Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Поллак упоминал раза два-три – на проверке членов партии и позднее, – что вырезки из газет вместе с «другими компрометирующими материалами» он в свое время уничтожил. Но эти его слова произвели на товарищей впечатления не больше, чем если бы речь шла об участии в распространении газет, – если не меньше. «Неужели они так и не поняли всего значения моей деятельности?» – возмущался он. Когда составляли какие-то очередные списки, в графе «занятие» Поллак поставил: «Писатель-специалист». Но и на это никто не обратил особого внимания, а Поллак был не из тех, кто сам себе делает рекламу… И вот наконец радость – нашелся человек, пусть в другой партии, признавший его заслуги. Пусть теперь Сечи и иже с ним почешут в затылке! Верно сказано: несть пророка у своего порога. Неужели нужно было прийти сюда социал-демократу и показать: «Смотрите, какой у вас талант – и где он? На задворках!..» Не важно, что социал-демократ, важно – серьезный политический деятель!

Да, Хайду серьезный политический деятель, согласился и Стричко. Потому что Хайду похвалил и его: было, говорит, время, когда мы с тобой вдвоем держали фронт… Да, было время, только сегодня о нем некоторые норовят забыть! Некоторые, кто на «ты» со старым полицейским офицерьем…

Жужа Вадас тоже называла Хайду серьезным политическим деятелем всякий раз, когда заходила о нем речь. И ни один из них не соглашался с тем, что говорил о социал-демократическом «комиссаре» Хайду секретарь Сечи. А Сечи говорил так: «Для Хайду одно важно: чтобы его точка зрения не походила на нашу!»

Но и Сечи был не совсем прав, давая такую оценку роли Хайду. Прошедший огонь и воду рабочий-политик, Хайду, пока был болен, с искренним беспокойством следил за тем, как складывается партийная жизнь и политическая обстановка в районе. И не о себе лично он думал, направив свои первые после выздоровления шаги в гостиницу «Палас», к тому самому товарищу Сэдеркени, члену ЦК, кому еще несколько месяцев назад он по вечерам, тайком, носил еду на улицу Радаи. Конечно, нанося первый визит, Хайду не забыл и о своих личных интересах и, вероятно, сожалел, что так долго провалялся в постели больным. Впрочем, может быть, ему просто не хотелось показываться на люди хромым, покалеченным; а возможно, он счел за лучшее выждать – пока прояснится обстановка, пока отодвинется фронт – и уже только потом выйти на политическую арену. Но ведь это он, Хайду, скрежеща зубами, плакался жене, что лежит прикованный к постели, в то время как… И возненавидел свою маленькую, со сводчатым потолком мастерскую-квартиру только за то, что здесь ему пришлось проваляться без дела, потерять столько драгоценных месяцев. Он-то ведь знал, что значило это преимущество во времени для коммунистов, первыми среди партий в районе приступивших к работе. И удивлялся, радуясь про себя, что они не воспользовались этим преимуществом так, как могли бы…

Нет, не клянчить себе пост пошел он к товарищу Сэдеркени. Кстати, член ЦК сам предложил Хайду работу у себя, в отделе профсоюзных организаций. Но Хайду отказался до поры от поста в ЦК и попросил оставить его на работе в районе…

Сечи не слишком утруждал себя детальным анализом личных или общественных мотивов поведения Хайду. Одно лишь он понял сразу: Хайду появился на арене в самое неудачное время.

В тот день из Нограда вернулся Озди, вернулся злой, раздражительный. Крестьяне поделили все его земли, включая и огороды. Ему оставили только дом и внутреннюю усадьбу в четыре сотни саженей. Озди мог бы сразу же броситься в драку, помчаться к старым знакомым в министерстве, швырнуть на чашу весов свои заслуги в движении Сопротивления, пустить в ход связи, трагически, с гневом или снисходительной улыбкой – кому как нужно – преподнося свою историю. Нет, Озди ни на мгновение не сомневался в том, что вернет себе имение. Вот только когда? Ведь может возникнуть новая тяжба: земля-то уже засеяна, и ему придется либо выплачивать стоимость высеянного зерна, либо ждать до уборки урожая. Словом, было от чего прийти в плохое настроение!

А тут еще и такие вопросы на повестке Национального комитета: генеральный квартирный реестр, расселение лиц, не имеющих жилья, участие домовладельцев в муниципальных работах по укреплению аварийных 542 зданий. Уже давно вышел приказ министерства восстановительных работ об обязательном ремонте крыш. По приказу значился очень дальний срок и до смешного ничтожные санкции за его невыполнение. (Кстати, и этот мягкотелый приказик так никто и не выполнил. В течение лета и осени пришлось с дополнениями издавать его вновь и вновь.) Коммунисты настаивали, чтобы приказ, учитывая особенное положение района, выполнялся самым строжайшим образом, и предлагали обязать владельцев мало пострадавших домов немедленно приступить к их восстановлению. А жильцам, которые сами отремонтируют здание, предоставить максимальные выгоды, освобождая их на определенные сроки от квартирной платы. И хотя теперь все это было лишь формальностью, пришлось задним числом утверждать речь Саларди, произнесенную им от имени Национального комитета перед квартальными старейшинами.

За последнее время Ласло успел привыкнуть к тому, что все его предложения от имени коммунистов автоматически становились решением всего Национального комитета. Очень редко предложения поступали от других партий, да и то большей частью это были просьбы помочь кому-нибудь из их коллег по партии – получить патент мастера, помещение под магазин, освобождение от рабочей повинности. А в остальном представители партий сидели и одобрительно кивали головами – на любое предложение. Привыкли, что выполнять эти решения им самим не придется. Что им стоило со всем соглашаться и числиться хорошими пай-мальчиками! Заседания Национального комитета сделались до смерти скучными и жиденькими. Сирена Форро, например, ни разу не удосужилась прийти на заседание с той поры, как в ее зубоврачебный кабинет по специальной проводке советской комендатуры дали электрический ток. Из партии мелких хозяев на заседания ходил один только Альбин Шольц. Он уже привык к удобному креслу Озди и умел отменно дремать в нем. Кроме того, ему нравилось председательствовать: открыть заседание, приветствовать собравшихся, рисуясь своим богатым законодательным опытом в прошлом, зачитать поступившие заявления, сформулировать в виде решения то, что Саларди диктовал для протокола. Шольц тоже соглашался со всем.

Оппозиция пока упорно отмалчивалась, но чувствовалось, что возражения назревают и уже буквально «висят в воздухе». За это говорили многие мелкие штрихи. Например, до сих пор не был решен вопрос о полсотне больших квартир: «по административным причинам» в них все еще не подселили дополнительных съемщиков (но когда дело коснулось квартиры Саларди, заместитель председателя управления проявил и расторопность и усердие, уже на следующий день заселив освободившуюся после выезда Магды комнату). Сопротивление оппозиции проявлялось и в других мелочах: например, на собраниях партии мелких хозяев обсуждались мировые политические проблемы, но ни разу даже словом не упоминались нужды района. Это была борьба с чем-то неуловимым, расплывчатым, непроницаемым, как туман. Ласло же хотел открытых дискуссий, страстно высказанных возражений, законченной аргументации, публичности. Иногда он чувствовал себя студентом, отвечающим равнодушному или даже злому профессору, который только слушает и молчит, не перебивая, не задавая никаких вопросов. Слушает, как студент рассказывает ему давным-давно известные вещи, сбивается, делает ошибки, волнуется… А Ласло хотелось спорить и в споре доказать свою правоту, в борьбе – показать свою силу.

И вот пришел черед и тому и другому. Озди, приехав, только и ждал подходящего случая, чтобы сцепиться с «этими», высказать все, что кипело, нет – клокотало в нем, огнем жгло в груди, пока старенькая крестьянская телега, дребезжа по булыжному шоссе, тащилась с ним до вацской железнодорожной станции.

– Я не понимаю господина Саларди! Попросту не понимаю, чего он хочет! – Озди был надменен и зол. – Чего он хочет от домовладельцев? Домовладелец нынче – нищий из нищих! Зачем же мы устроили на него травлю, грозим штрафами? Домовладельцу нечем платить. Все, что он собирает в виде квартирной платы, уходит на уплату налогов. Что же прикажете секвестровать сами дома? Но это уже сделали бомбы! Зачем мы вызываем к себе ненависть и насмешки, выдавая ордера на уплотнение? Ну хорошо, допустим, кто-то просит, кому-то действительно нужно… Но поощрять самим?! Коммунальное заселение не увеличит количества квартир, а уменьшит их. Вы только посмотрите, что за коммунальные квартиры мы теперь имеем! У меня по соседству была аристократическая квартира-люкс, мы могли бы приберечь ее для какого-нибудь министра. Так нет, вселили туда полицейского с пятью детишками и рабочего, тоже с семьей. Я знаю рабочих, чту и уважаю их. Кто-кто, а я – то уж знаю… Сам исходил потом, засучив рукава, вместе со своими рабочими косил, молотил – в зной, в пыль… Знаю, что такое физический труд! – Озди оглянулся вокруг, словно созывая остальных своих союзников на штурм. – Но квартира теперь не принадлежит ни одному из них. Она – общая! И они сообща разрушают ее. Ванная – в два раза больше этого зала. Изумительный кафель, мраморная, утопленная в пол ванна. Они устроили в ней курятник! Им не нужна ванная, это выше их потребностей. Сейчас я слышу, они снимают со стен кафель и продают его. В квартире такие ссоры, что стонет вся улица. И я не удивляюсь, – ведь им приходится делить все – от клозета до газовой плиты. Так что же: этого мы хотим? Назад, в каменный век?..

Да, это был заговоривший наконец экзаменатор-профессор, которому действительно давным-давно известно все, что может сказать студент.

– Война кончается, бои идут уже в Берлине. Победоносная Красная Армия и ее союзники уложили Гитлера на обе лопатки. Да вы представляете, какие силы, какие средства высвободятся теперь? Стоимости одной бомбы достаточно для возведения целого жилого дома; на средства, затраченные на подводную лодку или «летающую крепость», можно выстроить небольшой город. Минет еще несколько недель, и могучие международные силы придут в действие. А мы здесь бессмысленными полумерами будем трепать людям нервы? Вчера, едва я успел вернуться из деревни, приходит ко мне шестидесятидвухлетний старец, бывший член верховного суда. Шестьдесят два года человеку! Спрашивает, как ему быть: идти с женой на этот самый… ударник или воскресник… Словом, развалины убирать, как вы, господа, тут решили!.. А то, мол, говорят: кто не пойдет – реакционер! Так разве это они нам нужны на воскреснике? Подагрические старички из верховного суда?!

Он дышал шумно, раскрыв рот, и обводил взглядом примолкших «коллег». Ласло хотел уже воспользоваться паузой, он был уверен, что сейчас, вот сейчас, в пух и прах разобьет аргументацию Озди. Но тот властно махнул рукой.

– Простите, но я предоставил слово самому себе! – И он уже не глядел больше на Ласло, он обращался ко всем остальным, будто они вместе вершили суд над Саларди, будто только они все имели право решающего голоса, а Ласло мог лишь защищаться – в качестве обвиняемого.

– Или же история… с черепицей! Я уж не говорю о юридической стороне этого дела: на каком основании может кто угодно – или даже сам председатель – говорить от имени Национального комитета, когда еще нет общего решения! – Озди снова сделал эффектную паузу. – Но хватит и об этом! Только запомните, такими акциями мы приучаем людей к воровству, к беззаконию, как будто его и без того мало!.. Деморализуем народ, когда нужно восстанавливать не только дома, но и человеческие души. – Озди бросил короткий взгляд на Ласло, возвысил голос. – Я каждый день читаю «Сабад неп» и согласен со всем, что в этой газете пишется. От первой до последней буквы. С сорок второго года я поддерживаю политический контакт с коммунистами в рамках «Венгерского фронта». Но таких свежеиспеченных коммунистов, что не в состоянии отличить коммунизм от анархизма, таких местных царьков, самодержцев я не желаю знать!.. Вот и все, что я хотел сказать! Предоставляю уважаемым членам комитета возможность вынести свое решение! – Он вынул платок и спрятал в него свое вспотевшее лицо.

Ласло поднялся и сразу ринулся в полемику. Нет, он не терял головы, он держал себя в руках, не отвечал оскорблениями и совершенно спокойно объяснял свою позицию, доказывал свою правоту. Кончив говорить, обвел взглядом всех, ожидая поддержки. В этот день на заседание Национального комитета из коммунистов пришел он один. Напротив него, на потертом диване, сидели Пал Хайду, Магда, адвокат Гондош и рыжий стекольщик. Хайду слушал внимательно, с явным интересом. Длинноусый учитель от крестьянской партии громко скрипнул стулом и, смутившись, покраснел и крякнул. Альбин Шольц, откинув голову на спинку кресла, как обычно, давал отдохнуть глазам. Председатель рисовал на полях протокола кружки, а потом вокруг них – лепестки ромашек. Стояло молчание – томительное, долгое молчание. Сквозь открытое окно из Крепости долетала тягучая, на два голоса, русская военная песня. Промокнув пот платком и полюбовавшись мокрым отпечатком глазниц, лба, уголков рта на нем, Озди аккуратно сложил платок вчетверо, затем еще вдвое и убрал во внутренний карман расстегнутой куртки.

– Прошу высказываться, – со вздохом вымолвил он. – Нам нужно принять решение. Может быть, социал-демократическая партия?..

И тут заговорил Хайду. Он начал с изъявлений радости по поводу столь оживленного и столь интересного заседания комитета, на котором, как он рад убедиться, «обсуждаются чрезвычайно серьезные вопросы – важные как с теоретической, так и с практической стороны». Страстный тон ораторов показывает, отметил далее Хайду, насколько серьезно относятся «уважаемые коллеги» к своим обязанностям…

– Да, уважаемые коллеги, – подытожил Хайду, – именно этого и ждет от нас население района! Что же касается меня, то как назначенный нашим ЦК руководитель районной организации социал-демократической партии я в соответствии с линией своей партии стою на позициях теснейшего единства действий с братской марксистской партией. Господин секретарь комитета Саларди, – а для меня он товарищ Саларди, – ясно сказал: людей нужно поставить на ноги, научить их помогать друг другу! Я полагаю, господин председатель в принципе с этим тоже согласен…

Озди буркнул что-то с озабоченным видом, вероятно, желая пояснить свою позицию, но, как дисциплинированный диспутант, не захотел мешать оратору и лишь молча кивнул.

– Я не оратор, – продолжал Хайду, – я обыкновенный простой практик, человек физического труда. По-моему, ведь как… нужно ухватить цепь за нужное звено, а уже тогда – давай делай! – Он поглядел себе на ногти, словно на них записал ключевые слова своего выступления. – Да, о домовладельцах… Я скажу откровенно – мы не партия домовладельцев. Вышло постановление правительства, писали его люди более умные, более осмотрительные, чем мы с вами… Постановление нужно выполнить – это ясно. Но я должен заметить товарищу Саларди, что, если мы перегнем палку, пойдем дальше, чем этого требует данное постановление, мы можем подорвать авторитет правительства! А в остальном – это постановление, господа, оно уже существует, и тут мы не знаем шуток и будем его выполнять! – Хайду твердо посмотрел на Озди. И, удивительное дело, тот согласно кивнул ему.

– Что же до остальных вопросов, – добавил Хайду, – то я предлагаю следующее: перепись всех уцелевших квартир – это затея дельная… Создадим сегодня же комиссию, которая разберется, как нам разместить людей, не имеющих над головой крова. В школах, в учреждениях, в пустующих квартирах, если их можно отремонтировать, и… – он снова с непреклонной решимостью посмотрел на Озди, – и путем коммунального заселения тоже! Да-да, если понадобится, то и таким путем! Наконец, эта, как ее… словом, дело о черепице. Оно ведь как иной раз бывает? Начнет человек выступать и такого наговорит, что и сам не рад… Я полагаю, что и товарищ Саларди не так думает на самом деле, как получилось из его слов. Мы должны добиться того, чтобы ни одна штука черепицы не валялась без пользы ни на улице, ни на крышах разрушенных домов. Предлагаю и для этой цели создать комиссию. Подсчитаем ресурсы… Назначим приемлемую цену… Давай черепицу, получай деньги, – все будет в порядке, и никакой анархии…

На Хайду устремились все взгляды – в них были одобрение и надежда. Даже председатель, оставив недорисованной последнюю ромашку, принялся старательно записывать предложения оратора: понял, что они-то и будут решением сегодняшнего заседания. Он угадал.

Члены Национального комитета разошлись примиренные, только Ласло и Озди не подали друг другу на прощание руку Пал Хайду, очень веселый и приветливый, подхватил Саларди под руку и проводил до самого комитета компартии. Ласло избрали в обе предложенные Хайду комиссии, и тем не менее он отчетливо сознавал, что принятые предложения Хайду – это его, Ласло, поражение. Он был очень расстроен и зол. Зол на Озди, зол и на Хайду, по-дружески гудевшего у него над ухом: «Больше нужно брать в расчет людей, Лаци! Кто-кто, а я то уж действительно презираю их, знаю, что это за человечишки! Больше десятка лет живу среди них, и все же… В конце концов, мы с тобой – политики! Я тебе откровенно скажу… Сечи, мне кажется, недостаточно гибкий человек, но ты-то должен это понимать!..»

Ласло лишь краем уха слушал Хайду, занятый своими собственными мыслями. Что он мог возразить Хайду? Что и он давно живет здесь и знает этих людей, но не презирает их? Такой ответ показался ему нескладным, беззастенчиво сентиментальным. А для «политика» так просто глупым.

Вот эта застенчивость, что греха таить, и сдерживала Ласло на заседании комитета. Умная, даже в гневе хладнокровная аргументация Озди подействовала тогда и на него. Но теперь Ласло корил себя: почему он не дал волю своему возмущению, которое ощущал так часто, но сейчас, когда Озди заговорил «об огромных силах, которые освободятся с окончанием войны», почему-то вдруг принялся душить в себе… А разве не естественно возмущаться тем, что и он сам, да и другие отсиживались всю войну, кто как мог, и даже ни единого выстрела не сделали для завоевания своей свободы! Ведь все, буквально все готовеньким получили! Да не будь этого, и по сей день ходили бы люди, клейменные «желтой звездой», а фашисты болтали бы о Великой Венгрии, о чистоте расы, хулиганы подростки прямо на улице средь бела дня убивали бы людей, город уничтожался бы до последнего дома… вокруг бесновалось бы безумие, а ум и честь, тихо причитая, уползли бы в уголок, выжидая, пока «международные силы»… Нет!

Мы люди! – надо было крикнуть в лицо Озди. Мы люди среди людей! Мы – один народ в семье других народов. Десять миллионов – это тоже частичка двух миллиардов, хоть и маленькая. Так же, как и шесть или восемь тысяч человек здесь, в нашем районе! Так докажем же это! Или мы – ненужный балласт, ветхое старье в богадельне народов или в больничной палате? Неужели только со ста миллионов начинается человеческое самосознание нации?!

Да, вот как нужно было сказать тогда в Национальном комитете… Он низверг бы в прах этого Озди при всем его чванстве. А если и потерпел бы поражение он, Ласло, то вышел бы оттуда все же не посрамленный, а с гордо поднятой головой. Теперь же остается только слушать, как Хайду «отечески заботливо» нашептывает ему: «Учиться вам всем надо, дружище. Ну, да еще успеете, научитесь! Мы тоже не родились политиками. Возьми, к примеру, меня: работяга, нищий пролетариат – «проли», как мы себя называли!.. От сапожной колодки поднялся в рабочее движение… Что же до союза наших двух партий, то в нем ваш капитал – молодой задор, а наш – сам видишь – мудрость, опытность! Ну ничего, будем помогать друг другу. Верно?»

Он проводил Ласло до самых дверей, дождался даже, пока тот скроется за первым маршем лестницы. А затем повернулся и, словно на прогулке, заложив руки за спину и улыбаясь, пошел обратно, к районному управлению. Еще прощаясь с Ласло, он издали видел, как один за другим разошлись по домам остальные члены Национального комитета. Хайду действовал методично: конец дня он решил посвятить управлению.

Минутой позже он уже сидел в кабинете председателя. Перед Нэметом стояла кружка с отломленной ручкой и вонючей, пахнущей мылом и чем-то горелым, жидкостью на дне, – как уверял председатель, – самогонкой.

– Л-л-лекарство мое, – заикаясь, объяснял он. – Спасибо ей, без гриппа весну миновал. А какие у меня нервы, сам знаешь. Тьма волнений, работа.

За день Нэмет, как видно, принял не первую и не вторую дозу «лекарства»: лицо у него опухло, глаза налились кровью, словно он давно уже не высыпался. Вообще-то на работе никто, кроме посвященных, не замечал пагубной страсти председателя: он не шумел и не глупел от выпитого. Но к окружающему миру прикасался брезгливо, как в перчатках. Может быть, именно алкоголь и служил ему этими «перчатками».

«А я тебя не тороплю, – доверительно склонялся к столу Хайду. – Мой принцип: каждый должен убедиться сам. Вот и ты: придет время – увидишь, на чьей стороне сила и кто здесь «сильный человек». Социал-демократическая партия существует в Венгрии уже полвека, вот тебе и историческая преемственность. А если и с другой стороны взглянуть – опять все в порядке: рабочая партия, марксистская партия, красная партия! Понял? Ну, а ты хотя и молод еще, но заслуги у тебя уже серьезные, большое будущее ждет тебя…»

Ласло доложил у себя в комитете о только что закончившемся заседании. Он не старался приукрасить своего поражения. Слушали его молча, с мрачными лицами. Поллак начал объяснять что-то весьма туманное насчет завоевания средних слоев, как о первейшей и важнейшей задаче после взятия пролетариатом власти. Он недавно был в ЦК и приволок оттуда целый рюкзак книг. На венгерском оказались только две тоненькие брошюрки: «Об основах ленинизма» и «Диалектический и исторический материализм» Сталина. Принес он и несколько томов Ленина, «Анти-Дюринг» Энгельса и другие труды, но эти все были на немецком. Теперь Поллак постоянно расхаживал с какой-нибудь из них под мышкой… Сечи, тоже расстроенный, как всегда, напирал на практические дела: подготовка к 1 Мая, ударный воскресник… «Вот чем мы им ответим! – сказал он. – А вообще, сплоховали мы… Не дело это – товарища Саларди одного против них оставлять в Национальном комитете!»

Ударный воскресник, вопреки всем опасениям, удался на славу. Никто не ожидал, что на работу выйдет так много народу – больше тысячи. Пришли организованно: по кварталам, по школам, ячейкам от Союза молодежи, Женского союза, от предприятий. Вышли служащие районного управления, члены Национального комитета, руководители партии. Сам Хайду, еще прихрамывая, но все же с лопатой в руках, подходил то к одним, то к другим, заговаривал, шутил.

Погода выдалась дивная. На балкон партийного комитета выставили патефон и играли все пластинки подряд, какие только удалось собрать – лишь бы не реакционные: танцевальную музыку, народные мелодии.

(Нашлось много пластинок с ариями из оперетт, но было решено, что их нельзя использовать: сплошные графини, баронессы, королевы!) Настроение поднялось. На обед выдали добавочный паек: хлеб и «венгерский» чай с сахарином – бесплатно.

Озди, верный своим принципам, не вышел. Но его дочь, молоденькая женщина с блестящими черными глазами, усердно работала киркой и лопатой в группе молодежи.

Казалось бы, в таком труде незачем искать одухотворенности. И многие так к нему и относились: наваливались на ближайшую кучу мусора – и давай! А вот жильцы с Туннельной, бригада хромого доктора Тегзе, оказались с выдумкой: они заранее определили, сколько могут взять на себя, зашли с дальнего конца и стали «прокладывать дорогу к себе домой», убирая весь хлам, мусор, что преграждал им путь. И чем ближе подбирались к своей улице, к дому, тем лучше спорилась у них работа. «Чуем уже запах родного хлева!» – шутили они. И эти шутки придавали своеобразный вкус в целом не очень-то приятной работе. К трем часам они уже закончили, сделав и больше и быстрее остальных… Из Крепости пришло очень мало людей. А им следовало бы очистить хоть одну из улиц-лестниц, ведущих к ним, на гору. Но они даже и не начали. Бригада Тегзе взялась это сделать за них. К ним на помощь вскоре подоспела еще одна группа, с проспекта Кристины. Сильный народ, много служащих управления, а главное, с ними был Шани Месарош. Он в одиночку отбрасывал в сторону бревна и увесистые куски бетона, не хуже какого-нибудь циркового силача, работающего с гирями. К вечеру лестницу очистили. Когда обе бригады все кончили, Шани и доктор Тегзе сколотили из досок щит и прибили его у верхней ступеньки лестницы. Идея принадлежала Шани, сделать же надпись он доверил доктору Тегзе, чтобы не скомпрометировать ее несколькими орфографическими ошибками: «Лодырям из Крепости, чтобы они не расквасили своих нежных носиков! Лестницу отремонтировали за них жители улицы Туннельной и проспекта Кристины». Щит уже прибили к столбу, кирпичами укрепили его основание, а все сооружение накрыли тряпкой – остатками немецкого парашюта. Весело галдя, позвали на «торжественное открытие памятника лодырям» Ласло, Сечи. Нэмета, – словом, всех руководителей, кого нашли на воскреснике. В самый последний момент туда прибежал и Лайош Поллак.

– Оскорблять никого нельзя! – заорал он. – Воскресник – дело добровольное.

Он вертелся, волновался, обращаясь то к Андришко, то к Сечи, То к Саларди и даже к рядовым участникам воскресника, столпившимся вокруг с кирками и лопатами в руках.

– Нельзя, товарищи, поймите! Они тогда и в другой раз не придут! – Отозвав в сторону Ласло и Сечи, он срывающимся от возмущения голосом зашипел: – Вы понимаете, что это чистейший прудонизм? Хватит того, что ты квартальным уполномоченным говорил о районном патриотизме! А теперь идешь еще дальше: делишь людей на жителей Крепости и Туннельной? Да это же самый затхлый прудонизм!

Ласло и Сечи смущенно переглянулись: ни один из них не знал, что такое «прудонизм». «Памятник лодырям» все же открыли, несколько минут полюбовались на него, но потом Шани Месарош унес и выбросил куда-то щит вместе со столбом.

Солнце уже зашло и небо посерело, когда они все двинулись по домам. Ласло возвращался вместе с Андришко и бригадой Гизи Шоош. С ними шли жена и дочка Андришко, дворничиха Кумич, новые соседи Ласло – старуха, ее дочка, «друг дома» – лейтенант полиции, и зубной врач, живший этажом выше. Шли усталые, но веселые. Казенный инструмент сдали, несли с собой только то, что взяли из дому: метлы, совки, кирки, ломы. Впереди несколько голосов напевали мелодии многократно прокрученных за день пластинок. Перед зданием советской комендатуры на длинной, свежеоструганной, лавке сидели солдаты. Они тоже пели, под гармошку, какую-то печальную, непонятную, но берущую за сердце песню, очень подходившую к такому усталому, пыльному весеннему вечеру. Несколько солдат еще работали на небольшой площади перед комендатурой, разбивали газон к 1 Мая. Из земли уже пробивалась щетинка травы, а над ней возвышалась большая, в форме звезды, клумба, густо припорошенная цветочными семенами. Солдаты выкладывали края клумбы обломками красного кирпича. Вот один из них, в сержантских погонах, распрямился, разминая поясницу, и тыльной стороной перемазанной землей ладони отер вспотевший лоб. Приветливо улыбнувшись всей компании, Ласло горделиво показал на газон.

– Культура! – сказал он.

На углу улицы Мико две группы распрощались.

– А здорово сегодня почудили! – вспомнил кто-то и захохотал.

– Если бы еще и сыты были этим чудом, – вздохнула одна женщина.

Ласло спросил шагавшего рядом с ним соседа-дантиста:

– Как вы думаете, все с охотой пошли? Только откровенно.

Дантист улыбнулся, пожал плечами.

– Вставать чуть свет, конечно, не хочется. Вчера наверняка все ворчали: и в воскресенье, мол, отдыху нет… А уж когда вышел человек, все это забывается. Вон, посмотрите: проспект Кристины, улицу Атиллы и самое начало улицы Месарош даже подмели. Словом, человек чувствует: сегодня я что-то сделал! И забывает и вчерашнюю воркотню, и что рано вставать пришлось… А помните школьные прогулки классом? – вдруг рассмеялся он. – «Встреча в семь часов утра на площади Кальмана Сэля». И все приходят злые, что на целый час раньше вставать пришлось… А как выбрались куда-нибудь в горы… да друзья вокруг… Или вспомните, как в холодную воду купаться входишь… А такое, как сегодня, и через день, и через год – всякому вспомнится… Каждый раз вспомнится, как доведется по этим улицам идти…

– Значит, люди не обижаются, что Национальный комитет, партии… ну, беспокоят их, что ли, этими вот?..

Дантист улыбнулся.

– Умный человек понимает… Нужно так нужно… Беспокоят? Я же говорю: никто не любит рано вставать. Ну, а уж когда вышел…

С Логодской. от дома Озди, навстречу им шла большая группа людей, человек пятнадцать, с лопатами, кирками.

– Как, и вы?..

– А что ж и мы? – пожала плечами одна женщина, потом, приглядевшись к Ласло, узнала – из начальства – и добавила: – Коли весь район воскресничает, мы тоже решили.

– Здесь и работали?

– На привычном месте. Как на завод ходим.

– И все тот же дом?

– Там надолго работы хватит! Сейчас битое стекло перебираем. Все, что ни возьми, – деньги. За черепицу в прошлый раз господину депутату три тысячи пенгё отвалил один господин из Пешта. И нам кое-что перепало: масло дали, сала.

– А трупы полицейских нашли? – крикнул им Ласло вдогонку.

Но рабочие только рассмеялись и пошли дальше.