Текст книги "Заколдованная (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Леонид Сергеев
Заколдованная
повести и рассказы

Хвалить хорошие книги крайне трудно. В данном отношении повести Л. Сергеева особенно трудны. Они написаны с такой простотой, с такой безыскусственностью – достаточно прочитать несколько строк, чтобы проникнуться их эмоциональным настроем. Читать их будет интересно людям любого возраста, будет над чем задуматься.

Ю. Сотник

Ироническая проза ныне большая редкость. Л. Сергеев показывает себя мастером этого труднейшего жанра. И что мы все издаем иностранных юмористов, смеемся чужим смехом, ведь вот как свои пишут! Уверен, у этих повестей будет благодарный читатель, их примут на ура!

В. Бахревский

Леонид Сергеев – очень жизненный писатель. Он буквально вгрызается в жизненный материал, – сначала с беспристрастностью исследователя, а затем с благородным субъективизмом мечтателя…

В рассказах Леонид Сергеев предстает как трагический писатель. Трагедию он воспринимает не как вселенскую драму, а как цепь бытовых ситуаций, зачеркивающих все доброе в человеке. Я бы назвал константой этих рассказов, если угодно, трагедию повседневности. Между тем, это не перечеркивает какой-то прозрачный и светлый тон, добрую и наивность и чудаковатость главных героев. В этом смысле проза Сергеева близка русской лирической прозе тургеневской традиции.

М. Замшев

Талант Л. Сергеева виден везде, на всякой странице его книг, в нескольких порой строках. Можно лишь позавидовать тому, кто прочитает эти обаятельные рассказы и повести впервые и вдруг почувствует, что ему, как когда-то говорили, пал на сердце этот художник. Такого писателя, как Л. Сергеев, надо переиздавать постоянно. Мне кажется, мы все (критики) в той или иной мере в долгу перед Л. Сергеевым, прозаиком с ясным почерком, с безупречным чувством меры. Писателем не оцененным по достоинству.

В. Приходько

Повести

Утренние трамваи
кое-какие воспоминания из детства

Наш городок

Там, где прошло мое детство, все краски были ярче, а запахи сильней обычных. Там даже небо было более глубоким и чистым, чем всюду. Убежать от тетки, влезть на дерево, пустить по воде голыш – вот от чего я был счастлив. Пропадет ножик, сломается велосипед – вот и все, что меня огорчало.

Мое раннее детство прошло на окраине небольшого городка, на узкой улице с фонарями, которые мы постоянно разбивали, чтобы вечерами играть в прятки. Перед всеми домами росли тополя; когда они цвели, по улице плыл пух – он залеплял заборы, набивался в комнаты, сугробами наметался в канавы – взрослым доставлял массу хлопот, а у нас вызывал дикий восторг; мы бросали в канавы зажженные спички, пух вспыхивал, и пламя бежало по ложбине, как по бикфордову шнуру.

А около нашего дома росли березы. Одна была особенно огромной – ее ветви лежали на крыше и перекрывали улицу. По березе можно было забраться на крышу и оттуда запустить змея или стрельнуть из лука. А можно было просто устроиться на ветвях и смотреть на улицу. Сверху хорошо просматривались мощенная булыжником дорога, блестевшая в дождь, точно чешуя, ветвистые тополя у обочины, двухэтажные дома с палисадниками и сараями. Как на ладони стоял дом напротив, в котором на первом этаже жил шофер дядя Федя, а на чердаке – мой чудаковатый дядя, непризнанный художник, брат моей матери. Отчетливо был виден дом бабушки в конце улицы и окна Вовки Вермишелева – моего закадычного друга с соседней улицы.

Можно было подняться по березе еще выше, и тогда виднелись компрессорный завод, на котором работал отец, и школа, и качели в парке имени Горького, и флаги стадиона, и церковь на кладбище. А с самых верхних ветвей открывался весь наш городок: белокаменные четырехэтажные дома в новом районе и трамвайная линия, тянувшаяся от хлебозавода до техникума на противоположной окраине, где скрывалась в дымке, но все-таки различалась дамба, а за ней угадывался спуск к реке.

Как-то я лазил по березе вверх-вниз. Просто так, от нечего делать. А наша соседка Кириллиха, крайне скандальная особа, ходила по саду и ворчала:

– Вот шалопай! Никому не дает житья! – и грозилась «открыть отцу глаза» на мои проделки.

Кончилось это тем, что пришла мать и начала меня отчитывать. В это время мимо проходил подвыпивший мужчина в гимнастерке.

– А по-моему, он хороший парень! Капитально! – незнакомец подмигнул мне, как бы благословляя на новые подвиги.

«Вот отличный человек», – подумал я. Это был дядя Федя; тогда он только демобилизовался и поселился на нашей улице и с первых дней привлек к себе внимание тем, что постоянно был «навеселе», и тем, что любил спорить обо всем на свете и со всеми подряд; причем с детьми на фантики, с девушками на торт, с парнями на кружку пива, с моим дядей на бутылку «портвейна», с моей бабушкой на двести граммов конфет. Только со мной дядя Федя не спорил, сразу обнаружил во мне единомышленника.

В доме рядом с дядей Федей жил врач профессор, высокообразованный, тонковоспитанный человек. У него были рыжие, в завитках, волосы и рыжие глаза. Он ходил с огромным желтым портфелем. Каждое утро набивал портфель книгами и шел в клинику, и каждый раз, видя, что я не отрываю взгляда от его вместительного кожаного сокровища, кивал:

– Да, да, сюда помещается немало книг. Целая библиотека.

Он видел во мне пытливого книголюба, а я в этот момент думал, как много рогаток получилось бы из портфелевой кожи. Всех детей профессор называл «голубчиками», а взрослых – в зависимости от впечатления, которое на него производили. Поговорит с кем-нибудь и сразу вешает на собеседника ярлык: «приятный человек» или «изящный человек», или «скользкий человек». Моего дядю профессор называл «взбалмошным человеком», дядю Федю – «грубым человеком», а моего отца – «замечательным человеком». По воскресеньям в палисаднике профессор с отцом играли в шахматы. Я обычно стоял рядом и подсказывал. После каждого моего совета профессор беззвучно смеялся:

– Интересная версия, – надувал щеки, собирая у глаз пучки морщин, и мягко добавлял: – Не подсказывай, голубчик, здесь и так все ясно, как в солнечный день!

Бывало, Кириллиха на улице затевала с какой-нибудь женщиной перепалку. Тогда профессор иронично вздыхал:

– Эх, поигрульки! Игры наши девичьи! – подходил к изгороди и просил разгоряченных женщин говорить потише.

В конце улицы, рядом с домом моей бабушки, жил Домовладелец – высокий угрюмый старик, вдовец с быстрыми резкими движениями и презрительной гримасой на лице. Он ютился в подвальной комнате особняка, который по слухам до революции целиком принадлежал его родне – наверняка с таким положением он никак не мог смириться – ибо не упускал случая ругнуть Советскую власть (поразительно, как при этом оставался на свободе). Походка у Домовладельца была стремительная – он шагал, точно измерял улицу – и всегда ходил в темных очках, чтобы «не видеть этого безобразия»; даже когда разговаривал с кем-нибудь, все равно не снимал очков. От его облика веяло каким-то таинственным мраком. Мне казалось, тот, кто скрывает глаза, имеет нечистую совесть, а то и криминальное прошлое.

Однажды, когда Домовладелец, точно циркуль, вышагивал мимо палисадника профессора, тот кивнул ему:

– Доброе утро!

– Чего там доброго! – буркнул Домовладелец. – После семнадцатого года не помню доброго дня! – и прошел мимо, чертыхаясь – злость прямо сжигала его.

– Смелый человек, – вскинул голову профессор и, обращаясь ко мне, пояснил: – Не боится говорить то, что думает. Это, голубчик, редкость в наше время, да. Как бы с ним не случилась неприятность.

Эти слова я истолковал по-своему – в моем воображении Домовладелец окончательно превратился в монстра.

В саду Домовладельца росло полчище колючих кустов шиповника – они теснились, вылезали на улицу, а от цветов не было спасения – на запахи слетались жуки со всей окрестности; под осень ягоды с кустов так и сыпались. Как-то мы с Таней, девчонкой с соседней улицы, собирали ягоды перед забором, вдруг рядом возник Домовладелец.

– Ты! Ягоды не рви! – обратился к Тане, а мне погрозил пальцем. – А ты кусты не ломай! – и отошел от забора, бормоча: – Черти, а не дети! Новое советское поколение называется!

Иногда для прогулок по нашей улице Домовладелец надевал черно-серый полосатый костюм – это означало, что он особенно не в духе. В такие дни, проходя мимо домов, он успевал охаять сапожника дядю Колю, учинить разнос дворнику, осыпать ругательствами мальчишек. Но бывали дни, когда из подвала слышались приглушенные звуки рояля – казалось, водопад звуков выливается из окон и, растекаясь по улице, замирает где-то в отдалении. Если мелодия была веселой, передо мной возникала ярмарка с шумными аттракционами, а если грустная – далекие таинственные страны. В такие минуты все неудачи казались ерундой и я чувствовал: в жизни есть что-то другое, более важное, чем мои мальчишеские увлечения. Я слушал волшебные звуки и не мог понять: как могут уживаться в одном человеке талант и злость? Я думал, так играть могут только добрые люди, а получалось – хороший музыкант может быть и грубияном, и сумрачным деспотом.

Домовладелец совершенно не выносил, когда кто-нибудь пел и фальшивил; услышав такое пение, он морщился и затыкал уши, «чтобы не портить себе кровь». Зная об этом, мы нарочно перед его подвалом затягивали песню и с превеликим усердием, не щадя голосовых связок, коверкали мелодию, только старались напрасно, поскольку и так не обладали слухом.

У Домовладельца сохранилось несколько старинных картин в позолоченных рамах. Он считал себя знатоком «настоящей» живописи и работы моего дяди всерьез не принимал. На этой почве у них не раз происходили словесные перестрелки. Однажды я нарисовал нашу березу в палисаднике – скопировал ее до мельчайших подробностей, до каждого сучка – вложил в рисунок всю душу, но когда показал его дяде, он поморщился:

– Очень плохо. Замученный рисунок. Нет легкости, и нет волнующего момента в твоей работе. В каждой работе этот момент должен быть, а в твоей его нет. Ну стоит береза, и что? А она должна взволновать тебя, взбудоражить. Ну сделать грустным, что ли, или развеселить. Не знаю, я бы на твоем месте занялся чем-нибудь другим. Вряд ли из тебя выйдет художник. Ты не вдохновенный человек, в твоих глазах нет внутреннего света, творческого голода, жажды открытий.

Резкая, точнее убийственная, оценка дяди меня не огорчила, я расценил ее как элементарную, чуть прикрытую, зависть и придумал, что он просто-напросто увидел во мне опасного конкурента. Взяв рисунок, я направился к Домовладельцу. Тот неожиданно встретил меня любезно: внимательно рассмотрел рисунок, подвел к картинам и подробно рассказал о старых мастерах. Рассказывал он легко, его голос звучал тепло, почти ласково. Проводив меня до калитки, он даже положил мне руку на плечо (в избытке сердечности чуть не обнял) и доверительно шепнул:

– Помни главное: ты художник! Ты должен все изображать лучше, чем есть на самом деле. То есть убирать все уродливое! – он сделал широкий жест, как бы обведя весь наш городок, скривился и плюнул.

Забегая вперед, скажу, что Домовладелец и Кириллиха – только эти два человека – являлись в моем детстве носителями зла. Ругать плохое всегда легче, чем хвалить хорошее – потому и не буду на этом особенно задерживаться, да и хороших людей на нашей улице было гораздо больше, чем плохих.

Дом за березами,
или
Комнаты, полные солнца

Мы жили в двухэтажном срубе. На первом этаже в коридоре стояли подпорки-колонны с рассохшейся резьбой. Здесь же была антресоль, при случае грозившая рухнуть, и винтовая лестница на второй этаж. Под лестницей начинались чуланы и застекленная терраса, заваленная разным хламом. Парадная дверь дома – плохо сколоченные доски – запиралась на щеколду, а черный ход красовался английскими замками и витражами. Весь нижний этаж представлял собой сплошное нагромождение нелепостей, но имел и достоинство – солнечные окна. В первой половине дня солнце затопляло комнаты, а после полудня освещало пыльную террасу, расцвечивало витражи, играло в посуде на кухне.

В детстве ум и талантливость взрослых я определял степенью участия в моих играх. Чем больше заинтересованности проявлял взрослый к игре, тем выше стоял в моей табеле о рангах. По этой классификации самый высокий ранг имела бабушка: за особую активность я дал ей звание генералиссимуса. Дядя был генералом. Затем в ранге полковника шел шофер дядя Федя. Дальше стояли разные майоры и капитаны. Эти звания я раздавал щедро, направо и налево, как подарки. В моей армии любой солдат за одну удачную реплику мог моментально стать генералом, и наоборот: провинившийся генерал в одно мгновение быть разжалованным в рядовые. Например, звания моего отца менялись по несколько раз в день. Как-то отец три часа возился с моим заводным грузовиком, но так и не смог его починить. И тут мать сунула в грузовик шпильку для волос, и машина поехала. Авторитет отца сразу упал в моих глазах до крайне низкого уровня. Правда, на короткое время. Мать была слишком непогрешимой, чтобы я долго ею восхищался – уже тогда я заметил, что положительные люди прекрасны, но с ними скучно. То ли дело отрицательные! Никогда не знаешь, что они выкинут в следующую минуту – приходится быть настороже, они не позволяют расслабляться, прозябать в спокойствии, хиреть в благополучии.

Так вот, долго своей святой матерью я не восхищался, да и отец скоро реабилитировал себя. Это произошло так. В школе я получил двойку. Двойку как двойку. Раньше я и колы получал. Но эту двойку я схватил накануне своего дня рождения. Обычно отец за двойки меня не ругал – ругала мать, а отец просто не давал денег на кино. Кстати, в школе я вообще особыми успехами не отличался. Нельзя сказать, что совсем ничего не знал – кое-что, конечно, знал, но чаще всего поверхностно и понаслышке. Единственное, что меня спасало, – это какая-то отчаянная решимость. В нашем классе было немало способных учеников, но одни из них не верили в свои силы и даже, отвечая с места, говорили чересчур робко – эта неуверенность придавала им жалкий вид и наводила на мысль о скудных познаниях. Другие, выучив весь урок, сидели за партами как на иголках. Если их вызывали к доске, они, забыв всего-навсего какую-нибудь дату, от волнения начинали краснеть и заикаться, словно сомневались в правильности своих ответов. Я всегда говорил громко, весело и смело, правда, не всегда по теме, зато тараторил без передышки. Это очень важно. Со стороны казалось, что я выучил урок, но многочисленные побочные знания мешают мне сосредоточиться, и от этого изложение теряет стройность. Я был настолько уверен в себе, что во время ответа еще успевал подумать, как красиво у меня все получается, а направляясь к парте намечал отметку, какую должен был получить.

Известное дело – пока не полезешь на стену от зубной боли, к врачу не пойдешь. После того, как в школу вызывали родителей, я готовился к урокам серьезно, отвечал блестяще и получал пять с минусом. Ни один учитель не ставил мне просто пять – обязательно пять с минусом. Этой отметкой они, видимо, хотели подчеркнуть, что я знаю материал, но мне не хватает как бы вдохновения, а попросту – вообще желания учиться. Вспоминая время учебы, я прихожу к выводу, что добиться можно многого, главное, вовремя преодолеть лень.

В тот вечер, когда я получил двойку, отец, как всегда, после ужина читал газету. Не знаю, что он там вычитал, но неожиданно отложил чтиво и стал ходить взад-вперед по комнате и что-то напевать себе под нос. Потом остановился и предложил мне сыграть партию в шахматы.

– Давай расставляй фигуры, – сказал, потирая руки. – Вмажу тебе пару партий.

Мы с отцом часто устраивали шахматные баталии. Отец играл со мной без ладьи, но после такой форы мы уже сражались на равных. Отец играл рискованно, с жертвами. Я же стремился только к разменам, чтобы в конце партии остаться с лишней ладьей. Моя простая тактика часто приносила плоды, и отец проигрывал. Проигрывая, он всегда хвалил меня и подтрунивал над собой, в отличие от меня, который никогда не замечал, что противник сыграл хорошо, – всегда считал, что просто сам сыграл неважно. Все-таки однажды, после нескольких проигрышей подряд, отец вышел из равновесия:

– Ну кто так играет?! – усмехнулся. – Только и знаешь свои размены. Ни одной комбинации. Такую партию испортил!

Этими словами отец не столько подчеркивал мою твердолобость, сколько поддерживал свой престиж.

В тот вечер, когда я получил двойку, расставляя фигуры, отец все продолжал напевать. Я вижу – у него хорошее настроение, «ну, – думаю, – самое время сказать о двойке, все равно в субботу дневник показывать».

– Пап! – говорю. – Я двойку получил.

– Молодец! – сказал отец и сделал первый ход.

Всю партию он молчал, только морщил лоб и хмурился, и было непонятно – то ли рассчитывает ходы, то ли придумывает мне наказание. В конце концов отец выиграл партию, складки на его лбу разгладились, и он улыбнулся:

– Вот так мы вас, лентяев и двоечников!

У меня отлегло от сердца, и сразу мелькнула мысль: проиграть отцу еще партию, чтобы он окончательно развеселился, но на мое предложение «сыграть еще», отец поспешно заявил:

– Нет, хватит. Хорошего понемногу. Мне поработать надо.

Он стал убирать фигуры и снова что-то напевать. Я сообразил, что такой случай не скоро подвернется, и решил использовать хороший отцовский настрой до конца: напомнил ему о приближающемся празднике и намекнул про подарок. Отец – ноль внимания. Все продолжал убирать фигуры и напевать. Потом хмыкнул:

– Ты, братец, совсем обнаглел! Получаешь двойки да еще требуешь подарка. Ты уже преподнес себе подарочек, – он незло рассмеялся, а на другой день все-таки подарил мне марки.

Первый этаж, кроме нашей семьи, населяли супруги Кириллины и одинокая женщина с двумя кошками. Кириллиха, темноволосая толстуха, отличалась тем, что носила яркие, цветастые платья, в которых была похожа на клумбу, и тем, что, когда говорила, притопывала и размахивала руками, а говорила она много, потому что была прирожденная общественница, в том смысле, что ни одно, даже самое ничтожное, событие не обходилось без ее участия (такие люди есть в каждой коммуналке, в каждом дворе). Она во все дела совала нос, всегда была в курсе всего происходящего и постоянно рвалась к власти над нашим домом, если не над всей улицей. С утра до вечера ее зычный голос слышался во всех комнатах. По вечерам она вязала мужу свитер; вязала на кухне, чтобы опять-таки быть среди людей – совершенно не переносила одиночества. Часто из-за нее на кухне между женщинами возникали раздоры. Все начиналось с замечаний по кулинарии, легких пикировок, потом следовали перебранки и оскорбления, которые перерастали в рукопашную битву, причем в ход пускалась вся кухонная утварь – от кружек и половников до чайников и кастрюль.

Каждый раз, заслышав, что Кириллиха начинает говорить в повышенном тоне, мужчины, точно от приближающегося землетрясения, убегали из дому. Но я в такие минуты всегда торчал на кухне, потому что после побоищ мне доставалось много поломанных вещей – их я складывал на террасе в надежде когда-нибудь использовать. Наша терраса в то время представляла собой целое кладбище помятой и разбитой посуды.

Для всех мужчин нашего дома кухня была чем-то вроде арены гладиаторов, и только муж воинственной Кириллихи не замечал кухонных склок. В редких случаях, когда грызня на кухне выливалась на улицу и ставила под угрозу мир в других домах, он появлялся на кухне и с виноватой улыбкой уводил свою распаленную супругу. При этом подмигивал мне и говорил:

– Коммунальная квартира – источник веселья.

Покинув поле сражения Кириллиха еще долго не успокаивалась и продолжала что-то выкрикивать из комнаты. Разгромив своих непосредственных врагов – женщин, соседка принималась обвинять в мягкотелости мужчин. И в первую очередь мужа, который, по ее понятиям, был воплощением трусости.

– Ты размазня! Вот ты кто! – кричала она. – Муж называется! Его жену совсем заклевали, а он хоть бы хны! Ну погоди, ты у меня еще попляшешь! Схватишься за голову! – и, как прелюдию к будущей мести, она распускала наполовину связанный свитер и начинала вязать себе кофту.

Наша агрессивная Кириллиха ругалась со всеми жильцами, лишь мой отец долгое время избегал этой участи, но наступил и его черед.

Отец любил после обеда посидеть, покурить где-нибудь в тени, чтобы обдувал ветерок. Первое время он отдыхал в коридоре у парадной двери. Развалится в плетеном кресле, читает газету и курит. Началось с того, что однажды Кириллиха заявила ему – табачный дым из-под двери тянет к ним в комнату, никотином у них пропитаны все обои и она просит отца курить на крыльце, предварительно закрыв за собой дверь. Несколько дней отец курил на крыльце, но потом от соседки поступила новая жалоба – дым все-таки просачивается через замочную скважину. Она потребовала, чтобы отец курил в палисаднике. Отец стал курить перед домом, но через неделю Кириллиха объявил: когда отец возвращается в квартиру, от него так пахнет табаком, что у нее болит сердце. После этого отцу ничего не оставалось, как после курения с полчаса отсиживаться в палисаднике.

У меня с Кириллихой шла настоящая война. Стоило мне только сбить на ее яблоне несколько яблок, как она кричала, что я все дерево обтряс. Стоило сорвать цветок, – она голосила, что я весь куст оборвал, и вдобавок об этом оповещала родителей. Свои выступления она заканчивала театрально, всплеснув руками:

– Сколько его поступки будут оставаться безнаказанными?! И до каких пор он будет таким дуралеем?! Весь в своего дядю!

Иногда Кириллиха обвиняла меня в совершенно чудовищных вещах. Например, что у нее крыша сарая поржавела, потому что я по ней лазил. После одного из таких несправедливых обвинений я решил насолить ей по-настоящему. У них были какие-то невероятные часы: каждый час так громко били, что в доме дребезжали стекла. По ночам я не раз вскакивал от страшного грохота. Однажды, когда Кириллины были на работе, я через открытое окно пробрался в их комнату и оборвал у часов гири. После этого Кириллиха закатила скандал на всю улицу, а потом потихоньку сломала мои удочки. Эта война продолжалась долго, до тех пор, пока я не повзрослел и не понял, что лучшей местью является молчаливое презрение.

Со временем Кириллиха восстановила против себя всю улицу. Особенно ее не выносил дядя Федя – за то, что она называла его «горьким подзаборным пьяницей». Как-то дядя Федя сказал:

– Убить ее мало!

Я не помню, в связи с чем он это сказал, но помню точно – тут же предложил свою помощь.

Больше всех от Кириллихи доставалось ее мужу – отставному офицеру, тучному мужчине с седыми усами. По слухам, он не раз собирался уйти от сварливой жены, но «не хватало духа»… Он все время менял профессии, но не потому, что не мог найти работу по душе, а потому, что был мастер на все руки – умел плотничать и столярничать, отлично разбирался в технике. Как-то ему привезли старый, сломанный мотоцикл, который даже в мастерской отказались чинить, а он посидел над ним два вечера и починил. Очевидно, со своими способностями он быстро достигал мастерства в любой работе, а достигнув, терял к ней всякий интерес, и ему не терпелось заняться чем-нибудь другим. Сам он объяснял это так:

– Это все трамплинчики. У меня чешутся руки по настоящей работе, по чему-нибудь существенному. Мужчина создан для созидания. А некоторые думают, – он показал глазами на жену, – для того, чтобы развлекать женщин.

Одно время он работал дегустатором на чаеразвесочной фабрике. Устроился туда временно, «пока не подвернулось чего-либо подходящего».

– Поработаю с месячишко, – оповестил нас, – а там посмотрим. Я в юности жил на Кавказе и научился разбираться в чае. И подумал: «А почему не использовать свои знания?».

Но на фабрике он задержался – в него там вцепились руками и ногами, ведь в городе оказалось всего два специалиста в области чая: рафинированная девица с выпученными глазами и наш небезызвестный Кириллин; их называли «совет носов» – они нюхали разные сорта чая, смотрели их на цвет, пробовали на вкус; «хороший букет» или «терпкий букет» – бормотали и ставили каждому чаю отметки – я не раз был свидетелем этого священнодействия.

Каждому из жильцов нашего дома Кириллин составил индивидуальный рецепт чая, соответствующий пристрастиям и возможностям организма того или иного жильца. По сути дела Кириллин являлся домашним доктором, ведь давно подмечено – чай заменяет лекарства.

По утрам Кириллин долго булькал и крякал у рукомойника, потом выходил на кухню, потягивался и басил:

– Что-то сегодня хочется приключений! – подмигивал нашей соседке, у которой были кошки, и открыто делал жест, пытаясь ее обнять, начисто забыв свою заповедь «для чего создан мужчина».

– Вы заходите слишком далеко! – бормотала женщина, отстраняясь и краснея.

– С ума можно сойти! – восклицала Кириллиха и возмущенная уходила в комнату.

Женщина, которая имела кошек, была красивой брюнеткой с гладкой прической. Ее звали Олимпиадой Васильевной, а мы, дети, просто – тетя Липа. Она работала учетчицей на хлебозаводе и отличалась крайней рассеянностью: все время что-то теряла. Например, перчатки – она не успевала их покупать. Как-то купила десять тарелок, но домой принесла только одну.

Тетя Липа держала двух кошек, которые, как ни следила за ними хозяйка, были редкостными грязнулями; под лестницей для них стояла коробка, которую женщина называла «ночная ваза», но кошки ни разу не использовали ее по назначению и гадили где попало (эта зоологическая аномалия выводила Кириллиху из себя – она визжала от ужаса).

Тетя Липа любила петь, и, надо сказать, пела прекрасно – Домовладелец, тонкий знаток музыки, заслышав ее голос, непременно останавливался около нашего дома и, запрокинув голову в небо, подолгу внимал руладам нашей талантливой соседки. Что показательно – репертуар тети Липы менялся в зависимости от окружения. Так, разговоры с моей матерью она перемежала романсами, в присутствии моего отца или мужа Кириллихи пела песню Паганеля о влюбленном капитане, после пререканий со мной – пиратскую песню «Йо-хо-хо! И бутылка рома!», после ругани с Кириллихой – песни про войну. По тому, что пела тетя Липа, всегда можно было точно определить, с кем она недавно общалась. Пела она негромко, спокойно и естественно. Но это-то мне и не нравилось. Я считал, что петь надо с горением. Когда я пел марш из «Веселых ребят», я вымучивал себя вконец: брал такие высокие ноты, что на шее вздувались вены. Чем громче и яростнее пел певец, тем значительней становился в моих глазах. И это касалось не только пения. Я считал, что во всем должна быть страсть, что ничего нельзя сделать значительного без горения и страсти.

Иногда тетя Липа казалась женщиной, решившей во что бы то ни стало выглядеть несчастной. Она ходила с загадочностью в глазах и следами невысохших слез. А иногда она говорила, что у нее есть возлюбленный и множество подруг, и «очень интересная работа». Время от времени она получала цветы и письма, будто бы от возлюбленного, который, по ее словам, уже много лет добивался ее расположения. Только по вечерам я слышал всхлипывания из ее комнаты, а потом вдруг случайно узнал, что подарки и письма она посылает себе сама.

Кириллиха называла тетю Липу «старой девой» и постоянно насмехалась над ней, а однажды грубо пошутила, подкинув письмо о том, что ее возлюбленный женился на другой. После этого тетя Липа несколько дней не показывалась на кухне… Кстати, это было одно из первых анонимных писем Кириллихи. Через несколько лет, когда я подрос и у меня тоже появилась возлюбленная, Кириллиха ответила за меня на ее письмо. Не знаю, что она накатала, но девушка перестала со мной переписываться.

Однажды, когда тетя Липа пела на кухне, я как-то незаметно для себя стал ей подпевать. Забыл сказать – ее мелодии были какие-то прилипчивые: услышишь один раз и непроизвольно поешь все время. А если не поешь, то эта мелодия все равно звучит в тебе и не дает покоя до тех пор, пока не напоешь ее другому, прямо-таки как вирусный грипп.

Услышав, что я подпеваю, тетя Липа повернулась ко мне:

– Вижу, ты воспитанный мальчик. Не какой-нибудь там безнравственный хулиган, – она нахмурилась и кивнула в сторону комнаты Кириллихи, затем взволнованно продолжила: – Я покажу тебе то, чего не показывала никому. Только пусть это будет между нами, договорились?

Я кивнул и сосредоточился, а тетя Липа позвала меня к себе в комнату, подвела к секретеру, открыла дверцу – и передо мной возник бумажный замок и мужчины и женщины вокруг него; на женщинах были старинные платья, на мужчинах – шляпы с перьями и накидки.

– Вот эта графиня очень властная и гордая… А эта – кроткая и застенчивая… А этот герцог ухаживает за этой леди…

Она почти забыла о моем присутствии, и все дальше переносилась в прошлый век. Я поглядел на нее сбоку и вдруг понял, что она не в своем уме.

Вскоре нашу странную соседку увезли в больницу; спустя месяц она выписалась, и к ней прикрепили приходящую няню, а в комнате поставили телефон, чтобы она могла вызвать врача. Это был единственный телефон на нашей улице, и к тете Липе все ходили звонить. Зайдут, спросят для вежливости:

– Как здоровье? – и сразу: – Кстати, можно от вас позвонить?

Больная добросердечная женщина думала, что всех тревожит ее здоровье, и только когда у нее сняли телефон, поняла цену этого внимания.

Чаще всех звонила наша общественница. Она прибегала с утра сказать «пару слов» и начинала обзванивать всех родственников. А их у нее была целая туча. Кириллиха разговаривала по несколько часов подряд. Где-то в середине разговора начинала прощаться, но вдруг вспоминала новую подробность и продолжала говорильню. Иногда терпение ее мужа лопалось, и он стучал в дверь:

– Хватит звонить, звонарь!

Все заходили к тете Липе звонить, и только дядя Федя не приходил никогда. Зато, когда телефон сняли и всех «соболезнующих» как ветром сдуло, дядя Федя стал наведываться; переминаясь с ноги на ногу, протягивал мне букет цветов и, отводя глаза в сторону, говорил:

– Пойди скажи, что заглянул по пути справиться о самочувствии.

Спустя некоторое время роман между дядей Федей и тетей Липой уже расцветал пышным цветом. Дядя Федя подкатывал к нашему дому на «полуторке» и на руках выносил нашу соседку из ее комнаты; тетя Липа заливалась счастливым смехом, а Кириллиха кусала губы от злости. Влюбленные уезжали за город и возвращались поздно вечером, и снова дядя Федя нес тетю Липу на руках – от машины до крыльца, и она снова смеялась, но уже потише.

Верхний этаж нашего дома, непосредственно над Кириллиными, занимал легендарный Борис – крепкий, вечно улыбающийся парень. Борис работал официантом, а по воскресеньям помогал дворнику грузить уголь – так, для разминки. Борис был знаменит тем, что две свои комнатушки превратил в самую шикарную квартиру во всем районе. Прежде всего он сломал перегородки и сделал один большой зал с антресолью, двумя фонтанами и камином, причем трубу от камина вывел в вентиляционную отдушину. Это было нерасчетливо: в первое же пробное разжигание камина мы чуть не задохнулись от дыма. После этого жильцы начали протестовать, и каждый раз, когда Борис задумывал воздвигнуть новое сооружение и подносил материал, устраивали перед домом пикеты. Особенно усердствовала Кириллиха. Она была уверена, что наш дом вот-вот рухнет или сгорит и что причиной тому – безрассудство жильца наверху. Но Борис только улыбался и продолжал совершенствовать свою квартиру. Закончив сооружение камина, установил на балконе какую-то американскую электропечь, но оказалось, ток для этой печи требовался трехфазный и его пришлось вести от чаеразвесочной фабрики через две улицы. Правда, когда печь все-таки подключили, Борис показывал на ней чудеса кулинарии, все женщины сбегались смотреть.