Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

В это время к палатке подошел смуглый, черноволосый парень и, приветливо подмигнув Гизи Шоош, орудовавшей вместе с другими женщинами за прилавком, попросил:

– А ну, товарочка, нацеди-ка мне пива цибарочку! – Он улыбнулся, просяще и вместе с тем снисходительно-игриво. – Когда наливаешь пятьсот литров, пять-то литров можно и мимо пролить? – Светло-серые глаза, словно манящие звездочки, горели на его смолево-смуглом лице. – Удружи, дорогуша, чепельскому работяге!

«Чепельский работяга!» – с благоговением повторила Гизи Шоош, и в тот же миг, – как она позднее вспоминала, – сердце само подсказало ей: «Он! Суженый!»

– Подождите, товарищ, я для вас еще и один соленый рожок раздобуду, – шепнула она. – Работяге из Чепеля – все, что угодно!

Чернявый не спеша, смакуя каждый глоток, выпил пиво и словно прилип к прилавку. Теперь уже Шоош говорила, он только слушал, кивал, ухмылялся да посверкивал на нее своими глазами-звездочками снизу вверх. Парень не просчитался – Шоош пообещала ему нацедить кружку!

Покатилось вниз солнце, неторопливо заструился людской поток по проспекту Текели – теперь уже к городу. Будайские компании тоже поднимались в дорогу, между деревьями парка таяла пыль, понемногу смолкала далекая музыка. Молодежь, разбившись по парам, сидела, прогуливалась в затихающих майских сумерках. Даже Сечи и тот как будто ворковал со своей благоверной. Впрочем, ворковать они не ворковали, просто сидели, расстелив пиджак на траве, плечо в плечо. Сечи сидел усталый и молчал, устремив глаза куда-то вдаль. Жена, обхватив колени и пригладив юбку, тоже смотрела вдаль. Оба молчали, но это было дружное, красноречивое молчание.

В нескольких шагах от них тихо беседовала чета Андришко. Время от времени между деревьями мелькали силуэты Поллака и Жужи. Когда они подходили поближе, слышен был поучающий безапелляционный голос Поллака:

– Любовь, говоришь? Нет-нет, я не берусь утверждать безоговорочно, что это надстройка или, напротив, база. Этот вопрос намного сложнее. Энгельс в одном из своих писем, если мне память не изменяет… в тысяча восемьсот… тысяча восемьсот…

Голос его снова удалился.

Поднялась с земли и медленно потянулась домой и компания Шани Месароша. Сам Шани, обняв одной рукой Манци за талию, другой, вооруженной тростью, рубил прошлогоднюю лебеду, словно в джунглях прорубая себе дорогу. Янчи Киш шел по другую руку от Манци, поотстав от друзей на полшага…

За пивной палаткой слышался хохот, там веселилась почтенная супруга Капи со всем своим «двором»: Нэметом, Новотным, двумя полицейскими офицерами. Там же был и хромой Тегзе. Он что-то рассказывал, и, по-видимому остроумно, потому что слушатели то и дело смеялись. Ласло издали видел доктора Тегзе и, хотя слов его не было слышно, невольно улыбался, так выразительно было это умное, словно точеное лицо.

Ласло ждал Магду на неназначенное свидание. Ждал, надеясь, что она вспомнит о нем и придет. Но Магда «торговала» пивом и не показывалась из палатки. Зато вышла из-за прилавка Гизи Шоош, бережно неся в руках бокал пива и соленый рожок. Вдвоем уселись они на пивной бочонок – она и «чепельский работяга». Она что-то взволнованно, взахлеб рассказывала ему и шумно переводила дыхание, словно зоб, раздувая грудь, и снова торопливо щебетала, по-детски мелко шевеля губами.

– Я ведь и не знала, кто они такие, коммунисты. Ну вот говорят, например, далай-лама. А что это такое?.. Бояться-то я их, пожалуй, не боялась. Просто чужое что-то, и все. Говорю: как далай-лама. А теперь вот, под Первое мая, приняли меня в их партию. И так мне это хорошо, так естественно… У нас ведь ничего, знаете, не уцелело, одни руины… Руины и трупы. И голодные, больные люди… Мы и не верили, что когда-нибудь тут опять будет… А теперь… Открылась уже вторая народная столовая, воду дали чуть не во все дома. Еще два месяца – а там и новый урожай, теперь-то мы уж не боимся, что перемрем все с голоду. И по улицам теперь ходить можно, и у всех какой-никакой, а есть над головою кров. Хоть дырявый иногда, но кров. Два месяца осталось до нового урожая, теперь мы видим, что… А два месяца назад мы уж, ей-ей, думали… Теперь порядок, спокойствие, безопасность везде восстановлены. И все это кто сделал? Коммунисты! Понимаете, товарищ, – коммунисты! Это должны все понять… Теперь вот меня приняли в партию и других, кто хорошо работает… Сначала-то было их – раз, два и обчелся… Товарищ Сечи, товарищ Саларди, товарищ Андришко… ну, и другие…

«Товарищ Саларди!..» Теперь она называла фамилию Ласло, не выделяя ее среди других. В тоне ее было уважение и симпатия, но не больше. Отныне она любила и уважала его лишь как очень хорошего, очень достойного друга.

– В теории я и сейчас не очень-то сильна, если правду сказать… Но здесь… – она кокетливо провела ладонью по груди, – здесь, в сердце своем, я все это чувствую. Главное – это работать для общества. Так ведь? Вы знаете что, у нас во всем районе только два дома признали неповрежденными. Два дома во всем районе! Да и те без окон, без дверей!

Гизи хотелось произвести впечатление на своего собеседника, и она говорила внушительно, чуть не скандируя. Чернявая голова «работяги» усердно кивала.

– Да, да, промчались над нами четыре всадника! Помните, из Апокалипсиса!..

Шоош, изумленная, взглянула на него. Вот тебе и «чепельский работяга»! Апокалипсис? Когда она слышала это слово?.. В детстве, на уроках закона божьего?.. А сама, верно, и не произнесла ни разу. Язык сломаешь, пока выговоришь. А он-то «чепельский работяга»!..

– В рабочих есть много всего такого! – начала она, внимательно всматриваясь в лицо парня. – Их ведь я тоже до сих пор не знала, рабочих-то. А в них есть… всякое есть. Теперь-то я знаю. На первый взгляд они вроде бы необразованными кажутся… Будто образованность в человеке – от бумажки, от аттестата. А ведь большинство людей как: получил этот самый аттестат зрелости и на другой день все, что знал, забыл! Мой покойный муж, вот кто действительно образованным человеком был. Сколько он читал! И все по социальным вопросам… У него, знаете, всю жизнь неприятности были из-за революции девятнадцатого… А какая библиотека у нас была! Мне ее, к сожалению, продать пришлось: не смогла всю ее целиком в Будапешт перевезти. А какая библиотека! Книги – это для него было все. Другие-то, как вспомню, карты да карты. Это называется «образованные»? Вот рабочие – это да…

…Ласло лежал на земле, у подножия дерева, и из-под опущенных ресниц наблюдал за пивной палаткой. «Она должна почувствовать! – думал он. – Не может такой день пройти без нее. Мы должны встретиться и вместе пойти домой. Ведь и она тоже одинока…» Он и в самом деле чувствовал себя таким одиноким сейчас среди этого множества людей…

Но вот звон посуды в палатке стих, Магда вытерла руки полотенцем и, оправив непроизвольным движением платье и волосы, вышла из палатки. Оглянулась вокруг, словно ища кого-то. И тотчас же ей вслед вышел Штерн, что-то сказал ей, Магда обернулась, засмеялась. А Штерн жадно – по крайней мере так показалось Ласло – схватил ее за руку. Он снова что-то сказал, и они опять, уже вместе, рассмеялись.

Ласло, как ужаленный, вскочил с земли, отвернулся и бросился прочь, к лесу. По дороге навстречу ему с песнями в обнимку шла большая группа людей: венгерские солдаты, девушки, рабочие, старики и молодежь. И среди них Ласло увидел вдруг Миклоша Сигети: в военной форме, с подполковничьими звездами на воротнике!

– Миклош! – словно утопающий за спасательный пояс, уцепился за него Ласло. – Миклош!

Сигети тоже очень обрадовался встрече. Отделившись от спутников, он с радостным воплем: «Лаци! Ну вот видишь, дружище!» – ринулся к другу. Они обнялись.

Уже упали на деревья тени от высоких домов на проспекте Арены, но за ними, на самом краю неба, еще угадывалось заходящее солнце. Небо, озаренное его красным, словно бы металлическим светом, переходило над их головами сначала в желтое чисто-синее, затем еще дальше, становилось белесовато-зеленым, салатным и, наконец, у другого края небосвода серым. Медленно таяла в воздухе пыль, сбитая сотнями тысяч ног с сухой прошлогодней травы. После необычно теплого дня как будто широко распахнулась вдруг дверь, и теплый майский вечер дохнул свежим, щекочущим кожу ветерком. Возле палатки, под кустом, колоколом расстелив вокруг себя юбку, прямо на земле сидела Шоош. А рядом с ней, буквально прижавшись к ее бедру лицом, лежал навзничь «чепельский работяга», согнув одну ногу в колене и заложив руки под голову. Он медленными, размеренными движениями упруго растопыренных пальцев скреб себе голову. Голубовато-серые глаза его отражали небо и словно отсвечивали.

– Пользительно волосяным луковицам! – промолвил он. Советую и вам тоже… Кровообращение улучшается в коже головы, ну и приятно к тому же. Отдыхаешь… – «Работяга» снова принялся почесывать голову размеренными, привычными движениями. – Да, а насчет рабочих – вы правы. В них много такта. Я поначалу сам поразился, какие они образованные. Я ведь только с января на чепельском заводе. А так-то у меня и аттестат есть. Можно сказать, даже диплом. Вы вот задали мне вопрос: отчего я не в партии? Что же, я скажу… Для меня важно что? Не политическая карьера, не выдвижение, так сказать, а работа. Я… я обет принял, вину искупаю…

Он умолк, приподнялся на локте. Шоош слушала его затаив дыхание. Знала: сейчас последуют очень серьезные, искренние, весомые слова. Серьезное, тяжелое признание в чем-то таком, что нужно понять и простить. И она уже заранее знала, что и поймет его и простит…

– Меня зовут Дежё Шимор, – отрекомендовался новый знакомый со звездочками-глазами. – Было нас четверо братьев. Отец у нас – учитель. Получил я аттестат, хотел врачом стать, да на учение денег не было. Пошел я служащим на небольшой химический заводишко. Началась война. Сначала мне бронь давали с завода, а как напали мы на Советский Союз, тут уж, вижу, не будет мне пардона: призовут меня в армию не сегодня, так завтра. А там раз-два, обучат – и на фронт! Хорошо, в это время власти начали увеличивать число кадровых офицеров. Может быть, помните? – Шоош утвердительно кивнула головой. Она не помнила, но на всякий случай все равно кивнула. – Ну, замолвили за меня словечко, и удалось мне поступить в Академию Людовика. Я так рассчитывал: три года учиться до окончания-то, наверно, я на фронт не попаду. А там, смотришь, и войне конец. Не один я – все порядочные люди норовили увильнуть от войны: одни так, другие – эдак. Вот и я только ради этого и поступал в Академию. Прошел год, другой, прошел и третий. А война все не кончается… Что я мог тут поделать? Произвели в офицеры… Под Будапештом угодил на фронт. Совесть у меня чистая, я в русских ни разу не выстрелил. Саботировал войну, как мог… И все же я сознаю: кроме личной ответственности, как бы это выразиться… есть еще и ответственность классовая. Словом, я решил трудом, участием в восстановлении искупить свою часть вины. И после освобождения сразу же отправился в Чепель, поступил подсобным рабочим на завод. С той поры там и тружусь…

Гизи Шоош была растрогана, на глаза у нее навернулись слезы. Она не знала, что и ответить. Еще несколько минут назад ее взгляд случайно упал на Саларди. Ласло брел между деревьями, худой, в потрепанной одежонке. И был он какой-то грустный… Сердце ее больно сжалось. Ей было жалко Ласло. Она смотрела на него с чувством дружбы, уважения и жалости. И всегдаона именно так к нему относилась, всегда!.. Но сейчас – у нее совсем иное к этому ясноглазому «чепельскому работяге», – может, и не «работяге», какая разница!.. Сердце ее бешено колотилось, она чуть не задыхалась от волнения. Шоош глубоко вздохнула. Вздохнул и Шимор. Он словно задумался о чем-то важном. Потом снова откинулся навзничь и само собой разумеющимся движением уронил голову в колени Шоош. Она, словно протестуя, – просто приличия ради! – шевельнулась, но Шимор только взглянул на нее с милой, лукавой улыбкой.

– Вы же сами обещали: «Для чепельского работяги – все!»

И она по-матерински нежно запустила пальцы в его тонкие, густые, смоляные волосы и воскликнула:

– Ох, вы!.. – и, хихикнув, добавила: – Полезно волосяным луковицам, говорите?

Так они остались сидеть. Оба молчали.

– Какой вы замечательней человек! – промолвила наконец Гизи Шоош. – И, я думаю, хватит вам уже искупать свою вину… Зачем же все преувеличивать? А нам сейчас очень нужны такие люди, как вы. И работы у нас хоть отбавляй… Конечно, район наш небольшой, парторганизация слабенькая. Не то что у вас там, на Чепеле, но именно потому и нужно нам…

А Поллак и Жужа, словно в забытьи, все мерили и перемеривали взад и вперед кусочек аллеи в пятьдесят метров.

– Значит, для большевика, – допытывалсь Жужа, – понятия «любовь» или там «ухаживание» попросту не существуют?

– Вот именно: не существуют! – подтвердил Поллак. – И не только потому, что любовь – гнилой и грязный пережиток классового общества. У большевика попросту нет на нее ни лишнего времени, ни энергии. Кроме того, нужно ясно и научно понимать существо вопроса: есть, скажем, половое влечение. Стремление удовлетворить это влечение вполне естественно, важно лишь, чтобы человек нашел вполне подходящего для этого партнера – подходящего не только с биологической, но и идеологической точки зрения. Вот тогда и наступит полное сближение двух людей!

Сближение! Наконец-то Жужа получила так нужное ей слово. Нет, не любовь она чувствует к Поллаку! Ее чувства не имеют ничего общего с пережиточными буржуазными надстройками. Они – нечто совсем другое. Сближение, да, именно оно на биологической и идеологической основе! Только сейчас она поняла, какими непростительными, позорными пятнами были ее первая любовь, обручение, насколько необдуманно детской была ее длившаяся всего несколько месяцев первая и единственная связь… Жужа по натуре была энтузиастка. Слово «большевик» означало для Жужи нечто удивительное, идеальное.

И она с безграничным энтузиазмом думала всегда о партии, о ее вождях. Человек буржуазного мировоззрения никогда не смог бы понять ее. В лучшем случае сказал бы: влюблена в партию и ее вождей. Характерно, что Мадач [64]64
  Мадач Имре (1823–1864) – венгерский поэт, автор философской стихотворной драмы «Трагедия человека».


[Закрыть]так и показывает охваченную революционным порывом женщину: она хочет провести ночь с Дантоном. И Жужа понимала героиню Мадача и как бы признавала ее своей прародительницей – эту француженку во фригийском колпаке. Жужа могла прийти в экстаз, аплодируя и восторженно крича на каком-нибудь митинге оратору-коммунисту. В эти минуты не чувствовала ни боли в ладонях, ни сухости в горле и лишь потом сама дивилась: почему даже от шепота будто наждаком по горлу дерет… И все же ее «биологическим и идеологическим партнером» мог стать один только Поллак. Девушка из буржуазных кругов никогда не подметила бы ничего прекрасного в Поллаке. Ей он, вероятно, показался бы уродливым, потным, грязным, небритым. Что ей, буржуйке, до того, что он плотью и кровью – большевик. Буржуйке нужна «любовь», «ухаживания». А вот Жуже ничего этого не нужно – только «сближение»… Лайош Поллак – великий человек, великий революционер… И мир еще услышит его имя!

– Классовые общества, – продолжал ораторствовать Поллак, – и в этой сфере жизни привили человеку ложь, лицемерие, неискренность… Надстройки заслонили существо вопроса: этикет стал важнее этики, столовый прибор – важнее еды… В сексуальной сфере нам тоже предстоит немало сделать. Например, объединить учение Фрейда с историческим материализмом!.. И в этой области должна наступить полная свобода. Существо дела здесь просто и голо… И большевик не может обходить молчанием эти вопросы.

– И большевичка тоже! – промолвила Жужа и сама вдруг испугалась собственных слов.

– Правильно. Потому что мы не признаем различия полов… Это пережиток времен патриархата.

– Точно, – уже воинственно повторила Жужа, решительно вскидывая голову. – Знаешь что, товарищ Поллак… пойдем сегодня на ночь ко мне…

Словно весь мир разделился вдруг на пары. Под кустами, между деревьями люди сидели, лежали, прогуливались, стояли, тесно прижавшись друг к другу, и, будто забыв о существовании всего на свете, целовались взасос. То ли в воздухе вдруг пахнуло дыханием ищущих друг друга взбудораженных страстей, или весна, ее первый майский вечер родили некое космическое поле любовного напряжения, в котором люди, его пассивные жертвы, реагировали как элементарные измерительные приборы. Ласло и Миклош перешагивали, едва не спотыкаясь, через сплетенные ноги парочек.

«Демократизируется» половая мораль…

– А ну их! – отмахнулся Сигети. – Иной раз пристанут, не отвяжешься. В особенности когда увидят военного. Бессовестно пристают, иногда на глазах у собственных мужей, детишек… Неужели люди не понимают, как это мерзко? Конечно, – на миг задумавшись и как бы самому себе начал пояснять он, – многие так рассуждают: освобождение во всем, морали больше не существует! Социальные предрассудки именно в этой области больше всего мешали людям жить. Особенно молодежи. Но все же основная причина – война. Сотни тысяч женщин остались без мужчин. Настроение по формуле: «Хоть один день, да живем!» Ну, а солдат есть солдат. Чего ты от них хочешь? Вот и смотришь – в больницах женщин на аборт больше, чем на пломбирование зубов… У той – от немца, у этой – от русского… Да никто и не спрашивает их ни о чем, никто не препятствует. Чистят всем подряд. Река страстей вышла из берегов. Вопросы морали неясны. Вот и прет из людей все, что в них сидело до сих пор запрятанным… – Сигети помолчал, задумчиво добавил: – Ну, не беда. Это тоже разрушения, следы войны. Давай рассказывай дальше о твоих развалинах!

И Ласло рассказывал. Взволнованно говорил обо всем, что наболело. Ему хотелось бы сказать Миклошу и о Магде, но он боялся, что Миклош весело похлопает его по плечу и со смехом скажет: «Ага, влюбился, значит?» А ведь у него совсем не то. Не то, о чем люди говорят: «Ага, влюбился, значит?» А она, она ушла со Штерном к проспекту Арены… Прежде чем уйти, она постояла, осматриваясь, словно искала кого-то. И Ласло в этот миг скорее загадал, чем принял решение: «Если сейчас не заметит меня, не подойдет, не бросит этого распухшего кабатчика, я и думать перестану о ней!» Но взгляд Магды лишь скользнул между деревьями, а потом Штерн что-то сказал ей, взял ее под руку, и они пошли… А Ласло все равно думал о ней, думал так много, что не смел даже заговорить о ней. Он говорил об Озди, о новом районном секретаре у социал-демократов, об истории с черепицей. Они брели под деревьями, обходя влюбленные парочки, и Сигети своим хрипловатым голосом говорил:

– Нужно привить людям сознание, что теперь это другая армия, совсем другая, что даже оружие, которое они держат в руках, – другое! Потому что за сто лет впервые мы держим в руках оружие, чтобы защищать самих себя. И слово «родина» теперь означает не то, что прежде! Нас мало, всего несколько дивизий, но если мы будем хорошо сражаться, то еще многое можем поправить. Мы вместе с другими народами Европы нанесем фашизму последний удар! Нанесем! – повторил Сигети, словно собственное эхо.

Они прошли несколько шагов молча, затем Ласло заговорил о работе комиссий по проверке лояльности. А Сигети, будто отвечая ему, продолжал говорить о своем. О старых и новых офицерах, о настроениях рядового состава, о министерстве обороны… И Ласло вторил ему, рассказывал о положении с жильем, о буднях и трудах своего района.

Магда и Штерн шли по Таможенному проспекту среди редких людских группок. Зашло солнце, небо сделалось серым, и на нем вспыхнула первая звездочка. Темнота еще не наступила, только исчезли тени. А лишенные их улицы – дома, витрины, кучи обломков – стали четко обрисованными и все же плоскими, как театральные кулисы, которые, несмотря на четкий их рисунок, кажутся ненастоящими, воздушными, бесплотными. И даже идти было странно легко… – после целого дня маршировки, стояния и работы в палатке, все время на ногах… Магде казалось, будто ее тело тоже лишилось своей тени – веса.

Штерн все время гудел над ухом ласковым, вкрадчивым голоском:

– Не так уж много весен у человека на веку. А такой вообще может больше не быть. Взгляните на мой пиджак, видите нитки – это ведь еще следы желтой звезды. Не думайте, что я эдакий-разэдакий капиталист, что сердце у меня жиром заросло… Нет, нет! Просто я жизнеспособный человек. Только и всего. И не будь я таким, то сгинул бы еще десятилетним сиротинкой. Я не искатель приключений. Для меня куда важнее объятий или там поцелуев само сознание того, что я содержу женщину, что мой труд дает ей возможность красиво одеваться, создает ей удобства жизни. Вот чего я хочу, поверьте мне. И еще, может быть… хочу избавить вас от беспочвенной надежды… – В каждом слове Штерна звучала логика, беспощадная логика жизни. – Подумайте сами, Магда… круг, где немцы еще сопротивляются, замкнулся. В Австрии, Чехии, Польше люди уже вышли из лагерей на свободу. Слухи об уцелевших распространяются быстро. Был бы ваш муж жив – вы бы уже давно об этом… знали. Ну, а те, кто остался в том узком кольце… Будьте реалисткой, Магда! Мы можем, конечно, питать надежды. Но мы знаем и немцев. Выслушайте меня! Я не прошу у вас ничего, но только примите мои слова всерьез. И знайте, что вот эти руки всегда и при любых обстоятельствах, даже на голой льдине, создадут все, что нужно мне и моей семье. Кто может сказать, как еще повернутся дела в политике? Кто? Но там, где проживут другие, проживем и мы. Что бы ни случилось… И чуточку лучше, чем другие…

Они перешли мост и, спотыкаясь, зашагали по щербатой набережной. Дунай был зеркально-гладкий и отливал сталью, напоминая скорее тихое озеро. Только у обломков моста пенилась вода, но и здесь казалось, что на речную гладь, на сломленные фермы чья-то рука набросила искрящееся, шелковое покрывало, чтобы скрыть руины от посторонних глаз.

Магду вдруг охватило неприятное, тревожное чувство, голова закружилась, ей показалось, что она сейчас упадет в воду. Мысли метнулись к дочурке. О, боже! Всех детишек в доме они, уходя на демонстрацию, поручили одной старушке. Как-то она одна с ними там управляется?

– Пойдемте побыстрее! – нетерпеливо сказала она Штерну.

Сечи и Хайду возвращались в числе последних, оставив после себя в парке только любовные парочки, имевшие намерение обосноваться там надолго. Издалека, со стороны Английского парка, доносился визг, смех, рычание бумажных трембит. Они неторопливо шагали по проспекту Ракоци. Впереди шли их сдружившиеся жены. У Хайду была очень милая жена, простая, рассудительная, опрятная и по-девичьи хорошенькая. Уж куда интереснее таких красуль, как Клара Сэреми! Женщины судачили о своих домашних заботах: о квартире, еде. О том, что мужья теперь и по будням носят праздничную одежду: на заседания, на собрания, в Национальный комитет…

– А денек хорош был! – подвел итог Сечи. – Сколько народу! Полмиллиона, не меньше.

Хайду загадочно улыбнулся.

– Знаешь, дружище, если бы люди вместо флагов и плакатов несли на палочках над головой свои идеи и свою совесть!.. Сколько было бы тогда красных флагов и сколько зеленых? Ладно, ладно, понимаю – политическое значение в международном масштабе! – И он заговорщически подмигнул Сечи: мол, мы-то с тобой знаем, что нужно знать.

Сечи помолчал, потом заметил:

– Сплотиться нам нужно, вот что! И вымести из управления всех, кому там не место. Взамен ввести хороших товарищей… А то ведь эти… они нам и кланяются и угодничают, но все же хозяева они – не мы. Посмотри, как они с Озди и с Альбином Шольцем раскланиваются и как с нами.

– Ну, как знать, как знать! – пожал плечами Хайду. – Кто там хозяин – это мы еще посмотрим!.. Политиком нужно быть, дружок, так-то! А вы, коммунисты, любите сверхбыстрые решения: вышли на демонстрацию две сотни тысяч человек, вы уже думаете: наш Будапешт! А только – ой ли? Не лучше ли выждать да посмотреть, пока уладится, утрясется все не только в столице, но и в стране в целом, и в районном управлении тоже. И ты и я – мы-то уже побывали во многих схватках. Были времена. А теперь пусть через это горнило пройдет и наша молодежь. Нынешняя!

– Я слышал, – осторожно, словно прощупывая почву, заговорил опять Сечи, – будто вы на Первое мая опять продукты раздавали… Картошку, муку, масло растительное. Членам партии, верно? А не лучше было бы… Ну, скажем, там, на массовке, приготовить обед? Общий, на всех… Вы бы дали свое, мы тоже что-нибудь раздобыли бы…

Хайду посерьезнел.

– Видишь ли, дружок, это ведь тоже политика! Даже эта жалкая картошка. О том, что мы дали, люди знают: это мы им дали. А о пиве, об этих соленых рожках они будут говорить так: дали. Понял? Просто дали. А кто дал? Никто. И не будет из этого пива ни одного голоса на выборах… Овладевай, дружок, политикой!

По дунайской набережной навстречу им на велосипеде ехал человек в синей форменной рубашке «гвардии порядка». Это был Янош Хаснош. Он еще издали узнал Сечи, а затем и Хайду.

– Ну, у вас, как я вижу, с единством рабочих партий все в порядке! – со смехом заметил он и покатил дальше.

Вероятно, он возвращался из Обуды, где жили его родители.

Миклош Сигети проводил Ласло до моста. Здесь они простились.

– Эх, нам ведь о стольких вещах поговорить бы нужно!.. А то идем вот вместе, и каждый о своем твердит… А поговорить в самом деле о многом надо…

– Как-нибудь соберемся вместе, Лаци!

– Как-нибудь, все как-нибудь!.. Одна кампания заканчивается, другая начинается. У меня вот зуб ноет. Так, я когда очень уж сильно заболит, бегу в аптеку: дайте чего-нибудь! А к зубному врачу идти некогда: как-нибудь потом, – рассмеялся Ласло. – Ну разве думал я когда-нибудь заниматься политикой? Если бы еще хоть что-то понимал в ней. А то ведь чувствуешь себя деревенским мужиком, что взялся оперировать катаракту.

– Ну что ты!

– А вот то… Да я в университете за какой-нибудь реферат и то не взялся бы так вот, без всякой подготовки. Да и ты, конечно! Ведь в коммунистических вожаках хожу, а сам даже «Капитала», основного труда по марксизму, не прочитал.

– Я тоже нет.

– И вообще я ничего не читал. Начал было «Анти-Дюринг», еще два года назад одолжил у кого-то, да так и… Вот учителем я мог бы быть, там я знаю, что положено, своей профессией крепко владею. А здесь? Никогда не знаешь, где ошибешься, и самым грубейшим образом. Вот и жду не дождусь, когда найдется подходящий человек, чтобы передать ему все это.

Сигете вздохнул.

– Да ведь и у меня так же… Но кто же за нас-то станет делать все это? Так и все мы; Лаци. И, может быть, – добавил он, – это и есть тот самый патриотический, революционный подвиг, которого мы так ждали. Помнишь, говорили: придет наше время! Только оказалось все куда сложнее, чем мы предполагали.

Шоош остановилась перед своим домом, высвободилась из объятий Шимора, оглянулась по сторонам. Уже совсем стемнело.

– Пойдем ко мне, что ли? Зачем тебе отсюда тащиться сейчас в Чепель? – И поспешно добавила:

– У меня ведь две комнаты. Можешь на одну даже заявку подать. Все равно, я думаю, рано или поздно мне какого-нибудь квартиранта вселят. А я одинокая…

Шимор снова протянул руку к плечу Гизи, и Шоош не то что уступила – сама бросилась в его объятия. Между поцелуями шепнула:

– От мужа у меня кое-какие вещички остались. Рубашки, например. Они тебе в самый раз будут. – И, запрокинув голову, тянулась к его губам своим пухленьким лицом, мягким ртом. – Я верю в любовь с первого взгляда, – шептала она и вздыхала так глубоко, что кофточка только чудом не лопалась у нее на груди.

На цыпочках Ласло прошел через переднюю. Правда, его новые соседи по квартире еще не спали, слышались их голоса.

– Крик, гам, а на кой черт нам все это? – ворчала старуха. – Из всех этих флажков да тряпок лучше бы платья людям пошили…

Ласло прикрыл за собой дверь. Хорошо еще, что комната небольшая. А то что бы он делал в ней, в такой пустой, необжитой!

Он опять думал о Магде, как думал о ней всю дорогу, все же надеясь увидеть. Надеялся – и боялся. Боялся увидеть, как идут они со Штерном в обнимку, подобно тем парочкам, что тысячами попадались ему по пути не только в парке, но даже здесь, в Буде, среди развалин…

Он, конечно, так и не встретил Магды. Зато наткнулся на Нэмета. Председатель управления плелся домой в стельку пьяный, что-то напевая себе под нос. Он рассеянно кивнул на приветствие Ласло, скорее всего и не узнал его. Председатель тащил на плече палку с красным картонным молотобойцем в руках. «Он ведь и в колонне шел с этим макетом!» – мелькнуло в голове Ласло.

А наутро Ласло узнал: председатель управления вступил в социал-демократическую партию.