Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

В голове у Поллака шевельнулась какая-то догадка.

– А документы – вот мое удостоверение, пожалуйста! На двух языках, с треугольной печатью Правительственный комиссариат по снабжению, точнее – теперь комиссия министерства. Пока еще только организуемся. Я, к примеру, во временном отпуске, но проверочные анкеты уже все заполнил… И не воровал я вовсе! Сейчас ведь все так… А надписи никакой я и не видел. Раскапывал вот развалины, барахлишко кое-какое нашел…

Теперь Поллак отчетливо вспомнил это белое, как тесто, чуточку глуповатое лицо… только тогда Мур был без бороды.

– Да, в самом деле… у товарища Хайду! Что с ним?

– Лежит еще, разве вы не знаете? Осколок у него…

– Ну как же! На моих глазах его ранило.

– Осложнение какое-то начиналось, но сейчас опасность миновала… Господи, чего только не выпало на нашу долю. Рад, хоть вспомнили вы меня…

– Да, да. Кажется, припоминаю.

– Наверное, помните и мои… мои демократические высказывания… Ну конечно, насколько это тогда вообще было возможно… Не поддался я в тот раз уговорам бежать на Запад… Вы же помните?

Поллак кивнул головой.

– Какое, однако, счастье, что я вас встретил. Как сейчас, помню ваши слова: нагая жизнь… Так ведь?.. Что же, и я теперь признаю, так оно и есть… Квартира моя, мебель, фарфор – все вдребезги… Что поделаешь? Жена, три взрослые дочери! – И Мур всхлипнул. – Вот вам и «нагая жизнь». Как вы изволили тогда выразиться! – И он полез за платком. – Лицо-то у меня в крови все…

Манци тронула Шани за рукав:

– Пойдем отсюда!

Но тот стряхнул ее руку.

– Погоди!

– Товарищ даже не дал мне ничего объяснить, – обращаясь на этот раз прямо к Шани, пожаловался Мур.

– А чего ж тут объяснять, когда я тебя с поличным поймал! – взревел Месарош, но тут же смолк под осуждающим взглядом Поллака.

Подал голос и депутат Озди:

– Время самосудов, слава богу, кончилось!

Заученным движением Мур поклонился депутату.

– Простите, я не представился вам. Мур. Референт отдела общественного снабжения… У меня немецкая фамилия. Я, правда, уже подал заявление о венгеризации, но пока министерство внутренних дел в Дебрецене…

– Ладно, пошли! – сказал уже Шани своей подруге. – На всякий случай вещички я все же доставлю в комитет. – И, угрожающе покосившись на Мура, добавил: – Это ведь все партии принадлежит… Гм… Индивидуальный террор, – бормотал он, шагая прочь своей тяжелой, вразвалочку походкой. – Вор! Жулик! А они – террор!

– Лицо мое… – заныл беспокойно Мур. – Что-то надо сделать. Еще, чего доброго, столбняк схвачу или заражение крови…

– Аптекарь в Крепости отпускает лекарства у себя на квартире, – подсказал Поллак. – До свидания. Привет товарищу Хайду. Желаю ему выздоровления.

– Увы! – покачал головой депутат. – Вот до чего мы докатились! Сотрудник министерства, и…

– Да, – согласился с ним Поллак.

Он не спорил: С «этими» не спорил. Правда, в первые дни после Освобождения он яростно жаждал крови и готов был вздернуть всех, кто связан был со «старой государственной надстройкой». Однако позднее постиг секрет коалиционной политики и даже обосновал это теоретически: «Происходит буржуазная революция, и только».

Теперь он ни с кем больше не спорил. – Был подчеркнуто учтив и приветлив со всеми коллегами по Национальному комитету.

– Разруха, – заметил Озди, – деморализует. И потом – полная неуверенность собственников в завтрашнем дне… Ну и – вы сами понимаете – поведение оккупантов… Вот почему я и поставил вчера об этом вопрос… Сотрудник министерства, и…

– Да.

Тем временем Янчи Кишу с двумя солдатами удалось приподнять грузовик. Нужно было поскорее кинуть лопату кирпичных обломков под вертящееся на одном месте колесо.

– Эй, мадьяр! – крикнул солдат депутату Озди. – Пойди-ка сюда.

Парламентарий бросил многозначительный взгляд на Поллака.

– Вот о чем идет речь! Видите? – Тем не менее он подошел к грузовику и всемилостивейше соизволил бросить под колеса лопату кирпичной крошки. – Да, да… Об этом и идет речь!

Депутат вытер руку о пальто, и они в мирном единодушии зашагали на заседание Национального комитета.

Комитет в полном составе собрался в большой комнате председателя районного управления.

С большим волнением готовился Ласло к этому заседанию. Вплоть до вчерашнего дня жизнь Национального комитета текла, сверх ожиданий, спокойно. Казалось, что все его члены во всем согласны друг с другом. Не очень заботились и о том, чтобы представители всех партий присутствовали всегда в полном составе: все равно не было ни дискуссий, ни голосований. Да крестьянская партия и партия мелких хозяев и не смогли бы пока еще выделить сразу троих представителей в комитет: кто бы тогда остался вне его? А партия гражданских демократов вообще состояла из одного-единственного члена – Сирены Форро. И вдруг – вчерашняя буря!

Дело в том, что накануне районное управление получило письмо от советского коменданта района: «До 15 марта нужно закончить погребение всех трупов людей и животных или организовать их сожжение!» А это означало: подобрать и зарыть в землю около двух тысяч трупов немецких солдат и четыре тысячи дохлых лошадей! И все это – за две недели!

Новотный с цифрами в руках доказал, что выполнить распоряжение коменданта невозможно. Председатель управления перепугался: насколько он знал коменданта, нечего было рассчитывать ни на один день отсрочки. И тут неожиданно вспылил Озди.

– Командовать он умеет! – заорал он. – Как видно, военные стали теперь везде важными шишками. Но пусть он сперва своими глазами убедится, в каком состоянии находится гражданское население Буды! Чего он еще от нас хочет? Очистка улиц, строительство моста – чего же ему еще нужно?! И в довершение ко всему – полная неуверенность человека в завтрашнем дне! Люди попросту боятся выйти на улицу… Из нашего дома исчезли два человека. Самым элементарным образом исчезли. Без следа… Пошли на соседнюю улицу и не вернулись! Разве это можно назвать жизнью?..

Он говорил запальчиво, брызгая белой пеной, сбивавшейся в уголках рта. Злость придавала ему смелости.

В конце концов порешили на том, что Ласло попытается получить отсрочку до конца марта, а также «попросить комендатуру обеспечить в районе общественный порядок и безопасность граждан».

Комендантом района был широкоплечий, с угловатым лицом и седыми волосами гвардейский капитан лет сорока. Вероятно, он был призван из запаса, потому что для своего чина был уже староват. Переводчиком при нем служил долговязый, сильно заикающийся парень. Комендант нашел его здесь же, в этом районе. Парень утверждал, что он венгр, уроженец Закарпатья. По-русски он говорил не слишком-то хорошо. Так, по крайней мере, объяснял его заикание Ласло. Не знал переводчик как следует и венгерского языка.

Пока толмач переводил то, с чем пришел Ласло, на лице капитана, в его серых глазах мало что можно было прочесть. Только с последней фразой он слегка вскинул голову, подумал немного и, повернувшись к Ласло, спросил:

– Это ваше собственное мнение или какого-то… ну, коллектива, что ли?

– Я – секретарь Национального комитета, – отвечал Ласло, – и представляю в нем коммунистическую партию. Просьбу в данном случае я изложил от имени Национального комитета.

– И то, что вы сказали в самом конце? Это тоже мнение всего комитета или только ваше личное?

Ласло смутился, покраснел.

– Мы приняли это решение по предложению одного из членов комитета…

Он остановился, с тревогой ожидая ответа коменданта. Но тот не рассердился, пожалуй, наоборот, даже смягчился.

И все с ним согласились?

Ласло не знал, что ответить.

Всего десять дней спустя после Освобождения Ласло сам пережил отталкивающее, ужасное событие, хотя до сих пор не рассказывал о нем никому. Поздно вечером, когда Магда с маленькой Катицей уже спали и он сам собирался лечь (Андришко ночевал у себя в полиции), кто-то сильно забарабанил в дверь. Ласло отворил: на пороге стоял человек в форме солдата Советской Армии. Посветив карманным фонариком в лицо, солдат отпихнул Ласло в сторону и вошел в квартиру. Он направился прямиком к шифоньеру, распахнул его, выбросил на пол. содержимое, перерыл все. У ночного посетителя – насколько Ласло мог разглядеть его при отраженном свете карманного фонарика – было омерзительно страшное лицо, ото лба до подбородка изуродованное огромным шрамом, словно кто топором рубанул по нему, с пустой красной впадиной на месте левого глаза. С большим знанием дела мародер в несколько минут перевернул вверх дном всю квартиру, запихивая в свой огромный мешок все, что ему нравилось. Он двигался по комнате с профессиональной ловкостью, ни на миг не выпуская из рук автомат и за все время не произнеся ни слова, даже не выругался…

– Вы сами-то согласны с ним? – вернул Ласло к действительности нетерпеливый голос капитана.

– Общественная безопасность в районе обеспечена очень плохо, – ответил он.

Взгляд серых глаз коменданта снова стал холоднее.

– Вы хотите сказать: по вине Советской Армии?

По выражению лица коменданта нетрудно было угадать, что он мог бы сказать еще. Но он удержался.

«Все равно – врать не стану», – подумал Ласло и твердо посмотрел коменданту в глаза.

– Недавно ночью меня самого ограбили. Забрали костюм, лучшие туфли, две пары дамской обуви, принадлежавшие прежней хозяйке квартиры, полотенца, дамское нижнее белье, скатерти, – словом, целый мешок всякой всячины. У меня живет сейчас маленький ребенок, девочка… Бедняжка проплакала со страху всю ночь, никак не могли ее успокоить…

– И это был советский солдат?

– Да.

Суровое, угловатое лицо коменданта медленно залила краска. После долгого раздумья капитан сказал чуточку хрипловатым от волнения голосом:

– У вас есть своя полиция. Я сам добился для них у городского коменданта права носить оружие. Днем и ночью смешанные советско-венгерские и специальные военные патрули прочесывают район. Во всех частях района! Им дано указание во всем помогать гражданскому населению…

Комендант сделал такой глубокий вздох, что гимнастерка на его груди, казалось, вот-вот лопнет.

– Если бы вы сказали, что у вас забрали, ну, скажем гармошку, гитару, часы, зажигалку или еще черт знает что-нибудь в этом роде, чем солдат может воспользоваться, – я понимаю… Но зачем бойцу Советской Армии женские туфли? Скажите – зачем?

Ласло молчал, не зная, что ответить.

– Зачем ему дамское платье, нижнее белье и даже мужской гражданский костюм?

– Не знаю.

– Неправда все это!

Теперь пришла очередь Ласло покраснеть.

– Если бы мне так уж хотелось врать, товарищ комендант, я выбрал бы для этого более приятную тему.

Капитан, кажется, немного успокоился.

– Мы строжайшим образом наказываем за мародерство. Здесь театр военных действий, и не мне вам объяснять, что означают слова: «строжайшее наказание». А отдельные негодяи попадаются, согласен с вами, даже и в нашей армии…

Он хлопнул ладонью по стопке бумаг на столе.

– Вот размноженный текст приговора. Военный трибунал приговорил к расстрелу двух дезертиров. Спутались с какими-то проститутками, те уговорили их сбежать из части… Ну что, они из дома привезли эту мерзость? – воскликнул капитан. – У нас научились? А вы наверняка знаете, что в Будапеште, по сведениям полиции, было сорок тысяч зарегистрированных и тайных проституток! Известно ли вам, что во время осады города фашисты выпустили из будапештских тюрем всех уголовников? Ведь теперь это не город, а какое-то гнилое болото!

Комендант безнадежно махнул рукой и отвернулся.

– Мы не можем уберечь от этой заразы наших молодых, не имеющих жизненного опыта солдат… Но мы возьмем на себя поддержание в городе общественного порядка!

Он снова хлопнул ладонью по столу.

– В Будапеште сражались почти сто тысяч венгерских солдат. Где они сейчас? Вы отлично знаете где: переоделись в штатское и попрятались по городу. Нилашисты, эсэсовцы, солдаты фашистской армии… Целые дивизии! Кто же может угрожать общественной безопасности, как не они? И вы против того, чтобы мы выловили и собрали в лагеря всех, кто, согласно нормам международного права, должен считаться военнопленным?

Комендант повысил голос.

– Я не знаю, сколько наших солдат пало и сколько еще мы потеряем, пока окончательно освободим Венгрию от фашистов… Вероятно, сотни тысяч человек. Сотни и сотни тысяч на венгерской земле, за венгерскую землю… А вы – дамские туфли! – с отвращением даже не сказал – выплюнул эти слова капитан.

Ласло презирал себя в этот момент и ненавидел Озди. Он хотел, конечно, хоть что-то сказать капитану в свое оправдание, но пока подыскивал слова, тот заговорил снова, уже спокойным, твердым голосом:

– Сегодня мы еще здесь, завтра двинемся дальше. Для нас было бы совершенно безразлично, что произойдет с трупами с наступлением теплой погоды. Но разве вы тоже собираетесь покинуть город вместе с нами? Во второй половине марта в Венгрии начинается весна… Я могу дать вам отсрочку, но погода ее не даст! В этот период почти всегда дуют западные ветры. Опасность грозит всему городу! Мы сами не боимся эпидемий, всем нашим солдатам сделаны прививки. Речь идет о вас самих – неужели вы этого не понимаете? – Капитан смотрел на Ласло с откровенным изумлением. – Или вам жить надоело? А еще называете себя Национальным комитетом… Осмеливаетесь утверждать, что представляете нацию!

Ласло возвращался домой, как побитый.

В маленькой печурке бушевал огонь. Рядом с ней лежала целая груда паркетной дощечки, промасленной, навощенной, – лучшее топливо на свете! У самой печки сидел усатый учитель и время от времени бросал в огонь очередную порцию топлива. И все же снять пальто никто не решался. Лысый Гондош даже не снял шляпы. Одна половина окна была занавешена одеялом, другая попросту заколочена досками. Небольшой квадратик стекла, всунутый между досками и укрепленный гвоздиками, когда-то оберегал от мух венгерский герб: сквозь стекло бледно просвечивал отпечаток королевской короны, двойного креста и широких полос. Председатель районного управления Немет, упакованный в свитер и шали, сидел у самого окна. Все остальные притерпелись к царившему в комнате полумраку и не замечали его, но Немету нужно было целыми днями читать и подписывать бумаги.

…Входная дверь вновь отворилась, и появились Поллак и Озди. Председатель чинно подал им руку.

– Просим нас извинить, господа! Опять пришлось «мало-мало работать», – пояснил Озди. Он расстегнул куртку и расположился поудобнее, заполнив собой огромное мягкое кресло. – Ну, что же, начнем?

Без всяких формальностей собравшиеся сразу же перешли к делу, продолжая словно только что прерванное заседание. В тот период заседать комитетам приходилось ежедневно. Без их участия работа районных управлений и не мыслилась. По всем вопросам решения принимались Национальным комитетом. Все работники и даже сам председатель управления были всего лишь исполнителями рождавшихся на таких заседаниях решений. Собирались к девяти-десяти часам утра, – точное время начала работы еще не было установлено. Ждали, пока прибудет хотя бы по одному представителю от каждой партии и, конечно, самые важные члены комитета – председатель и секретарь комитета, председатель управления, начальник районной полиции.

По обыкновению, первым попросил слова Андришко. Он говорил, что у него в полиции все еще только двадцать четыре человека, а нужно по меньшей мере в три раза больше, и просил представителей партии направить в полицию своих старых, надежных, демократически настроенных членов. Это он делал неизменно, изо дня в день. Каждый раз его вежливо выслушивали, и все, включая Сирену Форро, обещали начать кампанию за привлечение в полицию «старых, надежных, демократически настроенных членов партий».

Однако никто не принимал этих своих обещаний всерьез. «Старые, испытанные демократы» из партии мелких сельских хозяев мечтали о политике, но не о службе в полиции. Их мало увлекала перспектива получать два раза в день пустой казенный суп и нести тяжелую, опасную службу – иногда бессменно по целым суткам – без зарплаты, с неопределенной надеждой на вознаграждение в будущем. Партия мелких хозяев ограничилась, например, тем, что заставила, после проверки лояльности, вступить в свою партию двух офицеров старой полиции. Крестьянская партия в районе была очень малочисленна – в нее входили в основном учителя, чиновники, один художник, три артиста Если кто и шел в новую полицию, то это были печатники, рабочие с тарной фабрики и других небольших предприятий района – несколько социал-демократов, но больше – коммунисты. Для них служба в полиции была партийной работой.

Даже и среди руин, по бомбоубежищам, в зоне военных действий слухи распространяются будто на крыльях. К началу заседания все уже знали, что комендант не дал отсрочки, однако доклад Ласло все равно выслушали со вниманием. Коммунистическая партия внесла предложение: поднять всех, кто способен двигаться.

– Из этого станет видно, – сказал Ласло, – можем ли мы действительно представлять интересы населения.

Слушали молча, пока Ласло говорил, молчали и после того, как он закончил.

– Ну что ж! – заговорил наконец Озди. – Очень хорошо! Надо посмотреть, как выглядит все это на деле!

Неподвижно, словно изваяние, сидел председатель, разглядывая блокнот со своими заметками. Альбин Шольц открыл глаза, поудобнее уселся на своем табурете, как человек, только что проснувшийся, но собирающийся снова задремать. Маленький услужливый стекольщик побежал позвать Новотного. Тот вошел с папками под мышкой, поклонился, никому не подав руки, и уселся на стул у стены. По просьбе Озди он раскрыл одну папку, сделал паузу и, подняв глаза, заговорил:

– Уважаемый господин председатель, уважаемый Национальный комитет, господа…

Новотный держался спокойно, уверенно. Свежевыбритое лицо, хорошо сшитый и выглаженный костюм, аккуратно повязанный галстук и начищенные шевровые ботинки выглядели необычно в этом взбудораженном и будоражащем мире. В рассуждениях Новотного были логика и трезвость, но за всем этим стоял вызов. Он самым видом своим как бы говорил членам комитета: «Болтайте на здоровье, стройте планы – а досье-то у меня!.. Вот вы сидите здесь, заросшие, по много месяцев не стриженные, не бритые, в дырявых свитерах, с подвязанными веревочкой подметками!.. Один только я способен придать авторитетность всей вашей работе, всей вашей чиновной власти над простыми людьми!..» Он был откровенен, у него на лице было написано это надменное презрение, – но вместе с тем была в нем и скрытность, затаенность, позволявшая по-разному представать перед разными людьми. В глазах у одних он – олицетворение преемственности государственной власти. Для другого: «Я – это новый строй». Для третьего: «Все здесь осталось по-старому, ничего не изменилось». А еще для кого-то: «Со старым кончено, нужно приспосабливаться к новому».

…Господин председатель, уважаемый комитет!..

Доктор Гондош сначала сдвинул шляпу на лысый затылок, затем снял ее и, наконец, расстегнул пальто.

– Население района в декабре прошлого года, перед тем как сомкнулось кольцо штурмующих войск, составляло двадцать восемь тысяч человек. На конец февраля, согласно спискам получающих продкарточки и участвующих в работах по общественным повинностям, в нашем районе проживает около половины прежнего числа, что-то около четырнадцати тысяч. Остальные пропали без вести, разбрелись, переселились в другие районы, переправились на левую сторону Дуная. – Новотный сделал легкое движение рукой. – Одним словом, их нет. Кто полегче на подъем, попредприимчивее, те покинули наш район. Остались старики, больные да семьи, где много детворы. Подлежащих привлечению к общественной повинности мужчин всего-навсего семьсот шестьдесят человек. Пятьсот из них мы ежедневно должны посылать на строительство моста. Прибавим к этому числу и женщин… – Новотный подсчитал в уме и снова поднял глаза на собравшихся —… Получается немногим меньше трехсот человек, которых мы можем ежедневно выделять на работы по погребению.

– И какую работу они могут выполнить? – перебил его Озди.

Новотный задумался.

– Это, видите ли, трудно подсчитать… Учтите, ведь они не профессиональные землекопы. Далее… Питание плохое… Грунт мерзлый. А работа эта требует большой осторожности: повсюду валяется большое число невзорвавшихся боеприпасов. Саперов у нас нет. Во избежание крупных катастроф я не советую посылать в одно и то же место сразу много людей. – Он опять прикрыл глаза, подсчитывая в уме. – В общем: сто, сто двадцать захоронений в день. А то и меньше…

– Иными словами, почти три недели… Не считая великого множества конских трупов!

– Простите, господин председатель, – вставил Новотный, – это не все… Почти треть всех трупов находится не на коммунальной территории района, а в разрушенных жилищах, в подвалах, под развалинами зданий. Нужна помощь инженеров, придется ставить крепи, разбирать завалы…

Озди обвел всех взглядом, словно ожидая ответа, а на самом деле даже не нуждаясь в нем.

Заговорил Саларди.

– Нам надо попытаться забыть обо всех этих подсчетах.

– Забыть о подсчетах? Но цифры, извините, упрямая вещь!

– Но ведь четырнадцать тысяч людей осталось все же в районе! И пусть даже половина из них – малые дети и немощные старики, семь-то тысяч могут взяться за лопату, за носилки или хотя бы веста протоколы о захоронении!.. Сколько человек работает у вас здесь, в управлении?

Председатель оторвал взгляд от своего блокнота.

– Шестьдесят.

– А с каким числом вы можете временно обойтись?

– Все нужны. Ведь это лишь половина довоенного штата. А работы у каждого, кого ни возьми – архитектора, санитарного врача района или сотрудника жилотдела, – больше, чем прежде.

– А если на эти полмесяца установить в управлении каждый второй день только дежурства? А через день все выходили бы на работы по захоронению?

– Видите ли…

– Возможно это?

– Да, пожалуй…

– А сколько человек работает в министерствах?

Никто не мог ответить даже приблизительно. Ласло повернулся к Новотному.

– Приблизительно тысяча двести человек имеют освобождение в связи с работой в учреждениях… На сегодня, – ответил тот.

– Тысяча двести человек! Из них не более двухсот заняты по-настоящему важным делом! Какая сейчас работа в министерствах? Никакой.

– Простите, не совсем так. Разбирают руины, приводят в порядок помещения.

– Затем, – продолжал, не давая себя сбить, Ласло, – восемьсот управляющих домами – на две недели можно и их привлечь к общественным работам!

Озди зло заерзал в своем кресле.

– Ну, что вы! Сейчас эти несчастные управляющие делают буквально все – начиная от доставки хлеба и выдачи пайков до ухода за больными… Только что пеленки не стирают!.. Чего же вы хотите от них еще? Каждый день их вызывают и заставляют часами высиживать в коридорах проверочных комиссий.

– На две недели проверочные комиссии, кстати, тоже могут прервать свою работу и принять участие в захоронении.

– Да, но простите…

Озди безнадежно махнул рукой и откинулся в кресле, давая понять, что после таких заявлений он отказывается от дальнейшей дискуссии.

Озди был необуздан, раздражителен, упорен. Говорили, что дома он настоящий тиран. Происходил Озди из судетских немцев: деда его в свое время пригласили в Венгрию главным инженером на Римамураньский металлургический завод. Венгерскую же фамилию взял себе, еще в студенческие годы, сам Озди, собиравшийся после окончания юридического факультета посвятить себя политике. С годами семейство Озди разбогатело, обзавелось имением, породнилось с провинциальными дворянами, приспособилось к ним, переняло их привычки и обычаи. Сам Дёзё Озди за фронтовую службу и боевые ордена получил право писать в конце имени вместо обычного «и», дворянское «ипсилон», но на титул «витязь» претендовать уже не мог, ибо был женат на дочери мишкольцского еврея, оптового торговца строевым лесом.

Происхождение жены теперь все заметнее определяло направление его политической карьеры. Если в 1931 году он был избран депутатом от правительственной единой партии, то уже в «эру Гёмбёша» [51]51
  Гёмбёш Дюла (1886–1936) – венгерский политик, реакционер. В 1932 году, став премьер-министром, ускорил фашизацию страны. Проводил политику, приведшую Венгрию к зависимости от гитлеровской Германии и военному союзу с ней.


[Закрыть]перебрался в партию мелких сельских хозяев. Жил Озди в те годы большей частью в своем небольшом имении в губернии Ноград. В неизменной меховой бекеше и охотничьей шляпе, на козлах легкой брички объезжая свой избирательный округ, останавливался у окрестных помещиков, но не пренебрегал и богатыми крестьянскими домами. Обедал, ужинал со своими избирателями и агитаторами, знал по имени всех их детишек, дружил с местными попами и, хотя представлял оппозицию, старался ладить и с писарями. В пору роста гитлеровской империи намеренно подчеркивал свою принадлежность к венгерской нации, пересыпал речь простонародными выражениями, специально для этого выучив налоцский диалект. У себя дома стремился принять гостей с венгерским радушием, поразить венгерской кухней, чтобы вид его супруги в простом передничке, в блузке с засученными рукавами и раскрасневшимся у кухонного очага лицом заставил бы гостей, отдыхавших после сытного обеда в большой, обставленной в крестьянском стиле столовой, забыть о национальности господина Эренталя, тестя Озди.

В парламенте Озди вел себя скромно и в протоколах не оставил по себе памяти какими-либо знаменитыми речами. Чаще всего его выступления оставались безымянными, и сообщалось о них в скобках: («Выкрики слева: «Безобразие!»). И тем не менее Озди знали, знали в военном министерстве, где он добивался для своих молодых избирателей отсрочки призыва в армию; в министерстве просвещения, где он добивался для них же приема в университет и стипендий… Озди помогал хозяйчикам получить банковские кредиты, устраивал на должности, улаживал миром судебные тяжбы, учреждал опекунство и освобождал от него, усиливал смягчающие и смягчал отягчающие обстоятельства и, говорят, выполнял даже роль свахи. Во всяком случае, точно известно, что было у него по избирательному округу сотен пять, а может, и больше крестников. В округе его любили. Как член правления областной сберегательной кассы, Озди рассчитывал по поводу двадцатилетия пребывания на этом посту получить титул правительственного обер-советника А когда кандидатуру его не утвердили, ловко распустил слух, что якобы он сам отказался от титула «его превосходительство», что он вполне горд и тем, что он даже не «высокоблагородие», а всего лишь «благородие». В свои речи он частенько вставлял, что гордится доверием избирателей и «дружбой простых детей земли с мозолистыми руками, но искренним сердцем»…

В период немецкой оккупации Венгрии Озди переехал в Будапешт. Партию его в это время уже распустили, депутатов изгнали из парламента. Поскольку на его родине, в Нограде, нилашисты развили весьма бурную деятельность, он стал побаиваться репрессий из-за своего оппозиционного прошлого, а больше всего из-за жены. В Буде у них был небольшой особнячок, а когда его разбомбили, Озди перебрался в пустующую квартиру приятеля. Здесь его и застало Освобождение. На дебреценскую сессию парламента он уже не попал, а теперь вот вынужден был растрачивать свои силы и способности на жалком посту председателя районного Национального комитета.

За последние годы люди пристрастились к внешней политике, а Озди еще в дни Мюнхена предсказал мировую войну и то, что немцам не удастся захватить Англию. А в сороковом году он изрек: «Сильнее всегда та собака, которая ввяжется в драку последней! Присматривайтесь к Америке и России». И очень рад был, когда приятели потом вспоминали: «Говорил же Озди!» Озди скромно улыбался: «Просто у меня есть свои политические концепции. А у тех – нет». Палец его при этом обращался за луг и кукурузные поля, в сторону телеграфных столбов, шагавших вдоль железной дороги к Пешту – туда, где находилось правительство, генштаб, немцы, – одним словом, «те».

Озди и сейчас имел свои концепции, и, пока Саларди говорил, он с удовлетворением, хотя и со злобной нетерпеливостью, пришел к выводу, что у «этих» тоже нет концепций.

В конце концов Озди решился выступить.

– Уважаемый господин секретарь! Сила каждого государства измеряется авторитетом его правопорядка. Вот правительство приняло постановление об общественных работах. Ведь это мыс вами приняли постановление – не так ли? А теперь вы хотите, чтобы мы сами же выбросили на свалку это постановление?.. Политика – наука экзегенций [52]52
  Экэегенция (греч.) – толкование, постижение смысла текста, закона.


[Закрыть]!

Все прислушивались к его словам, даже Альбин Шольц приоткрыл глаза.

– Это не мои слова, – скромно возразил Озди в ответ на восторженные взгляды, – это сказал Лайош Кошут [53]53
  Лайош Кошут (1802–1894) – венгерский политик XIX века, вождь революции 1848–1849 годов.


[Закрыть]. Существуют границы, в пределах которых мы должны двигаться. Эти границы определяются законами государства. Господин Новотный, заместитель председателя управления, любезно сообщил нам, какие силы имеются в нашем распоряжении в сих отведенных нам границах. И это следует принять к сведению и господину военному коменданту района…

– Погода не захочет принимать к сведению!..

…Население района и без того обеспокоено многими вещами. Мы не должны зародить в людях убеждения, что и мы не охраняем правопорядок.

– Очень скоро население начнут беспокоить трупный запах и зараза.

…Это – пробный камень. Или, как правильно выразился господин секретарь, – испытание на прочность нашей свободы и нашего права на доверие людей!

– Испытание нашей воли к жизни – об этом сейчас идет речь!

Они перебивали, старались перекричать друг друга. Андришко уже давно просил слова. Наконец, воспользовавшись секундной паузой, он встал.

– У нас под стражей сто двадцать нилашистов. Пока их заберут от нас в лагерь, можно и их направить на работы. Пусть искупят хоть малую толику того вреда, что они тут натворили…

Немного утихомирившийся Озди кивнул:

– Хорошо, пусть выскажутся и остальные члены комитета. В конце концов это дело касается не только нас двоих.

Поллак и Сакаи попросили слова одновременно.

– Поддерживаю предложение моей партии! – произнес Поллак торжественным тоном.

Сакаи пообещал, что типография на две недели отложит восстановительные работы. Как бы ни были они важны, это дело поважнее.

Даже Сирена Форро и та «с медицинской точки зрения» согласилась с Саларди.

Решение в конце концов приняли единогласно: захоронение важнее всех прочих задач, поэтому на две недели отменялись освобождения от общественных работ и все партии обязывались принять участие в мобилизации населения.

Незаметно подошел обеденный час.

Служитель принес председателю управления котелок баланды и тоненький ломтик хлеба. Участники совещания поднялись с мест, начали прощаться.

– Большая к вам просьба, – обратился Озди к председателю. – У меня, а точнее – у моей жены, был в свое время домишко, здесь, рядом, на Логодской улице. Разбило его… Но когда мы съехали оттуда, в подвал зачем-то спустились полицейские. Соседи говорят: двое полицейских так и остались там, под обломками. Прошу вас выделить несколько человек в порядке общественной повинности. Чтобы разобрать руины и похоронить убитых.