Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)

На лице коротышки смешались испуганный протест и удивление.

– Меня? Ну, как вы можете такое говорить, господин. Хайду? Я политику всегда оставлял на долю тех, кто в ней что-то понимает. И верил я в господина регента [11]11
  Имеется в виду Миклош Хорти, правитель Венгрии, пришедший к власти в результате контрреволюционного переворота 1919 года, установивший профашистский режим в стране и 16 октября 1944 года отстраненный от власти в результате нилашистского путча.


[Закрыть], будто в отца родного. Да только господин регент… Если б мы имели дело не с русскими, он бы и до пятнадцатого октября ждать не стал, пошел бы на мировую. Это всем известно!

– А мы, господин Мур, не с русскими имеем дело, а с одной из союзных держав! Что же до господина регента – то, снявши голову, по волосам не плачут. Верно ведь? Теперь уж и впрямь, как говорится: «Хотел бы в рай, да грехи не пускают».

Мур, не заметив в словах хозяина иронии, вздохнул, пожал плечами, а Хайду продолжал:

– Да вы и сами так говорили. Помните еще: «план построения государства»?

– Кто? Я? – испугался гость. – Я только его социальную концепцию приветствовал. Потому – я всегда социально мыслил. Но что же мне делать? Говорили: остановим русских на Тисе. А где теперь та Тиса? Я уж и на Дунай не надеюсь. – Бросив тревожный взгляд на Поллака, он заметил: – Это так, между нами, конечно… Что для современной военной стратегии – реки? В Карпатах еще можно было бы устоять, так румыны нас предали. – Мур в отчаянии махнул рукой. – А впрочем, как знать, может быть, они умнее нас поступили. В политике ведь не до чести. – Г-н Мур все больше распалялся. – Это же кошмар, господа! И от таких вещей зависят судьбы миллионов, будущее целых наций, счастье стольких семей! А кто слушает при этом нас, маленьких людишек? Спросил кто-нибудь меня, например? Вот почему я и не занимаюсь политикой, что бы вы там ни говорили, господин Хайду! Мне даже запах ее был всегда противен… – Г-н Мур опять посмотрел на Поллака, затем на сапожника и, приняв их молчание за одобрение, добавил: – У меня, если хотите знать, даже друзья евреи были! – Он неожиданно вскочил на ноги и приглушенным голосом, словно собираясь сделать необычайно важное признание, заявил: – Я ведь в свое время допустил один прегрубейший промах. Двадцать пять лет назад. В дни Венгерской коммуны [12]12
  Имеется в виду Венгерская Советская республика 1919 года.


[Закрыть]. Еще мальчишкой был. Что я тогда во всем этом мог понимать? Один восторг от социальных идей! Ведь нас, гимназистов, что радовало? Что без экзаменов получим аттестат зрелости. Конец учебе. А потом как оседлали красные: на спину солдатский ранец, в руки ружье и – шагом марш! Нет, вы скажите: что я тогда понимал?.. А сколько мне пришлось потом за это все выстрадать! Никто и слушать не хотел, что я из старинной дворянской семьи и воспитан в страхе божьем… Мне вот уже сорок три, а ведь, поверите ли, еще ни разу не сел к обеденному столу, не перекрестившись. Каждое воскресенье – в церковь, к мессе… А что толку? На всю жизнь осталось… это самое… в моей характеристике… Спасибо дяде, если бы не он, мне бы вообще нечего думать о государственной службе. Мой аттестат зрелости так и не захотели признать… И вот прослужил я двадцать лет, семья на шее – три взрослые дочери. Господа, сами знаете, что это такое – три дочери! А до делопроизводителя дослужиться так и не удалось. Разве вот только теперь, в последние годы, как-то вроде пошло у меня дело. Да и то: что у меня есть? Мебелишка кое-какая, одежонку вот дочерям справили. Ну что, что это? А у меня самого?! Ничего… А теперь даже и эту малость…

Хайду слушал его причитания с безразличным видом. Убирал инструмент, приводил в порядок полку. Зато со все более растущим вниманием вслушивался в рассуждения г-на Мура Поллак. Споров, политики – вот чего ему недоставало как воздуха в течение многих недель. В вилле на Швабской горе не было даже радио. Пережитые ужасы ушедшего дня, собственные заботы, напряжение, в котором он жил все это время, распирали его изнутри, неудержимо влекли его к тому, чтобы он непременно вмешался в разговор. Ему хотелось бы встать, пройтись по комнате, но он не мог сделать этого из-за дурацких дырявых носков, тем более что еще раньше неосторожным движением ноги задвинул ботинки глубоко под стул…

Впрочем, словесному потоку г-на Мура не предвиделось конца, и Поллаку оставалось только устремленными на рассказчика глазами да ежеминутными кивками показывать, как он его понимает. И гость, повернувшись теперь уже к нему, ему одному объяснял:

– Вы, сударь, еще молоды, возможно, не поймете меня… Простите, я не расслышал как следует вашего имени.

Поллак, не вставая, протянул Муру руку, чуть не полетев при этом со стула:

– Поллак.

– Очень рад. Мур. Через «h» [13]13
  Написание фамилии Мура через «h» (Muhr) должно было указывать на его немецкое или дворянское происхождение.


[Закрыть]! Словом, вы, сударь, еще молоды, и я не знаю, поймете ли вы меня.

Поллак усердно кивал, буквально пожирая Мура лихорадочно горящими глазами.

– Было мне двадцать три, когда я начал наконец свою карьеру. Жалованье: миллион триста тысяч. Тогда еще крон. Два года спустя повысили меня в должности – сто сорок восемь – на этот раз уже – пенгё. Женился. Всю свою жизнь до последних лет получал не больше, чем хорошо оплачиваемый рабочий. Право же, немногим больше. А ведь нужно было и за квартиру платить, и одеваться, иметь представительный вид соответственно положению моему. На какие средства, спрашиваю я вас? И три дочери! Старшей пятнадцать, не сегодня-завтра замуж выдавать! Я за всю жизнь ни разу не позволил себе лишнего бокала вина, ни в карты не играл, ни на скачках… в дорогостоящих увлечениях себе отказывал, не то что другие… В театр мы не ходили, в кино – только на дневные сеансы, да и то очень-очень редко… И никогда никаких романов – жил исключительно для семьи, был домоседом. Вот господин Хайду может подтвердить… В наши дни, сударь, много нужно трудов положить, чтобы наконец не только на хлеб насущный да на одежду хватало – но и на культуру оставалась малая толика. Все же купили и мы натюрморт один для гостиной. Потом граммофон с пластинками в рассрочку взяли. В доме, где растут девочки, без музыки нельзя. – Мур вздохнул. – Я уже старый, усталый человек, где же мне все сызнова начинать…

– Чиновничья психология, – констатировал Поллак.

Хайду, стоявший у полки с инструментом, насторожился. «Не хватало еще, чтобы этот придурок…» Но Поллак с такой уверенностью уставился на Мура, что тот невольно кивнул ему.

– Чистейшей воды чиновничья психология! У человека нет ничего – ни за душой, ни в кармане. И все же он цепляется за это «ничего», за ту малость, которую он почитает своей собственностью.

– Вот именно, именно!.. А разве не так?

– И с упрямством чиновника вы ищете вечный и незыблемый порядок там, где царят вечное движение, изменчивость и неопределенность. С закоснелостью мещанина вы упираетесь ногами в скользкую почву мелкого собственничества. И в то же самое время – ибо именно в гуще мелочного и ничтожного зарождается обычно подлинно прекрасное – вас уже подхлестывает некая социальная мистика, и вы ждете чуда. Ведь ждете, не так ли?

Коротышка смущенно моргал глазами.

– Я не совсем понимаю вас, сударь… Или, может, вы верите в новое оружие… о котором говорил фюрер?.. Кстати, один мой коллега – у него, между прочим, брат – старший диспетчер на Ференцварошском вокзале… так вот, он сказал мне, что на прошлой неделе в Печ отправлены два вагона с электрическим кабелем.

Хайду сердито кашлянул и за спиной Мура сделал Поллаку знак: хватит, мол. Но тот и ухом не повел.

– Нет, я не об этом, – продолжал он, нимало не смутившись. – Техника, конечно, развивается. Шагает семимильными шагами… Да-с. В условиях экономики капиталистического мира ничто не оказывает столь стимулирующего влияния на науку, как небольшая, но доходная войнишка. Потому что капиталисту нужен ходовой, недостающий товар, не так ли? А что может быть более недостающим товаром, чем военная продукция? Ведь «недостает» уже многих городов!

– Вот именно! – с болью на лице вздохнул Мур. – Сколько разрушений!

Хайду решительно подошел к спорщикам. В руке у него был сантиметр и карандаш.

– Пока вы тут беседуете, я мерку снял бы, – сказал он и многозначительно посмотрел на Поллака. Тот непроизвольным движением убрал ноги подальше под табурет, но так и не очнулся от упоительного забытья спора.

– …Техника уже изумила нас несколькими своими чудесами, – пояснил он, улыбаясь с чувством превосходства. – Назовем это чудесами, если вам так нравится… Но факторы, действующие здесь, у нас, действуют, разумеется, и там, по ту сторону фронта. Многие рассматривают фронт как герметическую перегородку… Но это не так! А если и перегородка, то с постоянным явлением осмоса [14]14
  Осмос – молекулярный обмен двух жидких сред через проницаемую мембрану.


[Закрыть].

– Вы говорите: с явлением?

– А как же иначе? Конечно!

– Значит, вы считаете, что мне следует явиться?

Поллак удивился.

– Куда явиться? Куда?

– Видите ли… – Коротышка Мур придвинул табурет к Поллаку. – Я ведь зачем пришел к господину Хайду? Эвакуируется наш правительственный комиссариат. Не знаю, известно ли это вам, но я служу в правительственном комиссариате по снабжению. Референтом… На днях часть нашего учреждения эвакуируется на запад, а другая – остается здесь. И завтра я должен сказать, еду я или остаюсь… Вот я и пришел к господину Хайду – что он посоветует.

– В таких делах разве можно давать советы, господин Мур? – вмешался Хайду, видя, что Поллак, готовясь к дальнейшим разглагольствованиям, уже впился глазами в коротышку. – Как можно в таких делах советовать?!

Мур с отчаянием посмотрел на него.

– И все же… я хотел бы слышать ваше мнение. Потому что ведь я… – Он беспомощно развел руками. – Ну, что, что мне делать? Бросить квартиру «на поток и разорение»? Или остаться самому? И очутиться на территории военных действий? С семьей, с тремя дочерьми? Все же…

Он посмотрел на Хайду, затем снова на Поллака. Сапожник пожал плечами и – то ли иронически, то ли сочувственно – усмехнулся.

– Что же я стану вам советовать, господин Мур, когда вы все равно поступите так, как вам прикажет ваше начальство? Что вы еще можете сделать?

– Нет, ведь половина служащих останется здесь! Я же сказал… Но завтра нужно дать окончательный ответ, кто хочет остаться, кто – нет.

Поллаку удалось наконец нащупать под табуретом сброшенный свой ботинок. Он осторожно, все там же, под табуретом, всунул в него ногу и поднялся.

– А я говорю вам: идите! – тыча указательным пальцем в воздух, начал он. – И не берите с собой ничего, кроме ночной сорочки, полотенца, мыла да зубной щетки. Почувствуйте хоть раз, что такое нагая, ничем не прикрытая жизнь. Пусть наконец и у вас возникнут в подлинном своем виде «экзистенциальные проблемы». В вас сразу же рассеются чиновничьи туманные грезы, изменится самосознание. Изменится? О нет! Родится заново!

Коротышка Мур тоже поднялся и, смущенно переминаясь с ноги на ногу, переспросил:

Самосознание, сказали вы? Я всегда говорил: edere, deinde philosophare… [15]15
  Сначала есть, потом философствовать (лат.).


[Закрыть]Уверяю вас, что это так, это еще римляне утверждали.

– Вот именно! – ухватился за мысль Лайош Поллак. – Именно! А уж когда дойдете до того, что вам и есть будет нечего, тогда-то вы и переменитесь! А сейчас? Сейчас вы, конечно, прикованы, словно раб к колеснице, к своей мебели на три комнаты да к фарфору… Ведь есть у вас сервиз на шесть персон?

– На двенадцать. С рук взял. Недостает только двух глубоких тарелок и у соусницы отбита ручка. По дешевке достался… А так, разве может человек нашего достатка позволить себе настоящий чешский фарфор.

– Ну, видите? Об этом я как раз и говорю! А вот когда дойдете вы до жизни такой, что будете из грязи подбирать выброшенные кем-то заплесневелые корки, когда корки эти покажутся вам бесценным сокровищем, когда вы до того уже докатитесь, что станете торговать телом дочерей своих и жены…

– О, прошу вас! Что вы говорите…

…вот тогда-то ваше самосознание и освободится от всякого мусора, – неистовствовал Поллак, и каждое его слово секло, словно кнут. – Эта буря выметет дочиста все, вплоть до подсознательного! И только тогда познаете вы исконную истину: что есть человек? А он – ничто, он – песчинка, самое слабое существо изо всех на земле. Но много людей вместе, объединенные, организованные, – это величайшая сила в мире! Тогда, и только тогда, в вас родится новый человек.

Мур стоял, смущенно глядя на Поллака, бормотал, словно оправдываясь:

– Да, конечно. Я тоже вот так иногда… Вы не подумайте, что, ежели человек не говорит и у него на шее семья, три дочери… У него тоже могут быть глубокие мысли. У меня, сударь, даже «Жизнь пчел» Метерлинка есть. Но мне уже пора. Да и вас, я вижу, задержал… Прошу прощения!.. Очень был счастлив познакомиться с вами, – попрощался он с Поллаком. Затем протянул руку Хайду. – Прошу извинить, если помешал. Так что же вы посоветуете, господин Хайду? Как бы вы поступили на моем месте?

Хайду пожал плечами.

– Повремените до завтра, господин Мур, утро вечера мудренее. Так ли решите, эдак ли – везде свои опасности есть. В таком деле советы давать не годится. Подумайте лучше сами до завтра…

– Ярко выраженная чиновничья психология, – прищелкнул пальцами Поллак. – Стопроцентный мелкий чиновник.

Хайду зло отмахнулся.

– И чего вы ввязались с ним в эту дискуссию? Чего вы хотите от него! Сами ведь слышали – чиновник. Пора бы знать, каковы они все. Счастье еще, что он…

– Вот именно! – У Поллака сверкнули глаза. – Именно, все они такие! Весь город; вся Европа – все такие! Поэтому я и жду прихода русских. От них, и только от них жду я нового мира! Сегодня русские – раненый зверь. Он уничтожит все, как пожар, камня на камне не оставит после себя! А нам именно это и нужно! Ну, что могли бы принести с собой англичане, американцы? Коктейли, чаепития в пять часов вечера, преклонение перед греческими и римскими формами, Шекспира? Вонючие, зараженные всеми пороками тысячелетий помои, именуемые европейской культурой? Не-е-ет! Даже за жерлами гитлеровских пушек стоит все та же классическая колоннада Feldherrnhalle [16]16
  Дворца полководцев (в Берлине) (нем.).


[Закрыть]!.. А здесь нужно полное уничтожение, дочиста! Да поможет нам огонь, ураган освободиться от скверны, даже если при этом мы сами все сойдем с ума! Освободиться, хотя бы вместе с коростой пришлось содрать и шкуру…

Надевая ботинки – тайком от Мура, – Поллак не мог завязать шнурков и теперь ходил по комнате, странно шаркая.

– На пустыре, посыпанном солью, будем строить новое. А не латать да перекраивать старье… Вот в чем суть!

Неожиданно он остановился, и в единый миг все его вдохновение улетучилось: он вспомнил, что ему нужно где-то провести ночь.

– Коллега Хайду, вы сказали, что…

Однако Хайду уже не слушал его. Из передней до него долетели голоса – женский и мужской. Вернулась жена, а с нею – пожилой, сутулый мужчина в очках с проволочной оправой.

– Здравствуй, Янош! – поспешил ему навстречу сапожник. – Подожди минутку! Посиди там в комнате, я сейчас.

Он притворил дверь, ведущую из мастерской в квартиру, и с сожалением на лице повернулся к Поллаку.

– Видите, что у меня тут творится? Здесь вам оставаться никак нельзя, каждую минуту кто-нибудь да приходит. А вы к тому же не умеете держать язык за зубами… Дворник у нас – нилашист… Нет, у меня вам нельзя остаться!

Поллак переменился в лице.

– На улицу выбрасываете, коллега Хайду? В такое время… Мне бы хоть какое-нибудь… хоть какое-нибудь местечко… И я не издам больше ни звука. Я ведь и сейчас только потому, что… Я же не сказал ничего такого.Ну что я сказал? – В голосе его была уже мольба. – Вы не выбросите меня на улицу, коллега Хайду!..

Сапожник поскреб подбородок.

– В какую-нибудь пекарню, говорите?

– Да-да! Да. – У Поллака заблестели глаза. – Наверняка у вас есть знакомые. Потому я и пришел к вам.

– Есть-то есть… Да только… выйдет ли что? Ну ладно, попытаемся! Это недалеко отсюда. На улице Марвань… Пекарня Франка… Если на работу и не возьмет, то хоть прибежище на несколько дней даст.

– Вы напишете ему? Ну хоть два-три слова?!

– Писать? Вы с ума сошли! Теперь не пишут! Скажите, что я прислал, передайте от меня привет. Да вы не бойтесь, все будет в порядке. Главное – не трусить! Пушки гремят уже под самым Будапештом! Пушки ваших русских, так чего же вы еще хотите?!

– Бояться? – раздраженно наморщил лоб Поллак. – Это не страх. Это нечто другое. Страх мне неведом, коллега Хайду. Меня проверяли психоаналитики. Слышали о таких? Словом: улица Марвань, Франк. Как вы думаете… если я пойду кружным путем, по маленьким улицам, не остановят меня патрули?..

Янош Стричко с большой неохотой согласился на деловое предложение сапожника.

Стричко стукнуло недавно сорок семь, но выглядел он на все шестьдесят: у него было такое квелое лицо, что казалось, он только что вышел на свободу после долгих лет тюрьмы. Вся жизнь Стричко прошла в сумрачной мастерской, приютившейся в старом двухэтажном домишке на площади Кристины. День-деньской, всегда при свете лампы, чинил он без устали часы всей округи – карманные, ручные, будильники, а еще – ветхие стенные часы с мудреными механизмами, каких немало было в старинных домах в Крепости и на площади Кристины.

И разбирался в них изо всех часовщиков столицы один только Янош Стричко.

Передняя часть его мастерской была отведена под магазин. Здесь, под стеклом прилавка, лежало в выдвижных ящиках несколько пар часов – большей частью очень подержанных и чиненных-перечиненных. Они достались часовщику за несколько пенгё, или в счет платы за ремонт других часов, или, наконец, были сданы владельцами на комиссию. Еще были на витрине украшения: дешевые ювелирные изделия, позолоченные кольца, самоцветы, «бриллианты» из стекла. На всей витрине не нашлось бы и трех действительно стоящих вещичек. Люди, собиравшиеся купить драгоценности, редко забредали к Яношу Стричко. Они шли на улицу Ваци.

Вход в ювелирную мастерскую украшала фамилия супруги мастера. Сам Стричко в дни Советской республики был членом городской директории в Кишпеште; когда же наступили кровавые месяцы белого террора, ему удалось скрыться в провинции у родственника. Схватили его только в 1921 году и осудили на три года. С той поры, как человеку, имевшему судимость, Стричко не давали патента на занятие ремеслом. Когда же объявили амнистию, он уже сам «из принципа» не хотел ничего просить у хортистов.

Всю жизнь Стричко оставался бедняком. Ютился в полутемной комнатушке, примыкавшей к мастерской. Все, что он скопил за свою жизнь, легко умещалось в пузырьке из-под микстуры – это были несколько небольших, но мастерски отграненных бриллиантов. Пузырек этот лежал сейчас у него на ладони.

– Не бриллианты отдаю я тебе на эти твои кожи, – твердил он, поглядывая на сапожника одним глазом поверх проволочной оправы очков, – а будущее своей дочери доверяю!

– Послушай, Янош! Ты знаешь толк в бриллиантах, я – в кожах. Для меня они – моя кубышка! – Хайду улыбнулся с видом превосходства. – Такие, дружище, времена наступают, когда любые бриллианты ломаного гроша не будут стоить. Слышишь – пушки грохочут? А вот подметки, они нужны людям всегда! И речь о чем идет: веришь ты мне или – нет? Друг я тебе или – нет?

Стричко взволнованно поправил очки, то есть совсем сдвинул их набок, и возразил:

– Тут не в доверии дело, Пали! Мне дочку пению обучать надо: талант у нее, говорят. В консерваторию ходит… – Глаза Стричко засверкали. Продолжая говорить, он после каждой фразы с жаром выбрасывал вверх правую руку, словно отправляя ее в полет. – И дело тут не в моей дочери, не в семье Стричко, можешь ты это понять? Это дело всего пролетариата! И моя дочь станет всемирно известной, великой певицей! И пока вот этот флакончик у меня в руке, до тех пор я уверен, что с моей дочерью не случится так, как со многими другими молодыми талантами… – Рука его снова взлетела в воздух, и Стричко патетически вскричал: – В этих бриллиантах сверкает честь моей дочери!

Хайду так и подмывало сказать: «Пожалуй, честь твоей дочери больше походит на старую сапожную подметку, чем на сверкающий бриллиант!» – но он сдержался. Всей округе было известно, что за дочь у Стричко. Один он, этот старый болван, ничего не замечает.

В конце концов приятели поладили. И все же Стричко чуть не заплакал, когда вручал сапожнику пузырек.

Потом он ушел, и супруги Хайду остались одни.

В маленькой квартире как-то вдруг стало тихо. Тишина стояла и за окном, на улице. Темная, густая тишина. И в этой тишине было отчетливо слышно, как ворчит земля и за железной решеткой позвякивают стекла витрины. Хайду вдруг весело и сладко потянулся, как когда-то в молодости. И улыбнулся, залюбовавшись женой: она у него все еще красивая и по-прежнему молодая, хотя ей уже тридцать четвертый. И всегда чистенькая, всегда желанная.

– Анна! Вишь, как забегали! Будто муравьи растревоженные. – Хайду говорил приглушенным голосом, но зато жестикулировал вовсю, словно оратор на трибуне. – Пушечки заговорили, слышишь? По господам нашим бьют!.. А в этом районе нет более спокойного, верного местечка, чем наше! И нет более спокойного, уверенного человека, чем я! Попомни же мои слова: теперь тут все по-другому пойдет! – Хайду снова весело потянулся и поднялся. – Полтора центнера кожи! Хотя мне-то вряд ли подошвы придется делать из нее. Ну, да все равно: обувь всегда нужна. Схожу на Кечкеметскую, к «его высокородию», господину полковнику. Однако прежде загляну на улицу Радаи. Приготовь мне с собой еду в термос, печенья какого-нибудь заверни… Не жалей, не простому человеку несу!

Жена встала, оправила платье, сказала:

– Знаю.

Хайду сдвинул брови.

– Тс! Если и знаешь, все равно помалкивай!

Хозяйка спокойным, ясным взглядом посмотрела на мужа и молча кивнула.

– А дело-то удалось! – шепнул Хайду жене. – Новотный дал-таки записку к главному врачу новой Сент – Яношской больницы… – Вдруг он запнулся, словно колеблясь. – А вообще-то с тебя причитается… Вон сколько нынче хлопот… не поскупись хоть на фрёч [17]17
  Фрёч – сухое вино с содовой.


[Закрыть]один. Если, конечно, еще где-то продают вино.

– Не к чему, баловство это, – уже уходя, бросила через плечо хозяйка.

– Как это не к чему? Аннушка, не будь скупердяйкой! Ради нынешнего денька могла бы на десяточку разориться!

– Ну уж ладно! – отозвалась жена уже из кухни. – Возьми десятку. В комоде.

– Могла бы и на двадцать раскошелиться, – пробормотал себе под нос Хайду, однако взял из комода только одну бумажку в десять пенгё.

На узенькой лестнице было темно – хоть глаз выколи.

Ласло Денеш осторожно крался вдоль стены, нащупывая рукой холодные, будто стеклянные кафельные плитки. Он и так уже споткнулся о коврик для вытирания ног. Денеш поднялся на шесть ступенек и ощупал стену: где-то здесь должна быть табличка со списком жильцов. Чиркнув спичкой, он ладонью прикрыл огонек. В этот же миг за его спиной распахнулась дверь и кто-то строго спросил:

– Вам кого?

Денеш вздрогнул и бросил спичку.

– Новотных, – немного помолчав, сказал он.

Хриплый, простуженный голос, принадлежавший, вероятно, старшему дворнику, назвал этаж и номер квартиры.

Денеш поблагодарил. Минуя узенькую полоску света, пробивавшуюся наружу через полуоткрытую дверь, он невольно съежился и зябко спрятал лицо в поднятый воротник пальто.

Поднялся на второй этаж, отыскал квартиру Новотных. Постучался не в парадную двустворчатую дверь, а в кухонную. Сквозь щель в бумажной шторе светомаскировки было видно, как на кухне поспешно гасят свет. Распахнулась дверь, и он шагнул в кухню. Снова зажгли свет. Перед ним стояла худая, бедно одетая, но миловидная женщина. По засученным рукавам платья, мокрому переднику и в беспорядке сгрудившимся на столе чашкам и тарелкам было ясно, что женщина мыла посуду.

– Просвечивает у вас светомаскировка. Оштрафуют еще, – сказал Денеш.

– Ой, опять кнопка, – вздохнула женщина. – Все время выпадает. – И она наклонилась, чтобы поискать выпавшую кнопку. На звук голосов из каморки для прислуги выглянул заметно лысеющий, хотя и молодой еще мужчина.

– Здравствуй, Лаци! – воскликнул он, протягивая руку. – Вы не знакомы?.. Моя жена… А это Ласло Денеш.

– Данч, товарищ Сечи! – покраснев, поправил хозяина гость и пожал руку хозяйке. – Теперь у меня все документы выправлены на Данча.

Мужчины прошли в комнату для прислуги – узкую, похожую на коридор каморку. За неимением другой мебели пришлось присесть на край кровати.

– Все в порядке? – спросил Сечи. – Облавы, проверки документов, слежки – не было?

– Нет, – отвечал Денеш, все еще не отдышавшись. – Мне же здесь все проходные дворы знакомы. От Крепости на всякий случай круголя дал. Только вот уже здесь, в доме, дворник спросил: к кому? Я назвал Новотных.

– Это ничего, – подумав, сказал хозяин. – Но если все же еще раз допытываться станет, имей в виду: у советника Новотного есть заместитель, некий господин Кернер. Живет на Юллёи-ут, шестьдесят девять. Кернер – запомнил? Так вот он попросил тебя заглянуть при случае к господину советнику, узнать, как он себя чувствует и когда выйдет на работу. Но тебе с самим хозяином поговорить не удалось. А только с его прислугой, то есть с моей женой. Понял? Ну и хорошо. Принес?

Денеш-Данч достал из кармана спичечный коробок и вытащил из-под спичек в несколько раз сложенную тонкую бумажку.

– Вот, пожалуйста.

Сечи торопливо пробежал текст, пододвинул к себе стоявший у стены столик и, выудив из кармана короткий, плохо заточенный карандаш, еще раз перечитал записку.

По мере чтения глаза его на скуластом маленьком лице стали совсем круглыми, а тонкая, бледная кожа на лбу сбежалась в многочисленные складки – даже обширная, чуть не до самой макушки, лысина покрылась морщинами. Кончив читать, он одобрительно кивнул.

– Хорошо написано. Коротко и обо всем. – И наконец улыбнулся. – Полезно иметь друзей-писателей. Только вот подпись… Достаточно будет: «Венгерский фронт», а чуть ниже – «Профсоюз служащих частных предприятий». Как на остальных… Да, вот еще что: листовка нового студенческого союза готова. Передай это твоему связному. Когда вы с ним встречаетесь?

– Сегодня вечером.

– А то это дело срочное. Завтра вечером в шесть можно будет забрать пакеты на улице Кёзрактар. Желательно, чтобы прислали тех же ребят, что и в прошлый раз.

Окно в каморке было узенькое, в одну створку; оно выходило на внутренний двор и было сейчас закрыто листом черной светомаскировочной бумаги. У самого окна стояла кровать, подле нее столик, чуть дальше, напротив двери, – дешевый некрашеный шкаф. На гвозде, вбитом в него сбоку, висело сильно поношенное мужское пальто с трехцветной повязкой на рукаве; из кармана выглядывала кокарда военной пилотки.

Гость расстегнул пальто, размотал шарф. Он оказался совсем еще молоденьким парнишкой лет двадцати.

У него были черные вьющиеся волосы, смугловатое, несмотря на бледность, лицо и нервные руки – длинные и костлявые.

– Больше ничего? – вопросительно посмотрел он на Сечи.

– Нет, как же! – возразил тот и, заглянув под кровать, вытащил оттуда завернутую в газету пачку. – Двадцать солдатских книжек. На первой странице поставлена печать, все остальное нужно сделать самим, и подписи тоже. Береги их! Больше мне вряд ли удастся достать. Похоже, что рвутся мои связи.

– Как так?

Не слышал канонады? Как мы ни тянули, а работа на складе пришла к концу. Две наших роты уже перебросили в Вечеш. На строительство укреплений. Завтра или послезавтра и до нас, может статься, черед дойдет. Оттуда нам едва ли станут давать увольнительные. Одним словом, возможно, мне придется на время выключиться из работы. Ходят и такие слухи, будто нас вообще отправят в Комаром. Тогда мне нужно будет бежать… Для того я и вызвал тебя сюда, чтобы жена моя тебя узнала, если понадобится. Словом, она будет в курсе, что со мной и где меня искать.

Сечи поднялся, протянул руку. Поднялся и гость. Застегивая пальто, спросил:

– А я? Что мне делать? Все рассыпались – кто куда.

– Работай, как работал, – в студенческом союзе.

– Но ведь у меня есть и другие связи. И кто будет теперь руководить нами?

– Ты же сам знаешь, какой держать курс!

– Рассыпались мы во все стороны, кто куда.

– Тем увереннее сможем работать! – желая приободрить юношу возразил Сечи, однако в тоне его не было уверенности. – Ну, ладно, сервус [18]18
  Сервус – приветствие, предполагающее обращение на «ты».


[Закрыть]. Иди, а то дворник почует здесь что-то неладное…

Однако Денеш-Данч не трогался с места.

– Послушай, товарищ Сечи… надо бы что-нибудь такое с оружием в руках предпринять, а?.. Мало всего этого, что мы сейчас делаем! У меня, например, даже пистолетишка завалящего нет. А шкурой мы так и этак рискуем… Так пусть бы хоть пистолет был в кармане…

Сечи задумался.

– Иногда это хорошо, а иногда – верный провал. Я, например, тоже не ношу при себе оружия.

Юноша в нерешительности стоял у двери, положив руку на скобку. Знал, что нужно уходить, и не мог: может, это их последний разговор!

– Товарищ Сечи, – снова начал он, и голос его дрогнул. – Стыдно об этом как-то говорить… Да только кому же еще, кроме тебя, я могу это сказать? Не знаю, что ты обо мне после этого будешь думать… – Он нервно передернул плечами и уже твердым голосом проговорил: – Я не из робкого десятка… Честное слово… И все же, когда ночью возле моего дома машина останавливается, я сразу просыпаюсь: на этот раз, мол, за мной!.. И так начинает у меня сердце стучать, что я и улежать больше не могу. Сто раз, не меньше, думал-передумывал – где бы можно было спрятаться. Живу я на четвертом этаже. Окно из ванной во внутренний дворик выходит. Я уже и решетку из него вынул, замазку снял, чтобы в любой момент можно было стекло выставить. Думал, стоя на подоконнике, пережду, пока обыск кончится. По-детски, конечно, все это… – Глаза его снова глядели печально. Он снял руку с дверной скобки и шагнул обратно в комнату. – Вот какие у меня мысли иногда… а еще… уж и не знаю, как рассказать об этом… Сколько раз, например, я представлял себе свою собственную смертную казнь. Не вообще, а – шаг за шагом, все до мельчайших деталей. Как веревка сдавливает шею или как пуля… Пробовал не думать об этом и – не могу, понимаешь?.. Вот чувствую веревку на руках за спиной – и все тут… Или холодное дуло пистолета на затылке… И гестаповца, как он по-немецки с другим что-нибудь о самых обычных делах своих говорит, и товарищей своих вижу, которых они передо мной прикончили…

Лайош Сечи был потрясен признанием юноши. И не знал, что ответить ему: утешать, отговаривать от подобных мыслей?.. Поможет ли? Или же лучше – высмеять, обозвать мальчишкой? Сам Сечи дважды прошел через аресты, зверские избиения… «Бычок», – вспомнил вдруг Сечи прозвище Денеша. А между тем – хороший подпольщик, добросовестно выполняет все поручения и не трус. Вот и пойди разберись в них! Сколько раз в свое время Сечи кололи глаза, упрекали: «Не доверяешь интеллигентам!» А разве он не прав?!

Самому Сечи было тоже всего лишь двадцать, когда он угодил под суд военно-полевого трибунала, только-только достиг возраста, когда по венгерским законам уже разрешалось применять смертную казнь. Три дня и две ночи ждал – передадут его дело в обычный суд или – в трибунал. Ждал: виселица или полтора года тюрьмы. Но даже тогда, в те две ночи, ему и в голову не пришло представить себе мысленно, как его шею сжимает петля… Он попросту не верил, что умрет. Ему это казалось невероятным. Так же, как невероятной кажется смерть любому живому существу, пока оно еще живо.