Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

– Это хорошо. Соль можно будет менять.

– Да, продуктов у нас действительно мало, – согласилась пожилая женщина, бежавшая из нилашистской тюрьмы. – На такую уймищу людей. Даже и на одну-то неделю едва хватит.

Однако судьба, как видно, стала благоволить к Ласло и его «гостям»: через каких-нибудь полчаса очередной снаряд смел с лица земли домик напротив и все восемь лошадей, убитых наповал, достались людям.

Всю рождественскую ночь Эстергайош провел в пути. До Хювёшвёльди он мог бы еще добраться трамваем, но, подумав, решил сойти у проспекта Липотмезё: город уже был со всех сторон охвачен кольцом полевой жандармерии. Стоит только ступить за городскую чёрту – всюду проверка документов.

Сначала он взял напрямик, по склону Липовой горы, выбился на какой-то лесной проселок и по нему уже в полной темноте, буквально на ощупь, пробрался к Хидегкуту. Поселок миновал, держась околицы, вдоль огородов, по темным переулкам между виллами. Собаки провожали его яростным лаем, зато людей не было видно нигде. Выбраться снова на шоссе было нетрудно, даже идя вслепую, на слух: и глубокой ночью движение по дороге не стихало. Тяжеловесные грузовики с замаскированными фарами нескончаемым, непрерывным потоком ползли на запад. Около полуночи Эстергайош пересек пилишсэнтиванскую узкоколейку.

Хорошо, что он превосходно знал дорогу. Ведь одно дело идти днем, и совсем другое – темной, беспросветной ночью, когда ощупываешь ногой каждую пядь земли, когда, добравшись до перекрестка, даже не разберешь, что написано на табличке.

Рассвет застал его на широкой, обсаженной шелковицами дороге, которая делала большую петлю у подножия горы, снизу поросшей кустарником, а далее, к вершине, – ядреным лесом. Правда, видимость была плохая: мешал туман. Поэтому Эстергайош раньше услышал и только потом увидел, как по дороге к нему приближается мотоцикл. Эстергайош скрылся в придорожных кустах, а оттуда осторожно подался к лесу.

Эстергайош присел на кривой ствол наклонившегося к земле дерева, достал из сумки для инструмента хлеб и кусочек ливерной колбасы.

Но поесть ему не пришлось. Воздух вокруг вдруг загудел, зазвенел, затрясся, словно тысяча орудий завели свою свистопляску, развлекая сказочных великанов. Нет, сюда никто не стрелял – но и от эха далекой канонады воздух задрожал так, что заскрипели и посыпались в сырой бурьян ветки с деревьев.

Добрый час без перерыва длилась адская музыка. Мало-помалу выстрелы сделались реже.

Эстергайош перевалил через вершину горы, вышел на тропинку дровосеков и зашагал по ней. Неожиданно слух его резанула чужая речь. Немцы! Тяжело дыша, несколько человек поднимались по дороге ему навстречу. «Вот это влетел!» – подумал Эстергайош, стараясь втиснуться в землю.

Переждав немного, он снова пополз сквозь кустарник – но уже назад, к вершине горы.

Наконец он выбрался на поляну, откуда можно было оглядеться. Туман почти рассеялся. Эстергайош увидел широкую, отороченную холмами долину. Словно две стрелы, пронизывали ее две шоссейные дороги. И на обеих – вереницы автомашин, танков, вьючных лошадей и длинные, плотные колонны пехоты. Чуть поодаль – несколько уцелевших домишек какого-то селения. Как и предполагал Эстергайош, он оказался неподалеку от Леаньвара.

Прямо под ним, метрах в двадцати, пролегал узкий лесной проселок, – вероятно, продолжение того, от которого он только что уползал так поспешно. По проселку спускалось несколько солдат в расстегнутых эсэсовских шинелях, некоторые из них были без фуражек. Эсэсовцы, видимо, устали и едва волочили ноги, но при этом спешили. Шли молча, и лица их были мрачны. Вскоре они скрылись за поворотом. Затем выползла «консервная банка» – штабной немецкий автомобиль; «банка» шла с усилием, надсадно тарахтя и то и дело останавливаясь. Барахлил мотор, и видно было, как все время вихляло одно колесо, заплетаясь, будто непослушная нога у пьяного. В крохотную четырехместную машину умудрилось втиснуться семеро. Когда мотор заглох опять, все семеро немцев вылезли из нее и, бросив «банку» прямо на дороге, побрели пешком. И снова воцарилась тишина. Лишь изредка, и притом издалека, слышался стрекот автомата.

Эстергайош ждал, не решаясь спускаться с горы. Внизу, на развилке двух шоссе, ни на миг не прекращалось движение. Все так же ползли один за другим неуклюжие танки, тяжелые грузовики, то обгоняя их, то застревая в море пехотинцев, шныряли юркие штабные легковушки и, пробившись, снова кидались вперед.

Уже и полдень миновал, а поток машин и людей на шоссе все не уменьшался. Эстергайош прикинул: проселками до деревни было не больше двух часов ходьбы. Но как перебраться через оба шоссе?

После полудня движение на дорогах все же начало спадать, а к наступлению сумерек машины пошли совсем редко, с интервалами метров в четыреста – пятьсот. Когда совсем стемнело, Эстергайош спустился и беспрепятственно перебрался через долину. Дорогу он знал хорошо и шел прямиком, по колючей стерне да вязкой пашне, старательно избегая проселков. Поздно, совсем уже затемно, добрался он до околицы родного села. К дому прокрался задами. Прежде чем постучать, опасливо огляделся во дворе, послушал у темного окна. Дверь ему отворил тесть. Взвизгнув, бросилась на шею жена, окружили пятеро ребятишек, заплакала, припав к плечу, мать.

И только теперь узнал Эстергайош, что село еще со вчерашнего дня свободно от фашистов. А бесконечный поток на шоссе, который он весь день наблюдал с горы, – не немцы, а советские войска.

В тот же вечер Эстергайош поспешил к родичам Юхаса, успокоить их доброй весточкой о сыне.

В селе не было русских солдат, но слухи, а иногда и новая газета «Уй соо» [37]37
  «Уй соо» («Новое слово») – орган Коммунистической партии Венгрии.


[Закрыть]доходили и сюда, и жители деревни знали, что Будапешт окружен, что в Дебрецене заседает Национальное собрание и уже образовано новое венгерское правительство. Эстергайош решил недельку-другую передохнуть дома – за последний месяц он наработался по горло, – а там, когда Будапешт будет свободен, снова вернется на «железку».

Разумеется, слух о том, что Михай Эстергайош пробрался из Будапешта через линию фронта и сидит дома, в мгновение ока разнесся по селу. И теперь каждодневно вокруг него собиралось все больше народу. И не только по вечерам. Иной раз эти «собрания» начинались чуть свет. Главный вопрос был – что станется теперь с герцогским имением? Многие уверяли: будет все, как в девятнадцатом, управятся с имением сами барские батраки. Выберут себе директора, местный комитет и будут управлять имением, как своим собственным. А еще лучше, если бы земли поместья поделили между безземельными и бедняками, у кого было до сих пор всего два-три хольда…

На Новый год мужики снова собрались – создавать коммунистическую ячейку. Заняли бывшую казарму допризывников, из чердачного окна вывесили красный флаг. Михая Эстергайоша выбрали председателем. Только много позднее привыкли называть его по-новому – не председателем, а секретарем. И не знал, не гадал Эстергайош, что не две недели, а много больше времени пройдет, прежде чем он возвратится назад, на свою железную дорогу.

Охромевший Шандор Месарош и здоровяк Янчи Киш «всухую» справляли новый, сорок пятый год.

– А ведь и по религии полагается! – ворчал Янчи хриплым, пропитым басом. – Даже по религии!

– Что полагается?

– Чтобы уж на Новый-то год человек выпил… Так оно по нашей католической вере требуется…

Шани, даже не взглянув на приятеля, грохнул кулаком по столу: у него, кроме всех прочих бед, была еще одна – сердечная. Целый год он, Шани Месарош, ухаживал за Манци, подавальщицей из кабачка на проспекте кайзера Вильгельма.

Нет, нельзя сказать, чтобы Манци плохо относилась к Шани. Только она никак не могла отвыкнуть от своей «профессии». А ведь Шани охотно на ней женился бы. Неплохая девчонка была эта Манци. И собой хороша: дивные черные волосы, глаза карие, лицо с острым подбородочком. Все мужчины на нее заглядывались. К тому же всякое дело у нее спорилось, и опрятна она была, прямо чистюля. Вот только с детства сиротой осталась, да и пошла, несчастная, по рукам… а теперь как ни обещает, как ни клянется – а всякий раз все начинается сначала…

Новый год они сговорились провести втроем, посидеть, поговорить.

Шани зашел за ней вскоре после обеда.

Манци жила на улице Аладар, у одной вдовы. Позвонил Шани, а вдова дверь отперла, но в квартиру не пускает, заслонила проход своей жирной тушей.

– Нельзя сейчас к Манци!

Шани со зла клюшку свою об пол, а вдова шепчет, будто соболезнует:

– Офицер немецкий у нее… – И плечами пожимает: я, мол, ни при чем.

У Шани в глазах молнии.

– Как? Еще и немец к тому же? Вот свинья! – заорал он.

Вдова, вконец перепуганная, взмолилась:

– Пожалуйста, не кричите, господин Месарош! Только не кричите так, прошу вас! Люди-то что скажут…

Шани подхватил клюшку с земли и потряс ею у вдовушки перед носом. Но тон сбавил.

– Послушайте, госпожа Качановская! Я Манци к вам определил, потому как считал вас женщиной порядочной. И предупредил вас: присматривайте за ней! Верно?.. Так вот, если вы еще раз дозволите ей такую гадость, тогда я не только его изобью, но и вас тоже, госпожа Качановская! Запомните – так отделаю, что доктор в обморок упадет, когда синяки ваши увидит. Всю жизнь будете на животе своем толстом лежать, коли я вас однажды отделаю… Сидеть больше никогда не пожелаете. Поняли?

Госпожа Качановская потерянно моргала глазами и, пытаясь успокоить Шани, объясняла:

– Не ее то вина, господин Месарош, видит бог, не ее вина. Природа у нее такая. С природой-то она все равно ничего не сможет поделать.

Шани хлобыстнул дверью и захромал вниз, тяжело ступая, будто рояль на себе волок.

Янчи Киш не очень понимал, в чем тут загвоздка. Яноша Киша не интересовали женщины. Был он еще не стар – лет сорока, не больше. А смотрел он на это так: есть кого приласкать – хорошо, нет – тоже ладно. Но если у его дружка, у Шани, сердечное горе, – значит, и ему, Янчи, есть отчего печалиться. Если Шани вздыхает, будет вздыхать и Янчи. Так даже лучше – с двух сторон вздыхать, свечка не погаснет. А то спичек у них маловато, беречь нужно.

– Даже вера…

– Ничего, черт побери, не поделаешь. Вон вода из крана и та уже не течет, а ты чего захотел – вино!

– Достать-то можно бы…

– Где?

– У Цехмайстера есть еще! Прошлый раз, когда мы у них работали, видел я сам на заднем складе. И ром есть, и вино бутылочное.

– Как же, так тебе Цехмайстер и даст – держи карман шире! Я-то думал: ты из-за плоскостопия не попал в армию. А у тебя, оказывается, плоскоумие.

Огромная, словно мохом по осени, заросшая волосней голова Киша покачалась на шее из стороны в сторону.

– Оно-то, конечно, можно… И без Цехмайстера можно открыть…

– Кража со взломом, во время осадного положения? Вот болван-то! Да тебя к Новому году уже и повесить успеют. Как новогоднего поросенка – за шейку! Отличный поросенок из тебя получился бы. Каждый прохожий на счастье мог бы отщипнуть себе кусочек… Взломать! Это тебе тоже твоя святая католическая вера предписывает?

– Все равно, не мы, так нилашисты разворуют. Что ж, им, выходит, оставлять? Или бомба все в пух и в прах разнесет. Не пропадать же такому добру? Или тебе все равно?

Шани долго молчал, потом сказал:

– Еще на улицу Аттилы сходить нужно. Юхас кое-что просил там одному малому передать.

– Завтра с утра и сходим. Кстати, и туда занесем бутылочку. И Юхасу тоже… Он того заслуживает.

– Да перестань ты, дурила! Там же замки!

– Замки? А ты знаешь, какие там замки? Ерунда. Мне их снять – раз плюнуть. Ковырну чуток – и нету замка этого. И никакой это не взлом! Все равно все прахом пойдет!

Нилашистские национал-гвардейцы, встречавшие Новый год в подвале Радецких казарм, вдруг решили, что настал час подвергнуть наконец серьезному испытанию верность и стойкость брата Понграца.

Брат Понграц весьма странным образом стал венгерским эсэсовцем, членом нилашистской вооруженной Национальной гвардии. Несмотря на двухметровый рост, отличную мускулатуру и черные усики, парню не было еще и восемнадцати. В семнадцать лет он, с разрешения министра культов, сдал экзамены на аттестат зрелости в печской коммерческой гимназии. При этом на письменном экзамене он поразил учителей исключительно оригинальным рефератом по финансовому делу. В гимназии решили отличную работу немедленно отослать министру финансов, его превосходительству г-ну Беле Имреди, и просить его обратить свое высокое внимание на необыкновенно одаренного юношу. Работа ушла заказной бандеролью, и ответ не заставил себя ждать. Его превосходительство выразил готовность лично принять г-на Миклоша Понграца и просил его явиться на аудиенцию как можно скорее.

Можно смело сказать, что волнение охватило не только родителей юного Понграца и педагогов, но и весь город. Невероятно! Министр приглашает на личную аудиенцию только что окончившего курс школяра!

Совершенно незнакомые Понграцу дяденьки останавливали его на улице и, хлопая по плечу, уверяли:

– Ну, братец, ты уже выковал свое счастье! Возможно, мальчик, что теперь тебя назначат на какой-нибудь очень-очень высокий пост. Будешь референтом в министерстве! А там, глядишь, в Национальный банк устроишься.

Завистники судили по-своему:

– Ну, от военной-то службы ты, конечно, улизнул!

Все семейство Понграцев три дня кряду штопало, стирало, гладило, собирало в дорогу Миклоша. На вокзал проводить его явилось полкласса и четверо преподавателей. Все шумели, кричали «ура!», посылали десятки добрых пожеланий. Совершенно незнакомая старушка, ехавшая лечить ревматизм в Харкань, при виде такого воодушевления растрогалась до слез. Впрочем, плакала она не зря: пока поезд с Миклошем Понграцем шел в Будапешт, министр Бела Имреди пал.

Разумеется, оттого, что новый министр сменяет старого, министерское приглашение не теряет силы. Необходимо лишь выяснить, носило это приглашение характер личный или служебный, иными словами, министр, приглашая молодого человека, действовал как министр или просто как Бела Имреди.

В секретариате министерства у гостя попросили две недели отсрочки. Для выяснения вопроса. Затем еще две и еще две. С большим трудом разыскали реферат Понграца, и тут вдруг оказалось, что его нужно хоть кому-то прочитать, дать заключение. Новая отсрочка. Все это время Понграц жил у своего дядюшки, на улице Кнежича. Встретили его у дядюшки прямо по-королевски. Даже открыли в его честь банку мясных консервов, раскупорили бутылку вина! Однако по мере того, как аудиенция отодвигалась, акции Понграца на дядюшкиной бирже стали заметно падать. Как-то вечером дядюшкина жена даже спросила Понграца: не поменять ли наволочку на его перине или на оставшуюся «пару деньков» сойдет и та, которой он пользуется вот уже седьмую неделю.

Работу Понграца министерство переслало на кафедру финансов Института экономики. Ввиду летних каникул, рецензия из института была получена только в конце сентября. Положительная, даже весьма положительная рецензия. И вот Миклошу Понграцу вновь прислали извещение на гербовой бумаге, что министр финансов – теперь уже новый – просит его прибыть для личной аудиенции 16 октября. Акции Понграца опять поднялись, наволочку сменили…

Однако небольшая заминка произошла и на этот раз: утром 16 октября власть в стране захватили нилашисты. И хотя и заключение института, и даже министр финансов Ремени-Шнеллер остались в силе, аудиенции не суждено было состояться. Секретарь министра просил прощения и новой отсрочки на несколько дней. А когда через несколько дней Понграц вновь появился в министерстве, ему сообщили, что дело рассмотрено и Понграца просят явиться в финансовый отдел партии «Скрещенные стрелы», на проспект Андраши, 60, к такому-то «брату» и что весьма теплое рекомендательное письмо этому «брату» уже отправлено.

Понграц тотчас же отправился по указанному адресу. Там его «дело» обстоятельно изучили. Ему пришлось рассказать свою историю, начиная с экзаменов, по меньшей мере тридцати человекам. После этого ему сказали, что названного «брата» нет и придется его подождать. Понграц сел на стул, собираясь терпеливо ждать. Вскоре, однако, его выпроводили в другую комнату, затем в третью… Там уже сидело в ожидании много людей. У Понграца спросили фамилию и записали. Немного погодя его вызвали. Он шагнул за порог и очутился в небольшом конторском помещении. За столом сидело трое мужчин и машинистка. Ему велели снять пиджак, расстегнуть рубашку. Один из мужчин встал из-за стола, выслушал у него сердце, простукал легкие и заключил: годен. Понграца повели в пятую комнату. Здесь ему выдали зеленую рубашку, галстук со значком «Скрещенных стрел», черную суконную форму и сапоги. К вечеру он наконец узнал, что его зачислили в особый охранный отряд «Дома верности».

Работа у Понграца была несложная. Каждый день он должен был отстоять несколько часов у входа. Высокий и плечистый, в новенькой форме, он выглядел величественно. Однако дядя, увидев в ней Понграца, поспешил выпроводить его из своего дома.

– Я еще понимаю – карьера! – заявил он. – Но сторонником экстремистских идей я никогда не был! Я – ни в коем случае!

И тщетно пытался объяснить ему бедный юноша, что это, «вероятно, ошибка», и, «конечно же, только временно»… ввиду нынешней обстановки, и что «это все же лучше, чем армия», – все было напрасно: ему пришлось подыскивать себе другое жилье. Впрочем, это оказалось нетрудно: в отряде им выделили на пятерых целую квартиру на Кечкеметской улице.

Соратники не обижали Понграца, хотя и не любили его. Всем казалось странным, как затесался к ним, отборным молодчикам из «Дома верности», этот молокосос, не имевший никакого партийного опыта и не участвовавший даже ни в одном еврейском погроме в университете. А когда его спрашивали об этом, он начинал рассказывать страшно длинную и смешную историю о каком-то сочинении по финансовым вопросам.

Разумеется, мальчишка, не имевший за свою жизнь даже ни одного привода в полицию, угодив в эту банду убийц, грабителей и шантажистов, тотчас же был наречен «олухом», «желторотым» и сделался мишенью всех острот этих ухарей. Даже добродушно настроенные охранники признавали, что Понграцу пора бы доказать свою верность, стойкость, смелость и мужество на каком-нибудь боевом деле.

В канун Нового года такой случай представился. Нилашисты натащили в убежище тьму выпивки и съестного, превосходивших по своему количеству воображение самых ретивых устроителей празднества. Но когда вечером часам к десяти оказалось, что все выпито до последней капли, участники попойки задумались: что же предпринять? После получасового раздумья кто-то вспомнил Цехмайстера – крупного торговца деликатесами на улице Месарош. В помощь Понграцу выделили шестерых ребят, и экспедиция отправилась.

Осуществляя одновременно и независимо друг от друга один и тот же замысел – разжиться спиртным, – две группы встретились на заднем дворе цехмайстеровских складов. Схватка была короткой и решительной, но зато силы слишком неравны. Вначале Шани своей дубинкой уложил одного нилашиста, а силач Янчи Киш вслед за первым сбил с ног еще двоих нилашистов. Но, увы, у него не было в руках даже палки, а «фомку» он оставил у входной двери. В этот момент Шани с криком рухнул наземь: кто-то из нилашистов пнул кованым сапогом в его больную ногу. В темноте Киш споткнулся о него и тоже упал и не успел опомниться, как четверо нилашистов насели на них и связали ремнями по рукам и ногам.

На обратном пути арестованным пришлось еще и тележку тянуть с трофеями.

Начальник отряда Национальной гвардии из казарм Радецкого, некий Тоот, громила со стеклянным вставным глазом, тотчас же велел доставить задержанных к нему. Брат Тоот лет десять назад работал в цирке – живой мишенью у метателя ножей. Как-то раз циркачу пришло в голову сделать свой номер «острее», и он, вместо ножей, решил метать топоры. В результате Тоот потерял кусок лобной кости, а взамен получил большущий безобразный шрам – от лба до верхней челюсти. Страшнее всего он был, когда улыбался. Тоот знал это и встретил наших знакомых улыбкой.

– Воровать? – спросил он. – В час, когда наша родина охвачена пожаром и ее земля залита кровью? Когда вражеское кольцо сжимает ее сердце? А у вас на уме одно только воровство?! Да знаете ли вы, что подлежите расправе на месте?! В течение трех часов – суд и приведение приговора в исполнение. А может, вы бы и не против? Нет, дудки! – рассмеялся он зловеще. – Вы избили троих наших ребят. Один до сих пор еще без памяти. Врач говорит: сотрясение мозга. Не-ет, голубчики! Тихо, мирно мы вас вешать не станем. Прежде мы вами позабавимся! Дуэль!

Приятелям сунули в руки по плетке. Пьяные нилашисты, столпившись вокруг и давясь смехом, глазели, как дружки лупцуют друг друга. Судьей «состязания» назначили брата Понграца. Его тоже вооружили плетью. Если зрителям казалось, что какой-то из «дуэлянтов» бьет не в полную силу, судья должен был огреть разок-другой его самого.

Вот так и перевалили они из года сорок четвертого в новый, сорок пятый. У Шани и Яноша от этой «забавы» по шее я спине ручьями текла кровь и подгибались ноги.

– Не обижайся, кореш! – хрипели они почти в забытьи и секли, секли друг друга…

После «дуэли» арестованных отвели на чердак.

– Если вас прихлопнет здесь бомбой, – сказал им на прощание одноглазый Тоот, – радуйтесь, что так удачно перекочевали на тот свет. Стойкость! Да здравствует Салаши!

Ласло и предполагать не мог, какой страшной потерей была для немцев сдача Будапешта. Ведь сто пятьдесят тысяч солдат фашистской армии оказались зажатыми здесь в кольцо – большей частью закаленных фронтовиков… Не знал Ласло, что в Будапештском котле сосредоточено было десять испытанных в боях дивизий, что немцы рассчитывали, вывезя из города население, отобрать себе людей еще на десять таких дивизий…

Не знал Ласло и того, что значила для немцев потеря военного снаряжения, застрявшего в Будапеште в конце 1944 года. Не знал, какую силищу являла собой оставшаяся внутри кольца окружения вооруженная масса – по большей части готовых на все фашистских головорезов, грязных подонков, мутными потоками стекавшихся сюда из различных уголков Европы, предателей датского, норвежского, австрийского, венгерского и украинского народов, отчаянных убийц, чувствовавших, что им терять нечего, и готовых на все. Не подозревал Ласло и о том, какое значение придавал Гитлер Будапешту, этому форпосту «великогерманской границы», узлу шоссейных и железных дорог, городу семи мостов, с одним большим предмостьем на левом берегу великой реки, городу-крепости в общей системе фашистской обороны, возможному исходному пункту грядущего наступления. Ведь Гитлер все еще грезил сепаратным миром с Западом!

А Ласло видел только противотанковые рвы на перекрестках улиц и смеялся над ними. И не понимал значения того, что каждый угловой дом Буды, – в том числе и на его собственной улице – до отказа забит солдатами, что на каждой плоской крыше, ка каждой мало-мальски просторной площади примостилось орудие. Он просто смотрел и наивно думал: в Пеште немцы, может быть, еще и посопротивляются какое-то время, но здесь, в Буде!.. Смотрел и не видел, какая артиллерия занимала боевые позиции наверху, в Крепости, и в Цитадели, на горе Геллерта.

Он не был полководцем, а потому и не подумал о том, что после грандиозного двухнедельного броска вперед советским армиям тоже нужна передышка, а для этого армиям положено остановиться, сменить понесшие урон ударные части другими, подтянуть резервы, организовать линии снабжения, удлинившиеся сразу на добрую сотню километров.

Двадцать шестого декабря двойное кольцо вокруг Будапешта замкнулось наглухо. Два Украинских фронта протянули друг другу руки в Обуде и под Эстергомом, с обоих берегов Дуная. Немцы с отчаяния повели наступление из Задунайского края. Не жалея остатков горючего, они бросали на прорыв кольца по сто – сто пятьдесят танков ежедневно и в лихорадочной спешке перебрасывали с Западного фронта солдат и военное снаряжение. Советские армии от Нергешуйфалу до Полгарда перешли к обороне, стальной стеной встав на пути непрерывных фашистских атак, чтобы обеспечить взятие тем временем окруженного Будапешта и подтянуть подкрепления. Двухмесячная битва за Будапешт началась.

Ласло же и его «гости» рассчитывали на две недели. А про себя мечтали: два дня. И каждый вечер ложились спать с надеждой: утром придет освобождение.

Еще никогда Ласло не чувствовал такого глубокого спокойствия, такого облегчения. Еще никогда не дышалось ему так свободно, как в тот вечер, когда он узнал, что Будапешт окружен. Такого чувства не испытал он даже в тот час, когда впервые услышал отдаленную советскую канонаду. И это счастливое ощущение близкой свободы музыкой звучало в нем все два дня рождественских праздников – необыкновенно красивой и дорогой его сердцу музыкой. Ночью ему приснился удивительно хороший сон. Будто он дома, у родителей. В своей старой крохотной комнатке студенческой поры. Сидит у раскрытого окна, а за окном теплый благоухающий вечер, и над верхушками кустов во дворе красный, неправдоподобно огромный диск восходящей луны. В окно протянулась ветка акации – красивая, нежная, – и каждая ее жилка, каждый листочек удивительно отчетливо вырисовываются на круглом сверкающем лике полной луны. Наперечет каждая гроздь цветов, монетка каждого листка. На кухне тихий перезвон посуды и веселое тихое мурлыкание матери, готовящей ужин.

Простой, пустяковый сон – а хорошего настроения хватило на целое утро. За завтраком он даже рассказал дяде Мартону про свой сои.

– После-то я так и не знал счастья, – проговорил Ласло невесело. – А ведь через год мне уже тридцать. Вот и прошла моя юность. Было мне только пятнадцать, когда арестовали отца. Не за политику. Хотя, если вдуматься поглубже – за нее. Изобрел он одну вещь, а немцам не понравилось это изобретение. Хотели попросту убрать его с дороги. Выдумали там всякие обвинения, В первой инстанции осудили на три года, во второй – оправдали, выпустили, сказали: простите – ошибочка произошла. Хотели таким путем отбить у него охоту к изобретательству… Вот тогда-то я познал, что значит «общество несправедливости». А я был полон желаний, планов, хороших, чистых мыслей. Огорчился, озлобился – трудно словами передать… В школе я был первым учеником, но папеньки и маменьки самых тупоголовых балбесов, которых я «репетировал», говорили со мной свысока и, приглашая к обеду, сажали в самом конце стола. «У него отец в тюрьме», – поясняли они. Я давал уроки: одному за обед, другому – за ужин; гонорара за третьего ученика мне хватало на плату за учебу, на трамвай, на учебники. Любой из моих учеников, самый тупой неуч, значил в обществе куда больше, чем я. Ведь они были детьми господ, следовательно, рано или поздно и сами должны были стать господами. И они стали ими: офицерами, чиновниками министерства, помещиками. Часто я думал о том, что лучше всего мне было бы умереть. Мне была противна жизнь, полная лжи и предательства. И сколько в ней несправедливости! Как, например, мы влезли в войну? Народ обманули, опоили ядом антисемитизма и, продав, как убойный скот, погнали на бойню. И люди, глупые, шли на свою погибель… Потом я целый год был без работы. Пока кто-то не подсказал мне: места учителя не жди, у тебя плохая аттестация, ты – «неблагонадежен». Да, я и сам знал, что для них я – неблагонадежен. Но одно дело знать, и совсем другое – когда на тебе клеймо поставлено. Ну что ж, стал я после этого неблагонадежным окончательно. Бунтарь-горлан, пусть и с петлей на шее… Потом уже повстречал я людей, которые боролись против того же зла, что и я. Тогда-то и научился бороться, как они, эти люди…

Так Ласло и Андришко открылись друг перед другом. И даже Андришко, старый закаленный подпольщик, был рад, что не надо больше таиться хотя бы перед товарищем, что можно сбросить маску – самое тяжелое бремя подполья. Имени своего настоящего Андришко, разумеется, не назвал, а Ласло не спрашивал, хотя и не утаил старик, что никакой он не трансильванец, а ноградский, из Шалготарьяна. Рассказал Андришко и о жизни своей в эмиграции, о том, как его схватили нилашисты, как несколько недель кряду пытали, добиваясь признания, прежде чем отвезти в тюрьму на проспект. Маргит. На его долю выпало быть очевидцем казни товарищей. Он ждал суда, хотя знал, каков будет приговор. Но тут вдруг прошел слух, что тюрьму эвакуируют в Шопронкёхиду…

Андришко говорил негромко и все улыбался, словно сам дивился таким далеким уже событиям…

…В последний день, – продолжал он свой рассказ, – вдруг понавезли к нам много «новеньких». Из Пешта, из других мест. В нашей камере общество образовалось самое «аристократическое»: был, например, обер-лейтенант Каснар, было еще двое армейских офицеров. Они вроде сперва дезертировали, потом создали группу Сопротивления, организовывали побеги из гетто. Когда тюрьму эвакуировали, они опять оказались вместе со мной. А я все это время помышлял о побеге. И до чего только не додумается человек в такие минуты. Самые невероятные мысли приходят в голову. Гнали нас в Кёхиду пешком: то ли вагонов арестантских не хватало, то ли еще почему – не знаю. Идем мы по проспекту Маргит, а я все думаю – как в поезд посадят, можно уже по мне и заупокойную служить. Было нас человек пятьдесят, но зато конвоиров – целый взвод. Вдруг вижу – обгоняет нас трамвай. Я иду крайним в колонне. Народу на улице – раз, два и обчелся. А навстречу другой трамвай. Я раз – и проскочил перед самым трамваем. Охранники уже не успели перебежать линию – пришлось им ждать, пока все три прицепа проследуют. Забегали, закричали, вчетвером искать бросились, да только искать-то стали на другой стороне улицы. А я на буфере встречного трамвая примостился – как пацаны-сорванцы делают. – Дядя Мартон весело рассмеялся. – Потом-то они заметили, но у меня уже метров пятьдесят в выигрыше было, спрыгнул я с трамвая да в какой-то большой-пребольшой дом! «Только бы проходным оказался!» – думаю. Так и есть! А неподалеку, я помнил, один товарищ старый живет. Ну, этот вот – электромонтер… Так-то все было. Потом уже меня сюда «на пенсию» перевели!

– На пенсию? – воскликнул Ласло. – А что же еще ты мог бы делать? Сейчас-то?

– Что верно, то верно.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись. И оба подумали, что долгая и трудная борьба закончилась, теперь остается только ждать. Терпеливо ждать. А там – дыши свободно, во всю грудь!

– Неделя, две – от силы…

А про себя думали: один-два дня. Может быть, уже завтра утром…

Под вечер умолкал шум боя, обрывали свой громкий вой минометы. Ни свиста снарядов, ни жалобного нытья мин. Воцарялась тишина, лишь изредка нарушаемая одиноким винтовочным выстрелом или коротеньким автоматным стрекотом – с той или с этой стороны.