Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Господина советника мы знаем, его работу ценим, – сказал Альбин Шольц. – Думаем, что его деятельность и сейчас чрезвычайно полезна новой Венгрии. – И, оглянувшись вокруг, словно он был председателем, подытожил: – Дело чистое, ясное!

– Господин советник был награжден немецким орденом Орла, – заметил Ласло.

– Да, – подтвердил Новотный, как всегда, приветливый, с гладким, будто только что выбритым лицом и отливающей блеском шевелюрой. – В сорок третьем сюда приезжала административная делегация из Берлина. Изучали работу городского управления, в особенности вопросы обслуживания населения. Водоснабжение и газоснабжение входили в круг моей деятельности. Когда немцы уезжали, по принятому тогда обычаю, мы обменялись с ними орденами. В зависимости от должности и чина одним достались большие, другим – меньшие награды. Я был советником – мне дали орден Орла. Носить я его никогда не носил.

Члены комиссии закивали головами. Ласло был в замешательстве: как ему теперь задать следующий вопрос?

– Есть слухи, – начал он, – вернее, я знаю из весьма осведомленного источника, что вы были тайным членом нилашистской партии…

На лице Новотного лишь на миг появилось выражение изумления, но оно сразу же сменилось презрительной усмешкой.

– До сорок первого года работникам городского управления запрещалось вступать в нилашистскую партию. Да и позднее тоже на нилашистов многие косо посматривали. А после девятнадцатого марта сорок четвертого и особенно после пятнадцатого октября было бы, пожалуй, даже странно, что кто-то старался бы в тайне сохранить свою принадлежность к нилашистской партии.

Ответ ясный: смехотворное обвинение. Ласло становилось уже не по себе. Подозрительные, непонимающие взгляды ощупывали его со всех сторон, словно говоря: «Что с тобой сегодня, не с той ноги встал?»

– Вполне допускаю, что вы уже в октябре правильно оценили политическую обстановку. Но возможно и другое, а именно, что вы еще и в тридцать восьмом, поддавшись уговорам или господствовавшим в тот период настроениям, пошли на так называемое «тайное», не связанное ни с каким риском, членство. В то время многие так делали, и это само по себе еще не является тяжелой виной.

– Я тоже не считаю это виной, – поспешил подтвердить Новотный. – Очень многих сбила с пути нилашистская пропаганда… в том числе и честных рабочих… Верно ведь? Зачем нам это отрицать? Поверьте, господа, поступи я так тогда – я вписал бы это в свою анкету. Лучше уж самому сказать, чем ждать, пока скажут другие. Но если ходят такие слухи, я прошу назвать тех, кто их распространяет! – Он слегка покраснел: благородное негодование может и самого хладнокровного человека вывести из себя. – Я не ссылался здесь, перед комиссией, на свидетелей, но, если нужно, могу назвать многих, заслуживающих доверия, людей. Жена господина секретаря Сечи более двух лет прожила в моем доме. Сам господин Сечи, когда не служил в армии, тоже жил у нас. Толковая служанка всегда как на ладони видит всю жизнь хозяина. Ведь будь я нилашистом или другом немцев, я бы и встречался с соответствующими людьми и высказывался бы так…

Новотный очень осторожно подбирал слова, однако ему уже удалось посеять в душе всех членов комиссии одно и то же подозрение.

А Ласло не давала покоя мысль о том, что он дважды потерпел поражение. Он был зол и на себя и на Сечи. В довершение ко всему от него же получил еще и упрек:

– Нужно было вымести из управления этого человека! Вот посмотришь, сколько нам еще придется с ним намучиться!

– Вот и надо было тебе лично явиться в качестве свидетеля.

– Откуда же я мог знать, что ты такой неловкий!

– Альбин Шольц, например, да и другие и без того решили, что я просто… ну придирался к нему, что ли… Потому что твоя жена у него о свое время в прислугах была!..

– Вот поэтому я и не хотел сам идти в свидетели.

– Так что же мог сделать я?

– Мягкотел ты, уступчив. Стоит им поджать хвост и пожалобнее посмотреть на тебя, как ты уже и расчувствовался…

Вот какие события предшествовали заседанию партийного комитета.

Едва началось заседание, Капи заговорил о деле Штерна.

– И зачем надо было прогонять его? Ну и пусть бы человек устраивал для нашей партии эту свою народную столовую.

– Столовая будет независимо от этого.

– Нам самим была бы от этого только польза!

– Надо же и членам райкома где-то столоваться! один месяц я успел проесть зимнее пальто и два костюма. Как, впрочем, и вы! Так дальше жить нельзя. Содержание помещения районного комитета тоже чего-то стоит. Откуда нам на это взять денег? Прошлый раз я предлагал продать часть реквизированной мебели – мне говорят: «Мы не мебельный магазин». Притащил я сюда эту самую аптеку, дорогие лекарства, – «Мы не аптека». Теперь нахожу человека, желающего открыть народную столовую, – «Мы не трактирщики». – Капи махнул рукой. – Мы – не материалисты, вот в чем беда!

– Чего ты хочешь? Чтобы мы приняли в партию крупного торговца?

Формально я тоже был крупным торговцем. Взялся в свое время помочь одному бедному, преследовавшемуся человеку. Только не на это нужно смотреть! А на то, что я был партизаном, с оружием в руках боролся против фашизма. Верно? Так и он: в свое время был крупным торговцем, а сейчас вот приходит к нам и предлагает открыть для нужд партии народную столовую. Бескорыстно, исключительно в наших интересах. Вот на что нужно обращать внимание!

Даже Стричко – всегдашний противник Капи – теперь вдруг повернул против Ласло. Впрочем, трудно было понять, куда он гнет.

– Выходит так, – печально покачивая головой на тонкой птичьей шейке, говорил старик, и его очки в проволочной оправе все время норовили сползти набок. – Если хочешь съесть тарелку супу, то обязательно дай на ней нажиться капиталисту. Так разве за это я боролся и страдал всю свою жизнь? Да еще и помещение этому капиталисту предоставь?! Нет уж, дудки! Не затем мы страдали, не за это боролись!

– Так что же нам делать?

– Не дадим больше капиталистам пить нашу кровь!

– Но что ты предлагаешь сделать-то? Принять его в партию?

На этот вопрос Стричко не пожелал ответить и только фыркал да ворчал что-то себе под нос.

Зато Поллак «принципиально» разобрался в вопросе:

– Партия поддерживает частную инициативу, помогает торговцам производить закупки на селе. Поэтому не прав Ласло, когда он упрямо отталкивает от нас человека, пусть капиталиста, но в соответствии с указаниями партии ищущего сближения с нами. С другой стороны, партия, конечно, против спекуляции и черного рынка, и нашей целью является равное и справедливое распределение материальных благ, свободное от эксплуатации покупателя торгашом. Прав поэтому Стричко, говоря, что было бы ошибкой передавать торгашам единственное в районе уцелевшее помещение. Непозволительный либерализм! Непозволительный!

Андришко не было, остальные предпочли не вмешиваться в дискуссию. Только Жужа Вадас, как всегда, даже когда ничего не понимала, одобрительно кивала на каждое слово Поллака. Сечи никак не мог забыть предыдущего спора с Ласло насчет Новотного, и сейчас Поллак подбросил ему именно то слово, которое он искал:

– Ты – либерал! И это правда. Либерал и плохой политик!

Стричко, Поллак и Жужа Вадас возвращались домой вместе.

– Меня беспокоит, что вся наша административная политика оказалась сосредоточенной в руках Саларди, – сказала Жужа и с детским благоговением посмотрела на Поллака, ожидая его одобрения. Но на лице Поллака не дрогнул ни один мускул. Он напряженно и глубокомысленно смотрел прямо перед собой.

– Сечи я тоже не совсем понимаю, – отозвался он. – «Ты – либерал, плохой политик». Только и всего? А где же выводы? – Теперь он перевел немигающий взгляд на своих спутников и многозначительно поднял вверх палец. – А ведь делать выводы необходимо. Кто мы, в конце концов, – теоретики-филистеры или революционеры-практики?

Стричко, унылый и замученный, поначалу отмалчивался.

– Мне вообще все это не нравится, – сказал он наконец шепотом. – Честно говорю: все! Только понять меня может тот, кто сам покормил вшей в тюремной камере да повалялся на вонючей, гнилой соломе… Словом, кто настрадался за свою жизнь вдоволь…

Ласло Саларди возвращался домой подавленный, в прескверном настроении. «Выходит, я плохой политик! – кипел он от возмущения. – А что, разве я рвался в политики?!»

Вспомнились утренние неудачи с тем юнцом нилашистом и с Новотным. Ну и что могли бы сделать на его месте Сечи, Поллак, Стричко – да кто угодно? И кто поверит Штерну, будто он бескорыстно собирается открыть народную столовую?

Читает и он, Саларди, и «Уй соо», и «Сабадшаг», брошюры, циркуляры и речи руководителей партии. И, как ему казалось, правильно понимает их. Ну и пусть Штерн открывает эту самую народную столовую, пусть даже наживается на этом. Что из того? Нужно, чтобы торгаши раскопали свои подпольные склады, погреба, ямы, извлекли из них на свет божий продовольствие. Сейчас это особенно важно! Пусть и они делают бизнес. Но не под вывеской же партии!..

Мелькнула и другая мысль: ведь Штерны на этом окрепнут, наберутся сил?.. Ласло тоже слышал, какая коммерция, какой черный рынок расцвели на том берегу Дуная, в Пеште… Что же будет тогда? Нет, видно, он и в самом деле плохой политик!

И все-таки Ласло чувствовал, что в истории со Штерном не правы ни Капи, ни Поллак, ни Стричко. И как может не видеть всего этого Сечи?.. Саларди шел домой подавленный, в прескверном настроении. О том, что все его предложения в конечном счете все же были утверждены комитетом, он и забыл. Между тем за принятие Штерна в партию, например, не выступил ни один, кроме Капи. Никто не возразил и против предложения Ласло восстановить кафе «Филадельфия» на основе общественной повинности и сдать его в аренду торговцу Штерну под народную столовую.

Ласло лишь смутно угадывал истинную причину вспыхнувших разногласий: что-то неладно было внутри их организации.

На Паулеровской он повстречал Сакаи. Старик очень исхудал, таким Ласло еще не видел его никогда. Пальто у него было стянуто на животе каким-то мохнатым поясом – скорее всего от купального халата, когда-то, вероятно, белого цвета. Но и подпоясанное, пальто висело на бедняге так, словно его шили на человека вдвое толще Сакаи.

– Инструмент продал. А сегодня вот привел из Крепости триста человек на работу. Мы тут, на Вермезё. Пойдем, посмотришь…

– Слышал, будто вы муку собираетесь раздавать?

Сакаи смутился:

– Да… Если удастся, конечно. Уехали наши печатники в Дунафёльдвар на машине.

– Говорят, только членам своей партии давать будете?

Сакаи промолчал.

– Набираете в партию таких, кто за кило муки вступает?

Старый печатник становился все мрачнее.

– Я им говорил, – пробормотал он глухо. – Но об этом мы еще потолкуем, – добавил он. – Еще потолкуем!

На краю рва толпились пришедшие из Крепости. Конечно, их было не триста и даже не половина названного Сакаи числа.

– Многие по домам разошлись, – принялся оправдываться Сакаи. – В основном-то мы ведь уже закончили.

Ров – метров двадцать длиной и по два метра в ширину и вглубь – отрыли за один день взрывом и лопатами в мерзлой твердой, как камень, земле. Ласло подошел к толпе.

– Не холодно? Вы бы костры разложили, что ли? Погрелись бы! – сказал он, и вдруг, будто прорвало плотину, люди хором начали жаловаться.

Слова каждый находил свои, но смысл был один: костры, погреться – это хорошо, но разве нельзя хоть немного супу или сахару к чаю выдать или пусть даже сахарину…

– Заплатили бы что-нибудь! Как постоянным рабочим на общественных работах платят… За такую-то работу! Она же для жизни опасная!

– Нет у нас денег, – сказал Ласло. – А опасность для жизни, она грозит нам же с вами. Хоронить трупы придут врачи. От русских тоже. Работайте по возможности в перчатках и слушайтесь указаний врачей…

Мало-помалу люди успокоились, но Ласло чувствовал: этот взрыв не случаен, кто-то их подстрекает…

С каждым днем дел у Ласло прибавлялось. Как только потеплеет, надо было приниматься за работу в садах и огородах, перекопать весь Табанский парк, все Вермезё, отмерить каждому жителю его участок, распределить семена, раздать рассаду. Союз молодежи объявил молодежный призыв в Народную Армию. Ребята ходят по домам, поют «Кечкеметский вербункош». Поют безобразно. Обучала их Жужа, а у нее хотя голос и есть, зато слуха никакого. Песня эта – задорная, веселая – звучала довольно фальшиво среди безжизненных развалин, на промерзших дворах.

Но молодежь все же собирается наверху, в венгерской комендатуре, на улице Вербёци.

В Национальный комитет, а затем и к представителям партий наведался какой-то огромный, ворчливый мужчина. Артист. Когда-то, наверное, был толстым, грузным; теперь одежда болталась на нем, как на жерди. Артист объявил: восемнадцатого он с труппой собирается открыть «Будайский театр» в здании бывшей монастырской гимназии. «Будем ставить демократические пьесы». Оставил билеты, распространять которые поручил молодежи. Артисты согласны были брать входную плату натурой – продовольствием, одеждой, – словом, чем угодно.

Из городского комитета пришел секретный циркуляр: подобрать надежных товарищей для посылки на село: готовится земельная реформа, понадобятся по меньшей мере пятнадцать – двадцать человек. А у них в организации на 1 марта стояло на учете тридцать шесть. Из них восемь – члены комитета, четырнадцать направили на работу в полицию. Вот и найди тут пятнадцать – двадцать человек для посылки в деревню! Да не каких-нибудь, а надежных! Поручили это дело Шандору Коцке. Надо ведь подобрать таких, кто хоть что-то понимает в сельском хозяйстве. В Крепости и на Табане есть человек шесть садовников, но, если они уедут в деревню, кто же будет тогда руководить посевной на городских огородах?.. Несколько человек дали согласие пойти служить в армию, а теперь неизвестно, куда их и посылать: в армию или на село. Молодежь из Союза?.. Жужа Вадас никогда не знает, сколько их. Одно время было человек сорок, но кто порасторопнее, уже давно перебрались в Пешт. Были и такие: прочитав плакат, приходили записываться, но назавтра, когда нужно было идти закапывать падаль, являлось меньше половины. Как знать, что это за молодежь? Некоторые ходят в хромовых сапогах, – может быть, у них к этим сапогам в свое время имелись и черные брюки, и зеленая рубашка? И вообще, разве узнаешь с первого взгляда, чем человек дышит? Документов у каждого хоть отбавляй: и русских, и венгерских, и с круглыми печатями, и с овальными, и с треугольными – на бланках и от руки написанные. Когда нужно выйти расчистить дорогу для проходящей военной автоколонны, каждый размахивает удостоверением. После этого какая уж будет вера к настоящим-то документам! Давай всех на работу – и все тут! Дороги нужны!

Ласло шел домой разбитый и совершенно подавленный. Он шагал вдоль Логодской, огибая невзорвавшиеся бомбы и кучи смерзшихся обломков, мимо растопыренных конских ног, мимо вмерзших в грязь и казавшихся до невероятности маленькими, почти куклами, мертвецов. «Только бы нам пережить все это! – думал он. – Только бы этого больше не видеть. Потом легче будет».

А дома его ждала пустая и холодная квартира. Андришко теперь почти не бывал дома: он нашел для себя пустовавшую, полуразрушенную квартиру, на первом этаже дома 171 по улице Аттилы. Если удавалось выкроить хоть полчаса свободного времени, Андришко спешил туда. Выбитые окна заложил кирпичами, раздобыл печку и теперь ждал только приезда семьи.

А Ласло возвращался по вечерам домой таким усталым, что порой у него не было ни сил, ни желания даже растопить печку.

В воскресенье, под вечер, – это было уже в середине марта, – вернулась Магда.

Магда сбегала наверх, к дантисту, за Кати, немного посидела, поговорила там.

Маленькая Катица бегала за мамочкой по пятам. Затем они вместе распотрошили принесенный Магдой узел.

– А там все еще осада? – допытывалась Катица.

– Где? – рассеянно, задумчиво переспросила Магда.

– Ну там, куда папочку нашего угнали?

– Да, там еще осада.

– А долго еще она будет?

– Не знаю, маленькая, думаю, теперь уже не долго.

– И тогда он придет домой?

Празднование 15 марта перенесли на воскресенье, на восемнадцатое. Проводили его объединенными силами трех смежных районов в бывшем спортивном зале. От здания районного комитета пошли все вместе, но маршировать по улице большой колонной комендатура не разрешила, опасаясь воздушного налета, – и шествие растянулось, растеклось маленькими ручейками. По улицам, то обрызганным бледными солнечными лучами, то покрытым тенью набежавших облаков, то вновь залитым солнцем, с грохотом катила конная батарея, тарахтели колеса армейских повозок. Изредка в сторону фронта проносились грузовики или назад, в тыл, – вестовая машина. Над городом было затишье, лишь где-то далеко, у самого горизонта, время от времени погромыхивало, словно там собиралась гроза. Возле Варошмайора демонстрантам повстречалась женщина. Она несла на руках в несколько раз свернутое грубое одеяло и вопила, как безумная. Ласло, Андришко, шедшие в самом начале длинной людской вереницы, остановили женщину, спросили, что стряслось. Женщина беспомощно хватала ртом воздух, и из ее причитаний почти ничего нельзя было понять. Кое-как разобрали, что она несла больного ребенка к врачу. А возле больницы, на перекрестке, русский часовой подозвал ее к себе, велел показать ребенка! Развернул и, ни слова не говоря, взял и проткнул его штыком. «Снизу его пырнул, а штык-то через горлышко наружу вышел! – вздевая к небу попону, вопила женщина. – А потом поднял его на ружье кверху и держит!» Она кричала, вопила, словно потеряв рассудок, и шла дальше по улице, потрясая одеялом.

И Ласло и Андришко, потрясенные, не знали, что делать. Молча пошли дальше. Перед больницей – полосатая будка, возле нее часовой с ружьем. Пожилой, с простым, добродушным лицом крестьянина и большими мохнатыми усами. Он словно принюхивался к ветру, чувствуя приближение весны, и с веселым видом поглядывал на небо. У него были голубые, как васильки, глаза и мохнатые брови дедушки Мороза. А на винтовке примкнутый, сверкающий на солнце, чистый, до блеска отполированный штык.

– Где та женщина? Идем! – дернул Ласло за рукав Мартона, но тот уже и сам повернулся и во весь опор помчался назад.

– Не видели вы женщину с одеялом в руках? – спрашивали они по пути. – Навстречу вам она шла!

Женщину видели все: члены партийного комитета, Национального комитета, служащие районного управления, но никто не мог сказать, куда она вдруг исчезла. Кое-кто даже останавливал ее, и она рассказывала им ту же историю.

– Но ведь это ложь! – кипя от негодования, кричал Андришко. – Проклятая нилашистка! Вражеский агитатор! Как вы могли ей поверить? – в отчаянии вопил он. – Ну и негодяйка! Какая наглость! Среди бела дня, прямо на улице! И вы дали ей возможность скрыться?

Они обежали весь Варошмайор, спотыкаясь о сорванные с опор трамвайные провода, петляя между воронками, заглядывая по пути в поперечные улицы и переулки. Однако женщины-провокаторши и след простыл. Заходили в дома, спрашивали людей.

– Белокурая, худая. Волосы растрепанные, одежда грязная, рваная, на вид лет тридцать – тридцать пять. В руках коричневое солдатское одеяло…

Такой никто не знал.

С трудом, тяжело дыша от быстрого бега и негодования, пустились догонять демонстрацию.

Празднование прошло в полном порядке. Сделал свой доклад Поллак – по горкомовским тезисам. Ему поаплодировали, и многие даже подходили пожать руку.

И каким уж там скверным оратором ни был Поллак, а когда он выкрикнул: «Свобода!» – у многих мурашки по спине побежали, и весь зал прямо содрогнулся в овации. Во время пения гимна Стричко стоял с каменным лицом, он не раскрыл бы рот, даже если бы ему посулили буханку хлеба…

Затем из карманов появились вареная кукуруза, пончики со свекольным жомом, и участники, жуя на ходу, неторопливой, длинной вереницей двинулись по домам. На углу Вермезё подождали, пока подтянутся отставшие, чтобы всем вместе идти на общественные работы.

Домой Ласло и Андришко возвращались в этот вечер вместе. Работы во всем районе уже в основном закончились. По темным улицам там и сям, негромко, мирно переговариваясь, брели усталые люди.

– Может, зайдешь? – останавливаясь перед своим домом, спросил Ласло.

Пожалуй, это был даже не вопрос, а просьба: Ласло вдруг стало не по себе, когда он взглянул на свой облезлый, с забитыми окнами, дом, ставший ему таким чужим. Он боялся предстоящего вечера, бесконечно долгой ночи, одиночества.

– Не могу. Квартиру нужно доделывать. Через две недели откроют движение по мосту, семья приедет, – отказался Андришко.

А Ласло уже думал о том, как он сейчас поужинает кусочком прессованного джема, конфискованного во время одного из бесчисленных обысков и розданного всем, кто оказался в тот час в комитете. Потом заглянет к дантисту, проведает Катицу.

Трудно сказать, которое из пяти чувств шепнуло, подсказало ему, что в квартире не былотихо – в ней сталотихо: кто-то умолк, замер за дверью, когда в двери повернулся ключ, и теперь ждет его…

В длинной, в виде буквы «Г» изогнутой передней, уже насквозь пропитанной запахами засорившейся в дни осады канализации, он едва ли мог уловить аромат влажных досок наспех вымытого пола, только что состряпанного ужина, аромат женского тела. И все же необъяснимое волнение, какое-то предчувствие радости охватило его. Поэтому, войдя на кухню, он уже и не удивился, увидев перед собой и Магду и Кати, – не удивился, что та, кого он, сам того не сознавая, с нетерпением ждал изо дня в день, – здесь, рядом с ним! Какое-то новое, еще неизвестное и чужое, но уже захватывающее очарование появилось в этой женщине, в ее фигуре, в чертах лица, в движениях, в том, как она поднялась и пошла ему навстречу.

Что же переменилось в Магде? Чуточку пополнела? Разгладились морщинки на ее вновь округлившемся лице? Или просто порозовела за стряпней у горячей печи? Но ведь и прежде Ласло не раз видел ее раскрасневшейся от печного жара, любовался золотым отблеском ее волос, светлыми точечками в ее бархатно-теплых глазах.

«Она разыскала Фери!» – подумал Ласло и, уже почти убежденный в своем предположении, спросил бодро:

– Ну, какие новости?

– Да вы садитесь, ешьте! А я буду рассказывать. Мы ведь с Катицей поели.

Она рассказывала о жизни в Пеште, о его улицах, о том, как добиралась через Дунай туда и обратно. А маленькая Кати, положив ручки на стол и опустив на них милую мордашку, благоговейно слушала, слушала. Ее можно было бы сравнить с ангелочком, только художники никогда не рисовали ангелочков такими худенькими.

Свекольный жом почему-то показался Ласло удивительно вкусным лакомством, и Магда все подкладывала ему, приговаривая:

– Вы ешьте! Много его!

После четвертой плиточки Ласло остановился: то ли желудок стал меньше, то ли неловко было наедаться до отвала, когда вокруг такой безысходный и всеобщий голод.

Магда убрала тарелку, села, привычным, скупым движением руки оправила юбку и, словно переходя к главной своей новости, сказала:

– В партию я вступила.

Магда рассказала, что состоит в парторганизации V района, где у нее было больше знакомых, в том числе и в партийном комитете. Они-то и рекомендовали ее в партию. Удивлялись, почему не вступила раньше, еще здесь, в Буде, когда партия только создавалась. Мужа Магды Фери, как видно, они уж давно считали «сочувствующим», несколько раз на их квартире проводили нелегальные встречи. В свою работу, правда, подпольщики тогда ни его, ни Магду не посвящали, но Фабианы и сами никогда их ни о чем не спрашивали. Верили друг другу в молчаливом согласии. Товарищи твердо знали, что ни молодой ученый, ни его жена даже случайно не проговорятся, не выдадут их.

В V районе Магда каждый день бывала в комитете, создавала Организацию национальной помощи. Разыскивала мужа. Товарищи помогали ей. Предполагали, что Фери был схвачен в конце октября, – вероятнее всего, во время случайной проверки документов на улице. Покинув квартиру г-жи Шоош, он уж так и не добрался к тому знакомому, у кого намеревался укрыться. Поэтому и не подал о себе весточки. В нилашистском застенке он некоторое время сидел вместе с одним товарищем из XIV района. Затем, в начале ноября, нилашисты отобрали среди арестованных евреев и перевели их в лагерь Обуду. Но и там Фери, вероятно, оставался всего несколько дней, так как этот лагерь был этапным пунктом. Отсюда заключенных отправляли пешими колоннами дальше, в Германию. На этих перегонах многим удавалось бежать, вернуться в Пешт и здесь дождаться конца осады. Однако Магда так и не смогла отыскать никого, кто видел бы Фери на марше. Некоторые как будто припоминали ею, но очень уж неуверенно. Магда с поистине следовательской осторожностью взвешивала все возникавшие догадки, версии и пришла только к одному выводу: Фери в Германии. Только туда могли его вывезти…

Затем Магда принялась рассказывать Ласло о Национальной помощи, о созданной ими народной столовой, о выдаче продовольствия взаймы.

– Вы уж не сердитесь, – извинялась она, – что я так долго не возвращалась. Думала – несколько дней, а оно вот как получилось. Не хотелось мне возвращаться, ничего не разузнав, не испробовав все средства… Не сердитесь, что девочку свою вам навязала…

Она говорила все это таким тоном, каким просит прощения путник за причиненное беспокойство, перед тем как отправиться дальше. Ласло поднял было возмущенно голову, но так и не произнес ни слова. Да и что он мог бы сказать? Там, в Пеште, в V районе, у них уже почти пятьсот членов Национальной помощи, сорок коммунисток заняты в одной только этой организаций. А здесь, в Буде, они бьются, не зная, где набрать пятнадцать – двадцать человек для села. Да у них во всей-то партийной организации района пока еще не набирается столько коммунистов, сколько там в одной Национальной помощи! Там озабочены тем, что на улице Хонвед обрушились несколько домов и сильно пострадала набережная. Здесь же, в Буде, держат на учете те несколько домов, что еще не обвалились и не слишком сильно повреждены…

– Что нового у вас, в Буде?

– Хороним, – вздохнул Ласло.

– Я видела, на улицах многие работают.

– Да, основные магистрали уже стали проезжими… Хоть в какой-то степени…

Вдруг их внимание привлекли отдаленные крики и металлический звон. Мужские, женские и детские голоса хором выкрикивали только одно слово, два слога. Но тот, кто знал, в чем дело, разобрал без труда: «Патруль! Пат-руль!» Возглас подхватили уже в соседних домах, и вот по всей улице Аттилы зазвенел тревожный колокол.

Так было условлено с советским командованием района: если где-нибудь кто-то попробует нарушить порядок, совершить кражу, насилие, жильцы должны были бить сигнал воздушной тревоги.

Набат становился все настойчивее, вот уже и в соседнем доме ударили в рельс, а затем в эту какофонию звуков ворвалась автоматная очередь. Ласло вскочил на ноги.

– Пойду взглянуть, что там такое! – крикнул он, на ходу накидывая на плечи пальто, и выбежал на улицу. Магда легким своим шагом бросилась за ним.

Улица была залита рыжим то вспыхивавшим, то тускневшим заревом. Лайош и Магда выбежали на угол, к спускавшейся на соседнюю улицу лестнице. Внизу, на Вермезё, полыхали костры. В воздухе плыла тошнотворная вонь – смесь горелого мяса и бензина. Набат еще гремел, но уже тише и реже. И было в этом какое-то радостное волнение. Лайош и Магда спустились вниз по лестнице. Им навстречу шли двое русских солдат и двое венгерских полицейских с повязками на рукавах. Они вели закованного в наручники приземистого мужчину в русской военной форме. Один из полицейских нес автомат арестованного, другой взвалил на плечо здоровенный, до отказа набитый мешок. За ними, возбужденно шумя и галдя, двигалось человек сорок гражданских – мужчин, женщин и ребятишек.

– Что случилось?

В сбивчивой неразберихе голосов Ласло выхватывал только отдельные возгласы: «Хорошо, хоть госпожа Шоош не испугалась!.. Выбежала, ударила тревогу!», «До тех пор он уже весь четвертый этаж успел очистить», «А вон тот русский, армянин, шахматист, как прыгнет на него и мигом ему лапу вывернул!..», «Бандюга только в воздух и успел выпалить…», «Он уже бежать хотел, мешок бросил, как увидел, что патруль идет…», «Тетушка Хегедюш его сразу опознала, говорит, какой-то нилашистский начальник…», «Говорят, его уже и раньше видели…»

В беспокойном, трепещущем на ветру свете двух десятков костров сверкали стволы автоматов, медные пуговицы гимнастерок, лица людей. Человек в наручниках шагал торопливо, низко потупив голову, словно за спинами стражей хотел укрыться от разъяренной толпы. На одноглазом лице его смешались звериная ненависть и страх. На месте другого глаза был глубокий шрам, протянувшийся через всю левую половину лица, от лба до нижней челюсти, – словно кто-то рубанул его топором.

Толпа, минуя Вермезё, направилась к комендатуре. Шум там понемногу стих, теперь можно было различить даже треск и шипение костров, вокруг которых двигались странные, казавшиеся гигантами, черные люди. Ласло и Магда, отстав от толпы, повернули назад.

– Как госпожа Шоош поживает? – спросила Магда.

– Она квартальный старшина и очень хорошо работает.

– Славная женщина. Если бы мой Фери у нее остался тогда, может быть… Он ведь даже не сказал ей, почему уходит. Беспокойный он был какой-то, не мог подолгу на одном месте выдержать…

Наверху, в конце лестницы-улицы, они на минутку остановились. Ночь была непривычно теплой, мягкой, словно ее подогрели кострами.

– Сегодня догорают последние костры! А боялись – не осилим. Получили и мы вызов на соревнование в честь дня 1 Мая. Не знаю только, управимся ли… С очисткой улиц, например… Типографию пустим, а вот остальные предприятия… Есть районы, которые по три тысячи добровольцев в армию взялись набрать. А мы – хорошо, если сотню наскребем. Огороды опять же… Национальная помощь у нас еще и не организована… Может быть… если бы вот вы у нас здесь остались?

Магда долго молчала.

– С госпожой Шоош мне нужно бы еще раз поговорить. Потом в Обуду схожу, может, кого там на Кирпичном встречу… – сказала она наконец. На робкое, тихое приглашение Ласло не отозвалась.

«Раньше нужно было предлагать, – думал Саларди. – Сразу, как только партию создавать стали…»

– Мало нас, – словно сам с собой, говорил он. – Люди от нас всё в Пешт перебираются. А нам еще нужно приводить в порядок коммунальные системы – канализацию, водопровод. Это первоочередная задача. Ну и электричество. Но мы все равно примем участие в соревновании. План составим.

Черные фигуры как-то странно двигались вокруг костров, наклоняясь и распрямляясь. Словно танцевали. А Ласло глядел на них и думал: «Тридцать человек по общественной повинности чистят кирпич для виллы Озди… Да, Вермезё нужно вспахать. А перед этим пройти его все с миноискателями. Лошадей где-то надо бы достать. План составить…»