Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

Совещанием руководил Сакаи, председатель партийной организации социал-демократов. Сюда собрались еще несколько заслуженных, старых печатников, в том числе председатель завкома Дороги; маленький стекольщик из Табана – рыжеволосый, с подстриженными усиками; один бывший электромонтер, теперь сотрудник политической полиции; столяр с Господской улицы и, наконец, адвокат доктор Гондош. Они не спеша обсуждали, что им еще предстояло сделать в связи с приближающимся праздником.

Увидев Хайду, все участники заседания очень обрадовались.

Хайду пришел веселый, с несколько загадочной улыбкой. Он крепко пожал каждому руку, заглянул каждому в глаза своим хитрым и умным взглядом. Его хлопали по плечу, и он тоже в ответ хлопал по плечам. Письмо ЦК он сразу же пустил по кругу, но, по мере того как оно передавалось из рук в руки, радость собравшихся гасла. И только с лица Хайду не сходила веселая, загадочная улыбка. Он-то знал содержание этого письма: ЦК социал-демократической партии объявлял районный комитет распущенным и назначал Пала Хайду новым руководителем организации…

Все с недоумением смотрели на Хайду, а он, нимало не смущаясь, смотрел старым соратникам в глаза и улыбался.

– Не обращайте внимания, – сказал он наконец. – Все останутся на своих местах. Кто у вас сейчас в комитете?

Люди переглянулись, после долгой паузы за всех ответил Сакаи:

– Мы. Вот все, кто здесь…

– Ну и хорошо! Так и оставайтесь. Только и я теперь еще прибавлюсь. Как представитель ЦК. Я думаю, и так бы я имел право здесь сидеть. Верно?

Все заторопились заверить его: ну конечно, разумеется!..

– Кто из вас работает сейчас в Национальном комитете?

Отозвались Сакаи, Гондош, рыжий стекольщик.

– Будете и дальше там нас представлять. Но и я к вам присоединюсь. Ведь одно наше место как будто еще не заполнено? Верно?

– Верно.

Напряженность заметно ослабла. Только Сакаи продолжал отмалчиваться. Посылка организатора ЦК практиковалась обычно в случаях, когда районный комитет допустил какую-нибудь грубую ошибку или оказался неспособным к руководству.

– Кто вел переговоры с коммунистами?

– Мы же.

– Ну, а теперь и я буду в них участвовать. Вот и все! – Хайду, улыбаясь, обвел взглядом всех присутствовавших. – А теперь – за дело. Перейдем к текущим делам! Продолжайте, будто меня и нет здесь вовсе.

– Но все же, – заговорил Сакаи, и голос его стал хриплым от волнения. – Или, может, мы что-нибудь не так сделали? Ничего про это тебе не сказали в ЦК?

Хайду небрежно махнул рукой.

– По правде сказать, в ЦК мало что знают о будайских районах.

Запинаясь, Сакаи приступил к повестке дня. Не скоро вернулась к нему его обычная твердость. Он начал перечислять, кто из членов комитета и где должен провести собрания, как нужно собрать на воскресенье обещанных пятьсот человек.

– А зачем вам эти пятьсот человек? – перебил его Хайду. – Что такое у вас намечается на воскресенье?

– Воскресник.

Хайду кивнул понимающе.

– Почин коммунистов?

– Да, – подтвердил Сакаи, – и на первомайскую демонстрацию мы тоже обещали выставить пятьсот человек.

– А всего на демонстрацию выйдет от вашего района тысяча двести? – И Хайду опять многозначительно кивнул.

– Да, – отвечал Сакаи. – Это наше обязательство. Мы ведь соревнуемся с другими районами. Правда, мы – меньше всех. Но конечные результаты будут оцениваться пропорционально…

– Тысяча двести человек под красными знаменами! Из этого аристократического района! – снова перебил его Хайду и заговорщицки подмигнул и Сакаи и всем остальным своим плутоватым, серым глазом. – Тысяча двести боевых революционеров в кварталах, населенных вельможами, офицерьем и чиновниками. В самом логове Хорти! А? – Лицо Хайду посерьезнело. – Признаюсь по чести, странное ощущение идти в голове колонны в тысячу двести человек из этого – именно из этого! – района. Вы не испытываете такого чувства?

Члены комитета промолчали, а Хайду продолжал – размеренно, тихо, отчетливо:

– На протяжении целого века боролись мы за свободное время трудящихся. Так не кажется ли вам немного странным, что теперь мы то и дело дергаем их на всякие там ударные субботники и воскресники?

И опять все промолчали, только у адвоката Гондоша блеснула в глазах искорка согласия.

– Чего хочется простым людям, жителям района, пролетариям? Что бы они хотели делать, скажем, завтра, в воскресенье?

– Мы обязались в честь Первого мая, – проворил Сакаи, – очистить пять главных улиц…

– Не сердись, Фери… Дай сначала мне высказать свое мнение, а потом будем спорить. Ведь нас недаром зовут «партией спорщиков». И это хорошо!.. Так вот я и говорю: чего хотят простые пролетарии в воскресенье? Спрашиваете вы их об этом, допытываетесь? Действительно ли они хотят в воскресенье ударной работы? Возможно. Я допускаю, что пролетарий хочет именно ударно работать. Но возможно и другое: что, например, у него, у пролетария, разрушена квартира, а сам он все еще сидит в подвале бомбоубежища и хотел бы наконец иметь один свободный денек, чтобы привести в порядок хотя бы одну комнату, установить на кухне плиту и так далее и тому подобное. Ведь возможно и это, не так ли? Возможно, что он уже ненавидит руины, запах падали и хочет увидеть хоть немножко зелени, нюхнуть капельку лесного воздуха, набрать букетик фиалок или еще чего-то, почем я знаю! – Хайду был сейчас очень серьезен и говорил совсем тихо. – И я считаю, товарищи, что наш бедный пролетарий имеет и на это право! Не поймите меня превратно: я не против ударных работ… в целом. Не перебивай меня, Фери, я знаю, что ты хочешь сказать… это, мол, в интересах общества! А разве я против? Давайте объявим воскресник, попросим людей: «Кто может, приходите», – но объясним ясно и понятно, что дело это – добровольное. И если кто-то не придет, мы не зачислим его с ходу в реакционеры. Равно как и тех, кто придет работать, – в демократы. Правильно, товарищи?

Гондош и Дороги первыми одобрили слова Хайду. А затем и все остальные. Даже Сакаи не нашел возражений. Только бывший электромонтер вдруг вспылил:

– Ну нет, я бы заставил их вкалывать с утра до ночи! Каждое воскресенье! Гонял бы их под конвоем, моих бывших следователей и палачей, до тех пор, пока не исчезли бы последние развалины в городе. Потому что они этому виной. Кто же еще? Да самый лучший из них палец о палец не ударил, чтобы предотвратить разрушения!

Хайду внимательно смотрел на монтера, пока тот говорил, кивком одобряя каждую фразу, а когда он кончил, рассмеялся:

– Верно, приятель, все верно! В сердце мне заглянул. И я точно так же поступил бы… Но одно дело, что человеку подсказывает его сердце, а другое – политика, интересы партии. Ведь что было бы справедливо? Радикальная проверка! Всех до единого! И справку о лояльности выдавать только тем, кто настоящий революционер. Так? Остальных – в концлагеря, под полицейский надзор, заставить работать до упаду! Гражданских прав, права голоса, – Хайду эффектно поднял вверх указательный палец, – никому не давать, кроме активных борцов. Верно? – Хайду сделал паузу. – Но можешь ты это сделать? Нет. Потому что это невозможно! Невозможно загнать большинство населения страны в тюрьмы или хотя бы лишить их политических прав. – Он вдруг повысил голос. – Поймите же, эти люди будут голосовать! И голосовать за тех, кто проводит угодную им политику. Верно?

Бывший монтер молчал.

Других вопросов на повестке дня не было. И Хайду сам закончил дискуссию, заговорив вдруг тоном отеческого внушения и явно давая всем понять свое превосходство:

– Сегодня у нас не произошло ни путча, ни дворцового переворота, товарищи. Просто мы создали наконец партийную организацию и определили самостоятельную партийную политику. Потому что до сих пор этого не было. Теперь вы сами это видите. И это не ваша ошибка, а таковы были обстоятельства. Верно?.. Ну, давайте кончать. У меня еще небольшой разговор с тобой, Фери.

…Сакаи, серьезный, пожалуй, даже мрачный, сидел у стола.

– Ты мне вот на что ответь: ты против единой политики? – спрашивал он Хайду.

– Против? Я? Да что ты!.. Наоборот, я за нее обеими руками. Из нас двоих я больше за нее. Но о единстве обеих партий речь может идти лишь тогда, когда мы будем проводить самостоятельную социал-демократическую политику. В противном случае это уже будет не единство, а тождество партий!

– Да, но… – по-детски наивно спросил Сакаи, – разве мы и коммунисты не одного и того же хотим?

Хайду подумал, ответил, подчеркивая каждое слово:

– Да. В конечном итоге, да. Весь вопрос в том: с чего начать и как? Я утверждаю, что мы больше хотим достигнуть наших целей и достигнем их раньше, чем они. Даже если не будем так уж спешить. Возьми девятнадцатый год: коммунисты взялись, поспешили и затянули все дело на сколько лет! Нам нужно теперь быть очень осторожными!

– Да, но… – Сакаи боялся выговорить вслух, – ведь обе наши партии на самом-то деле…

– Ты хочешь сказать: одна? Верно? А вот и нет. Что же ты думаешь: Сакашич и Ракоши глупее какого-нибудь механика Сакаи из типографии? Нет, приятель, это две разные партии.

– Сейчас это так, но сначала-то была одна…

– А кто нарушил это единство? Может быть, мы? – Он, словно недоумевая, разглядывал лицо Сакаи. – Для нас самое главное – интересы нашей партии. – И Хайду по слогам повторил: – Ин-те-ре-сы пар-ти-и! Наш народ устал от войны и всякой – понял: всякой! – муштры, он на всю жизнь возненавидел солдатчину и военную форму, – этот народ хочет наконец жить, дышать, есть! А не «ударно работать»!..

– Мы же раздавали картофель…

– Когда я вам подсказал! А вот подумали вы о том, чтобы на Первое мая тоже что-нибудь выдать людям, а не только колонны формировать? Ведь нет! Потому что коммунисты не включили этого в свои обязательства по соревнованию… Как ты считаешь, Фери, сколько голосов могут собрать в нашем районе коммунисты? Предположим, что в районе пять тысяч избирателей.

– Не знаю. Я как-то и не думал об этом…

– Плохо. А я думал. Предположим – я беру максимум – двести пятьдесят. Если мы будем проводить одинаковую с коммунистами политику, то двести пятьдесят голосов поровну разделятся между обеими партиями. А если мы будем хорошими политиками, лучшими, чем коммунисты, и дадим народу то, чего он хочет, – как ты думаешь, сколько голосов мы соберем из пяти тысяч? Минимум две с половиной тысячи. А это означает, что обе партии вместе получат абсолютное большинство. Теперь ты понял? Ну, а как дела с организационной работой? Сколько у нас членов?

Услышав, что в организации вместе с печатниками всего триста членов, Хайду покачал головой:

– Немногим больше, чем было. А знаешь, сколько у нас могло бы быть? В десять раз больше.

– В этом районе? Ты же сам сказал… – Голос у Сакаи стал вдруг резким, в нем звучало непонимание, изумление… Но Хайду был по-прежнему невозмутим:

– Я говорю: могло бы быть! Могло бы… В партию вступают не готовые революционеры. Но мы воспитаем их.

…Поднимаясь по щербатым лестницам в Крепость, Сакаи был охвачен сумятицей чувств и мыслей: он ощущал себя в чем-то униженным, перед ним вставали десятки неразрешенных вопросов… Партийные интересы… До сих пор заботой их всех были развалины, опасные для жизни жилища, незахороненные трупы, голод, всеобщая подавленность. И вдруг приходит человек с авторитетом представителя ЦК и выставляет новый рабочий принцип: интересы партии. Ну конечно же, интересы партии! Сакаи сорок лет член профсоюза, член социал-демократической партии. Сколько молодежи, сколько своих подручных вовлек он в рабочее движение! Много читал, девять раз прослушивал курсы самообразования. В молодости был членом партийной гвардии. В самое трудное время не кого другого – его ставили в дверях выявлять и не пропускать на партийные собрания «непрошеных гостей». За организацию подписки на партийный орган «Непсаву» («Голос народа») получил значок. А теперь он, оказывается, не разбирается в политике! Что ж, прав Хайду: в такой политике он, как видно, не разбирается.

Координационный комитет районных организаций двух рабочих партий не имел ни постоянных членов, ни регулярных, официальных заседаний. Обычно по утрам, по пути в Национальный комитет, Сакаи с товарищами на несколько минут заглядывал к коммунистам. Там они обсуждали с Сечи, Саларди, Поллаком и Андришко все, что предстояло сделать за день. Если взгляды партий в чем-то расходились, противоречие тут же выяснялось и устранялось.

На следующий день пошел к коммунистам Хайду. Он понимал, что от первой его встречи с коммунистическими руководителями зависит многое. О Сечи Хайду знал по рассказам, слышал, что в подпольной коммунистической партии он выполнял довольно скромную работу: распространял прессу. Поллака Хайду считал образованным, но заумным интеллигентом с мешаниной в голове. Но в то же время он ценил его больше всех из руководства братской рабочей партии. Саларди, по его мнению, был славный малый, но не политик. Как, впрочем, и все они. Доказательством этого Хайду считал их действия, все их поведение.

Хайду готовился к своему «дебюту», словно какой-нибудь актер: тщательно взвешивал, что нужно сказать и чего не следует, в чем успокоить коммунистов и где посеять у них сомнения, беспокойство. На собрание квартальных старейшин он не пошел: для первого выступления обстановка показалась ему не очень подходящей. Руководители обеих партий встретились после собрания.

Держался Хайду открыто и дружелюбно. Поллаку и Саларди тотчас же сказал, что рад снова быть с ними вместе, в одном лагере.

– За этим присматривайте! – кивнув на Поллака, сказал он затем остальным. – Он не любит узды! У меня с ним было достаточно хлопот в свое время, еще в профсоюзе кожевенников. Но умница, – признал он, уважительно кивая головой. – Умница! Быстро перегонит вас всех, вот увидите. В «Правде» будет печататься! Ах, какие статьи он писал в свое время в парижские социалистические газеты, какие статьи! И это еще в ту пору!

Теперь черед дошел до Сечи.

– Ну, а у нас с вами, я смотрю, идейное и духовное родство определило и внешнее сходство, – со смехом заметил Хайду. – Мы даже лицом схожи.

Сечи оставалось счесть это за комплимент, ибо Хайду был красив собой. И Сечи и Хайду были одинаково среднего роста, пока еще оба худощавые, но, судя по их чертам, легко склонные к полноте. Глаза у обоих были серые и волосы каштановые, только у Сечи их осталось уже совсем немного, а у Хайду только начали отодвигаться назад залысины на висках.

Ну, а Стричко он обнял так горячо, что у старика очки на лоб поползли.

– Янош – мой старый соратник, товарищи! И старый друг! – У Хайду даже глаза заблестели, словно на них навернулись слезы. – Было время, когда мы с ним вдвоем во всем этом районе фронт держали. Вдвоем – больше никого не было. Верно? Ну, скажи! – ласково похлопал он Стричко по спине. – Ты, старый красный! Ну, что из нас с тобой, вонючих пролетариев, вышло, а?!

Пожимая руку Жуже Вадас, он посмотрел на нее восхищенным взглядом и поклонился так низко, будто ручку собирался поцеловать. Разумеется, Хайду уже был наслышан и о героических подвигах Капи. А Пали Хорвата он обнял за плечи и, как бы рекомендуя его Сечи» воскликнул:

– Этого мы вам воспитали!

И в заключение подошел к Андришко.

– Давайте вместе держаться, старые бойцы!.. Я-то ведь тоже теперь в старики гожусь. Как-никак четырнадцати лет вступил в партию… – И Хайду перешел на французский, вспоминая, как два года работал на Boulevard des Italiens подмастерьем у тамошнего сапожника-венгра.

Когда завязался спор, Хайду поначалу отмалчивался. Но внимательно следил за всем, не спуская глаз с говорящего. Выступил он в самом конце.

– Словом, вот так у вас и проходят заседания этого «координационного комитета»?

Ничего не подозревавший Сечи кивнул утвердительно.

– Ну, а впредь мы немного по-другому будем их проводить.

– Как же?

Через раз будем приглашать вас к себе в гости. По расстоянию это одинаково – что от нас к вам, что от вас к нам. Верно?

– Верно, – согласился, все еще не догадываясь о причине, Сечи. – Только вам-то по пути, когда вы на заседания Национального комитета идете.

– Это так, – кивнул Хайду. – Но… – он замялся, – тут вопрос не чисто практический, но и политический, товарищи. Наши вожди так делают, значит, есть на то причины, поверь! – И со смешком добавил: – Ты же знаешь, я – сапожник, мне чужих подметок никогда не жалко!

Он смеялся, но ясно было: как сказал, так тому и быть. И вдруг он неожиданно вернулся к уже обговоренным пунктам повестки.

– Думал я вот, – словно продолжая разговор с одним только Сечи, заговорил он. – Это хорошо, конечно, что вы тысячу двести человек решили вывести на демонстрацию. Дай нам наш старый Маркс, чтобы это удалось! Но знаешь, меня не обязательства и не плановые цифры интересуют. Меня интересует другое: если Лайош Сечи и Пал Хайду в один прекрасный день развернут в этом районе красное знамя и кликнут клич: «Вперед на буржуев! За красную родину, за социализм!» – сколько людей пойдут за ними тогда? Ты меня понимаешь?

Сечи смущенно заерзал на стуле.

– Но ведь… сейчас и речи нет о том, чтобы под это красное знамя…

– Нет, конечно! Я не потому. Но все-таки? – Хайду поднял кверху указательный палец. – Тысячу двести человек!.. С таким же успехом можно было сказать: тысячу. Или тысячу пятьсот? Просто цифра! С потолка! Я даже не скажу, что это очень большая цифра. Вполне возможно. Я знаю, свой район, знаю, что за люди здесь живут. Не хочу сказать, что они такое… – он покосился на Жужу, – добро, где намажешь, там и засохнет. Но, простите меня: красное знамя революции я все же этим добром пачкать бы не стал. Пусть выйдут на демонстрацию те, кто считает это для себя долгом, кто всем сердцем вместе с нами празднует великий праздник.

Он поднялся, хрустнув всеми суставами, протянул руку.

– После драки, конечно, кулаками не машут. Поздно я явился со своими советами, что правда, то правда. И я не хочу вас сейчас, в последнюю минуту, с пути сбивать. Да и вообще: это ваша политика, вы ее и делайте. А нам ссориться из-за этого нечего!

Саларди хотел что-то ответить, вскочил, Сечи тоже открыл было рот, но Хайду круто повернулся, пожал руку Андришко, что-то негромко сказал ему по-французски и шагнул к двери. Сказал, как гвоздь забил. Уже с порога обернулся:

– Свобода и дружба! – и, вежливо улыбнувшись, поднял вверх сжатую в кулак руку, словно шляпу приподнял на прощание.

Лайош Поллак бесконечно обрадовался появлению Хайду. Когда коммунисты остались одни, он напрямик заявил:

– В его аргументации есть рациональное зерно. Да-да, – поспешил он тут же добавить, – я все понимаю, и мне ничего не нужно объяснять: демонстрация – это в первую очередь вопрос внешнеполитический. И вообще – я не чистоплюй. Я знаю, какая роль принадлежит в истории средствам принуждения. Словом, я целиком с этим согласен. Ведь одна из моих статей в парижской газете, о которых говорил Хайду, была именно об этом. Но вы должны считаться с тем, что мы выслушали и другую точку зрения. Да-да, другую точку зрения! – Поллак закатил глаза, давая понять, что сейчас он скажет что-то очень важное. – И мы должны признать: это тоже точка зрения!

Сечи взорвался:

– Конечно, хорошо, что мы его выслушали! Теперь будем знать, чем он дышит. Демагогия и страх перед первым, даже вот таким крошечным, революционным шагом. – Сечи показал краешек ногтя. – Испугался, что мы выведем на улицу тысячу двести человек! Сос-дем несчастный!

– Не в том дело, согласен я с Хайду или нет, – объяснял позднее Поллак Жуже. – А в том, что этот человек – политически мыслящая единица! Оппонент с достойным уровнем! Вот посмотришь, он, как щука в карасьем пруду, еще покажет нашим друзьям вроде Сечи, он заставит и их работать как полагается.

«Нашим друзьям…» Жужа снова почувствовала в словах Поллака обиду, которую она угадала еще при утверждении состава комитета: не на ту должность его поставили.

– Не используют моих способностей! Для меня не важно, кто я, что я, если революция прикажет – пойду работать хоть в каменоломню. Но пусть максимально используются мои способности! – Поллак умолк и печально махнул рукой. – «Сос-дем»! А это «дитя природы» – философ с его душераздирающими проповедями… Святой отец в дамском благотворительном обществе! Опять такую речугу грохнул, что… Ну да мне все равно!.. Что я могу тут поделать?

– Как это «все равно»? – нетерпеливо воскликнула Жужа. – Как ты можешь так говорить? Речь идет не о тебе лично, а о партии!

– Да, – вздыхал Поллак, – то-то и оно.

В районном комитете начала выкристаллизовываться оппозиция – Стричко, Поллак, Жужа Вадас. Три разных человека, не похожих друг на друга, – каждый по своим причинам.

У Жужи Вадас, например, от страха дух перехватило бы, скажи ей, что она оппозиционерка, фракционерка. Более партийного человека, чем она сама, Жужа не могла бы даже представить. Ходила она в обтрепанных брюках, мужском дождевике, с красной ленточкой в петлице, словно была обладательницей французского ордена Почетного легиона. Волосы ее непослушно падали на самые плечи, брови были всегда сдвинуты, и ни один человек еще не видел на лице у нее улыбки. Ко всякому, кто пытался за ней ухаживать, она чувствовала почти физическое отвращение. Хайду чуть насмерть не пронзила взглядом за его глубокий поклон, похожий на поцелуй руки. Однажды кто-то предложил ей курировать районный союз женщин, но Жужа с неподдельным возмущением закричала: «Я вам не женщина!» По всему району было множество ценностей искусства: картин, изваяний и других редких предметов, потерявших хозяев. Саларди предложил отобрать лучшие из них, украсить помещения партийных комитетов. «Как же! – встала на дыбы Вадас. – Будем мы вешать на стенку всякую буржуазную халтуру, только этого не хватало! Вот создадим свое, социалистическое искусство, тогда пожалуйста. А до тех пор пусть лучше плакаты украшают наши стены». Ходила она всегда с толстым блокнотом, в него педантично заносила все порученные ей дела и соответственно точно учитывала, распределяла по участкам работы не только свое время, но, казалось, и самое себя. Когда Сечи взялся до 1 Мая лично посетить еще пять домов, Жужа подсчитала, что за один вечер она сможет провести собрания в двух местах и взялась посетить десять домов. Она точно все расписала в своем календаре, а выполнив, ставила аккуратную галочку. Когда приезжали инструкторы из центра – Хаснош из ЦК партии или кто-нибудь из Союза молодежи, она докладывала с такой четкостью, что ей мог позавидовать любой военный. Говорила она подчеркнуто отрывисто, без лишних слов, и не было такого вопроса, на который она не смогла бы дать ответа. А когда такой все же находился, она краснела до корней волос и готова была плакать от стыда. Однажды Хаснош спросил ее, проводит ли она «индивидуальную работу» с молодежью. Жужа в тот же день разбила свои утренние часы на половинки и уже через неделю положила Сечи на стол разукрашенный галочками список: «Вот, обработала индивидуально всю эту компанию!» Присланные из центра песни она распевала уже через три дня. Слуха у нее не было ни на грош, но пела она, откинув назад волосы и гордо подняв голову, с такой вдохновенной яростью, с какой молодые щенки лают на безобидных прохожих… Как-то раз Андришко рассказал анекдот – невинный, давно всем известный, но очень пришедшийся к месту; к тому же всех потешало произношение старика с его палоцскими «аа» и «оо», придававшее старому анекдоту некий новый смак. Изо всех одна Жужа не смеялась и даже упрекнула старого ветерана: «От твоего анекдота мелкобуржуазным, анархистским душком несет!» Она же предложила членам районного комитета конфисковать двухэтажную виллу на Солнечной горе и поселиться в ней всем вместе, коммуной. С искренним беспокойством Жужа спрашивала Яноша Хасноша, не переменить ли и ей свою фамилию – «Вадас» [63]63
  Вадас – охотник (венг.).


[Закрыть], избранную ее наивным предком взамен еврейского имени Вайсман, – нет ли феодального привкуса у этой фамилии? (Кто же, как не бездельники-феодалы, заполняли пустоту своей жизни таким с экономической точки зрения бесполезным занятием, как охота? Кто хохотал, когда забитые крепостные крестьяне гнали им под выстрел откормленных, почти прирученных зверушек, и кто покатывался от смеха, когда, промахнувшись, посылал пулю в человека?..)

Нужно признать: в «святошестве» Жужи не было ханжества. Саларди оно выводило иногда из себя, но Мартон Андришко только усмехался в усы. «Оставьте ее! Ребенок, неужели вы не видите?..»

Жуже очень больно было сознавать, что Поллак, этот «столько выстрадавший, такой образованный и глубоко революционный товарищ», вынужден втискивать свой огромный талант в прокрустово ложе мелких дел из-за такого политического невежды, – не секретаря, нет, это было бы непартийно! – но человека, как Сечи. Нет, Жуже было обидно ни за себя и ни за кого – только за партию.

Янош Стричко был человеком совсем иного сорта. Жужа хорошо видела все его заблуждения и не раз говорила Поллаку: «Загибщик девятнадцатого года. Это не отвечает генеральной линии».

Выйдя из зала, где заседали квартальные старейшины, Стричко отвел Поллака в сторонку:

– Ну, слышал? Что ты на это скажешь? Блевать хочется! «Если мы сами себе не поможем… Господь бог». Ты понимаешь? Господь бог, – мол, он нам поможет! И это в устах коммуниста! Да где мы находимся: коммунисты мы или кто? О патриотизме болтает! И это член партии интернационалистов! Нет, я этого не вынесу. Линия не линия, но это выше моих сил! И даже такой старый коммунист, как Андришко!: – Стричко говорил шепотком, так близко приникнув к уху Поллака, что мог и без очков разглядеть все черные, блестящие, с булавочную головку, точки на его лице. – … Мне порой кажется, вполне серьезно кажется: этого человека – я про Андришко – сломили в тюрьме. Нет, в самом деле, у нас происходят странные вещи, очень странные!

Столь необычная двойная дружба, – с одной стороны, с Жужей, с другой – со Стричко, – удивительно соответствовала и натуре, и душевному состоянию Поллака. Он и в самом деле не знал, чего он хочет, и то и дело бросался из одной крайности в другую. Порой заковывал себя в панцирь строжайшей самодисциплины, взвешивал каждое свое слово, – достаточно ли оно партийно, – остерегался задать лишний вопрос или ввязаться в какой-нибудь спор.

– Сила пролетариата, – пояснял он в такие дни Жуже, – в его единстве и организованности! И только! Личная жизнь коммуниста должна раствориться, личное мнение отмереть. Существует только коллективная воля!

Но когда Поллак вдруг видел, что рычаги дисциплины «коллективной воли» и, следовательно, пружины всех его, Поллака, поступков находятся здесь, рядом, в руках Сечи, этого ничтожного подмастерья-каменщика, расклеивателя плакатов, распространителя листовок!.. Вон он сидит, сгорбившись, за столом, заваленным кипой бумаг, так что из-за них виднеется только круглое его лицо да лысина, по которой он во время разговора гоняет взад и вперед свою кепчонку. И всегда так идиотски спокоен, так невозмутим… «Сос-демы», «сосиализьм». (Сколько раз Сечи слышал, читал в партийной газете «Сабад неп», сколько раз сам писал в отчетах – и правильно писал – эти слова, но в разговоре никак не мог отвыкнуть от въевшегося с детства, прошедшего на рабочей окраине, «сосиализьм».) Или: «Информирую по материалам вчерашнего совещания секретарей». И начинаются привычные «заклинания»: внешняя политика, Крым, Ялта, Декларация Объединенных Наций, затем – внутренняя политика, формирование правительства, коалиционные проблемы и серые, попахивающие кухней, огородные кампании и продовольственные кредиты. И все это – одним тоном, с одинаковым значением… А опасней всего то, что из-за такого винегрета даже самые большие проблемы обретают привкус серой обыденщины. И пока дойдет черед до прений, дискуссий, конкретных действий – ни о какой Ялте, Объединенных Нациях и даже формировании правительства уже нет и речи! Остаются огородные кампании и продовольственные кредиты, да разборка руин, да какие взять флаги и какие написать на них лозунги…

«Партия ефрейторов», – негодовал в душе Поллак, а перед Жужей витийствовал: «В конце концов, мы – творцы мировой истории! Профессиональные революционеры, коммунисты! У нас есть свое учение, экономическая и философская научные системы – твердые и неуязвимые. Куда же все это денется, куда, я тебя спрашиваю!..»

И в такие минуты он начинал от души сочувствовать Стричко. Действовать! Жечь и вешать! Пусть видит народ, как сила теории становится силой материальной! Пусть люди видят перспективу, будущее, видят, что здесь рождается какой-то совершенно новый строй, ни в чем не похожий на старину!

– Мы совершаем огромный скачок, понимаешь? – говорил он и тыкал в воздух испачканным чернилами пальцем. – Скачок из царства необходимости в царство свободы. А эти все еще ползет пастись на травке в своих огородиках!

В особенности же Поллака бесило, когда из-за подобной серости отклоняли или вообще не слушали самые умные, самые логичные его предложения; когда он ясно чувствовал, что нужен здесь только для исправления орфографических ошибок на лозунгах, на плакатах; когда ему приходилось накалывать на красный кумач белые картонные буквы заранее присланных «цековских» призывов и в то же время из его собственных пятнадцати лозунгов – великолепные, им самим отысканные цитаты из классиков! – не утвердили ни одного, зато одобрили пустозвонский, ничего не говорящий и к тому же идеологически ошибочный девиз: «Отомстим за Буду», – предложенный Саларди! Как будто революция какая-то вендетта! Не говоря уже о том, что сама месть как движущая сила происходит от наипримитивнейших религий. Даже буржуазный национализм и тот уже перешагнул через нее и разоблачил такую отсталость. «Отомстим за Буду!..» Но ему, Поллаку, суждено лишь накалывать картонные буквы и следить, чтобы товарищ Шинкович не изобразил Буду через два «д» или не приколол букву «с» вверх ногами…

В период между тридцать восьмым и сороковым годами Лайош Поллак послал различным парижским газетам не менее тридцати статей, рефератов и очерков. Два очерка увидели свет. Один из них Поллак посвятил какой-то годовщине изобретения гильотины, а к нему приобщил исследование на тридцати страницах по такому вопросу: «В какой степени гильотина может считаться производительной силой и как таковая – составной частью культуры и движущей силой общественного развития?» В «Радикальной газете», куда Поллак чаще других посылал свои сочинения, исследование его попросту бросили в корзину, но статья пришлась им кстати: местные французские авторы почему-то позабыли о годовщине, а было бы неплохо слегка оживить прошлое якобинства. Редакторы напечатали первые две страницы поллаковской статьи, разбавив ее гуманистической болтовней о смертной казни («В принципе мы против, но на практике, увы… И уж если общество само вынуждено лечить опасные для его организма очаги с помощью хирургического ланцета, то нужно найти такой способ, чтобы не садизм, не низкие инстинкты, но…»). «Не беда! – заметил тогда Поллак, подписавший статью псевдонимом «Пепе». – Будем проникать в сознание мелкобуржуазных элементов, где только сможем». Статью он вырезал и припрятал – на память. Другая статья, увидевшая свет, была послана им по поводу появления специального исследования по финансовым вопросам. Книгу написал французский социалист, а Поллак сделал о ней доклад в доме Гуттенберга перед аудиторией из восьми человек. Содержание своего доклада Поллак и превратил в статью, сократив ее до шестнадцати страниц и ограничившись проблемой: «Валютные системы и современные тенденции развития валютных идей». Статья появилась на седьмой странице газеты под заголовком: «Доклад о книге товарища Лопиша в Будапеште». «Тенденции развития валютных идей» Поллака редакция газеты оставила без внимания, в очень вежливом личном письме сославшись на недостаток места, но попросила автора «и впредь присылать в газету интересные корреспонденции». Сенатор Лопиша, в то время только что проваленный на дополнительных выборах своим противником, кандидатом от милитаристско-аристократических кругов, и вследствие этого сильно подмочивший свой авторитет в организации банковских служащих, остался особенно признателен Поллаку за популяризацию его книги. В нескольких пространных письмах они обменялись взглядами о видах валюты.