355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лайош Мештерхази » Свидетельство » Текст книги (страница 19)
Свидетельство
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 02:19

Текст книги "Свидетельство"


Автор книги: Лайош Мештерхази


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)

Горела земля под ногами у немцев и словно суживалась с каждым днем. Вся территория, где они еще держались в Буде, умещалась теперь уже между улицей Дёрдя Рата, фуникулером, улицей Кароя Келети и площадью Жигмонда. Однако уменьшение территории увеличило их силу сопротивления. В этом Ласло и его товарищи убеждались не раз во время разведывательных поисков: иногда за один-единственный особняк бой длился целый день, за улицу – неделю. Но зато и осадный механизм теперь обрушивал все мины, гранаты, бомбы и снаряды на этот пятачок, в несколько квадратных километров.

В один из таких дней Магда и затеяла блины.

Воздух дрожал от рокота самолетных стай, содрогалась от взрывов земля, а с нею вместе стены дома. Но все же блины были испечены и уже стояли на краю печки, когда в дымоход вдруг ударила авиабомба. Заскрипели могучие подпорки, воздух сразу стал как-то гуще, словно сжался под прессом прогнувшегося над ними потолка. Хилая мигалка погасла, комнату наполнила темнота и удушливый дым. Когда же наконец им вновь удалось разжечь коптилку, при чахлом ее свете они увидели, что железную трубу вышибло из отверстия дымохода, сажа и обломки кирпича засыпали всю печку, а блины, их драгоценные блины, валяются на полу, покрытые густым слоем сажи и штукатурки…

Все же блины они съели. Профессор даже развил перед ними теорию, что штукатурка – это чистый известняк и кварц, столь необходимые организму, а сажа – активный углерод, который убережет их от несварения. И только Дюри с горьким юмором висельника вздохнул:

– О, господи, если бы мне еще хоть раз в поганой жизнишке довелось как следует обожраться – так обожраться, чтобы испортить желудок…

Вокруг грохотал бой, а они шутили, подтрунивали друг над другом. Магду торжественно провозгласили некоронованной королевой кухни, святой покровительницей всех водоносов и увенчанной золотым венком мастерицей блинопечения. И никто из них не мог бы сказать: действительно ли они хотели напускной веселостью усыпить страх детворы, как утверждали, или пытались обмануть себя, умерить собственную тревогу мыслями о страхах детворы.

После обеда дядя Мартон собрал все пустые баночки из-под сапожного крема и пузырьки из-под лекарств, какие только нашлись в доме.

– Ты что будешь делать? Игрушку? – обступила его любопытная детвора.

Старик подмигнул Ласло и весело сказал:

– Ага, игрушку!

И принялся мастерить ударные взрыватели. Впрочем, игрушку ребятам он тоже сделал – танкетку с резиновым моторчиком.

Бронепоезд, о котором говорилось в запоздалой весточке от Юхаса, собственно, и не был бронепоездом: просто сцепили несколько железнодорожных платформ, установив на них две скорострельные зенитки и подвижную артбатарею из четырех крупнокалиберных береговых гаубиц, окрашенных в песочно-желтый цвет, так как предназначались они в свое время для Африки.

В то время бронепоезд курсировал по Дунайской набережной – от Цепного моста до моста Франца Иосифа. Не раз приходилось ему прятаться от воздушных атак под скалистой стеной горы Геллерта, пробиваться сквозь убийственную завесу заградительного огня, менять паровозы – и только Юхас, находившийся под надзором немца-железнодорожника, был, так сказать, бессменным.

После того как русские заняли Пешт, курсировать по набережной стало невозможно: поезд с его изодранной в клочья маскировочной сетью русские в два счета расстреляли бы прямой наводкой с противоположного берега Дуная. Бронепоезд перевели на южную ветку, где в руках у фашистов оставался еще узенький участок между проспектом Сент-Имре и вокзалом, по обе стороны от железнодорожного туннеля. Подвижная батарея потеряла свое значение: теперь ей негде было маневрировать. Перегон бронепоезда на новое место стоил двух ночей напряженной работы: пути либо разбиты, либо засыпаны высоченными грудами завалов. Большую часть дня поезд прятался в туннеле, а если и «вырывался» оттуда, то привести в порядок полторы – две сотни метров путей для него стоило куда больших трудов, чем весь урон, который он мог принести противнику за свои полчаса или час «работы».

И тем не менее Юхас задался целью взорвать бронепоезд. Он упорно настаивал на своем плане и отнюдь не из военных соображений. Знал Юхас, что не случайно выбрал комендант станции на эту смертельно опасную работу именно его – земляка Эстергайоша. И где бы Юхас ни находился – под пулеметным градом, в урагане бомбежки, в пасти у самой смерти, – он думал только об одном: как взорвать бронепоезд. Уже сто раз мог бы он бежать, и это было бы не более опасно, чем оставаться на бронепоезде, но всякий раз оставался, чтобы привести в исполнение свой план. Он знал: снаряды, сложенные за брустверами из мешков с песком, бьют по пештским домам, неся смерть тем, кто ему, Юхасу, несет жизнь. И, затая в себе гнев, он готовился к мести, его собственной, личной мести фашистам.

Он не мог понять, почему друзья не пытаются восстановить с ним связь. Однажды – бронепоезд был тогда еще на набережной – взлетел на воздух предмостный блиндаж. Вскоре прошел слух, что на Солнечной горе немецкий танк наскочил на мину. Частенько слышал Юхас, как ругались немецкие телефонисты, жалуясь на постоянные обрывы линий: «На фронте проще тянуть связь, чем в этом проклятом городе…» И каждый раз в нем вспыхивала надежда: его друзья рядом, они борются!

Как-то раз в станционном убежище Юхас попросил приятеля сходить на Туннельную улицу к продавщице из вокзального киоска и узнать, жива ли, нет ли каких новостей. Но прошло несколько дней, прежде чем «посыльный» смог отправиться в путь. А ответ был таков: «Спасибо, что не забыл. Жива-здорова. Все в порядке».

Что ж, ведь может быть и так, что танк на Солнечной горе наскочил не на мину, а на невзорвавшуюся бомбу… И немецкий блиндаж могло разрушить прямым попаданием с той стороны, и провода телефонные, возможно, сами собой рвутся от взрывов, от ударов разлетающегося кирпича…

Дважды загорался вокзал. Со стороны «Прибытия» здание превратилось в неузнаваемую груду развалин, да и «Отправление» выглядело не лучше. Из убежища никто выходить не хотел, целый день спорили, считали, у кого больше детишек, тянули жребий – кому идти, если комендант потребует людей. Даже сходить к Аннушке, отнести весточку никто не брался… Только этот сумасшедший Казар упрямо выходил на работу с каждой ремонтной бригадой. Нет, видно, в это адское время счастлив тот, кому удастся отсидеться под землей, уцелеть. Какая уж тут борьба, какая организация – все это его, Юхаса, пустые мечты! Зажать рот и молчать – тем более что и ждать-то осталось немного…

И только на пятый день после переезда на новую огневую позицию Юхас наконец получил весточку от Сечи. А еще через два дня во время утреннего затишья они встретились на улице Месарош. Две недели ушло на подготовку взрыва бронепоезда; много дней отнимала передача какого-нибудь пустякового сообщения, но Сечи строго спрашивал за всякую неосторожность. Заметно было, что он не придавал большого значения всей этой операции. Само ее осуществление заняло всего несколько минут, – впрочем, Юхас сто и тысячу раз продумал каждую, даже самую малую деталь. Перед вечерним «выездом» в Туннеле тщательно проверил весь бронепоезд, разместил по платформам заранее подготовленные бензиновые канистры, наполненные взрывчаткой. Выкатив состав на вокзальные пути, он вдруг затормозил, и ударившиеся друг о друга буфера воспламенили взрывчатую смесь…

С «дозой» они явно перестарались, не рассчитывали на такую силу взрыва. Но зато во время паники, поднявшейся после него, Юхасу было легче улизнуть через разрушенную часть вокзала в убежище Сакай на улице Месарош, где у них была назначена встреча с Лайошем.

Уже седьмую неделю длилась осада Буды. В бомбоубежищах больших домов все чаще стали появляться посторонние люди, потерявшие кров в результате бомбежек и вынужденные искать пристанища хотя бы на один-два дня. Лайош Сечи мог теперь почти без всякого риска продолжать свою скитальческую жизнь. Впрочем, ему нечего было бояться и знакомых: ведь у него были документы на его настоящее имя. Домой ему, конечно, ходить не стоило, но он всегда мог переночевать и у Шани Месароша, и у Сакаи. Иногда, правда, приходили с проверкой документов начальники ПВО, но выданный нилашистским штабом «белый билет» действовал безотказно. В графу «местожительство» Сечи вписал адрес одного знакомого г-жи Шоош, жившего в вилле на Солнечной горе; так скорее поверят, что его дом разбомбили.

В семействе Сакаи, которым он представился как знакомый Ласло Саларди, приняли его радушно, поделились скромной трапезой, состоявшей из бобового супа, и он тоже не остался в долгу – утром сходил за водой и раздобыл конины.

Седьмую неделю длилась осада, но ни венгерским фашистским властям, ни действительным хозяевам оставшейся части города – немецкому командованию ни разу и в голову не пришло, что на этом «пятачке» все еще живет полтораста тысяч жителей. Пекарни обслуживали только военных, военные конфисковали и все запасы продовольствия из общественных складов, не делясь с гражданским населением ничем. У немецких же офицеров было решительно все, даже порошковое молоко (Клара Сэреми на завтрак каждый день пила какао). Зато несчастные младенцы, появившиеся на свет в эти страшные дни, мерли как мухи с голода, да и дети постарше исхудали так, что остались только кожа да кости.

В бомбоубежище рассказывали: утром табун одичавших армейских лошадей вломился в продуктовую лавку Коднара на улице Аттилы. Там оказалось два центнера сахара. Половину сожрали вместе с упаковкой, половину втоптали в землю.

– Так и надо этому жадюге! – мстительно кричала какая-то женщина. – Ребенок целый день молит: «Дай хоть кусочек сахару». А этот негодяй сколько времени прятал его, не продавал!

Унылый старичок, как видно из чужих, пристроившийся прямо у входа, на полу, сетовал, шамкая беззубым ртом:

– У меня на улице Чорс два кило сахару осталось. Да вина десять бутылок…

Неожиданно к беззубому старику подсел Лайош Сечи.

– А где оно, это ваше вино, дедушка?

– Где я живу, на улице Чорс… Только там фронт очень близко, все время палят и палят… Не выдержал я. А с собой всего не унесешь… И оставаться нельзя было: все время так и палят, так и палят. Взял только самое необходимое…

– Я бы сходил с приятелем, принес. Можно еще туда добраться?

Старик подозрительно покосился на Сечи, но все же в глазах у него блеснула надежда.

– Сходили бы?..

А в голове билось сомнение: можно ли доверить ключ от погреба этому лохматому, заросшему незнакомцу? Сечи и правда не только не брился с самого начала осады, но и умываться-то ему не каждый день удавалось.

– Меня здесь знают. Вот хоть господа Сакаи. Словом, если оно еще уцелело, ваше вино, я принесу. Вопрос только: можно ли еще туда добраться сейчас?

– Наверное, можно, – как-то неуверенно проговорил старик. – Отчего же нельзя? Фронт там, правда, близко – так ведь он уже давно там. Не думаю, что за два дня, пока я здесь…

– Только дайте мне, пожалуй, записку, чтобы меня впустили. А то, чего доброго, еще за грабителя примут…

Когда они договорились и старик трясущейся рукой стал писать записку дворнику, в убежище появился Юхас. Сечи отвел его в сторону и спросил глазами: ну как? А машинист едва удерживался, чтобы не расхохотаться громко, радостно.

– Превзошло все ожидания, – сказал он, улыбаясь и подмигивая. – Чуть и сам богу душу не отдал… Вагон на вагон зашвырнуло! Воронку в земле вырыло, наверное, до самой Чертовой речки, что под полотном дороги в трубу взята. Нет больше бронепоезда!

– Утром перейдем через линию фронта, – шепнул Сечи.

Ночью они почти не спали, на рассвете проснулись первыми. По вымершим улицам металось эхо одиночных винтовочных выстрелов. Они разыскали Шани Месароша и его товарища. Приятели уже перестали опасаться ареста и вернулись в свой дом, в комнатушку дворника под лестницей. Сечи разбудил их. И парадная дверь, и дверь в комнату существовали лишь номинально – закрыть ни ту, ни другую было уже невозможно.

Сечи сказал Шани, что он должен на словах передать дяде Мартону, и заставил его повторить.

– Если сумеешь, постарайся сегодня же утром…

– А вы?

– Не удастся – возвратимся сегодня вечером или завтра. А удастся – тоже быстро вернемся…

– Ты скажи: долго все это будет еще тянуться?

Сечи пожал плечами.

– Теперь, как мне кажется, действительно не больше одной-двух недель…

Шани медленно встал с постели, потоптался на полу в одних трусах, начал одеваться.

– Слухи всякие ходят… Вчера вот слышал, будто немцы в наступление перешли, до Дуная прорвались…

– Хотели бы прорваться! Я сегодня всю ночь не спал. Что-то совсем не слышно было их «юнкерсов». Если и прилетали, то один-два, да и обчелся. А это говорит куда больше, чем все слухи. Ну ладно, мы пошли! До свидания!

Они стали спускаться по покатой улочке. Это было не так просто. Улица была заставлена множеством полуразбитых и совсем разбитых повозок и машин – местами от стены до стены. Сечи и Юхас попадали в запутанные лабиринты, ползли под телегами и грузовиками, и, пока добрались до табанского кладбища, даже на ледяном предрассветном ветру их прошиб не один пот.

– Думаешь, проскочим? – волновался Юхас.

– Я недавно без единой бумажки прошел через нилашистские патрули, – сказал Сечи. – С одной солдатской книжкой. Но ее я даже вытаскивать не стал, чтобы не выявилось, что я дезертир. А теперь у нас отличнейший пропуск: десять литров вина! Никому и в голову не придет, что мы собираемся через фронт драпануть… Десять литров вина! Да это же всякому солдату понятно…

Когда Шани и Янчи Киш пришли в убежище на Туннельной улице, там, несмотря на ранний час, царил страшный переполох. Вместе с супом Магда принесла Жуже Вадас потрясшую всех новость: на Крепостной горе открылся «Бакалейный магазин Рева»! Сама она услышала эту новость у колодца, от жившего в Крепости старичка, который каждое утро одним из первых приходил за водой. Пока стояли в очереди, а затем по дороге домой – несколько улиц им можно было идти вместе, – старичок поведал Магде всю свою жизнь: у него в Пештуйхее свой домик, сам он бездетный вдовец, почтовый служащий на пенсии. Единственный его родственник, младший брат Оскар Мур, референт из министерства, живет здесь, в Крепости. Старичок – крестный отец трех дочерей Мура, им же завещал он и свой дом. По большим праздникам старый господин обычно ужинал у Муров и оставался у них ночевать. А на рождество застрял вот здесь окончательно, не смог больше выбраться к себе домой.

А этим утром простодушно выболтал ей, – ох, и намылили бы ему за это шею коренные обитатели Крепости! – что бакалейщик Рев дал знать своим старым покупателям: нынче утром он снова откроет свой магазин… В самом деле, зачем трубить об этом по всему городу!

Но Магда, разумеется, не утаила, передала новость дальше – и в первую очередь Жуже Вадас и Аннушке Кёсеги.

В последнее время девушки немного охладели друг к другу. Жужа сдружилась с молодым родственником главного инженера и охотней разговаривала с ним, чем с «глупышкой Аннушкой». Аннушка же, которая очень серьезно отнеслась к доверенной ей тайне, несмотря на все допытывания Жужи, так и не открылась ей, что за пакеты получает, какие люди иногда наведываются к ней и что за новости она им передает.

– Да так… это все железнодорожники, – отвечала Аннушка и поводила плечом.

Зато дозналась Жужа, что спрятала у себя на квартире Аннушкина хозяйка перед отъездом. Дозналась и, как и предполагала Аннушка, тотчас же напустилась на нее, обозвала «набожной рабыней». Из-за этой «рабыни» они и поругались. Говорили теперь друг с другом только за едой (сначала Аннушка и к супу не хотела прикасаться, но Магда успокоила ее, сказав, что приносит суп им обеим). Кстати сказать, Жуже больше по душе была дружба с родичем главного инженера, чем с этой глупышкой-служанкой. Очень быстро они с Лайошем Поллаком выявили полное родство душ. Молодой человек под большим секретом сообщил Жуже, что он профессиональный революционер с многолетним стажем и давно приговорен к смерти, что под псевдонимом «Пепе» он пишет статьи в парижские газеты, а также работает над «Новой энциклопедией понятий». И доказал, как дважды два, что «каких бы жертв ни потребовала осада от личностей, она должна тянуться как можно дольше и причинить максимум разрушений»… ибо обществу нужна «tabula rasa» [42]42
  Чистая доска (лат.).


[Закрыть]
!

Но великая новость – «Рев» открывается! – помирила всех троих.

Как ни возражала Жужа, Поллак все же настоял на том, что и он пойдет с ними в Крепость.

Рев торгует! Все, чьих ушей достиг этот слух в подземном мире бомбоубежищ, схватили хозяйственные сумки и помчались к магазину. Обитатели Крепости, весь дом на Туннельной улице, где жила Жужа, и из дома, где жил Ласло, – и те, кто хоть раз за всю осаду посмел высунуть нос на улицу, и те, кто, гонимые нуждой, впервые решались на этот шаг.

Уже сыпались на мостовую мины, – к счастью, в этот день они большей частью летели в сторону Орлиной горы. И пулеметы уже клевали черепицу и стены уцелевших домов, – но толпа человек в двести собралась вокруг небольшой лавки на Крепостной горе. И вот «Рев» открылся. Люди стояли, прижавшись к стенам, укрывшись под арками окрестных домов. А бакалейщик с решимостью и счастливым волнением привычным, но за шесть недель словно уже забытым движением руки сдвинул вверх железную штору над входом и провозгласил:

– Пожалуйста, дамы и господа! Только прошу в порядке очереди. Всем хватит!

И он выдавал муку и сахар, соль и вино, маргарин и растительное масло, отвешивал за деньги и в кредит, старым клиентам и тем, кто прежде хаживал в другие магазины. Медленно ползла боязливая и торжественная человеческая вереница, и из уст в уста передавалась весть:

– По полкило муки дает на человека и по сто граммов сахару! Пол-литра масла…

В толпе Поллак и девушки столкнулись вдруг с Палом Хайду. Сапожник со страху даже побледнел, увидев Поллака. Но тот успокоил старика:

– У меня превосходные документы. Все в порядке!

– Рад, искренне рад вас видеть.

– А я, коллега Хайду, рад, что впервые вижу в Будапеште равное и справедливое распределение жизненных благ! Что вы на это скажете? Справедливое и равное – разве не так?

– Так, конечно, так! Только, ради бога, потише! – взмолился Хайду и вдруг увидел впереди себя Ласло Саларди. – Простите! – поспешил он расстаться с Поллаком и стал пробираться вперед. Очутившись рядом с Ласло, он шумно с ним поздоровался: – Желаю здравствовать, господин доктор! Как я рад видеть вас! – И уже шепотом добавил: – Седьмая неделя!.. Кто бы мог подумать! Какие силы борются здесь, какие силы!.. Что я вам говорил? Разумному человеку ничего другого не остается, как признать свою слабость и отойти в сторонку, переждать, пока буря пронесется…

В очереди перед Шани Месарошем и Кишем стоял, неуклюже шаркая ногами, какой-то долговязый парень в белом медицинском халате с красным крестом на рукаве. Шаг за шагом очередь продвигалась к прилавку, от которого то и дело отбегали, прижимаясь к стенам домов, счастливцы, успевшие получить великое сокровище в виде полукилограмма муки, пол-литра масла, сахара, вина и печенья. Никто из прибывших на это «равное и справедливое распределение благ» не уходил с пустыми руками. За исключением троих… Случилось так, что Шани нечаянно толкнул долговязого парня в медицинском халате, парень обернулся, и в тот же миг оба приятеля, как ужаленные, выпрыгнули из очереди и помчались прочь. Они бежали, не видя и не слыша ничего вокруг, пока не очутились в укрытии, в проходном доме на улице Ловаш. Разумеется, они не видели и того, что верзила в белом халате тоже мчится во весь дух, испуганно вытаращив глаза – только в противоположном направлении. И был это не кто иной, как «брат» Понграц…

А Рев отпускал товар, улыбался, говорил покупателям «спасибо», как когда-то в мирное время. Это продолжалось до обеда, пока хватило товаров. А затем Рев остановился у двери опустевшего магазина, хотел было опустить ставню, но раздумал и только рукой махнул. Последние покупатели помогали друг другу перекинуть через плечо мешки с покупками. Среди них был и старичок Мур.

– Господин Рев! – воскликнул он. – Не сердитесь, если я обижу людей вашей профессии, но вы – первый честный торговец, которого я встречаю. Человек познается в беде!

Пал Хайду протянул Реву руку.

– Ты – человек, братец! Этого мы никогда тебе не забудем.

– Конечно, не забудем! – закивали головами остальные. – Не забудем, господин Рев.

А Рев стоял в дверях пустого магазина с блаженной улыбкой на лице, и ему было ни чуточки не жалко, что вместо пол-литра масла и полкило муки он отпустил старичку – как-никак родственник Мура из министерства снабжения – полтора литра масла и два килограмма муки. Не жалел и о том, что Палу Хайду шепнул потихоньку:

– Приходи вечером ко мне домой. Возьмешь мешочек муки и бидончик сала топленого! Мыло и сахар тоже найдутся.

Как-никак Пал Хайду – старый его приятель. И старый соц-дем. А Рев малость (самую малую малость) нилашист. Переменится мир, – а кажется, он уже начинает меняться, – и тогда совсем неплохо иметь верных друзей среди этих.

И как стоял он, блаженно улыбаясь в дверях опустевшего магазина, так и застыл навеки с этой блаженной улыбкой «единственного честного торговца» после первого и последнего в своей жизни благородного деяния. Последнего – потому что в этот миг прямехонько ему под ноги плюхнулась маленькая, в кулачок величиной, русская мина. Такая маленькая, что никто из стоявших вокруг почти не пострадал. Правда, Палу Хайду угодил в колено осколок. Крохотный. Врач определил: «Не опасно, только неприятно. Несколько недель придется провести в постели. И потом еще пару месяцев похромаете, с палочкой походите…»

После минометного обстрела, длившегося весь день, советские войска под вечер штурмом овладели Орлиной горой. Этой операцией они объявили мат Крепости и Цитадели.

На следующий день утром Лайош Сечи сидел в подвале на Швабке перед русским офицером в зеленой фуражке и рассказывал, рассказывал. Переводил его рассказ пожилой худой человек в гражданском.

Русский офицер был серьезен и утомлен. За все время только один раз улыбнулся, когда взял в руки схему огневых точек, замаскированную под «карту захоронений». Взглянул на схему, одобрительно кивнул другому бородатому венгру, стоявшему рядом и смущенно комкавшему в руках пилотку. Это был Юхас.

Оказалось, однако, что эти сведения мало интересуют русского офицера, ибо давно уже ему известны. С большим пристрастием и вниманием офицер расспрашивал Лайоша и Юхаса о жизни осажденной части города, о настроении людей: нет ли эпидемий, в достатке ли питьевая вода, многие ли голодают. Сечи поразило еще и другое – советский офицер, обращаясь к ним, называл их все время «господами». Или, может быть, переводчик так переводил слово «товарищ»?

После этой беседы Сечи и Юхасу дали хлеба, сала и сказали, что они могут поступить, как пожелают: могут остаться здесь, на передовой, а могут идти дальше, домой. Юхас, сильно соскучившийся по родному дому, отправился в путь.

…Спускаясь по южному склону Швабки, к Будаэршу, Юхас даже подумал: не оглох ли он? Было тихо, артиллерийская стрельба доносилась откуда-то очень издалека. И бой и штурм – все сразу отступило, отдалилось неизвестно куда.

А в квартиру Ласло, оборудованную под убежище, пришла еще одна осадная ночь – холодная, пропахшая дымом. Уже целую неделю они не могли топить печь: в дом попала еще одна бомба и окончательно завалила дымоход. Теперь, стоило затопить чугунку, дым расплывался по всем углам, словно от костра, разложенного посередине комнаты. Но делать было нечего, без пищи не обойдешься, а на печку, топившуюся внизу, в убежище, рассчитывать не приходилось – время пользования ею было поделено там до минуты, да и не пустили бы их к себе обитатели подвала. Теперь женщины через день, задыхаясь от дыма, варили бульон из конины в бельевом баке на три ведра и отдельно – кастрюлю бобов. Они додумались, сварив бобы, истолочь их, приготовить пюре, а затем делать из него нечто вроде лепешки, намазывая ее сверху джемом. Это и еще постные и пресные «пирожки» из вываренной в супе конины служили единственной пищей всем обитателям квартиры, а также Жуже с Анной, которых Магда по-прежнему навещала по утрам. Хлеб теперь полагался только ребятишкам на ужин, да и то по тоненькому, как бумажный листок, ломтику.

Счастье еще, что зима была в этот год не слишком сурова. По ночам температура падала до минус пяти, не ниже, днем держалась на нуле. И еще – будапештцы поняли это в первые теплые дни февраля – счастье их было в том, что за всю зиму ни разу не случилось оттепели. Что было бы, если бы все эти горы людских и конских трупов начали разлагаться… Людские – полагалось хоронить. Так гласил приказ. Если умирал кто-то в доме или просто перед домом оказывалось тело неизвестного человека, приказ повелевал хоронить немедленно и предписывал все, вплоть до глубины могилы, которую надлежало вырыть для погребения, жильцам предлагалось также установить личность умершего, обозначить место захоронения, а коменданту ПВО составить протокол с приложением «схемы». Но кто должен был рыть могилы и как? Когда над улицей беспрерывно кружат самолеты и градом сыплются бомбы! Разве что каждый сам для себя выроет предписанную инструкцией «могилу глубиной не менее двухсот сантиметров»? На деле же было так: труп оттаскивали куда-нибудь в сторону и просто присыпали сверху обломками кирпича и черепицы. О, что было бы, если бы началась оттепель!

Но о самом большом своем счастье будапештцы узнали только задним уже числом: что многотысячные советские тяжелые батареи так и не открыли огня, даже тогда, когда фашисты укрылись в скалистых пещерах Крепостной горы и горы Геллерта. Будапештцы не заметили и даже не задумались в те дни, почему на город падают только легкие мины и бомбы и очень редко – снаряды. А «защитники» города, те с таким же бесстыдством из батарей на Крепостной горе в упор расстреливали стоявшие по берегу Дуная дворцы, точно с таким же бесстыдством, с каким делали это их предки в 1849 году. И хладнокровно взрывали мосты.

Дунай стал ночью. Советские войска в белых маскхалатах пошли на штурм будайского берега. Здесь, вокруг проволочных изгородей, утыканных маскировочными ветками, произошел самый кровавый бой за все время осады. Желая облегчить снабжение войск на время боя, немцы выкатили на трамвайные пути вдоль набережной товарный поезд с боеприпасами. Одного русского снаряда оказалось достаточно, чтобы весь он взлетел на воздух, в прах разнеся несколько густо заселенных жилых домов по Главной улице. Разумеется, фашисты и пальцем не пошевелили, чтобы спасти сотни и сотни мирных граждан, заживо погребенных в убежищах под завалами. Угловой семиэтажный дом на проспекте Маргит, у подножия Розового холма, фашисты до предела забили боеприпасами, а когда увидели, что русские вот-вот захватят их «арсенал», – взяли и попросту взорвали его. В убежище под домом засыпало полторы сотни гражданских людей: никто даже не подумал предупредить их о готовящемся взрыве. Не было ни газет, ни радио, и каждое бомбоубежище было словно одинокий островок в безбрежном океане. Но слухи о таких злодеяниях все же просачивались от дома к дому. И люди думали: это уже конец – конец пережитым ужасам. Завтра утром, да, конечно же – завтра утром!..

Однажды ночью – ветром или взрывом – в каком-то окне сорвало белую штору и волей удивительного случая нацепило ее на чудом уцелевший флагшток соседнего дома.

– Белый флаг вывесили! – пролетела по окрестным улицам радостная весть, и, хотя грохотала земля и стонало небо, люди в нетерпении выглядывали из подворотен, на несколько часов уверовав, что это действительно белый флаг.

– Сколько же! Сколько еще осталось ждать?!

В конце концов даже старый, мудрый дядя Мартон не выдержал. Сквозь зубы цедя суровые слова самоосуждения, багровый от бессильного гнева, он говорил:

– Эх, попробовали бы они устроить такое в Париже, во Франции! Я уж не говорю о других народах, а – только о французском. Да разве там не разорвали бы уже давно в клочья этих гадов? Вот где люди! Там – партия!

Дни становились длиннее, а ночи, из-за близости фронта, беспокойнее. Теперь уже и по ночам не в диковинку были минометные обстрелы, да и автоматы больше не умолкали на ночь. Наконец занималось утро, утро нового дня – но каждый раз оказывалось, что опять ничего не изменилось. И так шел день за днем, и с виду все оставалось по-прежнему. На плечи осажденных снова тяжело навалилась безнадежность.

Однажды утром нилашисты опять затеяли облаву по домам. Радецкие казармы теперь пустовали, штаб нилашистов перебрался в Почтовый дворец на площадь Кальмана Сэля. Объявленный накануне приказ гласил: «Всем мужчинам явиться в Почтовый дворец! Не явившиеся будут считаться дезертирами. Все документы об освобождении от военной службы недействительны!»

Люди не знали, как им поступить: идти или нет. Кое-кто пошел, но смог добраться только до соседнего дома.

– Не дойти! Завтра попробуем еще раз.

А вечером пошел снег. Он валил густыми, крупными хлопьями, венчая свежими шапками закоптелые, уродливые груды камня. Чуточку приутих шум боя. По улице с большим трудом пробирался между завалами и развалинами вездеход с огромными, глядящими на все четыре стороны рупорами на крыше и призывал «героических жителей» Буды к стойкости. Время от времени из заснеженного окна вездехода высовывалась рука и пачками швыряла в подворотни листовки. Одну из них Ласло принес домой. Она называлась: «Будайская стойкость».

– Что это? – спросил дядя Мартон.

– Нилашисты листовки начали бросать.

– О, это хороший признак! Очень хороший, – обрадовался дядя Мартон. – До сих пор распространять листовки приходилось нам, коммунистам.

В листовке, свернутой на манер миниатюрной газетки, имелась передовица «ободряющего содержания», сообщения с фронта, распоряжения. «Немцы начали большое контрнаступление на польском фронте», – кричали заголовки, вслед за которыми шел перечень никому не известных городов и деревень, якобы снова занятых при этом германской армией. «В Задунайском крае идут сильные бои. Обороняющая Буду армия и героическое население города могут рассчитывать на скорое освобождение. Стойкость!»

– Героическое население города! – горестно воскликнула Магда. – Которому за полтора месяца не выдали ни горсточки муки!

На следующий день Шерер начал было собирать всех мужчин в доме, но Ласло заявил, что тем, у кого «белый билет», выданный шестым отделом генштаба, являться не нужно. Ни он, ни зубной врач, ни Дюри, разумеется, не пошли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю