалтерскими детьми и детьми портного, иногда и взрослые куксились друг на друга и перекидывались словами с несколько большим жаром, чем того требовало элементарное приличие. Но это происходило крайне редко, в основном семьи жили дружно, а по праздникам всегда устраивали общее застолье – что было обычаем для соседей той местности.

И жил в том дворе бывший фронтовик Игнат, хромоногий, со скрюченной, «полурабочей», как он говорил, левой рукой. Игнат работал сторожем в продовольственном магазине, был горьким пьяницей, о чем бы ни рассказывал – в каждой истории присутствовала выпивка, и в основном жил за счет того, что собирал и сдавал бутылки, «жил на хрустале» – по меткому замечанию тетки Эльзы и по ее же определению «являлся носителем никчемного, падшего духа». Несмотря на пристрастие к горячительным напиткам, Игнат пользовался некоторым уважением соседей за добродушный характер и любовь к детям. Бухгалтеры даже считали, что он не лишен благородства, поскольку время от времени ездил примирять свою бывшую супругу с новым мужем. А однажды Игнат всех поразил, удочерив восьмилетнюю детдомовскую девчушку.

– Я всегда мечтал иметь дочку, – объявил он соседям и резко бросил пить.

С этого момента события во дворе развивались с неимоверной скоростью. Первое время соседи умилялись, глядя как Игнат трогательно заботится о девчушке: готовит завтрак, провожает в школу. Она в ответ с огромным энтузиазмом убиралась в доме, ходила в магазин, и все время пела незатейливые детские песни.

– Главное в ребенке грация души, – говорила тетка Эльза и награждала девчушку весомыми эпитетами: – Она чувствительная, впечатлительная, музыкальная – точь-в-точь мои дети, – и добавляла нечто причудливое: – А ее песенки – прямо колыбельная для усталой души.

Но через два года, когда девчушка подросла, соседи заметили некоторые странности в поведении Игната и его дочери. Гуляя по набережной, они непременно держались за руки и посматривали друг на друга далеко не по-родственному, а то и без наигранного жизнелюбия устраивали непонятные игры: кто быстрее разденется и вбежит в море; на мелководье они вытворяли всякие акробатические этюды – только что не целовались. Направляясь в кинотеатр, они шли без стеснения в обнимку, в зале шептались, хихикали, а после сеанса Игнат покупал девчушке мороженое и преподносил его без всякого дурачества, жестом пылкого юноши, а пигалица в ответ чуть ли не делала реверанс и пела уже далеко не незатейливые песенки, а песни с романтическим уклоном.

Эти удручающие, невыносимые наблюдения приводили соседей (в основном соседок) в невероятное возбуждение. Еще бы! Такие сцены противоречили общепринятым нормам поведения, расшатывали устои городка, и с точки зрения пристойности, и со всех других точек зрения, выглядели отвратительно.

– Фу, как вульгарно! Какое бесстыдство! – горячилась бухгалтерша, бросая на Игната и девчушку ревнивый взгляд.

– Между ними нет пафоса дистанции! – полыхала тетка Эльза, как всегда, употребляя витиеватые обороты.

Но что сомнительные прогулки, купанья, фильмы и мороженое в сравнении с тем, что происходило по вечерам, на крыльце дома Игната! Они выносили патефон и, сидя на ступенях и слушая пластинки, обнимали и гладили друг друга! При этом Игнат прямо-таки млел от счастья, а глаза девчушки мерцали совершенно взрослым блеском!

Самое ужасное начиналось дальше: их легкие невинные ласки плавно переходили в другие ласки, более серьезные, утонченные, с явной сексуальной окраской. На лице Игната появлялось выражение осоловелого торжества, а мерцанье глаз девчушки перерастало в сияние! Порочное сияние!

Глядя на эту парочку, бухгалтерша раздраженно пфыкала:

– Дикость какая-то! И все напоказ!..

А тетка Эльза просто бурлила от негодования, ее возмущение достигало крайних пределов:

– Я всегда чувствовала – у Игната никчемный, падший дух, с налетом низменных, подлых поползновений, – дальше кровь в жилах тетки Эльзы начинала носиться словно ток по проводам: – У него нездоровый бзик! Все ущербные мужчины помешаны на женщинах, но низменные поползновения к ребенку!

Мужская половина двора реагировала на события более сдержанно. И портной, и бухгалтер смотрели на музыкальные посиделки с довольно рассеянным вниманием и осуждали Игната про себя, объясняя его поведение частичной случайностью, хотя, кто знает, может втайне ему и завидовали. Во всяком случае тетке Эльзе приходили в голову такие отчаянные мысли – иначе почему, когда она распекала Игната, ее муж отмалчивался, увиливал от ответов?! Впрочем, она быстро успокаивалась, вспомнив, что он вообще не отличался разговорчивостью, и это у нее тут же вызывало горячие мысли обратного рода.

– Тюфяк, а не мужчина, – насмешливо хмыкала она. – Его абсолютно ничего не интересует, кроме лоскутков и рыбок. Какие там женщины! Он и на меня-то смотрит, как на дерево.

Тетка Эльза представляла себя в образе цветущего дерева, какой-нибудь магнолии, и слезы наворачивались на ее глаза. В эти минуты она совершенно забывала, что имеет от мужа троих детей, и что могла бы их иметь гораздо больше, но сама не захотела. Такой она была противоречивой, агрессивной и сентиментальной одновременно.

А жизнь во дворе текла своим чередом. Когда девчушке исполнилось пятнадцать лет, Игнат устроил ее в медицинский техникум и там она нешуточно увлеклась одним сокурсником и ее романтические песни приобрели грустноватую окраску.

После этого знаменательного события, соседи (в основном соседки) наблюдали непонятное шествие: девчушка – уже почти сформировавшаяся девушка цветущего вида, неизменно шла между Игнатом и поклонником, обоих держала под руки, но смотрела на них по-разному: на Игната, по-прежнему открыто, восторженно, на парня – робко и смущенно. Эта троица гуляла по набережной, ходила в кино, по вечерам слушала пластинки, правда, теперь Игнат не сидел на крыльце, а прохаживался взад-вперед по двору и с наступлением темноты, прощался и исчезал в доме, а молодые люди засиживались до полуночи, но сидели вполне целомудренно, даже на некотором вполне пристойном расстоянии.

В эти дни соседи, вернее соседки, недоуменно смотрели во двор и испытывали растерянность и замешательство такой силы, что, казалось, на них внезапно обрушилась огромная морская волна.

После окончания техникума, парень предпринял решительный шаг – объявил Игнату, что «давно любит» его дочь и с размаху попросил ее руки. Игнат расчувствовался до всхлипов, благословил молодых людей на брак и в качестве свадебного подарка купил им пианино, «чтобы обучали детей музыке». (С появлением инструмента волнение соседок заметно улеглось).

На свадьбе, которую Игнат устроил во дворе, естественно присутствовали соседи. Портной и бухгалтер, изрядно нагрузившись вином, похлопывали Игната по плечу, клялись, что всегда относились к нему с глубочайшим уважением, желали десяток внуков и долгой жизни – под сотню лет.

Тетка Эльза и бухгалтерша поздравляли молодоженов, обещали всяческую помощь в воспитании детей, ссылались на собственный немалый опыт, а об Игнате наедине судачили: и такой-то он и сякой, но в конце концов пришли к единому мнению, что он «в общем-то неплохой человек».

– Налицо его перерождение… или мы заблуждались, – констатировала бухгалтерша и, то ли облегченно, то ли разочарованно вздохнула, словно зритель после интригующего фильма, в котором многое так и осталось загадкой.

А языкастая тетка Эльза произнесла одно из своих самых замысловатых изречений:

– Похоже, высокий дух победил низменного духа. Так бывает, правда, чаще бывает наоборот.