Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Это жена доставала для него фальшивые документы, договаривалась об укрытии на одну-две недели, а то и на два дня у совершенно незнакомых ей людей, заставляла его перебираться каждый раз в новое и новое прибежище – вести утомительную, неравную, отчаянную борьбу за существование. Сам он, может быть, даже белье перестал бы менять, не будь его Магды, приносившей ему свежевыстиранные, наглаженные сорочки, аккуратно заштопанные носки…

Он любил Магду, единственную женщину, которую он знал за всю свою мужскую жизнь. Любил ее, как мать, – как может любить человек, и в тридцать три года похожий на беспомощное дитя, безнадежно теряющийся в сутолоке жизни и понятия не имеющий о том, сколько стоит килограмм хлеба. Ему необходима была эта сильная, умная женщина.

Он не видел большого смысла в этих прятках, – каждый раз под новым именем, каждый раз у чужих людей, где снова и снова нужно было рассказывать глупую, наспех сочиненную басню о «бегстве из Марошвашархея»… Для чего? Чтобы еще одной неделей дольше могли работать его сердце, легкие, почки, чтобы принять еще несколько килограммов пищи, выкурить несколько лишних пачек сигарет?

А ведь он в свои тридцать три года был уже знаменитостью. Правда, лишь среди нескольких сотен или, может быть, тысяч людей. Но эти несколько сотен или тысяч олицетворяли собой всю этнографическую мудрость мира. Он вел длинные дискуссии по почте со своими коллегами из Чикаго, Мельбурна, Парижа, Дели. И вполне могло статься, что именно в эти минуты в каком-нибудь из германских университетов профессор произносил его имя или белокурая студентка листала в тиши библиотеки его знаменитый труд о символике сказок. Они не подозревают, что автор этого труда – «неариец». Как здесь, на его родине, не знают, что он – ученый, умеющий бегло читать рунические письмена и санскрит, на память знающий все изумительнейшие сказки человечества, от «Панчатантры», Библии и «Ригведы» до «Песни о Нибелунгах», мистерий и совсем недавно записанных индонезийских легенд о сотворении мира. О, сказки, драгоценнейшие жемчужины многострадальной души человеческой – от древности и до наших дней!.. Словно на карте с густой паутиной дорог, перед его взором вставало великое кочевье сюжетов, мотивов, форм, которые передавались из уст в уста, от одного племени к другому, от народа к народу, от нации к нации; ему виделись многие сотни толстых томов народных сказаний, чудились ожесточенные споры, что велись учеными ради выяснения тайны какого-нибудь одного-единственного слова или сказочного мотива. Это была часть, но какая часть того целого, что именуется человеческой культурой, а в ней – квинтэссенцией ее – великой европейской культурой!

Европейская культура!

Кого она интересует сейчас?

Столько лет уже говорят о «новой» Европе – и разрушают, стирают с лица земли старую. Хотя старая так благородна, так бесценна, а эта «новая» – чудовищна в своей грубости, дикости и крикливой, дешевой безвкусице!..

Стоит ли оставаться жить в ней?! Уж лучше куда-нибудь в лес, на пустынный остров – укрыться там напоследок с горсточкой людей и проговорить до глубокой старости – устало и бесполезно – о том, как хорошо было когда-то быть человеком… А может, лучше и умереть?.. Да, он умер бы, если бы не упрямая, непреклонная жена-мать, которая, все время подстегивает его, зовет – и еще думает при этом, будто выполняет какую-то великую миссию! Потому только, что профессор Терени – его дорогой друг, единственный, кто действительно понимал его, – перед тем как бежать от этого кровавого потопа, оставил коротенькую записку на обороте своей визитной карточки: «Берегите Ференца, не дайте ему погибнуть, он еще нужен будет всем людям».

И Магда, то ли выполняя этот наказ, то ли просто потому, что любила его, ведь он – отец ее ребенка, или в силу нелепого животного инстинкта самосохранения, боролась за его жизнь, как могла. Ибо женское, материнское начало не позволяло ей терять надежду даже тогда, когда мудрый и трезвый рассудок давно уже осознал безнадежность борьбы…

Последние четыре с лишком недели Ференц Фабиан скрывался на улице Аттилы – у дальнего родственника одного из своих бывших однокурсников по университету. Но вот с неделю назад старший дворник – он же по совместительству портняжка, сгорбившийся, вечно простуженный и гундосый – поманил Ференца в свою мастерскую, дурно пахнущую клеем, крахмалом и ошпаренной шерстью каморку под лестницей, и, угрожающе уставившись на него красными, слезящимися глазами, заявил:

– Меня не проведешь! Знаете, что это такое? – Палец его ткнулся в петлицу пиджака. – Партийный значок тридцать восьмого года. Имре Кумич одним из первых вступил в партию! А вы – даром что белобрысы, я вас сразу определил по походочке. Истинтом, так сказать, усёк. – От заросшего щетиной дворника несло дешевой махоркой и вонючим водочным перегаром. – Истинт, знаете ли – расовый истинт! Потому как мое семейство все, как есть, – чистые арийцы. Нет, Кумичи не какие-нибудь там никудышние! Папаня у меня такой раскрасавец был, любую тебе еврейку-богатейку мог в жены отхватить. Опять же и я, даром что шпутум [7]7
  Мокрота (лат.).


[Закрыть]у меня, по причине легких… Я ведь у самого Шлезингера работал в Бельвароше [8]8
  Бельварош – центральная часть Будапешта.


[Закрыть]. И когда хошь, мог жениться на его дочке. Был бы теперь сам себе хозяин – в большой мастерской, в самом центре города: одних подмастерьев двадцать четыре штуки, не говоря уж о простых швеях. А какая клиентура! Ан вот не захотел – нужна она мне была, еврейка! Хотя тогда я еще и не был сознательным. Одним истинтом чуял, оберегал свою расовую чистоту. Вот как и вас раскусил сейчас: чую – жид! И с первого дня почуял, как только вы здесь объявились. Ну, правда, доносить мне на вас не хотелось. Потому – по чести сказать – не желал я неприятностей советнице, госпоже Шоош. Хорошая жиличка… На рождество никогда о моих троих деточках не забудет. Да и фатиранты ее, когда она еще фатирантов пускала, всегда одежду свою в глажку мне сдавали…

У Ференца мелькнула смутная догадка, что дворник хочет от него денег. Но в тот же миг эта мысль и вся ситуация показались ему весьма оскорбительными для дворника, а следовательно – и для него самого, тем более что он не знал, как это делать – дать человеку деньги, взятку.

Ференц стоял, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, и, для того чтобы хоть что-нибудь сказать, пробормотал:

– А у меня тоже есть ребенок. Девочка. Три года ей.

На следующий день Ференц решил перебраться в новое укрытие. Взяв под мышку сверток с вещами, он зашагал по улице. В ту же минуту из портновской мастерской под аркой вышел и поспешил за, ним следом здоровенный парень с лицом орангутанга. На углу Вермезё он положил лапу Ференцу на плечо: «Пройдемте!»

И странно – Ференц после этих слов верзилы словно почувствовал вдруг облегчение – как штангист, опустивший вес на землю. Не нужно было больше лгать, и на прямой вопрос можно было дать такой же прямой ответ.

…Самой больной была первая оплеуха – он ее не ожидал, поэтому шея слегка вихнулась в сторону и почти два дня после этого ныла. Все остальное было пустяком. Его, конечно, били, допытывались, где скрывается жена с ребенком. Он отвечал: «Не знаю». И действительно не знал. Но если бы и знал, вероятно, все равно не сказал бы. Из ненависти к палачам. За пытки, за побои.

Сначала он сидел в застенке на Варошмайоре, в старенькой одноэтажной вилле. Там их было человек пятьдесят. Одного из них – старого лавочника с улицы Тёкёли забили до смерти. И еще одна узница сошла с ума. Ее особенно долго пытали. Женщина была молодая и очень красивая. Однажды утром, когда ее должны были снова вести на допрос, она вдруг посрывала с себя одежду и начала биться головой о стенку. Но вот уже несколько дней, как их перевели в Бельварош. Отобрали кольца, часы, оставшиеся еще кое у кого деньги, авторучки и прочую мелочь – и сегодня под вечер вместе с двумя другими группами арестованных погнали обратно в Буду. Товарищи по несчастью говорили – и откуда они только узнали, – что их ведут на кирпичный завод в Обуду на сборный пункт, а уж оттуда, пешком, отправят в Германию. Другие уверяли, что вся эта спешка вызвана начавшимся большим наступлением русских и что Пешт немцы, вероятно, сдадут, оборонять станут только Буду…

Ференц радовался свежему воздуху, радовался даже низко нависшему мглистому ноябрьскому небу и тонкой кисее тумана над Дунаем. И когда они вступили на Цепной мост, эта радость охватила его уже целиком, вливая в тело бодрость.

Толпа узников поравнялась с опорами моста на будайской его стороне. Ференцу подумалось вдруг, что, хотя ему уже тридцать три и он прожил в этом городе век целого поколения и сколько раз, – может быть, десять тысяч раз! – пересекал по нему реку между Пештом и Будой, – он никогда не замечал его удивительной поэзии, его истинного великолепия. И не мог увидеть, ибо ходил всегда сбоку, по пешеходной дорожке, – значит, мост представал перед ним в искаженном виде. Сейчас же он, Ференц Фабиан, впервые в своей жизни шагает прямо по середине моста, как шли по нему когда-то те великие, создавшие и первыми открывшие мост…

Что ж, издревле так – человек снова и снова познает окружающий его мир!..

Яростно воет сигнал. Водитель шедшего следом за колонной грузовика снова высунулся из кабины и, грозя кулаком, заорал что-то. Мальчишка-нилашист отвратительно выругался и вскинул на изготовку свой автомат. Человек в линялом плаще, разметав в стороны руки, ничком ткнулся в неглубокий слой грязи на полотне моста. Мальчишка не очень смыслил в оружии, поэтому за секунду, пока его палец все еще давил на спусковой крючок, десяток пуль, вырвавшись на волю из автоматного ствола, пронизали насквозь и сердце, и легкие, и почки упавшего ничком в грязь человека. Просторная арка моста послушным эхом вторила трескотне автомата.

Затем на миг наступила тишина – глухая, мертвящая. И только колонна торопливо шагала по мосту – уже почти полубегом.

На площади Кларка Адама предмостье расступалось вширь. Теперь рядом с колонной на нем уже без труда уместилась и вереница нетерпеливых автомобилей. Гудя, мимо бежали грузовики и легковые машины и тут же сворачивали, кто – на Главную улицу, кто – в Крепость, кто – в Туннель. Шофер на переднем грузовике с окаменевшим, непроницаемым лицом смотрел на мостовую через ветровое стекло, – кто мог бы сказать, о чем он сейчас думал? – а щенок-нилашист все еще визжал: «Вонючие жиды! Саботировать задумали. Остановить всю автоколонну на мосту! Важным военным перевозкам помешать хотели? Кривоногая жидовская банда!»

Ему никто не возражал, не огрызался; вся колонна уже давно завернула на Главную улицу, двигаясь с такой скоростью, что конвоир едва поспевал за нею. Но он все равно продолжал кричать и ругаться на чем свет стоит – словно ища оправдания своему поступку. Ведь ему было всего шестнадцать лет, и это было его первое самостоятельное убийство!

…А труп остался лежать на мосту. Автомашинам приходилось слегка принимать в сторону, объезжая его, но, в общем, он и не мешал движению. Никто даже не притормозил возле него, да и не положено – останавливаться на мосту. К тому же с марта месяца такие зрелища были уже не в диковинку в Будапеште, а 15 и 16 октября во многих частях города прошли самые настоящие бои, и улицы видели и раненых и убитых. Совсем еще недавно на площади Свободы висели на одном из деревьев двое казненных с табличками на груди: «Такой конец ждет всех предателей». Перед ними тоже никто не останавливался. Люди, проходя мимо, отворачивались. И никто не говорил о них. Разве только две-три близких режиму персоны бросили укоризненно тем, кто ведал такого рода делами: «Могли бы вы, право же, делать все это и в закрытых местах, с соблюдением соответствующих форм».

До маленькой улочки в Старой крепости еще ранним утром донеслось эхо далекой канонады. Будто незвучно вздохнула земля в недрах своих. Будто никто и не мог слышать, кроме обитателей древних, совсем вросших в землю домишек со сводчатыми потолками. Только вздрогнуло заклеенное крест-накрест бумагой витринное стекло чисто выбеленной сапожной мастерской.

Пал Хайду вот уже два дня назад почуял: что-то надвигается. Никогда еще в его мастерской не было такого наплыва посетителей: одновременно по три-четыре посыльных – ординарцев, денщиков, лакеев. И у каждого на устах один вопрос:

– Как там наши сапоги? Будут готовы к вечеру?.. А к утру?

Некоторые забирали сапоги недошитыми – переда прямо на колодке и отдельно – подошву, задники. В последнее время Хайду больше приходилось работать на чиновников военного министерства. Эти господа где-то еще ухитрялись доставать кожу на сапоги. Заказы поступили большей частью на прошлой неделе, но сейчас вдруг заказчикам будто приспичило: «К вечеру, самое позднее – к утру». Что-то близится! Однако вслух Пал Хайду ничего и никому не говорил, не показывал радости; он выполнял все, что от него требовали, бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся. Работал с утра до вечера. Только обеденное время растянул сегодня на полчасика: нужно было отнести письмо советнику Новотному, на улицу Аттилы. Новотный ведал делами городской общественной больницы. Некоему господину (Хайду даже шепотом не произносил никогда фамилию бывшего депутата, одного из «отцов города») нужна была отдельная палата; разыскиваемый нилашистами, он хотел под чужим именем лечь в больницу на «операцию» и таким образом скрыться от полиции… Хайду за полчаса управился с поручением, вернулся к себе и, снова усевшись за свои колодки, начал принимать заказчиков. Его желтовато-серые, с хитринкой, всегда прищуренные глаза глядели как ни в чем не бывало. С круглого, приветливого лица не сходила заученно вежливая улыбка мастерового.

Около четырех часов заявился собственной персоной полковник Банфалуши. К этому времени поток посетителей немного поутих.

– В прошлый раз я примерял у вас шевровые ботинки с витрины. Они были мне почти по ноге. Они еще не проданы?

К счастью, ботинки еще не были проданы.

– Последняя пара осталась, ваше высокородие! – заверил Хайду. – Даже образцы с витрины все как есть порасхватали. Словно мухи на мед налетели.

Полковник презрительно усмехнулся, буркнув что-то себе под нос. Присев на треногую сапожничью табуретку, он с большим трудом натянул на ногу тесный ботинок.

– Поднажал на нас, знаете ли, русский у Кечкемета. Вот люди и хватают… что под руки попадет.

От чрезмерных усилий полковник даже побагровел, однако ботинок натянул. Вздохнул, отдышался.

– А скажите, Хайду, – вдруг спросил он, – вам подошвенная кожа не нужна?

Сапожник с любопытством вскинул голову.

– Подошвенная?.. А сколько?..

– Ну, точно я вам не скажу, центнера полтора, вероятно, будет.

Хайду тихонько присвистнул.

– Ой-ой, такими партиями я еще ни разу не покупал. Вы же знаете, ваше высокородие, заведение у меня крохотное.

Лицо полковника нетерпеливо передернулось.

– Короче! Нужна кожа или нет?

– Нужна-то она нужна, – с готовностью снова улыбнулся Хайду. – Да только что за кожа, ваше высокородие?

– А черт ее знает. Я в этом не разбираюсь. Хорошая – это точно. Целыми пластинами. Можете посмотреть, прежде чем брать. Главный вопрос: интересует она вас или нет?

– За предложение большое спасибо, ваше высокородие, да только… Конечно, кое-какая наличность у меня есть, поскольку господа выкупили свои заказы. Но полтора центнера подошвы! Сколько же это будет стоить?

Полковник поднялся, покачался с носка на каблук, пробуя ботинки, и тихо буркнул:

– Не дурите, Хайду! Какие деньги?!

Сапожник сделал вид, что понял, но тут же спросил:

– Чем же тогда прикажете платить? Ваша супруга прошлый раз заходить изволили… Немного какао, кофе, сахару я мог бы, конечно, достать…

Полковник подошел вплотную к мастеру, ухватил в руку лямки его зеленого передника и, дергая за них, прошипел:

– Да вы что, не понимаете, что ли? Если бы я надумал везти с собой кофе да сахар, тогда бы уж и подметки эти как-нибудь мог вывезти!

Хайду изобразил на своем лице крайнее недоумение, даже рот открыл.

– Ну, а золота мне достать неоткуда, – задумчиво проговорил он и вдруг, словно осененный неожиданной спасительной идеей, воскликнул: – Погодите, а ведь у меня приятель есть, ювелир! Камни подошли бы? Бриллиантики!

Полковник Банфалуши нахмурился.

– А если это стекляшки? Рассчитываете, что я не отличу настоящие камни от подделок? Ну да, я не эксперт-оценщик какой-нибудь!

Хозяин мастерской задумался.

– Ваше высокородие всегда меня разыскать можете. А потом… камни можно и другому ювелиру показать.

– Ну, ладно! – кивнул офицер. – Можете вечерком подойти ко мне на квартиру? Кечкеметская, девятнадцать. Рядом с площадью Кальвина.

– Слушаюсь, ваше высокородие!

Полковник ушел. С мрачным видом брел он по улице, ругая самого себя, жену и весь белый свет.

– Барышничать приходится, черт бы всех побрал. А вечером еще торговаться предстоит! Провалиться бы всему этому вонючему миру!

А Пал Хайду, оставшись один, от радости даже пируэт сделал на каблуках и крикнул жене, в соседнюю комнату:

– Аннушка, слышала? Бегут крысы-то! Кончилось царствие «их высокородий»! – И тут же вбежал в комнату и, поклонившись с изяществом артиста-любителя, продекламировал: – «Господа-аристократы, как живете, чем богаты?» Аннушка, сбегай за Стричко, – неожиданно прервал он себя. – Мне срочно нужно поговорить с ним.

И, все еще улыбаясь, Хайду возвратился в мастерскую, чтобы занести в конторскую книгу бурный оборот последнего дня.

Вдруг он услышал за спиной чьи-то осторожные шаги. В дверях стоял незнакомый ему человек.

В первую минуту Хайду испугался, а затем едва удержался от смеха. У пришельца были поросшие иссиня-черной щетиной щеки и какая-то неопределенная канареечно-рыжая шевелюра на заметно лысеющей голове.

…Лайош Поллак дезертировал из рабочей роты в день нилашистского путча и с той поры скрывался вместе со своей невестой Агнеш Шварц, в кругу друзей больше известной под именем «Наташа». Чтобы не быть узнанной, Агнеш покрасила волосы и стала золотистой блондинкой. А глядя на нее – словно по какому-то сумасбродному наитию – перекрасился и Лайош Поллак.

В таком виде он выглядел бы весьма комично, если бы не его бледное, блестящее от холодного пота лицо, впалые щеки и тревожный, полный страха взгляд насмерть загнанного существа.

– Коллега Хайду, – прошептал он. – Помогите мне! Разрешите хотя бы на одну ночь остаться у вас.

Сапожник поднялся из-за своего столика, пошел навстречу нежданному гостю. А тот рухнул на треногий табурет у двери и провел ладонями по потному лицу.

– Моя невеста покончила с собой, – глухо сказал он. – Вы знали ее. Она была однажды вместе со мной у вас в клубе, на вечере отдыха… У меня на глазах выстрелила себе в сердце… Сегодня утром… А я до темноты не мог выйти на улицу… Целый день пришлось быть там, вместе…

Хайду, словно окаменев, стоял посреди комнаты. Со страхом и состраданием смотрел он на рыдающего Поллака.

Лайош Поллак пережил страшные, полные нечеловеческого напряжения дни. Начать с того, что ему пришлось скрываться вместе с Наташей, знаменитой красавицей, известной доброй половине города. Уже в пятнадцать лет ее фотографии появлялись на страницах модных журналов. На журфиксах и балах в ее доме побывали тысячи и тысячи людей, а сколько знало ее по театру, по балету на льду, по выступлениям на скачках! Но когда понадобилось прибежище, напрасно ходили они по Наташиным знакомым – это были все люди, принимавшие у себя весь свет, так что не помогли бы ни перекрашенные волосы, ни фальшивые документы, – Наташу непременно кто-нибудь узнал бы.

У старого правительственного обер-советника Шварца, уроженца местечка Кишбер, была на Швабской горе небольшая вилла. Рассказывали, что еще в конце двадцатых годов старик выстроил ее для своей любовницы – актрисы; однако, будучи человеком осторожным, записал виллу на собственное имя и, когда узнал, что актриса обманывает его, попросту выдворил ее оттуда.

На этой-то пустующей вилле и скрывались в последние дни Лайош и Наташа. По правде говоря, Поллак охотно отделался бы от своей опасной спутницы и про себя уже не раз прикидывал: не лучше ли им прятаться порознь. Однако для этого у него самого не было ни денег, ни надежного места. А тут еще и Наташа: с тех пор как схватили ее отца, владевшего швейцарской охранной грамотой, девушка жила под гнетом панического страха и при одном упоминании Поллака о разлуке грозила немедленно покончить с собой. Словом, они оставались вместе на вилле, оказавшейся на редкость надежным убежищем. Так было до вчерашнего дня.

Перебираясь на виллу, Лайош и Наташа вдоволь запаслись едой; на улицу они почти совсем не выходили. Но вчера утром Наташе вдруг пришла в голову сумасбродная идея: наведаться к подруге на улицу Дёрдя Рата, где она оставила на хранение несколько килограммов шоколада, печенья, кое-что из зимней одежды, шубу и несколько бутылок коньяку. Лайошу так и не удалось отговорить девушку, упрямо повторявшую: «Я и так скоро с ума сойду в этом спертом воздухе».

Возвращаясь на виллу, Наташа повстречала на проспекте Иеронима некоего Каснара, бывшего сотрудника газеты «Мадяршаг» [9]9
  «Мадяршаг» («Венгры») – орган венгерских нилашистов.


[Закрыть]. Каснар красовался в форме обер-лейтенанта батальона военных корреспондентов. В Будапешт он приехал всего на несколько дней, в отпуск. Каснар весьма обрадовался встрече, тотчас же вызвался проводить Наташу, помочь ей донести вещи. Девушке так и не удалось отвязаться от него. К счастью, Поллак еще из окна заметил, как они вместе шли к вилле по садовой дорожке, и успел спрятаться в шкафчике для верхнего платья. Наташа и обер-лейтенант поужинали, затем принялись пить. Из своего укрытия Поллаку пришлось быть невольным свидетелем пошлого волокитства, слушать принужденное хихиканье Наташи, а затем, когда и Каснар и Наташа основательно упились, выдержать бесконечно долгие часы похотливых домогательств офицерика.

– Ведь как в песне поется: «Вся-то жизнь – один день». Послезавтра мне снова на передовую!

– Ах, нет, нет, Йожи, об этом не может быть и речи.

– Неужели ты забыла тот вечер в Балатонфельдваре, Аги? Умоляю тебя!..

Каснар во что бы то ни стало желал переночевать на вилле. Только на рассвете Наташе удалось выставить его, сказав, что рано утром к ней должна прийти мать.

Лайош Поллак с яростью сорвавшегося с цепи пса накинулся на девушку:

– Этого тебе хотелось? Барыня, избалованная буржуйка – вот кто ты. Была и всегда такой останешься!

Он швырял наземь бутылки с коньяком, коробки шоколада. Дорогие, завернутые в серебряные бумажки конфеты рассыпались по полу.

– Ради такого дерьма! Эх ты, тварь!

Каснар, правда, давно уже не работал в газете «Мадяршаг», поговаривали даже, что после битвы под Сталинградом он отрекся и от нилашистских идей. Но кто знает, что у него в действительности на уме: деньги ли хотел выманить или еще какой-нибудь у него план – больно уж неожиданно вспыхнула в нем эта «любовь».

Каснар посулился вечером прийти снова с дружками и их приятельницами.

Вцепившись в пышные крашеные волосы Наташи, Поллак орал на нее:

– Потаскушка! Из-за тебя мы теперь оба погибнем!

Наташа, сразу отрезвев, не кричала и даже не оправдывалась. Уронив голову на подлокотник кресла, она тихо плакала.

– Что мне делать, скажи? Что нам делать? – тряс ее Поллак.

До самой зари обдумывали они свое положение, перебирая сотни и сотни различных вариантов, и всякий раз результат был один и тот же: здесь оставаться им больше нельзя ни минуты, а идти – некуда. Вполне вероятно, что этот негодяй уже науськал на них гестапо.

– Я уйду, клянусь! Куда – мне все равно! – заявил Лайош, но девушка бросилась наземь, обхватила его ноги и, рыдая, стала молить:

– Только не уходи. Лучше умрем вместе!

Лайош высвободил ноги из Наташиных объятий и отошел к окну.

– Думаешь, смерть меня страшит? Со смертью я не раз встречался с глазу на глаз. Смерть? Смерть – это бы хорошо! – Лайош вздохнул и прижался лбом к холодному стеклу окна. – А вот что до смерти еще предстоит пережить, – неожиданно обернулся он и уставился в остекленевшие от ужаса глаза девушки. – Знаешь ты, что это такое, угодить к ним в лапы? Особенно, если они схватят тебя вместе со мной. А о нашей связи они и без того знают. Не будь дурой! У них отличные шпики. И они уже давно подозревают, что я… что я видный… деятель подполья. Так неужели кто-нибудь тебе поверит, будто ты ничего обо мне не знала? – Лайош ударил себя кулаком в грудь. – Мне самому все это нипочем. Я к этому духовно подготовлен. А что станешь делать ты, избалованная кошечка?! Когда тебя примутся обливать ледяной водой, или подвесят за ноги, или… – тут Поллак перечислил еще несколько наиболее страшных пыток. – Несчастная, да понимаешь ли ты, что тебя ожидает?

Прошло несколько часов, а девушка все еще сидела почти в беспамятстве на полу выстывающей комнаты, дрожа от холода, с растрепанными волосами, расстегнутой на груди блузкой и спустившимися чулками. Они уже уговорились покончить с собой. Выпили уцелевший в разбитых бутылках коньяк, сели на обитую темно-зеленым шелком кушетку. Лайош Поллак вынул пистолет, зарядил его. Они не говорили друг с другом уже около часа. Но вдруг Наташа, издав полный ужаса визг, бросилась на грудь Лайошу.

– Дорогой, не надо!

В ее взгляде было все – и безумный страх, и отчаяние виновницы, и любовь. Да, она любила Поллака, этого – сколько раз ей приходилось объяснять недоумевавшим подругам – «твердого, сильного, умного, всегда такого холодного и вместе с тем такого страстного, единственного и не похожего на других человека». Что правда, то правда: Лайош Поллак действительно не походил ни на кого из тех, кого Наташа любила прежде…

Девушка с такой страстью, с такой силой обняла Лайоша обнаженными руками, что ему лишь с большим трудом удалось высвободить руку, прижать к ее груди пистолет и спустить курок.

Поллак не лгал, когда говорил Наташе, что и он покончит с собой: он действительно верил, что сделает это. Однако, увидев, как тело девушки, обмякнув и потяжелев, медленно сползает с его колен на пол, он вдруг окаменел, вытаращил глаза и надолго утратил всякую способность двигаться.

Затем, пошатываясь, он направился в ванную и напился воды. Стакан дрожал в его руке, постукивая о зубы. Потом Поллак долго стоял и смотрел в зеркало на незнакомое, заросшее щетиной лицо совершенно чужого ему человека, впившегося в него будто подведенными чернью глазами. Поллак разрядил пистолет и положил его в карман. Вернувшись в комнату, он, затаив дыхание, долго вглядывался в стекленевшие глаза Наташи: она была мертва, и тело ее уже начинало коченеть.

Поспешно распихав по карманам деньги и прочее, что нашлось ценного в вилле, он забрался затем на душный, опутанный паутиной чердак и в течение нескольких часов, замирая от страха, следил из маленького окошка, не идут ли за ними…

…Теперь он сидел перед Хайду и, уже не плача, покорно ожидал его ответа, который мог означать только помощь или – отказ, жизнь или – смерть.

– Наташа, эта та самая красавица-смуглянка? – переспросил Хайду. Лайош Поллак кивнул. – Неужели она сама?..

Поллак снова кивнул и тут же поднял взгляд на сапожника.

– Коллега Хайду! – В глазах Поллака метался дикий, животный страх. – … Ведь у вас столько знакомых… Куда-нибудь в пекарню, хотя бы подручным… У пекарей, у них у всех освобождение от воинской службы… А то у меня документов – всего-навсего одна фальшивая метрика да пропуск в маргитсигетский клуб. Ни солдатской книжки, ни белого билета. На первом же углу меня схватят и…

Сапожник задумался, поскреб в лысеющем уже затылке, сказал:

– Я слышал, у вас есть связи… среди коммунистов. Нет? Они, говорят, могут любые документы достать…

Поллак, испуганный, вскочил.

– Где же я теперь стану искать свои старые связи? Где они, все эти люди? Я и сам уже полтора года в штрафной роте…

– В рабочей роте.

– Что вы приукрашиваете? Концлагерь!

– Ну, ладно! – спокойно сказал сапожник. – Я ведь так только, для точности…

Под аркой послышались шаги, им откликнулось шарканье ног за дверью в квартире.

– Сядьте! – шепнул Хайду. – Сделайте вид, будто вы заказчик. А там что-нибудь придумаем.

Слова «что-нибудь придумаем» прозвучали для Поллака, как для смертника – весть о помиловании. Лайош Поллак послушно опустился на треногий табурет. Пока в мастерской появился новый посетитель, он успел уже снять с себя ботинки. И вдруг так и ахнул – он ведь совершенно забыл, что носки у него совсем рваные – и на пятках и на пальцах. Поллак испуганно спрятал ноги под табурет, пытаясь прикрыть их полой пальто.

В дверях мастерской стоял приземистый, лысый человечек с детским лицом.

– Добрый вечер, господин Хайду. Добрый вечер, – поздоровался он и с «заказчиком».

– Здравствуйте, господин Мур! – отозвался Хайду, приветливо пожимая руку гостю. – Садитесь, пожалуйста.

Но гость явно был в нерешительности.

– Не хотел бы вам мешать, – сказал он, по-прежнему стоя на пороге. – Вы, я вижу, мерку снимаете.

– Не беспокойтесь, господин Мур! Чем могу служить?

Гость сделал несколько шагов от двери, но не сел и только, осторожно покосившись на Поллака, спросил шепотом:

– Скажите, господин Хайду, вы тоже слышите? Что это?

Хайду, не понижая голоса в знак доверия к своему заказчику, ответил:

– Орудия стреляют, господин Мур!

– Но ведь по радио ни слова ни о каком налете…

Это не авиация, это полевая артиллерия, господин Мур. На передовой.

Детское лицо гостя из удивленного вдруг превратилось в глупое.

– На передовой? Неужели фронт так близко?

– Не близко, но и не далеко. Как считать. Канонаду-то далеко слышно. Даже километров за сорок.

– За сорок? Да ведь это же…

В удивлении г-на Мура было что-то притворное: видно было, что известие не явилось для него такой уж неожиданностью. А Хайду, не обращая внимания на его охи и ахи, принялся снимать с себя зеленый передник. Тогда Мур сел на примерочный стул в углу мастерской, напротив Поллака, и воскликнул:

– Вот до чего мы докатились! – а затем, не получив ответа, взглянул на хозяина и напрямик спросил: – Скажите, господин Хайду… вот вы… разбираетесь в политике, мы ведь иногда беседовали с вами… Как вы оцениваете сейчас обстановку? Я, увы, никогда политикой не увлекался. Что я могу понимать в ней? Ну, что?

Сапожнику хотелось поскорее избавиться от нежданного гостя, но, с другой стороны, он явно наслаждался его терзаниями.

– Ну что вы, господин Мур, – ласково заворковал он, – Не скажите, будто вы политикой не интересовались, (Мур испуганно взглянул на Хайду.) Я очень даже хорошо помню наши дискуссии в дни аншлюса [10]10
  Захват фашистской Германией Австрии (нем.).


[Закрыть]. Это так, для точности… Да и после того частенько… А вот я с марта месяца о политике вообще ни гугу. Верно ведь? Так что давайте уж лучше я вас спрошу: как вы оцениваете нынешнюю обстановку? А?