Текст книги "Заколдованная (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Помню точно – в раннем детстве она боялась высоты. Стоило нам с ней влезть на дерево, как она жаловалась, что «перед глазами плавают точки и голова стала тяжелой». Даже на крыше сарая ее тошнило. Она опасливо подходила к краю оврага, а мост перед общежитием перебегала закрыв глаза. С годами у нее прошла боязнь высоты. Она бесстрашно влезала на деревья и раскачивалась на гибких ветвях или вбегала на мост и, перегнувшись через перила, спокойно смотрела вниз.

В подростковом возрасте она вдруг полюбила бегать. Бегала по лугу, за нашими домами, быстро, легко и красиво, далеко выбрасывая ноги, широко раскинув руки и запрокинув голову. Она обгоняла всех девчонок и мальчишек в поселке и всегда, когда бежала, улыбалась. Бег доставлял ей радость. Видимо, там, среди сочного цветотравья, она вбирала в себя какую-то питательную, живительную силу.

Теперь, по прошествии многих лет, передо мной все чаще встает именно эта картина: сестра бежит по яркому лугу и стебли не мнутся под ее ногами – кажется, она просто скользит по травам и головкам цветов.

Однажды, когда мать была в командировке, отец пришел с работы раньше обычного, выпивши. Войдя в комнату, он заметил, что Нина, прислонив ухо к радиоприемнику, улыбается, хихикает и… разговаривает сама с собой. Отец быстро вышел на кухню – рот перекошен, в глазах страх.

– Иди посмотри, что с Ниной творится! Она совсем помешалась. Какие-то выдумки, бред… Давай отведем ее в больницу, надо показать ее врачам.

Сестра с радостной нервной поспешностью согласилась пойти в больницу; по дороге рассеянно и неопределенно улыбалась, чмокала губами, запутывалась в разнонаправленности своих мыслей.

– Я гуляла… встретила Татьяну Ларину. На ней было черное платье! Одежда ведь часть души женщины… У каждой вещи есть душа: у расчески, у чашки. О боже! Их нельзя обижать…

Мы пошли в Красные дома – «дурдом», как его называли.

Красные корпуса больницы стояли на высоком берегу Казанки. Мы часто видели «психов» в полосатых халатах – они окучивали рассаду капусты. Говорили, «психи» боятся воды и что в реке около «дурдома» постоянно находят утопленников. Ходили также слухи, что одна комната всегда пустует – комната Лобачевского, что она исписана формулами, над которыми до сих пор ломают голову математики. Таинственность и страх окружали Красные дома, мы старались не подходить к ним близко.

Врач-консультант задал сестре несколько вопросов:

– Как зовут? Сколько лет? Спишь плохо? Просыпаешься с трудом? Аппетит плохой?

Записав ответы, врач попросил подождать в приемной.

– И что он говорит со мной как с дурой? – удивилась сестра, когда мы сели на кожаный диван. – Что ж я, имя свое не помню, что ли?

– В самом деле, – шепнул мне отец. – Да и я плохо сплю и встаю с трудом… Как-то он не так с ней говорил. Мне кажется, врач должен быть актером, незаметно, в задушевной беседе узнавать все, а не так трафаретно.

Из кабинета врача вышла медсестра и громко, на всю приемную, в которой находилось еще несколько посетителей, обратилась к Нине:

– Больная, пойдем со мной в палату. А вы, – она кивнула отцу, – подождите, заберете ее вещи.

– Пап, как больная? – повернулась сестра к отцу. – Разве я больная?

Отец встал, взял сестру за руку:

– Иди, Нина, иди. Тебе дадут несколько таблеток, и все.

Когда медсестра с Ниной исчезли в коридоре, мы с отцом снова зашли к врачу.

– Простите, вы так и не сказали, что с моей дочерью. И потом… медсестра сразу заявила: больная! Девушка первый раз здесь, на нее все может это подействовать… Простите мое невежество, но, может быть, вы просто выпишите какие-нибудь таблетки?

– Это обывательский взгляд, – сказал врач. – Ваша дочь больна. У нее депрессия. Запущенная. Ее срочно надо лечить. Иначе будет поздно. И только в стационаре.

Через день мы с отцом навестили сестру, она плакала и просилась домой.

– Папочка, возьмите меня отсюда. Здесь так ужасно! Двери запирают, как в ловушке. И, говорят, отсюда никого не выпускают. Я боюсь.

– Нина! Тебе надо подлечиться. Через недельку-другую мы обязательно тебя возьмем. Я даю тебе слово.

– Ну я очень прошу тебя. О боже! Здесь настоящий ад! Полежал бы сам, тогда узнал бы.

– Первое время все бунтуют, – лениво заметила толстуха няня.

Больные в отделении сестры делали заколки для волос и раскрашивали сувениры из артели инвалидов. Нина, по ее словам, «рисовала яблоки на лошадках».

Когда мать вернулась из командировки и узнала, что Нина в больнице, она начала глотать ртом воздух; потом нервно прошлась по комнате.

– О господи! Прямо земля уходит из-под ног!

Полчаса она курила одну папиросу за другой.

– Нину нужно оттуда немедленно забрать. Там она действительно может сойти с ума. Это окружение… Таких, как она, полно. Любого можно брать с улицы и лечить. В определенные моменты у каждого бывают заскоки… Да, война исковеркала нашу жизнь… Нину нужно оттуда забрать. Завтра же… И нужно перебраться в Москву, иначе все это кончится трагедией.

– Бесполезно, – вздохнул отец. – Меня с завода никто не отпустит, да и кому мы там нужны?

– Да плевать мне на твою работу! – почти крикнула мать. – Здоровье ребенка дороже… И почему мы не можем жить там, где родились!.. Господи! Неужели каждому отпущен лимит счастья и мы свой исчерпали? Нет! Я просто так не сдамся.

Мать под расписку забрала Нину из больницы, сходила в дирекцию завода, и ей пообещали устроить отцу перевод на работу в Подмосковье, но дальше обещания дело не пошло.

Вскоре мать нашла пианистку, жившую на окраине города, и договорилась с ней об уроках музыки для Нины.

Пианистка Галина Чигарина была одинокой эвакуированной ленинградкой, с доброжелательной улыбкой и мягким плывучим голосом. Она была некрасивой женщиной, но ходила как королева, с балетной осанкой и никогда не смотрела по сторонам; за ней всегда тянулся шлейф резкого запаха духов.

Сестра сразу влюбилась в Чигарину, и прибегала домой радостная:

– Мамочка! Я узнала Галину Петровну в толпе по ее духам и по ее рукам! По ее необыкновенным рукам! Мы зашли к ней… Она такая тонкая, интеллигентная… и инструмент у нее живой. Когда Галина Петровна в хорошем настроении, он сам звучит, а когда не в духе, он прямо плачет.

Увлекшись музыкой, сестра потеряла интерес к занятиям в школе. В десятом классе у нее только по литературе и русскому оставались пятерки, по всем остальным предметам появились четверки и тройки. Все чаще на уроках у сестры болела голова. Дома она жаловалась:

– Мамочка, что со мной случилось? Я ничего не могу запомнить?

Врачи посоветовали временно оставить школу.

– Может быть, Нине пойти где-нибудь поработать? – предложила мать отцу. – Новые люди, новая обстановка немного встряхнут ее.

– Если только ненадолго, – согласился отец. – Нужно закончить школу. Не для того мы мучились, чтобы наши дети были без образования. Они должны учиться в институтах.

Мать устроила Нину на автобазу выписывать наряды, но вскоре сестра заявила, что «на работе все люди грубые и ругаются»; ее самочувствие резко ухудшилось, и снова пришлось обратиться к врачам.

А потом я ушел в армию и, демобилизовавшись, обосновался в Москве. В Казань заехал всего на несколько дней. Помню, поезд прибыл поздно вечером, и к поселку я подошел в полночь. Иду, вдруг вижу: от фонаря к фонарю вышагивает сестра и… читает книгу, светлые пятна высвечивали ее зыбкий, уплывающий профиль. Как и раньше, над ее головой вились светляки, молчаливо кружили птицы; за ней плелись собаки и кошки – брели молча, понуро опустив головы, как маленькие стражники, ведомые какой-то непонятной привязанностью. Сестра стала уже девушкой: высокая, с округлившейся, почти женской фигурой. Я окликнул ее, она вздрогнула, потом улыбнулась, подошла и прижалась ко мне. Взгляд у нее был пугливый, болезненный, а улыбка – робкая, беззащитная.

В семье ничего не изменилось. Отец много работал и на заводе, и дома – по вечерам чертил за доской, подрабатывал на других предприятиях. Раза два-три в неделю отец заходил в пивную, и тогда дома случались скандалы. Мать время от времени устраивалась на отцовский завод чертежницей, но как только сестра чувствовала себя хуже, сразу брала расчет. Все было так же, как и прежде, только теперь сестра ежегодно несколько месяцев лежала в больнице.

Перевод отца в Подмосковье затягивался, но мать не теряла надежды вернуться на родину: ходила в дирекцию завода, писала письма в министерство. И в конце концов добилась своего – отца перевели на один из заводов в Московской области.

Они поселились на станции Ашукинская, в часе езды на электричке от Москвы (купили половину бревенчатой избы). Мать выхлопотала сестре инвалидность второй группы как больной шизофренией и некоторое время сидела с ней дома. Я приезжал к ним в выходные дни.

В один из моих приездов мать сообщила, что «Нина стала агрессивной», и попросила помочь отвезти ее в больницу в Лотошино под Волоколамском.

Когда мы втроем ехали с Ярославского вокзала на Рижский, сестра впервые увидела метро и так развеселилась, что начала в вагоне смеяться и танцевать. Все пялили на нее глаза, кое-кто ухмылялся. А мне вдруг стало стыдно за мою сумасшедшую сестру; кажется, я даже отошел в сторону, дуралей. Никогда себе этого не прощу!

Мать устроилась проводницей на железную дорогу (устроилась по объявлению, где гарантировали в ближайшие годы жилплощадь в Москве); две недели бывала в поездках, неделю – дома; вернувшись из рейса, спешила в магазины, потом на волоколамскую электричку. Однажды зимой, когда мать работала, к сестре поехал я. Добирался долго: часа два на электричке, потом еще на попутных машинах; в Лотошино прибыл поздно вечером.

Сестра выглядела неважно: на лице одутловатость, взгляд отсутствующий, отдаленный, как будто смотрит на все через пыльные стекла. Она почти не слушала меня, морщилась от моих вопросов и без умолку говорила о «цветных снах» и болезнях, которые кто-то посылает на людей. Она протягивала мне пустую чашку и заставляла пить «солнечный свет, потому что он оберегает от болезней»… Под конец сестра сказала, что видит в окне «много мертвых людей».

После свидания пожилая няня-сиделка, посмотрев расписание электропоездов, объявила, что на последнюю электричку я опоздал, предложила подремать до утра на диване в приемной и пошла ставить чайник.

За чаем няня рассказывала о своей работе ночной сиделки, о повышенном окладе и двойном отпуске…

– А сестренка-то твоя права, – неожиданно перевела разговор старушка. – Здесь вокруг полно было мертвых. Я ж и во время войны здесь работала. Когда немцы подошли, больные разбежались по лесу… Зимой в халатах и тапочках… прятались за деревьями… а немцы в них стреляли… И откуда твоя сестренка знает?! Ведь ей никто не говорил. А вот ведь видит их, мертвых-то! Вот тебе и больная! Наши врачи говорят: у них изменения там, в мозгу, происходят, а я вот тебе что скажу, хороший человек: у них не разум затуманился, а они все видят не так, как мы. Я здесь всяких больных повидала… Конечно, лежат у нас некоторые, которые спиртным увлекались или еще чем… У некоторых по старости ум за разум зашел… Есть и молодые тронутые. Переучились. Щас ведь учеба тяжелая, нагрузка-то какая! Разве ж выдержишь?! Но многие, скажу тебе, просто с чудинкой… Вот я все приглядываюсь к твое сестренке-то, душевная она девушка. Тихая, спокойная. Забирайте-ка вы ее домой, нечего ей здесь делать. Пускай себе живет, как хочет… У нас ведь лечат чем? Уколы да химия. А толку от этого лечения никакого. Надобно лечить внушением, заговором. Это ведь болезнь души, а у нас лечат тело…

Летом во время отпуска мать привезла сестру домой. Как-то в воскресенье всей семьей пошли отдохнуть на озеро, недалеко от поселка. Когда расположились на поляне, мать сказала:

– Знаете что?! Все будет прекрасно! Скоро я получу квартиру в Москве, в хороших условиях Нинуся почувствует себя лучше, наш глава семьи перестанет увлекаться вином… Все будет хорошо, все наладится, вот увидите!

В семье, где было слишком много переживаний, наверно, надо поддерживать иллюзии, делать вид, что веришь в благополучный исход, но мать не самообманывалась, она на самом деле верила, что все устроится, она всегда была оптимисткой. Отец, наоборот, с каждым годом все больше терял уверенность в себе, все чаще выпивал. Он вообще не хотел уезжать из Казани – и потому что боялся всяких перемен, и потому что отработал на заводе больше двадцати лет и там у него остались друзья. Переехав в Подмосковье, отец так и не смог вжиться в новые условия, увлечься новой работой, обзавестись приятелями. А тут еще болезнь дочери и постоянное отсутствие матери… Отец издергался и окончательно подорвал здоровье. Через год после переезда он умер. Ему было всего сорок пять лет.

После смерти отца сестра снова начала заговариваться, и ее пришлось вернуть в больницу; на этот раз матери удалось положить ее в Абрамцево, поближе к дому. Вскоре мать перебралась в пригород Москвы – Ховрино, сняла комнату в частном деревянном доме и перевелась с поездов дальнего следования в кондукторы электричек.

В очередной отпуск мать купила старый кабинетный рояль «Шредер» – «чтобы Нинуся, наконец, занималась музыкой» – и привезла сестру из больницы. В первый день сестра с полчаса неуверенно перебирала клавиши, немного полистала «Самоучитель», но больше к инструменту не подходила – большую часть времени тускло смотрела в окно. Она прожила дома только неделю, потом убежала – захотела «покататься на метро».

Несколько дней сестру разыскивала городская милиция, но обнаружили ее на какой-то станции под Пушкино. Она ела землянику на платформе. Так и осталось загадкой, где она бродяжничала все те дни. С платформы дежурный милиционер отвел сестру в комнату допроса – ее приняли за пьяную девицу легкого поведения – разговаривали грубо и втолкнули в комнату, где находились задержанные карманники.

– Что ж вы делаете?! – сказал один из парней. – Она же больная, не видите, что ли?!

Мать уставала бороться с болезнью Нины. Когда я приезжал, она начинала бичевать себя:

– Не знаю, может быть, я виновата, что Нинуся такая. Может, я окружала ее излишней нежностью, как ты думаешь? А потом она столкнулась с жестокостями жизни, и Нинуся, хрупкая, чувствительная девочка, сломалась… Нет, все-таки нет! Нинуся не парниковый цветок, мы с отцом ни тебе, ни ей не создавали тепличных условий. Все работали в огороде, ходили в магазины, носили воду… Нинуся всегда помогала мне… Здесь что-то другое… Может быть, это ее болезнь почек во время войны? А может, от условий жизни в Аметьево?.. Она тянулась к культуре, к другой жизни, а какая культура там, в Аметьево?.. Но я все делала, чтобы Нина не заболела. Сколько раз, заметив, что она уткнулась в радиоприемник, прогоняла ее во двор, на жизненный сквозняк… Пыталась увлечь ее спортом, ходила с ней на каток, просила молодых людей с ней покататься… Сколько раз говорила ей: «Я запрещаю тебе слушать музыку и плакать, и думать о всякой ерунде!». А она мне отвечала: «Мамочка, ты можешь мне запретить слушать, но думать-то ты мне не можешь запретить». Такая умная девочка! Это надо же так сказать!.. В то время я думала, что музыка уводит ее от реальности, но потом поняла – все-таки дело не в музыке… А психиатрам я не верю. Они просто приглушают состояние. Подавляют и волю, и эмоции… Но ничего! Все равно добьюсь квартиры. Мы будем жить в Москве. И я стану работать по специальности, чертежницей. И Нинуся поправится, нужно только создать ей условия, окружить вниманием, заботой, у нее появится интерес к жизни, она вернется из своего нереального мира…

Прежде чем отвезти Нину в больницу, мать отвела ее в психоневрологический диспансер. Сестру признали инвалидом первой группы и назначили пенсию сорок рублей, при условии, что мать будет время от времени брать больную домой.

Пять лет мать отработала на железной дороге, но жилплощадь так и не получила. В конце концов она перешла работать в райсобес инспектором по назначению пенсий и, спустя два года, ей дали комнату в бывшем общежитии на окраине Москвы, около Волоколамского шоссе. Комната была маленькой и темной в многонаселенной квартире на первом этаже, где по дощатому полу бегали мыши, но мать была счастлива – после стольких мытарств очутилась на родине. Я посоветовал ей на первых порах скрывать от соседей существование больной дочери – для прописки такой больной требовалось разрешение жильцов, но мать возмутилась:

– Вот еще! И не подумаю! Я и комнату-то получила только для Нинуси, и живу только ради нее.

Купив подержанную мебель, мать взяла отпуск за свой счет и привезла Нину домой. Появление сумасшедшей соседи встретили неожиданно спокойно.

– Дочка-то у вас как цветочек, – сказала матери одна соседка.

– Красивая девушка, – подтвердила другая.

– Красивая! – хмыкнула мать. – Знаете что?! Лучше была бы какой угодно, только бы здоровой.

Мать купила Нине платье, туфли; днем они гуляли в парке, по вечерам ходили в кинотеатр, но с половины сеанса шли домой: у сестры начинала болеть голова. Вообще сестра чувствовала себя плохо, в ее воспаленном мозгу все реже появлялись проблески разума; она ходила по комнате в подавленном состоянии и все вокруг видела каким-то перевернутым.

Прожив дома две недели, сестра опять убежала. Снова мать заявила в милицию; объявили розыск, но нашли только через месяц. Где все это время была сестра, никто не знал. Стояла середина мая, земля еще не прогрелась, а сестра могла спокойно просидеть полдня на лужайке (с ее больными почками!). Весь тот месяц мать ложилась спать и думала: «А каково сейчас Нинусе?!».

Ее нашел дворник в Коломенском, на окраине Москвы. Ночью выбежал на крик, увидел – какие-то парни отбегают от женщины, подошел – девушка без платья, в одной туфле, вся трясется от страха.

– Небось хотели изнасиловать, – заявил дворник в милиции.

Нина ничего о себе не сказала, и ее, как «неопознанную», отправили в больницу на Матросской тишине. Мать каждый день обзванивала все больницы, обещали сообщить, если прибудут «неопознанные», но о сестре сообщили только через неделю:

– Привезли здесь одну больную, но вряд ли это ваша дочь.

Мать добилась разрешения перевезти Нину в городскую больницу Кащенко и стала к ней ездить не только по воскресеньям, но и в будние дни после работы. С московской пропиской мать поставили на учет в райжилотделе и, как опекунше тяжелобольной дочери, обещали в течение трех лет предоставить отдельную квартиру.

Летом, во время отпуска, мать снова решила взять Нину. Я отговаривал ее:

– Тебе самой надо отдохнуть. Я постараюсь достать путевку на юг.

Мать и слушать об этом не хотела:

– Ни за что! Только мать-преступница может спокойно отдыхать, когда ее ребенок лежит в больнице.

– Пойми, это все бесполезно. Ну опять она убежит и еще может попасть под машину. А там, в больнице, у нее свой мир, свои подруги. Кащенко хорошая больница, там ей лучше, чем дома.

– Замолчи! Лучше! Тебя бы туда упечь на полгодика, я посмотрела бы, как ты запел!

– И условий у тебя нет. Подожди, будет отдельная квартира, тогда я сам привезу Нину. И сам буду с ней ходить гулять, и найму няньку.

– Когда это будет?! А девочка уже столько времени в больницах…

– Год-два здесь ничего не решают.

– И слушать тебя не хочу! Возьму, и все.

– И перед соседями неудобно. Все-таки в квартире есть дети.

– Нинуся никому не мешает. Сидит у себя в комнате, а если и примет ванну, никого это не касается. Она здесь прописана и имеет на все такое же право, как и другие жильцы. Еще неизвестно, кто больше болен – она или та соседка, которая дерется с мужем каждый день.

Мать взяла Нину из больницы. Ей дали дочь под расписку и снабдили большим пакетом таблеток. Первое время, как обычно, мать с Ниной вместе ходили в магазин, готовили обед, гуляли. Иногда сестра играла на рояле, пыталась вспомнить пьесы, которые когда-то разучивала с Чигариной, или рисовала принцесс и клеила бумажные замки…

Как инвалиду, Нине полагался телефон, и вскоре в квартире установили аппарат. Когда соседи уходили на работу, сестра выходила в коридор, снимала телефонную трубку и тихо спрашивала:

– Это магазин? Суфле есть?

Кстати, в то время у меня не было телефона и приятелям я давал телефон матери. Случалось, при встречах кто-нибудь из них говорил:

– Звонил тебе, а там кто-то несет околесицу.

– Не туда попал, – объяснял я и спешил перевести разговор. Я уже знал по опыту: стоит людям сказать, что в твоей семье есть сумасшедшая, как от них не отвяжешься – замучают вопросами да еще к тебе начнут пристально приглядываться, выискивая отклонения, вызванные родственными связями с больной. Подобный крест следует нести тайно. О сестре знали только близкие друзья.

Через две недели сестра почувствовала себя хуже, у нее появились головные боли, она уже ничем подолгу не занималась – уставала; через каждый час ложилась отдыхать и, если засыпала, как и раньше, во сне плакала. Ночью она тоже спала урывками: немного подремлет, сядет на кровати, уставится в одну точку или встанет и начнет ходить по комнате и что-то бормотать. Мать все время была в напряжении – постоянно не высыпалась. Еще через несколько дней сестра начала нервничать и раздражаться, что мать не отпускает ее одну на улицу. Как-то сказала матери:

– Сегодня я видела плохой сон – у нас пропало красивое одеяло. Ищем его, ищем – нигде нет.

На следующее утро сестра исчезла. Мать пошла в магазин, заперев дверь комнаты на ключ. Пришла, а Нины нет. И дверь, и окно оставались закрытыми. Это уже было что-то запредельное. Мать позвонила мне на работу, я примчался на такси и, осмотрев комнату, пришел к выводу, что сестра могла вылезти только через окно (благо первый этаж), но зачем ей понадобилось снова закрывать раму, оставалось загадкой. Конечно, она могла защелкнуть шпингалет через форточку, но в это не верилось – она всегда была слишком откровенной для подобных хитростей. Оставалось полагаться на случайность: порыв ветра или хлопанье парадной двери.

Несколько часов я искал сестру по окрестностям, выспрашивал о ней у прохожих, но никто ее не встречал, только две школьницы видели «странную тетеньку с синими волосами».

Беглянку обнаружили ночью на шоссе, она шла «на станцию Правда, где красивые деревья». К счастью, сестра вспомнила имена своих врачей, и ее быстро водворили в больницу.

Мать была в отчаянии.

– Ничего у меня не получается, – с горечью сказала мне. – Уже столько лет Нинуся в больницах. Лучшие годы. Так и не стала она пианисткой, не искупалась в море, не испытала любви… Так и осталась старой девой, прекрасной старой девой с нерастраченными, заглохшими чувствами. И главное, я для нее всегда была опорой, она думала, что я все могу, и вот, оказывается… я бессильна. Может, мне устроиться в больницу санитаркой, чтобы быть рядом с ней?.. И куда она убегает? Наверно, в прошлый век, в тургеневские времена…

Я уже почти не верил, что сестру можно вернуть из ее таинственного мира.

– Неужели ты не понимаешь, что Нина невменяема?! Пойми, есть неизлечимые болезни, непоправимое. Нина не контролирует свои поступки, не соображает, что делает. Она может натворить что угодно.

– Не убивай мою мечту, – взмолилась мать. – Десять лет я не теряю надежды поставить ее на ноги… И учти: после моей смерти к Нинусе будешь ходить ты… Так и знай! Это твой долг. У тебя должно быть чувство долга…

Отдельную квартиру мать получила только через шесть лет, когда вышла на пенсию. Все эти годы каждое воскресенье она ездила к Нине (я навещал сестру, только когда мать болела); всю рабочую неделю копила продукты: закупала фрукты, конфитюры; кто бы чем ни угостил, сама не ела – все несла в больницу. Как всегда, в отпуск мать привозила Нину домой, но при первых же признаках обострения болезни сразу вызывала «неотложку» – боялась, что сестра убежит снова. Получив квартиру, мать заявила мне, что уже никогда не отвезет Нину в больницу, что бы ни случилось.

Квартира была прекрасной: на четвертом этаже, с балконом, окна выходили на юг, и с утра до вечера комнату и кухню затопляло солнце. С балкона открывался вид на запущенный сад с фруктовыми деревьями, за которыми виднелось Ленинградское шоссе, а еще дальше блестела гладь водохранилища.

Мы с матерью привезли Нину в конце мая, когда уже установилась теплая погода. Выглядела сестра плохо: от постоянной неподвижности стала полной и рыхлой, ее прозрачные глаза помутнели, она на все смотрела отстраненно, как на что-то далекое и нереальное, ее голубые волосы превратились в белесые и выпадали прямо на глазах. Сестра была вялой, апатичной; прошлась по комнате, заглянула в ванную, потрогала полотенце, вышла на балкон, безразлично осмотрела сад, вернулась в комнату, уселась на тахту и замерла, уставившись на обои.

Обедала она нехотя, все время вздыхала и разговаривала с какими-то невидимыми собеседниками, а после обеда неожиданно отошла в угол, насупилась и стала исподлобья посматривать в сторону матери.

– В чем дело? – спросил я ее. – Почему ты злишься на маму? Посмотри, она купила тебе новое платье, приготовила вкусный обед. Посмотри, какая у мамы светлая уютная квартирка, разве тебе не нравится здесь?

– Это не моя мама, – недовольно пробормотала сестра. – Моя мама красивая… И батареи здесь холодные. Тепло забирают соседи, а она молчит, – Нина кивнула на мать, – ничего им не говорит.

– Сейчас ведь весна, видишь – все цветет, уже тепло, и не надо топить.

Я попытался хотя бы немного пробудить разум сестры, но сразу понял, что мои слова до нее не доходят, что она все видит по-своему.

– Никакая не весна, а зима. Вон падают разноцветные снежинки. Они похожи на звездочки и колесики от часов. Ты не видишь, а я вижу. Но музыку-то ты слышишь? Это ведь зимняя музыка. Снегурочки.

«Все бесполезно, – решил я. – Здесь ее ничто не интересует. Она погружена в другой мир, уже привыкла к другой жизни, ее дом там, в больнице».

– Пожалуй, лучше ей здесь не будет, – сказал я матери.

– Будет. Это у нее временное помрачение. Оно пройдет. И потом, чья эта квартира? Благодаря кому я получила ее? Благодаря кому имею все удобства, телефон? Это Нинусина квартира, теперь она будет здесь жить всегда.

…Я звонил им ежедневно. Случалось, к телефону подходила сестра, и тогда в трубке слышалось невнятное бормотанье и вздохи, потом раздавался голос матери:

– У нас все хорошо. Нинуся немного нервничает, но это у нее пройдет. И представляешь, у нее прямо дар провидицы! Вчера мне говорит: «Я видела во сне мертвых собак». И что ты думаешь?! Сегодня утром около наших домов отлавливали бездомных дворняжек. Мы с Нинусей вышли, пригрозили собаколовам милицией, и они уехали. Но двух собак все же увезли, негодяи…

Но однажды поздно вечером мать позвонила сама:

– Приезжай! Нинуся хочет убежать!

Когда я подъехал к дому, Нина в одной ночной рубашке перебегала Ленинградское шоссе, не глядя по сторонам, размахивая руками, еле касаясь земли. Машины резко тормозили, шарахались к обочине. За сестрой семенила мать, громко стонала и кричала:

– Нинуся, вернись!

Перебежав шоссе, сестра повернула к водохранилищу. Я догнал ее у самой воды. Она была невменяемой: глаза вытаращены, рот открыт, дышит тяжело, хрипловато. Я схватил ее за руки, она начала вырываться, вцепилась зубами в мой локоть. Я знал, что в минуты безумства такие больные становятся очень сильными и нужно действовать решительно. Крепко схватил сестру за плечо и тряхнул, но это не помогло, она продолжала кусать мою руку. И тогда я ударил ее по щеке. Она даже не поморщилась от боли, но сразу обмякла.

– Поедем в больницу! – громко сказал я. – Слышишь, что я говорю?! Поедем в больницу!

– Поедем… в больницу, – сдалась сестра, в уголке ее рта показалась тонкая струйка крови.

Двое таксистов наотрез отказались везти сумасшедшую. Третий за двойную плату согласился. В машине, успокоившись, сестра стиснула мою руку и зашептала:

– Ты знаешь, в моем созвездии упала звезда… наверное, я скоро умру.

– Нина безвольная, вся в отца, – сказала мать, когда я вернулся из больницы. – А если человек сам не хочет поправиться, ему никто не поможет.

Больше года мать не брала Нину. Чтобы отвлечься, не думать все время о ней, вначале записалась в библиотеку, набрала книг, потом завела собаку, устроилась киоскером в соседний газетный киоск. Но с наступлением лета опять все чаще стала ругать себя за то, что слишком быстро сдалась, что жизнь без дочери для нее теряет всякий смысл…

В июле, когда приближался день рождения сестры, мать объявила мне, что снова привезет Нину домой. Накануне, втайне от матери, я съездил в больницу и попросил врачей не отдавать сестру.

– Нам трудно что-либо сделать, – сказали врачи. – Ваша мать требует больную, и все. И пишет расписку. Мы не имеем права не отдавать.

– Но вы же знаете, это рано или поздно плохо кончится. Сколько ее ни брали, она убегает. К тому же сестра действует на мать, та тоже начинает нервничать, не спит, много курит, пьет настойки от сердца…

– Да, это мы знаем. Но что мы можем сделать?

– Не давать, и все. Придумайте что-нибудь. Например, что сейчас сестра ходит работать в мастерские, чувствует себя хорошо и не стоит ломать ее режим. Или наоборот, что чувствует себя плохо… Я не знаю, вы же врачи. Очень вас прошу, ни в коем случае не отдавайте сестру.

– Хорошо, постараемся.

И все же отдали.

И произошло чудо. Я это понял, еще подходя к дому матери; сестра увидела меня с балкона, крикнула:

– Привет! – радостно замахала руками и выбежала с собакой из подъезда мне навстречу.

Похудевшая, в белом платье и белых тапочках, она обняла меня, поцеловала в щеку, взяла под руку.

– Как хорошо, что ты приехал! – воскликнула ликующим голосом. – Я вспомнила все пьесы, которые играла с Галиной Петровной, сейчас тебе поиграю…

Ее глаза посветлели и снова приобрели зеленоватый блеск, и волосы поголубели и вновь стали такими же красивыми, как когда-то!.. Она шла со мной к дому, раскачивалась в такт шагами и без умолку рассказывала, что они с матерью читали и смотрели по телевизору… – говорила осмысленные, здравые вещи!.. Я был ошеломлен! Это было какое-то возвращение из прошлого, воспоминание забытого языка… Что произошло? Неужели вот так, сама по себе, она смогла вырваться из призрачного, исковерканного мира, преодолеть огромное пространство, которое отделяет реальность от фантазий?!

Она вошла в комнату; пританцовывая, подошла к роялю, села за инструмент и блестяще сыграла несколько пьес. Улыбка не сходила с ее лица, все ее движения были легкими, раскованными. Мать смеялась и пела от счастья.

– Я же говорила! Я же говорила, она поправится! – шептала мне на кухне. – Не может человек не поправиться, если его окружают забота и любовь.