Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

Вечером жильцы вылезали из подвалов-убежищ наверх подышать свежим воздухом. Кто-нибудь, схватив ведро, мчался за угол, на улицу Паулера, где в широченной воронке, образовавшейся посередине мостовой после взрыва бомбы, можно было набрать воды. Вода заполнила воронку до краев и тоненьким ручейком струилась по мостовой к водостоку. В ранние зимние сумерки окрестные жители собирались к воронке с ведрами. Они спешили управиться до пяти: после пяти выходить на улицу запрещено – комендантский час. Да что толку в запрете, когда очередь длинна, а два ведра тяжелы! И хоть замирало сердце – выстаивали очередь, а потом несли по домам свою драгоценную ношу. Рассказывали, что на рождество пристрелили вот так одного старичка на улице. Солдат окликнул его, да бедняга туг был на ухо, не остановился, и солдат выстрелил почти в упор.

Если жильцам требовалось сходить за чем-нибудь в свою квартиру – они тоже дожидались вечера. Но больше мрачно прохаживались по крохотному дворику, чтобы размять суставы, проветрить легкие. Были и любители обсуждать военную обстановку. Их оказалось трое: Соботка – начальник местного ПВО, который будто зарок себе дал и шляпу снимал только на ночь, а пальто даже не расстегнул ни разу с первого дня осады; затем советник городского управления Новак и молодой Шерер из министерства. Эта троица здорово разбиралась в политике. И хотя в доме не было ни одного батарейного приемника, а газет и вовсе уже не печатали, они каким-то чудом знали о положении на фронте и все точно высчитывали – по передвижению войск, по гулу орудий. Шерер, хорошо говоривший по-немецки, иногда отваживался прогуляться до штаба гестапо: там у часовых всегда можно было хоть что-нибудь выведать.

«Политики» пальцем на стене рисовали линии фронтов, уверяли: вот немцы перешли в наступление одновременно в двух местах – под Эстергомом и у Секешфехервара… Русские на будайском берегу Дуная попали под обстрел сразу с двух сторон. Второе русское кольцо – р-раз и прорвано! О, еще бы, они хорошо разбирались в обстановке!..

Жильцы слушали объяснения «политиков» и не знали: верить им, нет ли. Зубной врач, например, слушал молча, сам ничего не говорил, даже головой не кивал. И, слушая, смотрел куда-то вдаль, мимо говорящего.

Все обитатели бомбоубежища сходились только на одном: что осада не такая уж страшная штука, как они поначалу думали. Ну, плюхнется где-нибудь одна-другая мина, просвистит снаряд… Конечно, сидеть целыми днями в подвале неприятно. Так ведь это не надолго и совсем не опасно. Ни чуточки не опасно. А ведь казалось, что при такой войне тут все в пух и в прах разнесут, камня на камне не оставят.

– Что вы! – смеялся Соботка. – Ведь это же – столица, огромный европейский город. Не так-то просто стереть его в порошок. Сколько для этого понадобилось бы орудий, сколько взрывчатки! Вот подсчитайте… В Будапеште тысяч пятьдесят домов – верно?..

– Не в этом дело! – отмахивался Новак, инженер-советник. – Просто русские не посмеют такое сделать! Тут они не у себя дома. Это вам, господа, Европа. И русские понимают, какую ценность представляет этот миллионный город. За него им пришлось бы расплачиваться слишком дорогой ценой. Ну а немцы, естественно, стараются щадить столицу братской, союзнической страны. Отсюда их тактика: сперва заманили русских, – окружайте, мол, город! – а потом сами в контрнаступление, да еще одновременно с севера и с юга. А здесь в кольце – сами можете убедиться – какая начиночка, сколько тут снаряжения, сколько войск. Мы по целым дням лупили русских с Вермезё, а они только изредка огрызнутся каким-нибудь жалким снарядишком… Значит, дело ясное: центр сражения переместился на запад…

– Вот именно! – бросался в дискуссию Шерер. – Центр перенесли в горы. И русские вынуждены теперь повернуться лицом туда. – И, увидев вдруг на улице гестаповского офицера, Шерер бросился за ним, чтобы расспросить, выведать что-нибудь.

Подполковник, как видно, уже знал Шерера. Остановившись на миг, но не подавая ему руки, не козырнув, гестаповец лишь перебросился с Шерером несколькими словами и тут же скрылся в соседнем доме. Солдаты перемигнулись: опять к любовнице своей потопал! Они уже успели прослышать от других солдат, расположившихся на постой в том доме, про артистку-танцовщицу. Красавица, говорят, писаная, как на картинке!

Жильцы дома неохотно разговаривали с рядовыми. Правда, на ночь пускали их поспать где-нибудь в коридоре, на полу – все не на камне лестничной клетки. И хоть паркетный пол не мягче камня – а все же теплее. Но в разговоры с солдатами они не вступали, да и солдатам было это ни к чему. Видели солдаты, какие болваны эти штатские, – болтают о блокаде, о войне, а ничегошеньки-то в ней не понимают!.. А этот длинноносый тип так и вьется змеей перед гестаповцем-подполковником, будто чаевых от него ждет…

Вот почему, услышав сзади шаги, солдаты обычно умолкали. Они молча докуривали цигарки, швыряли прочь окурки и, в кармане отломив от плитки кофейного концентрата кусочек, клали в рот и молча жевали:

Но когда за их спиной звучало: «Разрешите пройти!» – они узнавали по голосу Магду и, радуясь ей, восклицали:

– А, это вы, маленькая барышня!

Солдатам нравилась хрупкая, миниатюрная женщина из первой квартиры на первом этаже, молодая, симпатичная, с милым взглядом и добрым сердцем: она всегда очень ласково пускала их ночевать в переднюю.

– Я же вам говорила: никакая я не барышня! Служу я здесь.

– А-а-а! – тянули солдаты, разглядывая ее плутовато, и весело хохотали.

А Магда шла в разрушенный дом напротив. Зябко запахнув на груди жиденькое свое пальтишко, она, спотыкаясь, бродила между руинами и собирала обломки перегородок, дверей, оконных рам. Набрав хорошую охапку топлива, она шла обратно, а старые солдаты ласково провожали ее глазами, жуя кофейный концентрат.

– Что это у вас? Вкусно? – спросила их как-то Магда.

– Пожалуйста, отведайте, – протянул ей на ладони сухой кофе один из солдат. – Ничего. Но только, прошу прощения, слюней не хватает.

И так вкусно было это сказано, что Магда невольно рассмеялась, хотя на душе у нее было далеко не весело.

– Что же это?

– Консервы из кофе.

Магда задумалась на миг, предложила:

– Давайте-ка я вам сварю его. Все лучше горяченьким выпить, чем всухомятку его грызть. И так весь день торчите на холоде!

– А вот за это – спасибочко! Ежели только не в тягость вам…

Изо дня в день уклад одиннадцати квартирантов Ласло все больше приноравливался к новым, необычным условиям существования. Снаряд, разрушивший дом напротив, выбил стекла во всех выходивших на улицу окнах. В квартире не осталось ни одного целого окна. Чтобы хоть как-то заткнуть зияющие проемы в большой комнате, со всей квартиры собрали все, что подходило для этой цели: ковры, лишние одеяла. Спать отныне приходилось всем в одной комнате.

На другой день состоялся «военный совет». Ласло спустился посмотреть убежище: нельзя ли там разместить хоть часть его гостей? Но надежд было мало. Вдоль обеих стен подвала, вплотную друг к другу, вереницей тянулись кровати, диваны, сколоченные из досок нары, и места между ними было ровно столько, чтобы пройти. Посередине убежища, на небольшом пятачке, дышала жаром «чугунка» – а вернее, большая жестяная банка, удобная тем, что в ней сгорало все, – уголь, дрова, мусор. На этом-то единственном крохотном очаге и готовили себе пищу все обитатели убежища. На стене подслеповато мигала керосиновая лампа: во всем доме имелось не больше двух-трех литров керосина, и нужно было экономить. Кое-кто из жильцов – в том числе комендант Соботка и Шерер – вытащили из своих чуланчиков в подвале уголь и дрова, свалив все это в конце коридора, и устроили себе отдельные апартаменты – два метра в длину, полтора в ширину. Воздух в убежище был спертый, насыщенный керосиновыми парами, угаром и тяжелым духом людских тел. Здесь, кажется, многим пришелся по вкусу образ жизни никогда не раздевавшегося Соботки.

Ласло поспешил наверх, посовещаться.

– Здесь надо нам устраиваться! – сказал он Магде и дяде Мартону.

– Верно. Из развалин можно натаскать и досок и балок, – радостно подхватила Магда.

Задумчиво поглаживая свою седую щетину, дядя Мартон окинул взглядом комнату.

– Что ж, устроимся, наладим… Пошли!

Мужчины целый день провели на развалинах, долбя камни, пиля бревна. Выбитые окна заделали снаружи и изнутри досками, а пространство между ними заполнили песком, битым камнем.

На следующий день они принялись за укрепление квартиры изнутри.

Женщинам тоже работа нашлась. Они выволокли из комнаты в переднюю большую никелированную печь, заменив ее кухонной плитой, поудобнее распределили, где кому спать…

Часы вечернего затишья были часами радости для детворы. Ребятишкам разрешалось на это время выходить порезвиться в соседнюю комнату без окон. Женщины тем временем хлопотали возле плиты: варили ужин, грели воду, – готовясь купать ребятишек. Мужчины, усевшись где-нибудь на краю кровати – в комнате, кроме кроватей или лежанок, никакой мебели не было – и скрестив руки на груди, ждали, пока поспеет ужин. Потрескивали в печи подмокшие щепки, и от теплого, уютного сумрака комнаты на душе становилось веселее, совсем как в канун праздника. Может, завтра уже?.. Ведь фронту достаточно лишь самую малость стронуться с места… Говорят, он проходит совсем рядом, где-то у больницы св. Яноша, в Варошмайоре… в каких-то полутора километрах! И только жену «профессора», свекровь Магды, никто и никогда не видел веселой. Даже когда она улыбалась, глядя на детей, глаза ее оставались печальными. Магда иногда даже злилась на свекровь за то, что она загодя похоронила своего сына, когда она, Магда, была твердо убеждена, что Фери жив… Он должен быть жив… Этого не может быть, чтобы его не стало!..

Скольких знакомых, у которых, по ее предположению, мог укрыться Фери, обошла она за эти два месяца! Так Магда установила связь и с тем офицером, что брался вызволить заключенных из гетто. Это был черноволосый молодой человек с небольшой круглой головой, колючим взглядом и острым носом, делавшим его похожим на какую-то хищную птицу, – обер-лейтенант Каснар. Когда Магда, впервые после долгой разлуки, встретилась со стариками, первым вопросом свекрови был: «Где Фери?..» И в голосе ее звучал как бы упрек. Словно Магда была в чем-то виновата. Да разве есть кто-нибудь на свете, кто так же боялся бы, так мучился бы из-за Фери… Но он жив, непременно жив! Ведь его, пусть неуклюжего и смешного, миновало уже столько бед… Почему же именно теперь?.. Пусть его схватили, даже пытали, но… Нет, они не могли убить его, такого доброго, такого хорошего человека…

Магда первой почувствовала надвигающуюся новую угрозу, о которой в суматохе первых дней «создания блиндажа» никто, кроме нее, и не подумал. Голод! Эта угроза была ближе и опасней самой страшной бомбежки.

Ласло и дядя Мартон отправились по воду, «на колодец». Оставшись без мужчин, все вдруг почувствовали себя как бы осиротевшими, беспомощными. «Ничего, – думала Магда, – они вернутся и что-нибудь придумают».

Мужчины вернулись. Магда встретила их в темной, похожей на коридор, передней. Дядя Мартон пронес ведра с водой в комнату, а Ласло остановился у двери.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Кладовая наша вот-вот опустеет. Еще день-другой, и…

Ласло на миг задумался.

– Знаю, – сказал он затем. – Это и меня тревожит. Мяса надо бы…

– Да, конечно.

– Мяса-то много, только… – И тут же весело добавил. – Во Франции, например, в самых фешенебельных ресторанах бифштексы из конинки делают.

Магда, улыбнувшись, кивнула.

– Только не говорите свекрови моей… – попросила она и, смешавшись, покраснела.

Ласло ласково дотронулся до ее плеча.

– Глупенькая! Чего же вы испугались? Ведь вы среди своих. Или думаете, я не догадывался? Вот только не знал, ваши они родители или вашего мужа. А господина Эрнё Фабиана я, пожалуй, даже знаю… известный славист… Одним словом, скажем старикам, что это – говядина! Да и остальным тоже… Где взял? Выменял… На золото! Есть, мол, у меня такая шкатулочка – в ней полно всяких драгоценностей. Верно? А теперь вызовите-ка сюда дядюшку Мартона и раздобудьте где-нибудь хороший, острый нож, да и топор тоже.

Детвора занялась обычными вечерними играми, женщины грели воду для мытья. Вдруг кто-то нерешительно постучался в дверь. И еще раз, чуть громче. Вошел солдат – пожилой, чуть сутуловатый венгр.

– Добрый вечер! – поздоровался си, сняв пилотку.

Магда узнала его: тот самый, что вчера угощал ее сухим кофе.

– Сварить вам кофе? – предложила она солдату.

– Нет, не за этим я, – сказал солдат и неловко умолк. – А вы тут складно все оборудовали. – Оглядев подпорки, он одобрительно кивнул. – Эти выдюжат…

Помолчав еще немного, солдат объяснил цель своего прихода:

– Вот, барышня, я было попросить вас хотел… Залатал я на себе все дыры. Даже подметки подбил, а вот грязь… Ведь тут человеку и помыться негде. Хотелось бы исподнее с себя помыть, портянки опять же… Да ладно, не буду уж вам тут мешаться, – и, махнув рукой, словно сожалея, что пришел, направился к выходу.

– Постойте! – схватила солдата за рукав Магда. – Есть у нас вода. А для себя мы еще согреем.

Солдат сначала выстирал исподнее, затем, натянув обмундирование прямо на голое тело, вышел на кухню развесить белье вокруг плиты, снова вернулся в ванную и добрых полчаса мылся сам в тазике теплой воды. Когда он вернулся на кухню за бельем, волосы его мокро блестели.

– Вы не осерчаете, что я тут вам глаза мозолю? – застенчиво поглядывая на Магду, все спрашивал он.

Тем временем Ласло с дядей Мартоном выцарапали из-под развалин дома отличнейший кусок конины. Дядя Мартон сначала ножом отделил мясо, затем раздробил и мослы. Женщины собрались вокруг мяса, нюхали, ахали, приговаривали: «Вот это да!»

Только сейчас Ласло заметил все еще сидевшего в комнате солдата.

– У нас гость?

– Сейчас ухожу уже. Вот бельишко подсохнет, я и подамся.

– Куда? – не поняв, переспросил Ласло.

Солдат сперва промолчал, а затем, мрачно и решительно взглянув прямо перед собой, тихо признался:

– Домой.

– Как? – удивился Ласло. – Разве вы не с теми солдатами, что у наших ворот стоят?

– Был с ними, – подтвердил солдат. – И телеги были наши и лошади. Лошадей побило, телеги – начальство говорит: «На что они теперь?» Раз так, пойду и я до дому.

– Куда же вы пойдете? Разве вы здесь живете, в Будапеште?

– Да нет, Шомодьской области мы. Село Игаль, – может, слыхали?

Ласло никак не мог уловить смысла слов солдата и решил просто предложить ему поужинать со всеми вместе:

– Хорошего супу тарелочку съесть, надеюсь, не откажетесь?

– Спасибо, – согласился солдат. – И правду сказать… дорога-то дальняя.

Теперь уже Ласло удивился по-настоящему:

– А как же вы до Игаля-то добраться думаете?

Но солдат вместо ответа принялся вдруг объяснять, почему он так решил:

– Русские там. Я ведь земляка своего тут повстречал. Говорит, пришли уже русские. Он точно знает: в денщиках у офицера служит. А ему опять же его капитан самолично сказывал…

Пока солдат сидел, упершись взором себе под ноги и ссутулив спину, Ласло хорошо разглядел его задумчивое, озабоченное, густо иссеченное морщинами лицо.

– А вы, папаша, не молодой уже, – заметил он. – Из призывного-то возраста, должно быть, вышли?

– И вышел и, вишь вот, – не вышел. Я ведь раньше-то никогда не служил в солдатах. Даже в первую мировую. А тут забрали, да в самом конце лета, после молотьбы… Говорят: ездовым сгодится… Посадили в вагон, повезли в Карпаты… Да только до Дебрецена и довезли… А оттуда нас как погнали, как погнали!.. Ну да не в этом беда. Нас гонят – а нам-то до своей деревни ближе. На прошлой неделе сказывали: в Буду отправляют… Еще лучше, думаю; ближе к Игалю. По карте вроде так выходит… А на самом-то деле…

Дядя Мартон стоял возле кухонной плиты и молча слушал.

– А вы знаете, что русские в кольцо взяли город-то? – спросил он наконец своим певучим палоцским говором. – И фронт теперь со всех сторон.

Его палец нарисовал в воздухе окружность.

– Понимаю, конечно. Чего же тут не понять?

– Ну и как же вы рассчитываете через фронт пробраться?

– Семья у меня, детишки… – сказал вдруг солдат. – Девять душ было бы, да, вишь ты, только четверо выжили. Двое совсем еще маленьких. Малец и девчонка. Вот такая, – взглянув на Кати, показал он. – Ну и жена. Раньше я все надёжился на рождество к ним попасть. Чтобы вместе, значит… Ну, пока Игаль по эту сторону фронта был, ладно… А теперь раз уж Игаль у них, значит, и мое место там.

– Но как же вы собираетесь пройти через две линии фронта? Вы понимаете? Две! Человек – не птица, на крыльях не перелетишь.

– Пройду я. Там мое место. Где жена и детишки.

Его рубаха и порты высохли, стало жестким хрустящее, грубое, серовато-грязного цвета солдатское белье. Старик солдат пошел в ванную, повозился там немного, переоделся и вернулся назад.

Потом ужинали, солдат хлебал суп с благоговением человека, для которого пища – тело господне. Крепкий, ароматный бульон придал вкус даже сушеным овощам. Каждому досталось и по большому куску мяса.

– А ведь она вкусная! – воскликнула старушка профессорша, и все вдруг поняли, что едят конину. Мартон Андришко поглядывал на Магду, Ласло давился смехом. И только старый солдат ел истово, с серьезным видом, почтительно держа на коленях глубокую тарелку, полную супа.

– Послушайте, папаша! – продолжал убеждать его Ласло. – Через неделю-две вообще все это закончится. И можете тогда преспокойно отправляться к себе в Игаль. Никто вас больше и держать не станет. А так ведь если не наши, то немцы или русские подстрелят. Русский дозор – он же не знает, что вы к нему с мирным намерением идете. Подумайте о семье, не делайте этого.

Складной нож, которым солдат резал свой кусок мяса в тарелке, остановился, замер в его руке. Он сидел, перестав жевать, и только голова его покачивалась.

– Нет, нужно! – промолвил наконец он. – Какое сегодня число будет?

– Тридцать первое.

– Новый год, – вздохнул солдат. – Уже давно мог бы дома быть… Сто шестьдесят километров, – продолжал он, словно самому себе. – Поделю на четыре раза. Выходит, четвертого уже дома буду. А может, где на попутную телегу подсяду. Тогда еще раньше успею… Новый год! – печально покрутил головой солдат. – А мог бы ведь уже дома быть, со своими. Игаль-то давно по ту сторону, только мы этого не знали. А он уже на рождество!..

Солдата попробовал отговорить и дядя Мартон. Но все было напрасно. Магда, положив в тарелку солдата еще один кусок мяса, подсела к нему и взяла за руку.

– Дяденька, вы заходите к нам еще. Когда только вздумается… Как не на посту, так и приходите. Мы вам всегда будем рады. А с домом – повремените чуток… Немного ждать-то осталось. А то ведь неужто и сами не понимаете – сгинете вы!

Солдат тепло, благодарно посмотрел на Магду. И его старые, усталые глаза заблестели.

– Не могу! – медленно проговорил он. – Словно кто ножом мне по сердцу пилит. Так-то вот. – И потупил голову. И тут же стал собираться – встал, застегнул ремень и больше уже не хотел слушать никаких резонов.

Все же Ласло надумал, как помочь старику. Он сходил в «озорничную», достал из ящика стола, засыпанного битым стеклом и мусором, лист бумаги, конверт, написал сверху адрес: «Г-ну юнкер-сержанту Миклошу Сигети». В конверт он вложил записку, где в самых общих, вполне невинных выражениях просил помочь старому солдату.

– По набережной ступайте, – объяснял он игальцу. – Знаете, где Инженерный институт? Идите все прямо и придете. А там разыщите химическую лабораторию. Я тут написал на конверте. Сержант Миклош Сигети. Это мой хороший друг. Он вам обязательно поможет.

– Спасибо, – поблагодарил солдат, пряча письмо за обшлаг шинели. – И вам спасибо за доброту вашу, – повернувшись к Магде, добавил он, постоял и пошел к выходу.

Янош Шиманди – дамский парикмахер и командир отделения – сам того не заметил, как оказался вдруг начальником нилашистского штаба на улице Молнар. Дело в том, что все главари-нилашисты еще в первый день рождества вдруг испарились один за другим. Все свои обязанности, дела они перепоручили Шиманди: письма-доносы, секретные списки «магазинов с богатыми складами», перечень «квартир, где предположительно могли быть спрятаны богатства сбежавших евреев»… Дали и общие указания: «С арестованными не церемониться».

Как-то вечером Шиманди, по обыкновению, велел согнать в подвал всех арестованных. Набралось человек двести. Помещение убежища было ярко освещено сильными керосиновыми лампами. Вдоль стен – с автоматами на изготовку – расположились мрачные нилашисты. Для начала Шиманди произнес небольшую речь, как он выразился – «общесобразовательного содержания». В ней бывший парикмахер объяснил, что сифилис вызывается половым общением между евреями и христианами и что болезнь занесли в Европу крестоносцы, путавшиеся в Палестине с еврейками, а у тех, как известно, кровь гнилая. Затем Шиманди перешел к обстановке на фронтах, дополняя передачи «Дейчландзендера» слухами и собственными домыслами. Для концовки он припас «десерт». «Мы находимся в осажденном городе, – сообщил он. – Слышали вы когда-нибудь об осаде Парижа? Нет? Банда идиотов, что же вы тогда вообще знаете! Когда в тысяча восемьсот сорок восьмом году Бисмарк окружил Париж, там начался такой голод, что парижане пожрали всех крыс. Сто золотых платили за одну-единственную крысу. Это считалось лакомством… А вообще они даже деревья поели, такой был голод. Какой-то тип сошел с ума и съел семерых сыновей, собственных своих ребятишек… Об этом Виктор Гюго даже стихи написал. Вот это я понимаю – голод!.. А вы что думаете, вонючая жидовская банда? Думаете, продовольствие вам будем скармливать? Нет, сударики, у нас вам жиреть не придется! Одно вам может помочь… у вас отсюда один выход – Дунай… Прыгнете в воду, немножко поплаваете и к утру уже будете у ваших чумазых дружков-большевиков…

Шиманди хохотнул, и вдоль стен по кольцу нилашистов тоже пробежал смех.

…Как видите, я – не плохой человек. Даже путь вам указываю. Ну, кто хочет поплавать? Только не все сразу По очереди… В день по двадцать человек… Прошу записываться!

Шиманди спрыгнул со стола, с которого он держал свою речь, отстегнул револьвер и прогулялся среди арестованных, пугливо перед ним расступавшихся.

– Прошу! Ну, вот ты… хочешь? Или ты? – Дулом пистолета он подбрасывал вверх понуренные головы перепуганных людей. – Ты? Ты?..

Сжавшиеся в комок, мучительно жаждущие исчезнуть, раствориться в общей массе, несчастные узники шарахались от него в ужасе. Старые евреи, мелкие лавочники с проспекта Ракоци, вероятно, ничего в жизни и не видавшие, кроме узких своих лавчонок, стояли, уперши глаза в пол, и шептали, как заклинание: «Только не меня, только не меня!»

Молодые женщины, матери, такой дорогою ценой – слезами, улыбками, обручальными кольцами, женской честью – полгода спасавшие свою жизнь для тех, кто их ждал, потупив взор, искали теперь на кирпичном полу подвала ту самую соломинку, за которую они еще могли ухватиться и выжить. Мужчины и женщины, уставшие повторять о своей невиновности, никогда не занимавшиеся политикой и даже не евреи, угодившие сюда по никому не известной причине, – может, когда-нибудь поругались с дворником? – стояли, оцепенев, ничего не понимая в происходящем. И весь зал был как один общий горестный вздох… Какой-то лысый человек, сгорбленный, с мешками больного-сердечника под глазами и большим красным носом, упал на колени:

– Дорогой господин капитан, не троньте меня! Я же дядя Гутман… Тот самый дядя Гутман… меня ж весь город знает!..

Гутман и вправду был всем известный будапештский рассыльный, один из тех бедолаг, что целыми днями с утра до поздней ночи в зной, дождь и холод должны были торчать перед кафе «Аббазия». Сколько господ посылали его с цветами к своим возлюбленным, для скольких знаменитых писателей бегал он в редакцию за мизерными авансами в десять пенгё, сколько любовных секретных посланий переносил от Кёбани до Обуды за полвека своей службы!..

Животный страх овладел людьми, сковал их. Ночное кладбище, забытая могила не бывают такими безмолвными, как эти согнанные в подвал люди – бледные, замученные, затравленные…

Шиманди вдруг почувствовал на себе взгляд твердый, строгий и холодный, как плевок в лицо. Словно требуя у него, Шиманди, ответа, на него пристально смотрел бледный и худой юноша с белокурой шевелюрой. Рядом с ним стоял еще один, ростом пониже. Второй был черноволосый и только спереди шириною в два пальца пролегла серебристая прядь седины. Эти двое, – не то чтобы посторониться! – они даже не шелохнулись, когда Шиманди очутился перед ними. Эти двое были Ласло Денеш и Бела Пакаи.

– Ого! – сразу взыграв, воскликнул палач. – Да вы, кажется, не напустили в штаны, как все прочие?

– Нет, – отозвался высокий, белокурый. Он сказал это тихо, но все, кто стоял в толпе, содрогнулись от его тона.

– Или, может, вам жарко? – издевался садист и, уже распаляясь и приходя в ярость, ткнул револьвером под нос поочередно обоим. – Хотите чуточку ополоснуться в дунайской водичке? – изо всех сил взревел он. – А?

Парни стояли, не сдвинувшись с места, и все так же и упор, твердо и презрительно смотрели на своего палача.

– Взять и вас на купание?

Ни у Пакаи, ни у Ласло Денеша не дрогнул ни один мускул на лице. Может быть, только крепче сжались изуродованные беззубые рты.

– Ну, ладно! – смягчился Шиманди. – Вас, я вижу, нужно еще чуток пообломать. Словом, оставим вас пока тут, при себе.

И он двинулся дальше, продолжая набирать группу смертников.

…Нилашисты вернулись, закончив расправу на берегу, около полуночи. Бывший дамский парикмахер, ныне командир отделения, устало повалился на закрытую одеялом походную койку. Растопырив пальцы, он энергично щипал, массировал себе кожу головы. А его пахнущий мышами адъютант Кумич мелко семенил по комнате; вычистив оружие, он развесил его на стене, затем подошел и неуклюже встал у кровати начальника.

– Ты знаешь, – заговорил он, – я ведь теперь тоже каждое утро массирую себе эти, как их… волосяные луковицы?

– Угу.

– Очень приятно. Жаль, раньше я этого не знал.

Но Шиманди не удостоил его ответа, даже не гмыкнул.

– Брат Шиманди, – не отступался Кумич. – И откуда ты все это знаешь? И про обстановку, и про осаду Парижа… Всю историю назубок знаешь…

Шиманди, перестав чесаться, приподнялся на койке.

– В нашем деле нельзя иначе, – сказал он и ладонью похлопал себя по губам, скрывая широченный зевок. – В нашем деле образование нужно, старик. А не то будешь плесневеть где-нибудь в закутке, на окраине города… Представляешь, в каких салонах я работал? Понятие-то у тебя хотя бы есть об этом? А какие клиентки у меня бывали!.. Аристократы по крови и по деньгам, весь артистический мир – все ко мне хаживали. Не думай, будто они затем только ходят к парикмахеру, чтобы привести в порядок прическу или помыть да уложить волосы. Они идут, чтобы с тобой, брат, интеллигентский разговор поиметь… Ну, ты им, конечно, рассказываешь, где есть что новенького: в литературе, в театральной там жизни, на вернисажах… – И, быстрым движением вскочив на ноги, он презрительно добавил: – Дамский парикмахер, старик, не какой-нибудь ремесленник-портняжка или там – дворник…

Кумича до глубины души задело бестактное замечание Шиманди, но он продолжал льстить начальнику, изобразив на лице простовато-хитрую улыбочку:

– Я бы так считал, Янош, что тебе не здесь место, а где-нибудь на самом что ни на есть верху!

Не получив ответа на свой намек, Кумич замолчал и убрался восвояси, повторяя, что начальнику давно пора бы быть где-нибудь наверху.

Нужно сказать, что в душе Шиманди и самому уже давно надоело все это мелкое командирствование на улице Молнар: он тоже считал, что способен на куда более громкие дела.

Шиманди сел на кровать, сбросил с себя сапоги. На ум пришли те двое. Не боятся, гады! Как они смотрели на него!.. Шиманди даже струхнул немного, подумал: как бы они не набросились на него, не схватили его за горло… А тут еще начальство опять забрало у него пятерых самых лучших его ребят. Осталось в отделении всего двадцать два человека Это на двести-то заключенных! И среди них двое таких отпетых, готовых на все!.. Как бы какой номер не выкинули.

На другой день к вечеру Шиманди все же придумал новую забаву.

– Кто кормит птичек небесных? – спрашивал он у замерших перед ним арестантов. – Ну, кто? Боженька!.. А кто кормит рыбок дунайских? Ну, кто?.. Добрый дядюшка Шиманди!..

Стоявшие вдоль стен нилашисты угодливо хохотали над каждой фразой начальника.

– … А чем их кормит добрый дядюшка Шиманди? Ну, чем? Еврейчиками!

Шиманди прошелся между арестованными и первыми на этот раз отобрал Ласло Денеша и Белу Пакаи. Двадцать человек были построены под аркой Дома нилашистов и под дулами восьми автоматов стояли и ждали прихода Шиманди. Смертникам было холодно, у них уже отняли не только пальто, пиджаки и кофточки, но приказали снять даже ботинки. Кто-то отчаянно рыдал, другой громко клацал зубами от холода. В темноте Бела Пакаи нашарил руку товарища и, сжав ее, шепнул:

– Ну, друг!

Денеш ответил рукопожатием. Все это время его неотвязно преследовала, не давала покоя строка из какого-то немецкого стихотворения. Она вновь и вновь возникала в его памяти, словно обрывок мелодии на поврежденной грампластинке: «Вот пробил час моей кончины…» Стихотворение было о каком-то умирающем солдате.

Пакаи переступал с ноги на ногу, он уже не чувствовал своих ступней на ледяном булыжнике мостовой.

А Денешу босиком было даже лучше. Уже несколько недель после пыток в застенках Петера Хайна у него гноились и сходили ногти. Пальцы ног воспалились, опухли. Бывали дни, когда он вообще не мог ступить на ноги, и его волоком тащили на нилашистскую «вечерню». Теперь же холодный камень мостовой остудил, утихомирил жгучую боль в ногах, и только тело его, как и у всех остальных, мелко вздрагивало от пронизывающей до костей лютой стужи.

Наконец Шиманди прибыл, скомандовал: «Марш!» Распахнулись ворота.

Мягко, неслышно ступали обутые в одни лишь чулки ноги, и только сапоги нилашистов гулко бацали по мерзлым улицам. Немая процессия мрачно ползла к мосту Эржебет.

Шагавший в голове колонны Шиманди посовещался с другим нилашистом, что-то показывая ему, затем перешел в хвост – присмотреть, чтобы никто не улизнул в темноте.

– За нас отомстят! – шептал Пакаи. – Товарищи обязательно отомстят за нас, слышишь?

…Вдруг Лаци схватил Белу Пакаи за руку.

– Петь умеешь? Только громко! Наши глотки больше нам все равно не понадобятся.