Текст книги "Свидетельство"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

Секретарь ЦК задумался.

– А вот я не уверен, что вы правильно поступили. Интересно, что сказали рабочие?

– Ну, не всем это, конечно, понравилось.

– А кто же эти трое, которых вы исключили?

Чепелец назвал три фамилии.

Секретарь продолжал допытываться.

– Старые коммунисты? В тюрьме сидели?

– Да.

– Боюсь, дорогие товарищи чепельцы, что вы неправильно поступили… То, что вы не допустили выпадов против инженеров, это, хорошо. И я бы дополнительно разобрался еще и в деле того инженера, что, как вы сказали, «был заодно с хозяином». Возможно, что это ценный, полезный для нас человек. Но в то же время – революционное прошлое тех троих, исключенных вами, широко известно на заводе? И большинство рабочих считают исключение неправильным. Верно? Возможно, что вы и сами немного чувствуете это?

– Верно, – признался чепелец. – Но в интересах линии нужно было!

– Понимаю, понимаю. В интересах «линии»! Но ведь если что-то кажется и рабочим и вам неправильным, значит, тогда выходит: «линия» не в порядке? Верно? Чувство справедливости высоко развито у масс. Это тонкий инструмент и очень точный. Как вы думаете? – неожиданно обвел он всех взглядом и, обращая вопрос уже ко всем, спросил: – Почему происходят революции? Из-за нищеты?

В это время в комнату вошел худой, длинноволосый человек в очках. Он сел на свободное место рядом с секретарем ЦК. Вблизи видно было, что он уже не молод.

– Думаю, что из-за нищеты, – подтвердил чепелец, но длинноволосый в очках тотчас же вмешался в разговор:

– Иными словами, вы считаете: движущая сила истории и человеческого прогресса – нищета? Нет, товарищи, не нищета, а осознание людьми исторической несправедливости, порождающей эту нищету. Оскорбленное чувство справедливости – вот взрывная сила революции!

Секретарь ЦК согласно кивнул головой.

– Начнете изучать историю коммунистического движения, товарищи, сами в этом убедитесь, – сказал он и, снова повернувшись к чепельцу, добавил: – Вот вы сказали: «В интересах линии». Иными словами: в интересах партии. А я, между прочим, не верю, что вы этим доводом смогли убедить чепельских рабочих! Они видят во всем этом одну только несправедливость по отношению к тем троим. До нас тоже уже дошли слухи: шумит народ-то! Даже беспартийные! И надо вам исправить ошибку, товарищи! Не стыдитесь исправлять ошибки. А если и сами видите – несправедливо поступаете, зачем же делать? И не старайтесь казаться великими политиками. Лучше прямо признаться: слабы мы еще в теории. Так ведь? Причем самые опасные невежды – это те, кто считает себя… «образованными марксистами». Мне на веку довелось руководить многими кружками – в самых необычных условиях, в том числе и в тюрьме. И я помню нескольких таких товарищей: не успели еще как следует освоиться с основами марксизма, а наука им уже в голову ударила, и решили они, что все-то на свете они давно знают. И забросили дальнейшую учебу. Вот почему я и говорю вам: не старайтесь любой ценой показать себя великими политиками и тактиками. Учитесь! И слушайте, что вам подсказывает трезвый рассудок, ваша честь и чувство справедливости. Это все неплохие путеводители, товарищи чепельцы! Наша наука – не черная магия, это – наука трезвого разума. Сами увидите! Ну, и нас слушайте, – с улыбкой добавил он, – старых, опытных, испытанных товарищей…

Так в виде беседы и прошло все это совещание.

Сечи сам не понимал, что же, собственно, изменилось в нем самом, в его жизни, когда он вышел на площадь Кальмана Тисы: ведь он не услышал во время этого разговора ничего такого, чего не знал бы раньше или по крайней мере, о чем не догадывался сам. И все его задачи и проблемы по-прежнему ждали своего разрешения – но тем не менее…

Возвращался он домой вместе с остальными будайскими секретарями. Они шли дружной группкой вдоль по улице Беркочиш. Дул ветер, но уже и солнце набиралось сил. Пока заседали, все изрядно проголодались. Сложились, у кого сколько было при себе денег, купили пирожных из кукурузной муки с повидлом, – ни на что другое денег не хватало. Но пирожное всем понравилось.

А Сечи мысленно давно уже был на другом, на правом берегу Дуная: теории Поллака… «Комбинации» Капи… Стричко… Саларди… Да, и Саларди тоже хорош: мягкотел, слишком легковерен с людьми, такого обвести вокруг пальца ничего не стоит. На носу предмайское соревнование – соревнование с большими, сильными организациями других районов! В некоторых уже по восемьсот членов! И все же теперь Сечи уже не было страшно.

Нет, не уверенность в своих силах, обретенная им на совещании, но его бодрящее настроение – испарилось, исчезло, едва он перешел мост и ступил на землю своего района, всем сердцем услышав глубокое, мертвое молчание безжизненных улиц, вопиющих к небу руин… И само небо показалось здесь ниже и мрачнее…

Перед зданием небольшого кинотеатра копошились несколько человек. Мусор, хлам, вперемежку с конским навозом и щепой, рабочие уже вынесли из зрительного зала и теперь чистили тротуар.

– Молодец Капи, – мысленно похвалил Сечи. – Идея с утренником неплохая. Нужно влить в жизнь людей хоть немного радости, веселья, ярких красок. Это сейчас… очень кстати…

В антракте разгорелся небольшой спор о том, кому выступать первым. Вероника Стричко во что бы то ни стало требовала себе первый номер после антракта. Ей отказали, она обиделась, заявила что предпочтет вообще не выступать. Капи попытался объяснить ей, урезонить, но она не слушала. «В конце концов… в конце концов…» Она так и не договорила, но всем было ясно, что она имела в виду: «В конце концов… мой отец – начальник политической полиции района!» Вокруг них толпились остальные выступавшие. Перед сценой без занавеса знаменитая эстрадная певица, похудевшая и бледная даже под толстым слоем румян, боязливо вцепилась в рукав мужа, не менее знаменитого композитора, и удивленно, почти с ужасом в глазах, слушала перепалку Капи и Вероники. Рядом, невозмутимый и, казалось, даже не слышавший спора, спиной к ним и публике, стоял старый и очень популярный актер. Но вот он махнул рукой, – значит, все же слушал! – зло пробормотал грубейшее ругательство, настолько грубое, что никто не поверил своим ушам и каждый про себя решил, что ослышался, и преспокойно, словно разрубая гордиев узел, поднялся по скрипучим ступеням на сцену.

– Шандор Петефи: «К поэтам девятнадцатого века», – объявил он, остановившись на середине сцены, и только после этого в зале загремела овация.

На сцене, освещенной всего лишь тремя керосиновыми лампами, стоял рояль. Рослая, элегантная фигура старого актера отбрасывала сразу тройную тень на грязную, облупленную стену – обычный задник маленького кинотеатра.

Зрителей в зал набилось до предела, человек пятьсот, если не больше. Стульев хватило только на первые пять рядов, поэтому сидели по очереди, то и дело меняясь, не только в антракте, но и между номерами. Удивительно, откуда вдруг – после осады, нилашистских зверств, волчьей жизни – вселился в этих людей, еще недавно рвавших друг у друга кусок изо рта, норовивших за счет другого уклониться от общественных работ, заросших первобытными бородами, оборванных и грязных, этот поистине горячечный пыл вежливости.

– Садитесь, пожалуйста!

– Нет, нет, что вы! Сидите сами, прошу вас, мне и так хорошо. Я постою!

В зале царило пылкое волнение, приподнятая атмосфера премьер. Собрались люди всех слоев и сословий, от Шани Месароша до отставного генерала с дочерьми, – словом, все, кому хватило места.

Капи волновался больше всех – словно нетерпеливый отец, ждущий появления на свет первенца. Он проталкивался, протискивался, а еще лучше сказать – просачивался сквозь толпу зрителей, подбегал то к Саларди, то к Сечи, а от них бросался к председателю Нэмету и Андришко. Он всячески уговаривал Поллака произнести торжественную речь. Но Поллак на этот раз заупрямился («Я же сказал, что не буду») и твердо стоял на своем. «Слишком гетерогенная масса. Извини, я не ломаюсь, как примадонна, просто мне трудно будет найти с ними общий язык, выбрать подходящую в равной мере для всех тему. Слишком гетерогенная масса».

Понемногу, в особенности после того как старый актер начал декламировать Петефи, режиссерское волнение Капи улеглось. Вид и голос знаменитого чтеца пробудили в людях воспоминания о былых театральных вечерах, радиопостановках, – казалось, они вновь встретили своего доброго старого друга, которого считали давно погибшим, а он, оказывается, тоже уцелел и сейчас здесь, перед ними…

Уже давно закончил читать стихи артист и, небрежно наклонив голову, медленными шагами пошел к выходу, а тишина все плыла и плыла, нескончаемая, напряженная. И вдруг грянула овация. Она гремела, а Капи нетерпеливо вертел своей узкой, элегантной головой, отыскивая глазами Сечи, Саларди, в его взгляде светился триумф, словно это не актер, а он сам только что декламировал стихи.

Ласло еще ни разу за всю свою жизнь не выступал перед такой большой аудиторией. Объяснять урок в школе или пройти по квартирам дома, созвать жильцов и рассказать им о своем предложении – это же совсем другое дело.

Произнести речь перед собравшимися на концерт Ласло взялся буквально в последнюю минуту, когда стало ясно, что ни Поллак, ни Сечи не хотят выступать с докладом. Собственно говоря, докладчиком был намечен Озди. Но Озди вдруг срочно понадобилось уехать из города. Попросили Альбина Шольца. Тот, закатив глаза, взмолился: «Братцы, меня же высмеют. Я же шваб и по-венгерски говорю, как шваб… Я только рот открою, чтобы все поняли, что я – шваб! Мне только в швабском городке Будакеси выступать».

Так пришлось делать доклад Ласло Саларди. И ни минуты времени, чтобы подготовиться!

Он подробно рассказал о планах – о планах Национального комитета, о стоящих перед всеми задачах, о патриотизме, который впервые требует, нуждается в творческой деятельности всех граждан.

Он говорил просто, взволнованно и только тогда вспомнил, что «выступает с докладом», когда после заключительных его слов грянула неожиданная овация. Рукоплескали долго и, как чувствовал и сам Ласло, от всего сердца. Кто-то, обняв его в темноте, сказал:

– Лаци, какой же вы молодец! – Ласло узнал голос Клары Сэреми. – Вот уж никогда не подумала бы! Мой Анди тоже отличный оратор. Удивляюсь, почему только вы ему не предложили сделать доклад. Но он – другой жанр! Но вы, Лаци, молодчина, ей-богу, никогда и не подумала бы! Так завладеть аудиторией… Вы – говорун. Знаете, что такое «говорун»? Вы никогда не пробовали своих сил в комическом жанре? Вы не сердитесь, я не подаю вам руки, у меня перед выступлением всегда ужасно потеют ладони… – Эту фразу она шепнула ему, заговорщицки хихикнув, словно поверяя коллеге свою профессиональную тайну, и добавила: – А вы знаете, что на сцене вы отлично выглядите?

Незнакомые люди пожимали ему руки, пока он пробирался сквозь толпу. И Андришко тоже, и Сечи, а Капи так сразу обеими руками… И Ласло уже всерьез уверовал, что он и в самом деле имел успех. Но вот он добрался до Магды. Она чуточку подалась назад, словно высвобождая ему место рядом с собой.

– Чуточку длинновато, – шепнула она, когда он, покраснев, выжидательно посмотрел на нее.

После доклада начался концерт. Первой пела известная актриса под аккомпанемент своего знаменитого мужа. Пела она отлично, хотя перед выступлением извинилась, сказала, что целый год не выходила на эстраду, что дома у нее разбит рояль, репетировать негде, да и охрипла она немного… Но пела она замечательно, может быть, даже лучше, чем прежде. Впрочем, уже одно появление на этой обшарпанной сцене стройной, красивой женщины, знакомой каждому будапештцу по портретам в театральных журналах, возбуждало в людях радость. Звучный голос ее наполнял собою весь зал, даже когда она пела вполсилы.

Сквозь толпу протиснулась, разыскивая отца, Вероника Стричко.

– Говорила я вам: после нее я петь не буду! Просила вас сделать антракт? А теперь совсем вот не стану!

Отец бросал на нее боязливые взгляды, но тут подоспел Капи и. по-свойски отведя девицу в сторону, о чем-то долго с ней шептался.

Вероника была красивая толстушка, но она страдала болезненной страстью – носить платья на размер меньше. Пока она по ступенькам взбиралась на сцену, все так и замерли от страха: ее узкая, из блестящего материала юбка, казалось, вот-вот лопнет. Вероника спела несколько народных венгерских песен, хотя это и не было ее обычным репертуаром. Но все прежние ее песни были о войне, а классика, которую она учила в консерватории, была, как она выразилась, «слишком высока». Для публики – надо понимать!

Зато венгерские песни оказались слишком высоки для нее, и она решительно переделывала их на ходу. Получилось нескладно. И взмокший пианист, и публика нервничали. Сзади Ласло кто-то басовито шепнул: «Замечаешь, как она груди-то напудрила?»

Затем объявили всеми любимого комика. Правда, в последний момент выяснилось, что это не сам комик, а его брат, но все равно все громко и много смеялись. Номера следовали один за другим. Еще раз пришлось выступать великому актеру. Он продекламировал еще одно стихотворение, потом еще – на «бис». На конец программы по личному распоряжению Капи остался коронный номер вечера – танец Клары Сэреми.

– Фантастический танец, – объявил сам Капи. – «Бедная девушка в аду большого города»!

Перед самым выступлением возникла небольшая заминка. Оказалось вдруг, что нет барабана. Длинногривый, наряженный в смокинг молодой человек, размахивая руками, кричал со сцены: «Обещали ведь достать барабан!»

Но пианист разрешил и эту проблему:

– Да будет тебе, Джонни, побарабань пальцами по крышке рояля.

– Идет! – согласился длинноволосый и скорчил мину, развеселившую сразу весь зал. Даже тех, кто стоял далеко и не мог слышать их спора.

Рояль уже исторгал странные, отрывистые, визгливые звуки. Однако Клара Сэреми осталась неподвижной, возвышаясь над угаром керосиновых ламп, со скрещенными на груди руками и склоненной головой. Но вот она перевела взгляд вверх, на потолок, на лице своем она изобразила страх. Затем, под быстрый пассаж пианиста, перебежала в дальний угол сцены. Там она присела на корточки. На ней было пепельно-серое муслиновое платье такого хитрого покроя, что, пока танцовщица оставалась на месте, оно скрывало ее всю, от плеч до щиколоток, но стоило ей сделать один шаг, как платье распахивалось, обнажая ее чуть не до пояса. А Клара то вскидывала ноги кверху, то вытягивала их в сторону. Все время оглядываясь, она выписывала пируэт за пируэтом и, словно спасаясь от кого-то бегством, металась по сцене из одного угла в другой, пока наконец не упала и не забилась в судорогах. Но уже в следующее мгновение она рывком распустила закрученные в пучок волосы и вновь пустилась в пляс, вертелась, прыгала с развевающимися волосами, отбрасывая голову назад, стонала, истерически хохотала, все время словно боролась с кем-то незримым. В конце концов она рухнула наземь и всем телом приникла к доскам подмостков. Из-за листа картона, отгораживавшего керосиновые «юпитеры» от сцены, виднелись только ее пышные бедра. Печально отгремел заключительный аккорд, и номер был окончен.

Почти на два часа затянулся концерт, и тем не менее люди расходились по домам неохотно. Долго толпились, разбившись на группки, перед кинотеатром. Шани Месарош и Янчи Киш, например, стояли на лестнице у выхода и колебались (словно в таком деле действительно могут быть какие-то колебания), идти ли им в штерновский буфет или нет.

– А хороша, стерва! – с глубочайшим убеждением пробормотал Шани и кивнул в сторону театра. – Ничего не скажешь. Ну и Капи, черт его побери!

А Эндре Капи собрал вокруг себя целый легион поклонников своей супруги.

– Видели? – восторженно вопрошал он. – Символику рук заметили? Это же новое, совершенно новое выразительное средство танца! Единственный в своем роде пример… Такого в Европе еще нет нигде. Например, в сцене соблазнения… Не заметили? В самой середине танца! Без партнера, одна как перст на сцене, – и так суметь донести до зрителя чувство!.. Это ведь баллада, какая-то старинная негритянская баллада. А Клара сделала из нее свой номер. Но вся хореография у Клары целиком ее собственная. Недосягаемая! Она настолько вживается в роль, что повторить на «бис» уже не смогла бы. Встать на ноги не может после сцены смерти – так вживается в роль. Просто удивительно, с каким утонченным мастерством владеет она телом. Будто музыкант своим инструментом… Помните, когда она «вступала в жизнь», – не знаю, обратили вы или нет внимание на ее лодыжки при этом?

Сечи смутился и даже покраснел, захваченный врасплох: он ни за что на свете не признался бы Капи, что он смотрел в этот момент вовсе не на лодыжки, а… на бедра танцовщицы. Ведь эти бедра все время так и лезли в глаза!..

А Капи все с большим воодушевлением и все громче – круг слушателей стал шире – продолжал:

…Затем почти такое же движение, когда она, помните, входит в бар… Минута колебания, видели? Движение такое же – только ногу она уже держит иначе. Но что способно выразить одно движение! Миры, жизни, судьбы!

Андришко крякнул и поискал взглядом свою жену, затерявшуюся где-то в толпе. Ему вдруг стало как-то неудобно перед ней. Зато Стричко усердно поддакивал:

– Культура! Правильно ты говоришь… Культура! Искусство!

Мартону Андришко нужно было еще заглянуть в полицию, и они пошли – сначала вдвоем с Сечи, потом к ним присоединился старый Сакаи с Палом Хорватом. Все шли молча, утомленные шумом, аплодисментами и шквалом новых, обрушившихся вдруг на них впечатлений. На углу остановились.

– Да, – промолвил Сечи, кивая, – нам еще много нужно…

– Я ведь тоже больше историей занимался и другим в том же роде, – после долгого молчания поддержал Андришко. – Хотя читать всегда любил… Но все старался в теории разобраться… в теории рабочего движения… А вот в культуре, в искусстве, тут я, конечно…

– Что ж, мы пролетарии! – проговорил Сакаи. – Пролетарии, говорю, и не доросли еще… А только когда тот, первый, стихи читал, этого я понял… Здорово дает. Я и стишок этот знаю. И певица, та, другая, тоже здорово спела. Красиво.

– Много нам еще наверстывать нужно, – подвел итог Сечи. – В культуре, в искусстве.

Все, соглашаясь, закивали головами.

И только Пали Хорват усмехнулся дерзко:

– Не вижу я в том никакой культуры или там искусства… Заголилась баба, а народ зенки пялит! У меня у самого чуть было того – глаза не выскочили. Символические лодыжки! Сказал бы я ему, что в них символического! – захохотал он, но под строгими, осуждающими взглядами товарищей смутился и умолк.

5

– Почему вы не поменяете фамилию на венгерскую? Ведь это – пара пустяков! Заявление, больше ничего не требуется. А по нынешним временам с венгерской фамилией намного лучше!

Штерн ничего не ответил, вымеряя стену столовой и на глаз и рукой.

– Ничего не выходит! Придется один столик выбросить, – вздохнув, себе под нос пробормотал он. – Даже если и сдвинем потеснее остальные, все равно еще нужно самое меньшее два метра. В буфете и так стоять негде, а надо бы еще и столики там поставить… Бедняги советские воины и без того усталые… – И, только теперь удостоив Мура вниманием, Штерн ответил: – В нашем деле это не принято. Начинающий какой-нибудь, тот может. Или ежели кто обанкротился! Тому, конечно, лучше сменить. А «Штерн» – это фирма! Фамилия, в деловых кругах широко известная. Кем же мне прикажете объявиться: Шомошем, Шомоши или Шалго? Так ведь их теперь как нерезаных собак? Кинь камнем в собаку, угодишь в какого-нибудь Шомоша. А Штерн – тут всякий знает, с кем имеет дело. По всей Венгрии знают. Случись мне однажды бросить «дело», за одно имя фирменное отсчитают мне пятьдесят тысяч чистоганом. В старых пенгё!.. Да, так вот я и говорю: придется перегородку метра на два еще подвинуть…

В маленьком треугольном помещении буфета подле стойки толпилось действительно много народу. Советские солдаты и венгры, вперемежку расположившись вдоль стен и даже в углу за прилавком, стояли, пили, разговаривали. Среди посетителей толкались и Месарош с Янчи. Оба поглядывали на Манци и предвкушали выпивку.

– Жена моя настаивает, чтобы новая наша фамилия на «М» начиналась, – продолжал свое Мур. – Знаете, метки на белье и прочее! А я, со своей стороны, обязательно хочу, чтобы буква «h» в фамилии была. Мур ведь через «h» пишется.

– Олух, – пробормотал Шани Месарош, – вот самая подходящая для тебя фамилия, и буква «х» есть!

Он сказал это вполголоса, но представитель общественного снабжения все же расслышал. По лицу его пробежала гримаса бессильного гнева – он счел за благоразумное промолчать.

– Я выбрал себе фамилию Марот с «h» на конце, – сказал Мур. – Уже и заявление подал. В министерстве сказали, что через несколько дней все устроят. И «м» есть и «h» в конце…

– Ну, ребята, давайте, – кивнул Штерн рабочим. – На два метра. Где карандашом отметил!

Столики народной столовой в один миг были составлены друг на друга. Заскрипели по грязному полу неуклюжие их ножки, взвизгнули доски, хрустнула бумага, вставленная вместо стекол.

– Три стола составьте вместе. Придвиньте их со стульями вплотную к стене.

Манци показывала из-за стойки быстро пустевшую бутыль. Штерн нехотя пошел в контору, служившую одновременно и складом. Мур – или теперь уже наполовину Марот – подошел к двум дружкам, подогреваемый жаждой мести.

– Ловкий, толковый малый мне требуется, – демонстративно обратился он к Янчи Кишу. – Контролером в систему общественного снабжения. Уже восемь магазинов открыли. Товарами по карточкам будем торговать. Надо только контролировать, чтобы по спекулятивным ценам не продавали. И так много воровства развелось. Может, слышали, какой скандал был в столовой городского управления?

Но Шани Месарош, словно предложение было сделано ему, а не Кишу, отмахнулся:

– Некогда нам сейчас, перед Первым мая: мы сейчас партийные задания выполняем.

Дел в канун майского праздника было у друзей действительно много: сколачивали щиты для плакатов, обтягивали их бумагой, кумачом, вырезали буквы из картона. Каждый день в помещении партийного комитета и просто на лестнице, в парадном, стучали молотками, шили и клеили человек по тридцать – не только коммунистов, но и беспартийных: те, кто, получив отказ у коммунистов, тем не менее не хотел идти в другую партию и надеялся рано или поздно стать все же коммунистом.

Однако Янчи даже побагровел от непривычной для него чести: во все времена все деловые переговоры – когда кому-либо нужно было что-то перевезти, доставить – велись только с Месарошем. Никому и в голову не пришло бы обратиться для переговоров именно к Янчи. Да еще в присутствии Шани! Было отчего покраснеть и даже вспотеть. Он никак не мог сообразить от неожиданности, что и ответить. Да и отвечал-то он не Муру вовсе, а все тому же Месарошу.

– Можно и работать и партии помогать!

На выручку ему пришел сам же Мур:

– Каждый обязан в первую очередь честно трудиться на производстве. И заниматься партийной работой!

– Точно, – зло подхватил Янчи. – А с одной партработы сыт не будешь.

– И об этом нужно думать. Да и о своем будущем. Не такие нынче времена, чтобы всю жизнь в грузчиках протрубить, – продолжал разжигать Киша Мур. – А вообще… я и сам участвую в партийной работе. И тоже готовлюсь к Первому мая. Но это не мешает мне и служебный свой долг выполнять. Контролер же общественного снабжения, – пояснил он Яношу Кишу, – это государственный служащий на постоянном окладе. Среднего образования мы не требуем, лишь бы писать умел разборчиво и считать, а самое главное – была бы голова на плечах да острый глаз, чтобы махинации всякие мог подметить! А еще важнее, – поднял он вверх палец, – безупречный характер! Безупречный!

Янчи взволнованно глотнул воздуху, затоптался на месте, а Шани в одиночку принялся носить стулья, с грохотом сдвигать столы, двумя огромными скобами укреплять перегородку на новом месте. Мстительный удар Мура-Марота угодил ему в самое сердце: какой-то жалкий воришка, которого едва вырвали у него из рук!.. Уж он ему показал… Ярость не позволила Месарошу обдумать свои слова, и в запальчивости он, конечно, наговорил лишнего:

– Это ты-то, Янчи, будешь ревизором? Да они тебя самого оберут до нитки. Хотел бы я взглянуть на тебя в действии! Я и так со вчерашнего концерта хохочу, остановиться не могу. Надо будет сказать Капи, чтоб в следующий раз тебя позвал выступать! В паре с Латобаром [61]61
  Латобар Кальман – знаменитый венгерский комический актер.


[Закрыть]. Один длинный, другой – ревизор общественного снабжения – коротышка! А если еще Клару Сэреми попросишь, она для тебя и танец подходящий придумает. Сорочку себе сошьешь такую, чтобы вся твоя волосня наружу глядела. Потом всему району на три дня хоть освобождение от работы пиши: животики со смеху понадорвут!

Тут уж и Янчи вскипел: ах, так! Ну, тогда и он покажет этому Шани, где раки зимуют! – но, увы, свой гнев он мог выразить не иначе, как в известной формуле: «Чтобы тебе свою мать в гробу поцеловать…»

– Для нас важен вопрос доверия, – заметил Мур-Марот. – Кого попало мы на эту работу не ставим. А вы, товарищ Киш, зайдите ко мне вечерком, потолкуем.

– Не пойдет он, – взревел Шани, но Мур-Марот сделал вид, что не слышит.

– Вечерком! – повторил он Кишу и направился в контору Штерна.

– Не пойдешь ты никуда!

– Еще как пойду! Я тебе не мальчик на побегушках, чтобы мной командовать! У нас демократия теперь.

– Демократия, демократия! Да вот голова-то у тебя – кустарный брак довоенных времен… Ты что же, дурень, не видишь, зачем он все это…

– Завидно?! Потому и говоришь так, что завидно тебе!

И увеличенный вдвое, буфет все равно не вмещал всех жаждущих. По-прежнему все стулья, все столы были заняты, по-прежнему толпились люди вокруг прилавка. Штерн посмотрел на перегородку, попробовал, крепко ли стоит, и, гмыкнув, с озабоченным видом окинул взглядом притиснутые друг к другу столики совсем уже тесной народной столовой.

Штерн уже предчувствовал стычку с Магдой Фабиан. Новая руководительница районной организации Национальной помощи совсем не походила ни на Капи, ни на Саларди, ни на кого из чиновников управления, с кем Штерну доводилось иметь дело до сих пор. Ее не гипнотизировала «способность» Штерна на каждый день добывать все необходимое для горохового супа или фасоль на второе; она доподлинно знала, что имеется на складах, что накануне привезли из деревни, и всякий раз считала, что привезено мало.

Но самое главное: она отчетливо представляла себе, что кроется за «бескорыстной» общественной активностью торговца. Был у нее и свой план: число обедов удвоить, для чего отдать под столовую даже конторское помещение; сейчас она бегала по всему Пешту, добывая для столовой посуду и еще одну кухонную плиту.

Обычно Магда приходила в столовую обедать в час дня, когда здесь собиралось больше всего народу. Сегодня, чтобы избежать встречи с ней, Штерн под предлогом каких-то закупок собирался на это время улизнуть. Однако Магда, уже прослышав про перестройку столовой, опередила его, и едва успела закрыться дверь за рабочими и Муром, как она уже была тут как тут.

Штерн с притворной радостью кинулся ей навстречу, но Магда, протянув торгашу руку, даже не улыбнулась в ответ. Решительным шагом она направилась в контору, и Штерн, этот прожженный деляга, с беспокойством на душе последовал за нею туда же.

– Скажите, товарищ!.. Штерн! Долго ли это будет продолжаться?

– Как прикажете вас понимать: долго ли? Что именно? – состроил невинное лицо Штерн.

– А все! Вот эти перегородки, например?

– Но, дорогая Магдушка! Зачем же так? Я просто не понимаю, как можно быть такой упрямой. Вы загляните сами-то в буфет: какая там теснотища!

– А вы загляните в столовую: какая там теснотища! Людям по полчаса приходится стоять в очереди за тарелкой супу!

– Столовая работает только в обеденные часы! А в буфете толкотня с утра и до закрытия.

– У нас и так нет другого места, где мы могли бы отпускать пищу жителям района. А вы еще уменьшаете пропускную способность столовой!

– Об этом-то и речь, дорогой товарищ барышня! Ну, подумайте сами, сколько здесь было раньше ресторанов! И «Хорватский сад», и «Филадельфия», «Шполарих», «Старый орех», вон там, чуть подальше, «Мраморная невеста»… Пять ресторанов подряд! Так почему же теперь во всем вдруг виноват я? Именно я, то есть именно тот человек, который первым открыл столовую, взял на себя страшный риск прогореть дотла! Почему вы не кричите на Дюрку Шполариха, который и по сей день отсиживается в бомбоубежище, растит бороду и прожирает все, что еще уцелело у него на складе? Почему на меня, а не на него?

– Но вы же просили разрешение на открытие столовой, а не на кабак? – вспылила Магда.

– Так ведь и мне нужно жить чем-то?

– Вы получаете прибыль со всего, что привозится из деревни. Получаете проценты с каждого обеда! Никаких расходов у вас нет. Женщины сами готовят обед и подают в столовой бесплатно. Вы – единственный, кто получает зарплату!

Штерн скривил рот.

– Не извольте беспокоиться!.. С завтрашнего дня я отказываюсь от этой зарплаты. Смешно! Да если бы я хотел делать гешефты, разве позарился бы на эту вашу столовую?! И как это вы, простите меня, умная женщина, еврейка, настолько ничего не понимаете в торговле? – Он недоуменно помотал головой. – Да переберись я сейчас в Пешт, примись я за оптовые дела на хлебной бирже… Как вы думаете: сколько я заработаю уже через неделю? А вы туда же – со своими десятью филлерами с каждого обеда!..

– Мы давали вам рабочих по общественной повинности не на кабак. И не ради кабака помогаем вам сейчас официально! А вообще – если бы дела с оптовой торговлей зерном в Пеште шли хорошо, вы уже давно были бы там.

С лица Штерна исчезла сладенькая усмешка. Видно было, что он решил говорить с Магдой, как равный с равной, серьезно.

– Вы правы, в Пешт я не поеду. Оптовая торговля зерном по нынешним временам – дело рискованное и слишком… ну, скажем, деликатное, чтобы я ставил под удар свое доброе имя. Здесь лучше. Торговля палинкой – отличный бизнес. Как вы думаете, сколько ж я наживаю на одном бочонке водки в день? Стоимость пяти таких бочонков. Верите? Причем: товар доставляется на государственной машине, под охраной. Вы правы: очень хороший бизнес. Так что, если хотите, я передаю вам столовую. Пусть ее возьмет себе Национальная помощь. Можете ставить директором сюда кого хотите – меня она не интересует. Я открою ресторан одним кварталом дальше. Склад у меня есть, связи тоже. Чуть побольше риску, но я свое наверстаю. Уверяю вас – дело у меня пойдет. Мне-то уж вы можете поверить! Одного только не пойму: какая польза от всего этого будет Национальной помощи, партии и району?