Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)

– А про жену главного инженера ты смотри никому не рассказывай, ладно? – проговорила она и вдруг вспыхнула так, что покраснела даже шея. – Конечно, нелегко ему сейчас… Жизнь нынче в Будапеште – не мед сладкий. Но что ж поделаешь? Мог бы он, конечно, перевестись и в провинцию, в такое место, где прожить легче. Но он такой человек, понимает свою обязанность… Вот ведь и на запад тогда не стал эвакуироваться. Остался с нами до конца, даже в убежище жить перешел… Ел вместе со всеми, из общего котла… Славный он человек!

Не было ничего особенного в том, что Аннушка заговорила вдруг об инженере Казаре. Но то ли голос ее зазвучал как-то особенно, то ли покраснела она сильнее, мучительней, чем всегда, – но только что-то больно ударило Юхаса в сердце и что-то вдруг словно остыло в груди. Он даже не почувствовал боли на первых порах и только горестно удивился…

– Да, Казар славный, – сказал он, помолчав немного.

– Только ты смотри никому не рассказывай! – повторила Аннушка и снова отвернулась.

– О чем ты?

– Ну, о том, что мы видели, – пролепетала девушка.

– Ну, что ты! Что я – баба старая? Слишком я уважаю Казара, чтобы…

– Вот и хорошо! – воскликнула Аннушка и светло, благодарно взглянула на красавца машиниста.

Но Юхас уже не обманывал себя и не толковал этого взгляда иначе… и так и не заговорил о родном своем селе, до которого полтора часа езды на велосипеде…

Он встал решительно, потянулся.

– Наверно, закипел уже наш старикашка! – хрипловатым голосом сказал он и через силу откашлялся. Потом хохотнул: – Символ рабочего единства! Товарищи соц-демы не могут быть в обиде. Нагрузили мы снеди и на их долю. Больше половины всей поклажи – их. Сама видела, что они брали: гусей, паштет печеночный в банках из-под варенья. В этом деле они знают толк… Хотя что правда, то правда, они и на обмен прислали не гвозди да цепи, как мы, или там тряпье старое, а подошвы! И где только добывает их Мохаи…

На полуразрушенном, заваленном руинами перроне вокзала толпились, взволнованно переговариваясь, люди.

– Кончилась война! Немцы капитулировали! – закричали они Юхасу еще издали.

Только что из деревни прибежали. Москва передала: конец войне!

Подошла Аннушка. Она встретила новость такой спокойной улыбкой, словно известие это было само собой разумеющимся делом. Словно она давно уже знала об этом. Шелковистая трава по колено, серовато-зеленые молодые нивы, желто-сине-лиловое море полевых цветов и белесые полотнища облаков в бледно-синем небе – это и есть мир. Как же может быть иначе?

Час спустя маленький эшелон – угловатая платформа и пускающий серебристые облачка пара паровозик – тронулся в путь. В тендере, на куче угля, связанная по ногам курица с лысой шеей испуганно озиралась по сторонам…

Ласло в одиночестве брел по безлюдной улице Аттилы. Домой идти не хотелось. На душе было и празднично и грустно.

На Паулеровской, в здании полиции, из окна кабинета Андришко струился тусклый свет. До сих пор работает? Но вот свет погас, через минуту под аркой зашаркали усталые, старческие шаги дяди Мартона.

– Ты еще здесь?

– А ты? Ты где был? Мы тут тебя сегодня весь вечер искали… Идем ко мне: остальные уже там, нас ждут. Отметим великое событие стаканчиком крепкого чая.

У Андришко собрались Сечи с женой, Жужа Вадас, Магда. В доме уже горело электричество. Над столом висела на длинном проводе лампочка в бумажном колпачке-абажуре, а под ней сидели гости и пили чай. Окна квартиры все еще до половины были заложены кирпичами, а сверху забиты досками. Мебель – старинная, полированная – белела свежими кусками сосновых досок в местах, где хозяину пришлось собственноручно латать повреждения. Потертое плюшевое покрывало поверх железной койки навевало воспоминания о днях мирной жизни.

Но собравшиеся вспоминали о войне, о событиях, вместе пережитых, о вещах, понятных с полуслова. Впрочем, говорили и о новом: о партии, о том, что в комитет поступило более ста заявлений о приеме. Заявления рассматривались ежедневно, и Сечи каждый день подписывал по десятку новых временных партбилетов. Жужа, усталая, бледная, конечно, считала, что «это уже либерализм».

– Партия большевиков – закрытая партия! – хрипло повторяла она.

– Но ведь у нас сейчас положение особое! – возражал Сечи.

Ласло присел на край койки, – больше сесть было не на что.

– Сегодня опять целая дюжина сдалась, – сообщил со вздохом Андришко, тяжело опускаясь рядом с Ласло. – Идиоты! До сих пор все еще ждали гитлеровского «чудо-оружия»…

– Пусть бы те, кто подает заявления, прежде поработали для партии! – продолжала Жужа хриплым шепотом. – Пусть они приходят к нам, мы будем считать их своими идейными товарищами. Но товарищами беспартийными. Так ведь и в СССР тоже… Совсем не обязательно всех сразу принимать в партию.

– Говорю: у нас другое положение, – настаивал Сечи. – Человек подождет-подождет, да и подастся в соц-демы. Как Нэмет, например, да многие другие! А мы лучше примем их и выкуем из них настоящих коммунистов.

– Из кого получится! – скривила рот Жужа.

– Правильно: из кого получится, – просто подтвердил Сечи. – Между прочим, количество теперь тоже важно. Вот тебе пример: в типографии уже начинают ворчать, нужно, мол, переизбрать местный комитет, а то в нынешнем не соблюдены нормы представительства!

– Я все же проверила бы, – прохрипела Жужа, – действительно ли тебе так сказали в ЦК или это твое собственное толкование! – Жужа из бледной теперь сделалась красной, силясь придать угрожающее звучание своему шепоту.

Но Сечи даже бровью не повел. Он сидел спокойный, весело поблескивая лысиной, освещенной электрическим светом. Жужа настаивала на принятии в партию членов Союза молодежи. С ней соглашались: молодежь надо принимать. Но она не успокаивалась, в особенности ратуя за белобрысого, прыщеватого парнишку – Йошку Мейера, которому не было еще и шестнадцати, почему, собственно, в комитете и не хотели пока его принять. Был он неразговорчив, на всех смотрел искоса, на вопросы не отвечал – огрызался. Впрочем, завидев Жужу, он сразу же становился ручным. По происхождению Йошка Мейер был из рабочих.

Вспомнили, что и Шоош рекомендовала в партию своего квартиранта.

– А почему он у себя в Чепеле не вступил?

– Думаю, потому, что он бывший офицер, – отозвался Сечи.

– Ну и что ж что бывший офицер! – прохрипела Жужа. – Видно же, что порядочный человек. Сам пошел на завод… Простым рабочим! Это все твое сектантство, товарищ Сечи. Не любишь ты интеллигенцию!

Сечи пожал плечами.

– Пусть явится на проверочную комиссию в министерство обороны. Если пройдет, можно обсудить… С железной дороги поступило два заявления. Машинист Юхас приходил с ними. Один в депо работает, а другая девушка, – в газетном киоске при вокзале…

– Ну, уж только не эту! – подскочила Жужа.

– Почему? Ты что-нибудь про нее знаешь?

– Особенного ничего. Но я ее знаю. Встречалась с ней во время осады. Отсталая, глупенькая девчонка.

– Подтянем, подучим…

– Партия все-таки не детский сад!

С кухни вошла дочка Андришко, принесла свежезаваренный чай. Разлила всем. Дядюшка Мартон поднял стакан и сказал, от волнения по-палоцски акая:

– Ну таак вот, тааварищи, выпьем-ка за мир!

Все сдвинули стаканы с чаем, чокнулись, словно это были бокалы с вином.

– За мир! И за тех, кто нам его принес!

Встали, да и застыли стоя, погруженные в мысли. Потом тихо расселись по своим местам.

– За павших героев, погибших смертью храбрых! – добавил Ласло.

Никто не отозвался, только жена Андришко тяжко, горестно вздохнула.

– Помните, – спросил Ласло, – когда мы еще только создавали организацию, дядя Марци передал нам последние слова Лаци Денеша? Что, мол, мы, живые, забудем погибших… А ведь действительно, мы до сих пор не назвали в честь хотя бы того же Денеша ни одной, самой малой улочки в нашем районе. Зато по-прежнему есть улица Вербёци [65]65
  Вербёци – венгерский магнат, казнивший вождя крестьянского восстания 1514 года Дёрдя Дожу на раскаленном железном троне.


[Закрыть], улица Хранителя Короны… Да что там: можно перечислять до бесконечности… Нет, нам нельзя забывать о тех, кто пал. Страшно подумать, что в эту войну погибли зря, ни за что ни про что миллионы людей – будто скот на бойне!.. Думали ли вы о них? Миллионы! В том числе молодые, еще и пожить-то не успевшие люди… Товарищ Поллак как-то сказал: случайности не существует. Что такая категория, мол, не известна ни науке, ни природе. Но разве не дело случая, какие именно из миллионов зародышевых клеток положат начало будущим новым жизням, и из этих жизней какие уцелеют!.. Война, говорил он, это тоже, мол, болезненный, но естественный и необходимый отбор человечества. Словом, что-то в этом роде. И что, мол, это так даже чисто теоретически…

И Сечи и Андришко сидели, насупив брови. А Ласло продолжал говорить, словно сам с собой… Подняв вдруг голову, он встретился взглядом с Магдой и замер: он прочел на ее лице те же самые заботы и раздумья, что терзали его, только, может быть, еще более мучительные, более болезненные, личные…

– Нет, – покачал Ласло головой, не в силах оторвать взгляд от Магды, – нет, я не верю в это. Это не так! Это неверно, и не может быть, чтобы так считала наша наука.

Жужа хотела возразить, но Ласло жестом остановил ее:

– Знаю, что ты хочешь сказать: мелкобуржуазная сентиментальность?..

– Вот именно!

– Неправда! Ведь такой «естественный отбор»… – начал Ласло и умолк, подумав, что нечестно будет сказать сейчас: «проповедовали фашисты». Тем более что Поллака нет здесь и он не сможет возразить ему…

Но Жужа поняла недоговоренное, подхватила:

– Ничего удивительного: фашисты очень многое украли у нас…

Ах, так? Тогда и он, Ласло, выскажет свое:

– Это не наше! От этого за версту несет фашизмом! Это не наше и не может быть нашим!..

Жужа начала краснеть, готовясь к гневному выпаду, но передумала и смолчала.

– Это – факт, – с напускным спокойствием промолвила она. – Чего же об этом спорить! Нужно учиться, а не реконструировать теорию по своему мелкобуржуазному вкусу. Здесь не может быть дилетантства, это тебе не филология, товарищ Саларди!

– Возможно, что я дилетант, – подхватил Ласло. – Но я хочу ответа: есть случайность или нет ее? Важно, с какой из этих двух точек зрения смотреть на вещи. Смерть сама по себе бессмысленна. Она имеет смысл только для жизни и с точки зрения жизни. Существует только то, что живет. Что умирает – того нет. Герои умерли за нашу жизнь, чтобы мы на их смерти научились и стали другими. А миллионы простых жертв?.. Они – страшное, скрепленное кровью свидетельство эпохи… Для нас, для живущих. Свидетельство страшной бесчеловечности, подлости звериного строя, выродившегося общества. И мы должны вечно помнить о его жертвах. Нам нужно научить людей жить и умирать, зная за что. И сделать так, чтобы больше такое не повторилось. Чтобы мы были людьми! Чтобы еще один какой-нибудь Гитлер не нашел для себя почвы – никогда, ни за что!.. Чтобы мы протестовали против любых предрассудков, несправедливой дискриминации, против всякого насилия, грубости, бесчеловечности… Вот в чем был смысл и цель их жизни! – почти выкрикнул он. – Поймите же это! Мы – современники павших. Мы знали их. Если мы не сумеем объяснить самим себе, как и почему дело дошло до этого массового уничтожения, если мы не сделаем для себя выводов, тогда вообще нет смысла жить!

Ласло умолк, снова встретившись взглядом с Магдой. В ее глазах стояли слезы.

Быстрее всех сделал выводы Сечи: простые и практичные. Облокотившись на стол и уронив лысеющую голову в ладони, он изрек:

– Учиться нам нужно, товарищи! Учиться нужно! Нельзя так: руководить районной организацией и… Нас уже сто человек, а скоро будет сто пятьдесят и двести. Мы же в ответе за людей. Руководим целым районом, а сами – невежды.

– Двести членов партии, – встрепенулась Жужа. – Давайте не будем строить воздушных замков! Или ты собираешься принимать подряд всех, кто только ни пожелает?

– Я считал и считаю, что большую часть подавших заявления следует принять.

– Тогда непонятно, почему нельзя принять Мейера.

– Ему нет шестнадцати.

– А то, что Кёсеги не дозрела интеллектуально – это не важно? Или Месарош и Янчи Киш? Почему им нельзя быть в партии? Киш, например, стал контролером общественного снабжения.

– Только что встретил я этого контролера, – буркнул Ласло. – В стельку пьян, на четвереньках тротуар обследует.

Сечи посмотрел на Жужу.

– Пьяниц, дебоширов принимать не будем. Двоих таких примем – две сотни хороших людей от себя оттолкнем.

– Ну, хорошо. А Штерну почему нельзя?

– Купец-оптовик.

– Неправильно. Уже много лет он никакой не купец! Он служащий. Всякий честный человек, вот хотя бы Магда, может подтвердить это.

Магда промолчала, но Ласло все равно бросило в холод. Он хотел было сказать, что за «служащий» был Штерн, но побоялся: еще, чего доброго, заподозрят в ревности. Та же Магда… И он предпочел промолчать. Неожиданно нарушила молчание сама Магда.

– Нет, он не может быть коммунистом.

– Как? – изумленно воскликнула Жужа. – И ты?.. Разве не ты сама говорила мне, что он неплохой человек?

– Неплохой-то он неплохой. Но не коммунист.

– Он может стать им!..

Разговор прочно застрял на темах дня. Говорили о том, что Сакаи подал заявление о переходе из партии социал-демократов к коммунистам. Хорошо это или плохо? И почему вообще он хочет перейти?

Сечи рассказал, что в последнее время Хайду не пропускает случая, чтобы не обругать «прежние порядки», то есть время, когда районную организацию социал-демократов возглавлял Сакаи. Называет Сакаи «агентом коммунистов». Если Сакаи пытается спорить, одергивает его: «Иди к своим коммунистам, там и разглагольствуй». Вот Сакаи и решил перейти… Что ж, пусть будет так. Может, тогда и Хайду опомнится? А Сакаи – авторитетный человек, старый социал-демократ, в типографии его все любят…

Расходились за полночь. Давно пробил комендантский час, но никто и не вспомнил об этом: война-то закончилась!

– Ты смотри мне, даму проводи до самого дома! – шутливо наказывал Андришко Ласло и косил глазами на Магду.

Они молча шли в темной, беззвездной ночи.

– Ты очень хорошо говорил сегодня, – сказала Магда. – Всем понравилось.

– Ну, что ты! – отмахнулся Ласло. – Как уж получилось. Я ведь даже и не думал, что мне выступать придется…

– А ты прав, – продолжала Магда. – Мы и самих себя и все понятия наши как бы с ног на голову поставили. А то, что ты сейчас вот говорил, – это просто так? Для моего утешения?..

– Для твоего утешения?.. Ну, что ты!.. Да и зачем… Может, Фери твой еще…

– Пора начать мне привыкать к этому. – Она сказала это серьезно, сурово и почти спокойно. – Пора…

Они помолчали.

– Утешение, говоришь! – повторил Ласло через несколько шагов. – Разве только для меня самого. Я хочу жить с чистой совестью… раз уж мне повезло больше других… В детстве я привык по вечерам исповедоваться самому себе в совершенных за день грехах. Эта привычка сохранилась у меня надолго: обдумывать каждый прожитый день. Сейчас в моей жизни как бы закончился еще один день.

– День длиною в шесть лет, – задумчиво повторила Магда. – Шесть долгих лет ожидания. Ведь мы не жили в эти годы, а только ждали, все ждали… Мне было двадцать, когда это началось… На втором курсе училась… как сейчас, вижу тот ясный, погожий день… первое сентября тридцать девятого… воскресенье было…

– Я тоже хорошо помню этот день… И еще многое другое помню… В тридцать шестом, в день закрытия олимпиады, я случайно оказался в Берлине, в гостях у одного знакомого профессора. Мы ехали в надземке, и вдруг наш поезд остановили – как раз над Шарлотенбургским шоссе. Внизу двигался кортеж машин… Гитлер в открытой машине – точно подо мной. Не было у меня при себе ни бомбы, ни пистолета, ни даже ножа! И только мгновением позже я сообразил, что мог убить Гитлера и с пустыми руками – просто из открытого окна вагона прыгнул бы на него сверху… Ну, да что уж было потом корить себя… Судьба предоставила случай… а я упустил его… Потом вместе с друзьями мы годами мечтали о подвиге, великом подвиге во имя человечества… И вот теперь, Первого мая, когда… – Ласло чуть не сказал: «Когда я ждал тебя», – когда я встретил Миклоша… Ах да, ты же его не знаешь…

– Ты рассказывал о нем.

– Да, верно. Это мой друг… И он сказал мне: великий подвиг – это, вероятно, сорок пятый год! Только подвиг оказался сложнее и труднее, чем мы его себе представляли… А сегодня вечером один беспартийный инженер очень интересную мысль мне высказал: стать коммунистом – это не выбор, не ставка на каких-то исторических скачках. Человек становится коммунистом потому, что он не может иначе. Вот как…

Они уже стояли возле дома Магды, но она не спешила нажать кнопку звонка к дворнику.

– Я даже во время осады мечтал, как наступит мир и я буду тихо, мирно жить среди своих книг, – говорил Ласло, глядя себе под ноги. – А стал вот – «политиком»! – Помолчав, он добавил: – История спросила нас: хотите вы жить или капитулируете? Люди вы или выродившиеся мещане? Это было испытание на право называться человеком, который из одного лишь смелого гуманизма противостоит любой опасности, побеждает даже силы природы. Уже в тот день, когда мы мучились с большим камнем – помнишь?.. – когда нам нужно было отвечать от имени всей родины: стоим ли мы, венгры, чего-то среди других народов… Теперь-то я вижу: нет в этом никакой заслуги, просто нужда. Самозащита. Я лично не мог бы поступить иначе… Я тебе надоел?

– Ну, что ты! Говори!

– Быть коммунистом – это не значит обязательно совершить какой-то великий подвиг, но это требует, пожалуй, большего, чем подвиг, – всей жизни человека! И мы не можем поступить иначе. Не сердись, что я так разговорился… Уже поздно, ты, наверное, устала… Звони, я подожду.

Но Магда не прикасалась к звонку, она стояла и словно ожидала еще чего-то или сама хотела сказать еще что-то, а может быть, просто прогуляться еще немного в этой милой, теплой ночи. И вдруг Ласло спросил:

– Послушай… А почему ты была против?

– Против кого?

– Ну, против этого Штерна.

Магда удивленно уставилась на него:

– Так ведь разве он коммунист? Разве будет когда-нибудь коммунистом?!

– Верно, но… Чтобы именно ты…

Магда повернулась и нажала кнопку звонка.

– Значит, и ты уже отдал меня ему?

– Так ведь… все же видят, что… Ты не сердись, Магда! Верно, это не мое дело, но ведь все видят, что он за тобой… ухаживает.

– И, вероятно, это меня обязывает?!

Ласло не ответил. Замолчала и Магда – надолго, отчужденно. Потом усмехнулась странно, будто всхлипнула.

– Четыре года мы с Фери прожили… Я ему вроде матери была. Это в двадцать два года!.. Он так и звал меня: «Великая, всесильная Жена!» А Штерн этот, наоборот, хочет сам меня на руках носить… Да что же вы, мужчины, думаете о нас, женщинах!! – Она заглянула Ласло в глаза враждебно, вызывающе. – Рост у меня – метр шестьдесят. Не карлица, хоть и не великанша. Ни в чьих руках я не нуждаюсь. На своих ногах стою!

Она протянула Ласло руку; за дверью зашаркали шаги дворника.

Ночной туман плыл по улицам. Звездное небо казалось ближе, чем противоположная сторона Вермезё. Почему Магда сказала: «Значит, и ты уже отдал меня ему?»

– Пусть Фери возвратится домой!.. Пусть возвратится как можно скорее!.. А если Магда не согласна больше быть «сильной, великой Женой», – ну, разойдутся полюбовно, и все! Только пусть он возвращается домой!.. И вдруг Ласло как бы увидел: Цепной мост – на мосту лежит убитый. Он без ботинок… носки с мелкой-мелкой, бисерной штопкой… Нет, нет, это не так, это не он, не должен быть он!..

А над миром стояла первая мирная ночь, когда не только здесь, на улице Аттилы, но и в Париже, и в Киеве, и в Милане люди могли спать спокойно. Пусть же спят спокойно и те, кого нет в живых…

Ласло шел по улице, а каблуки, словно эхо, повторяли задорные возгласы Жужи:

– Ко-нец вой-не! У-ра ми-ру!