Текст книги "Заколдованная (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

– Бодяга! – кричали. – Народу это не надо! Интеллигентов много развелось! Все шибко грамотные стали!

– И откуда эта ненависть к интеллигенции? – вздыхала журналистка Люся. – Без интеллигенции заглохнет духовная жизнь, произойдет деградация общества.

– И вообще, почему искусство должно быть понятно народу? – вторила ей Валя. – Народ должен подниматься до его понимания.

Я слушал подруг и остро переживал незащищенность творческой личности в нашей стране.

Часто меж столиков носился вертлявый парень в яркой рубахе. Он был начисто лишен слуха – не пел, а каркал, но постоянно всех проверял: брякнется за стол, прокаркает музыкальную фразу и спрашивает с едкой усмешкой:

– Что за вещь, знаешь?

Забредали в кафе и бездомные парочки, которые только на время отстранялись друг от друга и молчаливо застывали в оцепенелой любовной муке; музыку они не слушали, и вообще ничего вокруг не замечали.

Однажды в кафе гусарил парень с Кавказа. Он сидел с холодной блондинкой, держал ее за руки и без передышки с жаром что-то тараторил. Белое, точно гипсовое, лицо девицы даже не розовело, она сидела непроницаемая, в унылой задумчивости. Два раза парень подбегал к оркестрантам и протягивал десятку:

– Ребята, дорогие! Можете не играть пять минут? С девушкой надо поговорить!

Ближе к закрытию он подошел весь измочаленный, взмокший, достал из кармана двадцать пять рублей и прохрипел:

– Дорогие мои, можете не играть совсем?! У меня вопрос жизни решается.

Появлялся в кафе и вечный жених Коля – фитиль с потасканным лицом; он производил впечатление человека, который только вылез из постели или вот-вот в нее влезет. В институте, где он работал инженером, был какой-то блуждающий график, полусвободное посещение – отличные условия для безделья. С откроенным цинизмом Коля говорил:

– Иду на работу, если по пути не встречу симпатичную девицу, работаю.

Коле было тяжеловато, ведь на улицах немало симпатичных представительниц женского пола и ему все время приходилось выдумывать новые способы обольщения. Как он не спятил с ума, не представляю. С неистребимым постоянством он всегда был с девицами, и всегда с разными. Я ни разу не видел его с одной и той же. Его подружки были высокие и маленькие, худые и полные, блондинки и брюнетки, но все красивые. Что они в нем находили, я никогда не понимал – за свое неприглядное поведение, жгучий интерес к любовным интригам и разговоры, в которых сквозила сексуальная тема, он слыл полным болваном. Да, собственно, у него все было написано на лице. Однажды он признался, что мечтает купить машину, «чтоб заняться автосексом».

– Секс ведь та же любовь, – спокойно, со знанием дела сообщил он. – Только без озаренья, без вдохновенья.

Я относился к этому Коле с горьким презрением и, сравнивая себя с ним, видел неоспоримое собственное превосходство, но его девицы почему-то этого не видели и, естественно, я считал их дурехами.

Коля всех девчонок называл «кисами», чтобы не затруднять себя запоминанием имен, по каждому поводу тянул:

– О-о, это сближает!

Он выдавал себя то за художника и говорил девушке, что ему непременно надо написать ее портрет, то за режиссера и предлагал сниматься в кино. Часто Коля упрашивал какого-нибудь известного музыканта:

– Послушай, старина, ты не мог бы подойти к нашему столику и сказать: «Привет, Коля!».

Вот так мелко и дешево он и охмурял красавиц. А может, и не охмурял, ведь я говорю, не видел его с одной и той же дважды. Скорее всего он просто был фокусником, но не иллюзионистом, то есть имел набор приемов для соблазнения, но не создавал экспозиции, атмосферы.

На улице Горького, в кафе «Молодежное» играл квартет, в котором тон задавал лучший ударник Москвы, основательно чувствующий джаз Валерий Буланов. Серьезный, всегда гладко выбритый, в наутюженном костюме, он играл мастерски, без видимого напряжения, с выражением легкой иронии на лице. В тот вечер, когда нас познакомили, он потащил меня к себе домой и по дороге рассказал тьму анекдотов. Его мать встретила нас в штыки – отчитала сына, что забросил занятия в институте (Валерий должен был получить диплом инженера), но все же подала рассыпчатой картошки и чай. Всю ночь на кухне мы тихо слушали пластинки; под утро Валерий тихо включил проигрыватель и подмигнул мне:

– Из двух талантливых людей успеха добьется тот, кто больше работает.

Он сел за ударную установку и, опять-таки тихо, повторил все удары Арта Блэйки. Его барабаны стояли перед зеркалом, он отрабатывал осанку и не просто играл, а играл красиво.

– Не из щегольства, – пояснил мне. – Красивые вещи надо и исполнять красиво, артистично.

В разгар его игры появились соседи снизу и пригрозили милицией. Пришлось закруглиться.

– Я оптимист и верю в то, что джаз завоюет нашу публику, – сказал Валерий, провожая меня. – Уверен, джазу дадут дорогу. Я говорю нашим ребятам «повязочникам» в совете кафе: «Джаз – народная музыка». А они мне: «Народная-то народная, но негритянская». Ну и что?! У нас есть и свои отличные композиторы и исполнители. И уже можно серьезно говорить о нашем, русском джазе.

Он предугадал события. Буквально через год, скрепя сердце, Министерство культуры выпустило один из наших ансамблей на фестиваль в Варшаву. Выпустило только для того, чтобы мы не прослыли безнадежно дремучими. И вот на том фестивале наши музыканты стали лауреатами. Им жал руки сам Луис Канновер! В числе лауреатов был и Валерий. Слава о его виртуозности, прогремев за рубежом, докатилась и до нашей страны… Обычно люди меняются от успеха и славы; Валерий, и это я могу засвидетельствовать, поскольку знал его не один год, не изменился – с друзьями оставался приветлив и открыт, с чиновниками из Союза композиторов – холоден и непримирим. Вот только с каждым годом он все больше выпивал, но и это делал красиво.

…Спустя много лет, когда на эстраде уже вовсю процветали низкопробные шлягеры и вообще шло разложение общества, я случайно забрел в один захудалый клуб и вдруг увидел Валерия на сцене. Он играл в каком-то разношерстном ансамбле, пополневший, поседевший, с одутловатым лицом, но по-прежнему элегантный. «Узнает или нет?» – подумалось, а Валерий доиграл вещь, положил палочки на барабан, спрыгнул со сцены, подошел ко мне, обнял и потащил в буфет «отметить встречу».

– Играю, когда приглашают, – устало сказал он у стойки. – Только теперь джаз никому не нужен. Посмотри в зал – все старые лица. Получается, что мы прожили зря. Заниматься у нас джазом – изначально встать на гибельный путь. Поэтому мы все и проиграли… Работать свободно можно только на открытом пространстве, чтобы был обзор… А мы жили в замкнутом культурном пространстве, варились в собственном соку и не имели выхода на широкую публику.

– Неправда, – возразил я. – Ты все забыл. Вспомни фестивали в МИИТ, в Ленинграде, в Таллинне… И пусть вас было немного, но вы не дали прерваться традициям, которые начинали Варламов, Утесов, Лундстрем. Вы как раз то связующее звено, без которого все заглохло бы и наступил полный маразм.

– А-а, кому это теперь нужно! Вон вокруг что твориться! И что интересует современную молодежь?!

Я смотрел на опухшее лицо Валерия и, колеблясь между надеждой на будущее и горечью от настоящего, думал: «Досталось же нашему поколению. Скольких искалечила система, сколько не состоялось талантов, сколько озлобилось, сломалось».

Через год Валерий умер от сердечного приступа. За его гробом шло всего пять человек, но все – выдающиеся музыканты.

На басу в «Молодежном» играл Андрей Егоров, курчавый парень с темными кругами под глазами и низким голосом. Вот уж кто умел создавать накал средствами ритмики. Вроде бы флегматик и струны перебирает слишком изящно, а свингует – хоть куда! Ради джаза Андрей бросил занятия в университете.

Как-то рано утром я забрел в кафе перекусить. За столами никого не было, вдруг слышу откуда-то глухие, упругие звуки. Заглянул в закуток, а за сценой Андрей репетирует, в поте лица гоняет гаммы по нотам.

– Хорошо, что заглянул, – обрадовался он и облегченно вздохнул. – Пойдем рванем по чашке кофе, устал, как собака. Всю ночь репетирую.

Когда мы выпили кофе, к нам подсел какой-то паренек и, пожирая Андрея глазами, спросил, как надо играть. Андрей улыбнулся, показал на голову, потом на сердце:

– Закрой глаза, представь перед собой любимую девушку и играй все, что ты хотел бы ей сказать.

Руководитель ансамбля Владимир Сермакашев выглядел угрюмым, мрачноватым, с вечно усталым лицом, в неряшливой, неопрятной одежде. Он медленно брал саксофон, неторопливыми движениями вытирал мундштук, перебирал клапаны инструмента, вразвалку, как бы нехотя, выходил на сцену и… выжимал из инструмента такие звуки, какие мог создать только очень жизнелюбивый, эмоциональный человек.

Странное дело, чем меньше Владимир говорил о себе, тем больше хотелось о нем знать. Я так просто сгорал от любопытства. Говорили, он закончил физфак и музыкальное училище по классу фортепиано – в самом деле, когда у него болели легкие и он не играл на саксофоне, все оценили его как пианиста.

Он женился на официантке из того же кафе, некрасивой, вульгарной женщине, которая была старше его и имела ребенка. Приятели отговаривали Владимира от этого брака, но он спокойно и решительно сказал:

– Ничего вы не понимаете.

А я думал: «Надо же, и для самой невзрачной женщины находится мужчина, который видит в ней красавицу».

На фортепиано играл Вагиф Садыхов, у которого было еще большее несоответствие внешности и внутреннего мира. Маленький, изящный интеллигент в очках за инструментом обнаруживал такую двужильность, что здоровяки, вроде Бориса Рычкова, только качали головой. О филигранной технике, хрустальных аккордах Вагифа говорить не приходилось – он заканчивал консерваторию.

– Закончу «консервы», но как сделать в Москве прописку, не представляю, – говорил он. – Фиктивный брак устраивать противно, потом буду себя презирать.

Ему выпал счастливый билет: он получил диплом с отличием и вскоре познакомился с красивой блондинкой; она каждый вечер приходила в кафе и предельно вдумчиво слушала музыку, но прежде чем с ней заговорить, Вагиф долго трусил. Мужчины часто бояться красавиц, думают, что у них туча поклонников, что они привыкли к победам и грузовикам с цветами; считают красавиц богинями с таинственной жизнью, которой не смогут соответствовать. Наверно, бывает и так, но я знал одну красивую и неглупую женщину, которая страдала от одиночества.

– До чего ж мужчины трусливы, – как-то сказала она мне. – Еду в метро, стоит один, мой тип, прямо пожирает меня глазами. «Ну подойди», – почти шепчу ему, а он пятится.

Блондинка Вагифа не страдала от одиночества, но у нее и не было никакого серьезного романа.

– У меня характер не подарочек, – заявила она Вагифу, – но я безумно люблю музыку.

Через неделю Вагиф сделал ей предложение, и они прямо в кафе устроили музыкальную свадьбу.

Оркестр Сермакашева считался отличным, сыгранным ансамблем, в котором каждый был первоклассным музыкантом, но самым веселым слыл Валерий Панамарев – рыжеволосый, веснушчатый крепыш и самый бедный из всех музыкантов. Он долго копил деньги на собственный хороший инструмент, кое-как перебивался с женой и ребенком, подрабатывал на инструментах приятелей и все же купил себе хорошую трубу. Вначале он играл слишком громко – в его игре не было сдержанности, которая, как правило, говорит о глубоком мышлении. Во всяком случае, я всегда слышал разницу в исполнении трубача Андрея Товмосяна и его, Валерия. Он играл грубее.

– Кочумай! Играй с сурдиной! – то и дело ворчал Сермакашев. – Всех забиваешь своей дудкой!

Частенько Валерий играл на барабанах и тогда всех оглушал грохотом. Как-то я предложил ему поиграть на басу, чтобы получилось потише. Он засмеялся:

– А на фига тише! Лабать надо так, чтоб будоражить!

Как все, уверенные в себе люди, он был великодушен и умел подтрунивать над собой. Он ходил в мятых брюках, ситцевой ковбойке, стоптанных ботинках, но всегда сияющий, приветливый. Только однажды я увидел его грустным – после того, как мы прослушали пластинку Клиффорда Брауна, он выдохнул с потускневшим взглядом:

– Так я не смогу сыграть никогда.

В «Молодежном» тоже были свои постоянные посетители и среди них – группа глухонемых; говорили, они любят «слушать музыку». Что правда, то правда, глухонемые сидели в зале не шелохнувшись и с такой серьезностью таращились на исполнителей, что казалось, они чувствуют музыку кожей.

Часов в девять-десять вечера в кафе прямо с концертов прибегали музыканты, играющие в оркестрах Москонцерта, чаще других – парни из диксиленда Владислава Грачева. Они доставали инструменты и, без всякого разогрева, сменяя друг друга, устраивали настоящий фестиваль музыки, а в заключение все вместе исполняли какую-нибудь горячую вещь Паркера, вроде «Настало время» или «Кожура яблока». Это было поразительное зрелище.

В кафе «Романтики» на Комсомольском проспекте играл мой приятель Борис Акимов. Никто не видел его кислым, потому и считали «везунчиком». На самом деле Борис не подавал вида, когда ему бывало плоховато, но послушай тогда его игру! Тогда даже в самых заводных вещах, вроде «Улица, на которой ты живешь» Фрэнсиса Лоу импровизации становились плывучими, с отставаниями, в свободном, меняющемся ритме, в плеске рояля слышалась какая-то недосказанность. Зато в настроении Борис извергал пассажи в бешеном свинговом ритме. Если он расходился по-настоящему, его нельзя было остановить – исполнял одну вещь за другой. И главное, со стороны казалось, все это делал шутя, небрежно. Но это только со стороны. В том-то и дело, что за этим стояла адская работа, не один вечер выучивания ходов пианистов виртуозов. Так иногда смотришь на какую-нибудь линию художника и удивляешься ее простоте и думаешь, что и сам мог бы сделать что-нибудь подобное, а для того, чтобы провести эту линию, художнику понадобилась целая жизнь. И безусловно, профессионализм – это прежде всего жесткая требовательность к себе, напряженная работа в одиночестве.

Когда я заходил в кафе, Борис кивал мне и, отыграв вещь, начинал одну из боссанов Жоао Жальберто, для меня. Никто этого не знал, но он играл только для меня, потому что я любил эти вещи. И, ясное дело, я стоял невероятно довольный. Закончит Борис играть, подойдет:

– Клевая вещь! – скажет.

Мы сядем за оркестрантский столик, покурим, поговорим. Я был страшно горд в те минуты, что вот так, запросто, могу сидеть со знаменитым пианистом. На другие столики, где не сидели знаменитости, я смотрел с некоторым превосходством.

Хорошо было у Бориса. На сцену выйдет какая-нибудь поэтесса, прочитает стихи, или парень в трико покажет пантомиму. Можно было подойти к стойке и выпить по стакану вина или, если крутили шлягер, потанцевать. Можно было попросить Бориса сыграть «Звезды Алабамы», или «Сентябрь в дождях», или отличную тему «Дым в глаза» Джерома Керна. Борис играл все, что бы я ни просил. Не каждый может подобным похвастаться, хотя, я думаю, настоящий музыкант и должен быть таким, а не ломаться и не корчить из себя черт-те кого, как это делали некоторые.

Ансамбль Бориса начинал тот самый «Дым» красиво. Борис брал несколько синкопированных аккордов, и саксофонист Виктор Зубов с захода начинал нежно импровизировать, причем такими законченными фразами, что не поймешь, случайна ли эта находка или четко отрепетированный образ. Во время импровизации саксофониста Борис с тромбонистом Алексеем Бахолдиным вставляли риффы, повторяющиеся ритмические фигуры, потом ударник Владимир Васильков делал сбивки, и саксофонист уступал место тромбонисту, потом тот – Борису (он играл с басистом Анатолием Соболевым) – каждый по квадрату, потом все вместе и – конец.

Борис был нервный, впечатлительный, работал инженером, изучал английский и французский языки и подрабатывал переводами. Он неплохо знал литературу и никогда не расставался со «Спидолой» – просыпался, сразу включал; умывается, завтракает – слушает. В автобусе едет – антенну выставит в окно. Приемник он любил больше всяких пластинок и лент.

– Живое общение, чувствуешь далекую атмосферу, а в записи все уже не то, – подмигивал мне.

Борис был добропорядочным семьянином; любил жену и дочь; они начинали с нуля, но со временем вступили в кооператив, купили пианино, «Жигули», приоделись в дубленки. Они любили деньги, и это мешало им видеть многое другое в жизни. Позднее Борис стал руководителем оркестра в ресторане гостиницы «Советская». Спустя несколько лет я заехал к нему домой. Он лежал на диване, одной рукой обнимал жену, другой «Спидолу».

– Мое счастье со мной, больше мне ничего не надо, – проговорил.

Он располнел, от его нервозности не осталось и следа – в благополучной жизни ему было легко сохранять спокойствие.

– Меня многие недолюбливают, – признался он мне. – И плевать! Я слишком преуспеваю, чтобы вызывать симпатию. Симпатии всегда на стороне неудачников… Я считаю, в конце концов каждый получает то, чего заслуживает.

Теперь, когда он всего добился, ему казалось, что в жизни все правильно и справедливо.

Чаще всего я заходил в кафе «Синяя птица» – подвальчик на углу улицы Чехова. Года два-три я торчал в этом погребке чуть ли не каждый вечер. Там играл квартет Виталия Клейнота, а на фортепиано – мой близкий друг, который открыл мне мир джаза – Валерий Котельников – Котел, как мы его звали.

Котел живописный человек: высокий, черноволосый, с глубокими темными глазами, которые просто завораживали слабый пол. Я помню, как на один фестиваль пришли его поклонницы из всех районов Москвы, а одна барышня даже прикатила из Ленинграда. Днем Котел писал кандидатскую в институте нейрохирургии, по вечерам играл в «Птице».

Котел случайно стал музыкантом. Мальчишкой бежал на стадион, вдруг пошел дождь, спрятался в подъезде, а там музыкальная школа. Разболтался с каким-то шкетом сверстником, и тот ему брякнул, подойдя к роялю:

– Попробуй!

Попробовал – понравилось, остался, навсегда связал себя с музыкой.

В музыкальной школе говорили: «У него абсолютный слух». А соседи твердили, что он кровопивец, что от него нет житья, что он всех доведет до инфаркта. Котел, действительно, с самого начала принялся за дело с большим воодушевлением, всех «изводил» своей музыкой: по три часа в день гонял гаммы, потом еще играл мелодии и для ритма топал ногами, а в паузах хрипел и свистел – изображал целый оркестр и ликующую толпу. Что только с ним ни делали! И стекла били, и записки с угрозами писали. В конце концов соседи насели на жэк, Котлу для занятий музыкой отвели пристройку к бойлерной, и он там пугал голубей и кошек.

Закончив школу, Котел разочаровался в фортепиано и научился играть на флейте; правда, и ее собирался бросить и переключиться на ударные – он любил перемены.

Где только Котел ни играл! Вместе с тромбонистом Игорем Заверткиным «дудел» на флейте в театре «Современник» в пьесе «Вкус черешни», где нужен был небольшой джазовый состав, подрабатывал аккордеонистом в цирке – «музицировал» на арене среди слонов, играл на похоронах и свадьбах. Случалось, в одном зале ресторана исполнял бурную вещь на свадьбе, а отыграв, перебегал в соседний зал, где отмечали поминки, и начинал что-нибудь печальное.

Руководителем ансамбля в «Птице» считался саксофонист Виталий Клейнот, но эта его должность была чисто номинальной (ради формальности), на самом деле все музыканты были равны и руководил ансамблем тот, кто в данный момент находился в лучшей «форме». Если чем Виталий и выделялся, так только своей странностью. С ним было бесполезно говорить, когда кто-нибудь играл, – он отвечал невпопад; да и когда никто не играл, разговаривал рассеянно и сбивчиво – слушал музыку, которая звучала внутри него.

Виталий любил играть Гершвина, особенно «Кто-то смотрит за мной» и делал прекрасные обработки песен Дунаевского, а дома на стенах его комнаты висели пейзажи «какой-то старушенции», как он говорил, но все были уверены, что картины он писал сам – те пейзажи отображали довольно безрадостные виды, что вполне соответствовало образу Виталия; к тому же, на многих картинах красовался саксофонист.

Постоянного ударника в ансамбле не было: то один играл, то другой, дольше всех – Слава Мосягин, который, кстати, отбивал ритмы на фужерах, чашках, спичечном коробке – озвучивал каждый предмет. Он всегда был гладко причесан, набриолинен; по слухам – планировал стать парикмахером; то есть днем работать в салоне, а по вечерам играть на барабанах.

С басистом ансамбль проблем не имел – их числилось двое, и оба – первый класс! Они играли попеременно – Володя Данилин и Ваня Осенин, талантливейшие музыканты, по отзывам друзей – «с высоким интеллектом». Они почти не отличались друг от друга: худощавые, светловолосые, в не новых, но опрятных костюмах; оба играли вдумчиво и старательно – чувствовалось, им нравилось выписывать фигуры.

Володя закончил институт восточных языков, жил в Подмосковье, преподавал английский язык в школе и игру на контрабасе – в музучилище. У него был отличный литературный вкус и умело подобранная библиотека, и встречался он с очень начитанной девушкой.

Ваня приехал из провинции, поступил в консерваторию, но через два года учебу бросил, «чтобы полностью посвятить себя джазу»; одновременно женился на девушке «прекрасной во всех отношениях». Ваня был каким-то незащищенным, чрезмерно простодушным, доверчивым; любил поговорить о политике и слыл «опасным мечтателем». Говорил тихо, слушал рассеянно, но ритмику держал как надо, и струны перебирал с исключительной мощью. Только когда играл соло, уходил в какие-то индийские мотивы, и его игра постепенно тускнела.

Дома в глубокой тайне Ваня разрабатывал систему «человек-оркестр»: присоединял датчики от усилителей ко рту, рукам и ногам и пытался изобразить квартет. Друзьям он делал многозначительные намеки, что скоро они услышат «нечто грандиозное восточного колорита». Этого друзья не услышали. Вскоре Ваня трагически погиб во время пожара в гостинице «Россия», где играл в то время. У могилы на Головинском кладбище стояли его молодая жена и восьмилетняя дочь. В тот же день в память о нем состоялся один из лучших джазовых концертов.

В «Птице» я познакомился с гитаристом Левой Лютовым и хромым басистом Антоном Андрюшиным. Крепыш Лева вместе с инструментом таскал погрузочные ремни – днем побрабатывал на погрузке мебели. Веселяга и гуляка Антон носил прозвище Берлога (по его виду удачней не придумаешь); и его жилье в Тушино выглядело медвежьим логовом: однокомнатная квартира, продуваемая насквозь, без всякой мебели. Лева с непреходящей страстью увлекался джазовыми композициями, а Антон руководил ансамблем в ресторане «Националь», и не играл, а деловито отрабатывал свое. Во время игры подмигивал мне, отпускал нахальные шуточки, корчил рожи, кивал на красивых девушек, а иногда закатывал глаза к потолку, и я был уверен – подсчитывает, сколько «подхалтурит» за выступление; в душе у него всегда был мир с самим собой.

Случалось, в «Птицу» заглядывал сорокалетний испанец, который находился в Москве на врачебной стажировке. Он был тайно влюблен в певицу, которая выступала с оркестром. У нее были черные волосы и голубые глаза – он звал ее «голубые испанские глаза». Как-то, пораженный голосом и глазами певицы, испанец, не поморщившись, отдал ей сто рублей:

– Вам пригодятся. Я знаю, вы одинокая женщина, а я все равно пропью.

Певица ослепительно улыбнулась и приняла деньги без смущения. Узнав про это, оркестранты заставили певицу отдать деньги. И она их вернула, но с менее широкой улыбкой.

Когда испанец спускался в погребок, оркестр начинал «Бесаме мучо». Гость сиял, кланялся, прикладывал руки к сердцу, посылал воздушные поцелуи. А раз спустился удрученный, не поднимая головы; взял у стойки бутылку коньяка, подсел к оркестрантам:

– Давайте выпьем, ребята! Сегодня умер прекрасный композитор, автор «Гранады».

Бывало, у Котла выпадали свободные от работы часы, он приходил в кафе днем, когда почти не было посетителей, и гонял гаммы по клавиатуре фортепиано, придумывал свои версии известных джазовых стандартов. Помню, я половину отпуска проторчал на ипподроме и вот захожу в кафе, а Котел мне сразу:

– Послушай, какой вальс я сочинил!

И так мне стало стыдно за свое дурацкое времяпрепровождение, стыдно от собственной никчемности, так я по-хорошему позавидовал Котлу.

Все вечера напролет я торчал в «Птице». Ближе к полуночи мы с Котлом направлялись к метро, шли по гулким пустынным улицам, напевая разные темы, а перед тем, как расстаться, всегда затягивали «Бразил». Под конец Котел крепко жал мне руку:

– До завтра!

Кстати, «Бразил» в те годы была нашим гимном, и теперь, когда я слышу эту мелодию, передо мной встает уютный подвал, картины левых художников, лица джазистов – то счастливое время, время нашей молодости, и меня охватывает какое-то прекрасное чувство, сравнимое с грустью после праздника.

Все кафе находились под опекой, и одновременно под контролем, комсомольцев из райкома. Мы считали их бездельниками особого рода, словоблудами карьеристами, будущими начальниками, которые только умеют приказывать и наказывать. Особый отряд комсомольцев – дружинники стояли при входе в кафе; в их обязанности входило следить за танцующими (раскованность в танце допускалась только до определенной нормы: двум девушкам танцевать запрещалось и запрещались групповые танцы). Но в «Птице» среди этих стражей нравственности нашелся чудак, который не выполнял установок райкома, что являлось неким своеволием. Этим чудаком был высоченный рыжий Паша, по прозвищу Шкаф. Паша на все махал рукой: что выставят, кто как одет, как танцует, где целуются – хоть стой на голове, лишь бы не драка. Его считали безнадежно глупым, но безвредным.

Как-то он сказал:

– Я иду в рай, живу праведником, и к чему мне мараться? Кому-то мешать. Каждый по-своему с ума сходит.

Не так-то он был глуп, хотя и выбрал странную дорогу в рай.

Как известно, демократический процесс шестидесятых быстро пошел на убыль. Сверху покатились жесткие установки: что можно, что нельзя. В кафе появились крикуны стукачи, которые вылезали на сцену с провокационными лозунгами и высматривали согласных и несогласных, потом усаживались в углу и «брали на заметку» всех выступающих. Мы-то, «волкодавы», прошедшие «школу страха», четко определяли этих типов, а разные желторотые поддерживали «ораторов». Мы цыкали на них, а они знай вякают. Больше этих желторотых в кафе не видели.

А потом в газетах стали громить джазовые ансамбли и кафе, «не выполняющие план» (ведь мы пили в основном кофе); «неизвестные» испортили и даже своровали несколько инструментов; городским властям, как по команде, посыпались жалобы от жильцов, соседствовавших с кафе – писали о «чужой, безнравственной музыке», о «растлении»… Один за другим уехали на Запад Сермакашев, Панамарев, Громин и еще десяток музыкантов. Русский джаз потерял целую обойму прекрасных исполнителей.

А в это время в заводских клубах множились другие ансамбли – вокальные ритм-группы с электрогитарами, подражатели «битлам». Они делали оркестровки популярных песен и исполняли их на низком профессиональном уровне, но, как известно, посредственность доступна и потому популярна. Эти ансамбли никогда не вытеснили бы представителей традиционного джаза, если бы не поддержка со стороны Москонцерта. А поддерживали их, потому что они играли «свое»; пусть исполняли плохо, но «свое». Как будто джазовые вещи «Господин Великий Новгород» или «Коррида», или «Терем-Теремок» не свои!

Первым из кафе в середине шестидесятых годов закрыли «Аэлиту», года через три из «Птицы» убрали музыкантов Клейнота, еще через полгода заменили состав в «Молодежном».

Некоторые из джазистов стали коммерческими музыкантами, устроились в большие гастрольные оркестры – искусство для них поменялось и стало просто статьей дохода. Как-то встречаю Алексея Кузнецова; скривив рот, он усмехнулся:

– Работаю с одной певицей, заколачиваю кучу денег, а играю всего две ноты. И для чего я столько лет всему учился?!

Другие музыканты осели в ресторанах и за приличные оклады играли в основном шлягеры. Однажды захожу в ресторан СЭВ к Андрею Товмосяну, он хватает меня за руку и тащит на эстраду.

– Выручай! Гитарист опаздывает, а в зале проверяющие, комиссия Москонцерта. Пощипи гитару!

Я оторопел:

– Ты что, спятил? Я никогда и в руках ее не держал!

– Кого это интересует? – поморщился Андрей, удивляясь моему слабоумию. – Была бы единица на месте.

И мне ничего не оставалось как изображать гитариста.

Кстати, еще раньше, тоже «для счета», у Владимира Сермакашева я «играл» на барабанах, в «Птице» у Котла – на басу, а в «Романтиках» у Бориса Акимова даже спел куплет популярной песни. Можно сказать, прославился – «поиграл» со всеми лучшими музыкантами, и только у меня наметились кое-какие успехи, как ансамбли стали распадаться. Когда они окончательно распались, почти всех музыкантов я потерял из вида. Большинство из них, как я уже сказал, устроились в процветающие гастрольные оркестры, некоторые вернулись к своим основным специальностям и играли джаз два-три раза в год по случаю какого-нибудь празднества, кое-кто совсем забросил джаз, вроде отличного саксофониста и отличного парня Валентина Ушакова, который стал директором какой-то фирмы.