Текст книги "История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы"

Автор книги: Ласло Контлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 53 страниц)

Ласло Контлер
ИСТОРИЯ ВЕНГРИИ
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
László Kontler
A HISTORY OF HUNGARY:
MILLENNIUM IN CENTRAL EUROPE
1999

К русскому читателю

На страницах этой книги Россия не часто упоминается в положительном свете, особенно в связи с Венгрией. Хотя первым эпизодом в истории отношений наших стран явился радушный прием, оказанный в XI в. изгнанному венгерскому герцогу Эндре (позднее королю Эндре I) при дворе киевского князя, впоследствии они были омрачены династической враждой за региональную гегемонию до тех пор, пока ужасное вторжение монголов не покончило с первым русским государством. С тех пор Россия оказалась отрезанной от Запада на многие века, а когда она возродилась уже в виде Московии и постепенно восстановила связи с Центральной Европой, ее отношения с Венгрией не могли более строиться на равноправной основе. Тем не менее, в начале XVIII в. князь Ференц Ракоци добивался от Петра Великого поддержки Венгрии в ее стремлении к независимости от Габсбургов. С тех пор от России во многом стало зависеть равновесие в Европе, а Венгрия – младший, хотя и весьма важный партнер Габсбургской монархии – была то соперником, то союзником России, и этот статус сохранялся на протяжении двух столетий. Распад Габсбургской империи в конце Первой мировой войны, расчленение исторически целостной территории Венгрии, последующие бесплодные попытки страны обрести новое лицо, а также ее вовлеченность сначала в германскую, а затем в советскую сферу интересов – все это сделало еще более непредсказуемыми отношения между Венгрией и Россией. В результате на протяжении последних двух веков с учетом сложившихся обстоятельств Россия по преимуществу рассматривалась венгерской общественностью то в качестве мощного патрона малых славянских стран в Карпатах, вплоть до 1918 г. считавшихся угрозой целостности Венгрии, то как страна, препятствующая стремлению Венгрии к свободе, независимости и модернизации (как в 1849 г.), то как родина чуждого идеологического режима и новой имперской системы, навязанной Венгрии (пусть и при активном содействии изнутри) и жестоко подавившей героическую попытку ее сбросить (как в 1956 г.). В свою очередь, русские на протяжении истории рассматривали Венгрию – впрочем, должен признать, что здесь мое мнение не столь компетентно – как жестокого угнетателя славянских протеже России и нарушителя статус-кво, основанного на поддержании (квази) имперского международного порядка (как в 1849 и 1956 гг.).

Вероятно, эта оценка слишком пессимистична. Можно привести примеры успешного культурного, экономического и политического обмена между Венгрией и Россией, не вписывающиеся в общую картину недоверия и враждебности. Однако если мои суждения соответствуют действительности (а я думаю, что, в целом, так оно и есть), то можно ли надеяться, что в ближайшем или отдаленном будущем наши отношения изменятся? И нужно ли, чтобы они изменились?

На оба эти вопроса я отвечу безусловным «нет», причем второй ответ в какой-то степени сгладит мрачные последствия первого. Стереотипы, о которых я говорил выше, крайне устойчивы, чтобы их рассеять, и не в малой степени из-за того, что они, как правило, недалеки от истины. Однако всегда было и будет очень трудно, если вообще возможно, установить точное мерило истины; именно поэтому убедить тех, кто оспаривает наши утверждения, может оказаться делом безнадежным. Но если убеждение невозможно, то достижение понимания – дело намного более перспективное. В разумных пределах мы должны быть готовы не ликвидировать, а примирить различия в отношениях и мнениях. Живя в мире, где соперничают друг с другом абсолютно разные системы ценностей, мы, видимо, будем вынуждены смириться с тем, что противоречия неразрешимы, и надо научиться жить с ними. Этот весьма современный подход имеет прямое отношение к связям между такими довольно близкими соседями, как Россия и Венгрия.

Позвольте привести пример, не относящийся прямо к сложившемуся характеру российско-венгерских отношений, о чем только что шла речь, но который, по-моему, одного плана и уместен в качестве параллели. Отвечая на вопрос о наиболее чтимом национальном празднике, большинство венгров, прежде всего, называют 20 августа – день Св. Иштвана, ассоциируемый с основанием средневекового Венгерского королевства, и лишь потом упоминают 15 марта (1848) и 23 октября (1956). Почему? Ведь заслуги короля Иштвана сопряжены с множеством кровопролитных событий и напоминают о полном раздоров периоде венгерской истории, в то время как две другие даты (по крайней мере, в принципе) говорят о социальной солидарности и воссоздании Венгрии как единого общества, устремленного к идеалам, актуальным и в начале третьего тысячелетия. Однако, с точки зрения последствий, между этими тремя событиями – пропасть: первое увенчалось успехом, второе и третье закончились провалом; а поскольку трудно ожидать от страны, на протяжении большей части новой истории считавшей себя ее жертвой, увековечения памяти о провале, граждане отдали предпочтение событию, напоминающему о мощи, величии и славе. Это прекрасно вписывается в психологию (сравнительно) «малой нации», самосознание которой после трех поколений, переживших утрату исторических территорий, в значительной степени по-прежнему соответствует самосознанию «великой» страны.

Нам совсем не обязательно этим упиваться, и мы, возможно, даже хотели бы изменить такое положение дел. Разумеется, это один из аспектов понимания исторического процесса в современной Венгрии – аспект, изменения которого я бы очень желал. Но чтобы изменить его, надо, прежде всего, в нем разобраться – и в Венгрии, и там, где венгерская история что-то значит. Именно в надежде внести скромный вклад во взаимопонимание я осторожно рекомендую эту книгу российскому читателю и выражаю благодарность Издательству «Весь Мир» за помощь, оказанную в осуществлении моего намерения.

Будапешт, июнь 2002 г.

Ласло Контлер

Предисловие

Эта книга была написана по заказу издательства «Атлантис». Она рассчитана на зарубежных читателей, интересующихся историей Венгрии, но не являющихся профессиональными историками. Не обладая специальными знаниями, читатель, тем не менее, должен быть человеком образованным и современно мыслящим. Книга адресована, в первую очередь, тем, кто уже бывал в Венгрии или собирается ее посетить и хотел бы больше узнать о ней, понять своеобразие ее культуры глубже, чем это можно сделать с помощью разного рода туристических справочников и путеводителей. Определенный интерес книга может представлять и для иностранных студентов, которые учатся в венгерских высших учебных заведениях различного профиля, а также для аспирантов, изучающих историю Венгрии и Центральной Европы.

Большинство людей, как правило, видят историю Венгрии сквозь призму устоявшихся стереотипов. Даже те, кто не сводит национальное своеобразие Венгрии к примитивной экзотике (чикош, гуляш, пуста, цыганская музыка и т. д.), не могут преодолеть упрощенные представления, которые – не без помощи самих венгров – господствуют в общественном сознании европейцев и американцев. Мысль о былом величии Венгрии, игравшей заметную роль в Центральной и Восточной Европе, но постепенно утратившей свои земли и военно-политическое влияние в регионе со всеми вытекающими отсюда последствиями, невольно приводит к чрезмерно эмоциональным и вместе с тем упрощенным оценкам истинной роли страны в европейской истории. Образ нации, изо всех сил стремящейся (что, быть может, само по себе и похвально) вырваться чуть ли не из варварского состояния, влиться в цивилизованную Европу; образ «маленькой нации», бесстрашно противостоящей всем невзгодам и пытающейся во что бы то ни стало сохранить себя «между варварами»; концепция «орды угнетателей, постепенно выродившейся в нацию бунтарей», а также целый ряд других сходных стереотипов обусловливают полемический аспект книги. Одни заблуждения автор стремился развенчать, другие – проанализировать, поскольку многие из них содержат в себе рациональное зерно, так или иначе отражая реальность.

Чтобы книга легко читалась, она должна быть интересной. Однако мыслящая аудитория, на которую рассчитана наша книга, не сможет удовлетвориться чисто иллюстративной исторической беллетристикой. Нашим читателям необходима аналитическая работа ума. Им нравится, когда ход повествования позволяет думать, выстраивать закономерности, видеть «структурный характер» исторического развития (процессы становления социальной иерархии, образования классов и социальных слоев, формирования религиозных и политических идей, развития материальной и духовной культуры, создания политических и юридических институтов и норм, способов производства, системы распределения и потребления и т. д.). Я предпочел идти от (предположительно) более известного к менее известному, обращаясь там, где это необходимо, к истории Запада со времен империи Карла Великого до образования объединенной Европы. При этом я старался избежать тематической организации материала, свойственной многим историческим исследованиям, когда текст четко делится на главы о политике, об экономике, о культуре и пр. Напротив, я пытался связать все это воедино, свободно переходя от одной темы к другой в любом разделе. Хочется надеяться, что в результате получился не некий хаотический калейдоскоп событий и фактов, а многоплановое, объемное изображение национальной истории как единого процесса, несмотря на все присущие ему противоречия и разрывы. Издание снабжено указателями имен и географических названий.

Эта книга – первая в таком роде из всего написанного в Венгрии после событий 1989 г. Большая часть исторических исследований, перед достоинствами которых автор искренне преклоняется, давно уже не переиздавалась либо была написана в совершенно ином ключе. Я начал работу над книгой в августе 1998 г. и закончил ее (за исключением Эпилога, который был обновлен осенью 2001 г.) в июле 1999-го, однако основной материал для книги восходит к курсу лекций по истории Венгрии и Центральной Европы, которые я читал в 1985–95 гг. иностранным студентам в Будапеште, а также в Соединенных Штатах Америки. Я начинал преподавательскую деятельность в качестве помощника ныне покойного Петера Ханака, обучавшего меня сложному искусству «контурного», подготовительного обучения людей, не имеющих ни малейшего представления о предмете. Я надеюсь, что его уроки и мастерство не пропали бесследно и книга, хоть в какой-то мере, передаст то глубокое впечатление, какое производила на меня вдохновенная личность моего учителя. Как, впрочем, и те чувства, которые я питаю к Еве X. Балаж – женщине, с симпатией и бесконечным терпением помогавшей мне на протяжении всего пути моего становления как историка. Я чрезвычайно ей благодарен. Я признателен также Андрашу Герё, Йожефу Ласловски, Ласло Петеру и Яношу Поору, которые внесли ценные поправки в мою рукопись, а также Стефану Халиковски-Смиту, редактору, который «шлифовал» мой английский. Эта задача оказалась весьма сложной, и поэтому все оставшиеся неточности и шероховатости целиком и полностью лежат на совести автора.

Особую благодарность мне хотелось бы принести директору издательства «Атлантис» Тамашу Миклошу, уговорившему меня написать эту книгу и никогда не терявшему веру в то, что работа над ней будет успешно завершена. Если я и сумел приблизиться к существу предмета книги, то в огромной степени благодаря замечательной по своему культурному многообразию среде Центральноевропейского университета, в котором я работал последние десять лет. Я с глубокой признательностью вспоминаю всех своих друзей и коллег из Эдинбургского университета за атмосферу радушия и тактичности, которую они сумели создать для меня и которая позволила мне осуществить задуманное. Не говоря уже о том, что на последней стадии работы я находился у них в качестве стипендиата Фонда Эндрю У. Меллона. И, разумеется, как всегда, я очень благодарен моим близким за их терпение и поддержку в самые мрачные периоды, когда меня одолевали сомнения и даже отчаяние.

Ласло Контлер

Будапешт, октябрь 2001 г.

Введение. Размышления о роли
географии в истории

Само название книги показывает, что, по мысли автора, решающим фактором для понимания истории Венгрии является оценка ее местоположения как на физической, так и на политической картах Европы. Именно эта посылка и должна быть обоснована, прежде всего.

В том, что касается физической географии, дело, на первый взгляд, никакой сложности не представляет. Венгрия расположена в географическом центре Европы: она равноудалена от Уральских гор на востоке и Атлантического побережья на западе, от Скандинавского полуострова на севере и островов Эгейского моря на юге. От степей на востоке она отделена горной цепью Карпат, от Средиземноморья – Балканскими горами и Альпами – от Западной Европы. Довольно ровное плато, окаймленное этими горными массивами, на карте выглядит замкнутым пространством, своеобразным с точки зрения как геологической, так и естественно-научной истории. Это пространство, в свою очередь, состоит из самостоятельных регионов: гористая западная часть Венгрии Дунаем отделена от равнинной восточной, которая разрезана пополам рекой Тиса; северная горная часть, Трансильвания и земли к югу от рек Драва и Марош (целиком принадлежавшие Венгрии вплоть до окончания Первой мировой войны). Именно поэтому нет ничего удивительного в том, что один из виднейших историков и культурологов периода между двумя мировыми войнами Енё Чолноки считал, что, если понятие «Центральная Европа» вообще имеет право на существование, то оно может обозначать только территорию, некогда принадлежавшую Королевству Венгрия.

Однако особенности физической географии не имеют ни малейшего значения для историка до тех пор, пока относительно статичные данные не наполнятся динамикой активной жизнедеятельности людей. Без этого представление о Венгрии как части Центральной Европы – столь же пустые и досужие домыслы, как и убеждения древних китайцев о том, что именно они живут в центре мироздания, а также «центристские» представления о себе многих других народов. Именно человеческий потенциал подтверждает или опровергает представления о благоприятности или неблагоприятности какой-либо территории для появления на ней устойчивых государственных образований. Он же составляет основной элемент некой умозрительной «символической» географии, которая, в свою очередь, способна быть как субъективной, пристрастной, политически ангажированной конструкцией, так и объективной, научно обоснованной концепцией, отражающей реальность.

Современная дискуссия по поводу сложного и противоречивого понятия «Центральная Европа» (оно, как правило, используется в отношении всех стран, расположенных между Балтийским морем и Балканами, а также между территориями с германским и русским населением) восходит к относительно поздним выводам «символической» географии. Атласы Центральной Европы были созданы совсем недавно, почти одновременно с процессом уточнения состава включаемых в нее государств, народов и культур. Причем по большей части они составлялись специалистами, не проживавшими в данном регионе. Как отметил Ларри Вульф, только в эпоху Просвещения европейские экономические и культурные центры переместились из Рима, Флоренции и Венеции в Лондон, Париж и Амстердам. Тогда же прежнее разделение Европы на утонченный Юг и варварский Север было переосмыслено и заменено понятием «Западная Европа». Она, разумеется, никак не могла обойтись без своей половины или, скорее, антипода в виде «Восточной Европы», которая и была тут же изобретена самим Западом. В терминах подобной «философской географии», как довольно точно определил ее американский путешественник Джон Ледьярд, «Восток» представлялся однородной массой земель. Прага, расположенная чуть севернее, но все же западнее Вены, равно как и Варшава, Краков, Пресбург (Братислава, Пожонь) и Буда, считались не менее «восточными», чем Санкт-Петербург, Москва или Одесса; Богемия, Польша и Венгрия были такими же «незападными», как и Сибирь. Эта модель со временем стала казаться неопровержимой с научной точки зрения и удобной в политическом плане, и до сих пор она представляется не вполне преодоленной. В этой связи стоит вспомнить понятие «восточные территории», постоянно употреблявшееся Гитлером во время Второй мировой войны, или же сталинский «Восточный блок» в послевоенный период.

Однако в эпоху Просвещения появились и первые научные представления о социальном и историческом в современном понимании. С конца XVIII в. они стимулировали развитие национального самосознания и одновременно становление региональной самобытности в четком противопоставлении ее как Западу, так и Востоку. Тогда политическая карта Европы представляла собой сложную комбинацию из государств трех типов внутреннего устройства. На западе и севере континента это были могущественные монархии: Британия, Испания, Франция и Швеция, которым уже в тот ранний период Новой истории удалось завершить процесс своего территориального объединения, создав «исторические прецеденты» возможности существования больших национальных государств (при этом региональный или этнический сепаратизм в них, конечно же, не был преодолен окончательно; он существует и в наши дни, когда начались процессы объединения народов в рамках всего континента). По соседству с монархиями Западной Европы два народа (итальянцы и немцы) создали в первом случае десятки, а во втором – сотни самостоятельных государственных образований. Их объединение и стало главной задачей следующего, XIX, столетия. На востоке эти политические конгломераты граничили с многонациональными государствами, управляемыми либо иностранными династиями, либо собственными т. н. интернациональными элитами. Под властью таких правителей находилось великое множество более или менее многочисленных этнических групп, социально-экономическая отсталость которых становилась все более заметной по мере продвижения на восток и юго-восток: империя Габсбургов, Российская и Османская империи.

С этнической точки зрения интересующий нас регион может быть определен как территория, вклинившаяся между Германией и Россией и заселенная относительно малочисленными народами. Поэтому здесь процессы индустриализации, развития гражданского самосознания, политической независимости и капиталистического способа производства были неразрывно связаны с борьбой за национальное самоопределение. Эти же процессы послужили причиной войны за независимость Греции, освободительных движений в Венгрии и Польше. Они же предопределили превращение империи Габсбургов в Австро-Венгерскую монархию и создание нескольких национальных государств на Балканах. Однако эти глобальные процессы имели также альтернативное освещение. Многие местные общественные и политические деятели, идеологи и практики, понимали, что «лоскутный» характер зон проживания тех или иных народов и этносов, прежде всего, в Габсбургской империи, делает невозможным (либо могущим вызвать кровопролитные столкновения) обре тение каждым из них политической независимости и национальной государственности. Поэтому, полагали они, эти малые народы и этносы обречены, несмотря на свою извечную вражду и соперничество, находить возможности сосуществования и взаимопонимания, хотя бы в рамках конфедерации. Эти идеи кажутся утопичными, умозрительными, что, вообще говоря, присуще верным идеям, часто встречаемым в штыки, однако многим они уже в давние времена представлялись убедительными и отвечающими их интересам.

Чешский историк Франтишек Палацкий, словенский – Матия Каушич, польский аристократ Адам Чарторыский, венгерские политические деятели Лайош Кошут и Йожеф Этвёш, румынский революционер Николае Бэлческу, а также его земляк Аурел Попович (и это далеко не все) отстаивали в XIX в. идею сотрудничества и конфедерации. Продолжала она волновать умы и в XX в., после Парижской мирной конференции 1919–20 гг. и окончания Второй мировой войны. Большинство проектов центральноевропейского братства и федерации создавались на базе идеи политической целесообразности, нынешней raison d'état,[2]2
  Благо государства (франц.).


[Закрыть] на признании того факта, что малые народы региона не могут каждый сам по себе создать жизнеспособные государства, особенно перед лицом постоянной угрозы, которая таится для них в соседстве могущественных держав. Однако опыт прошлой жизни в наднациональном государстве дискредитировал саму идею федерации в любом ее виде, и после Первой мировой войны торжество принципа национального самоопределения предрешило судьбы бывших империй. Прежде, чем какие-либо центростремительные силы сумели бы нейтрализовать центробежность, присущую любому национальному движению, им стали настойчиво навязывать извне концепции региональной тождественности и специфики, учитывающие политические интересы соседей-сверхдержав и оснащенные всеми атрибутами социально-экономических, исторических и геополитических доктрин. Теория Фридриха Науманна о том, что Центральная Европа для Германии является естественной зоной ее влияния (как это было с Австро-Венгрией), получила особую популярность в годы Первой мировой войны. Однако спустя несколько десятилетий она неожиданно подлила масла в огонь, раздув в регионе костер нацистского экспансионизма, из-за чего после 1945 г. эту концепцию предали анафеме, а на смену ей пришло понятие «Восточная Европа», укоренившееся в политическом словаре периода «холодной войны». Понятие это, во-первых, фиксировало идею о советском господстве в Восточном блоке, а во-вторых, пропагандировало мысль о том, что все земли восточнее Эльбы – от Балтийского моря до Балканских гор – обладают территориальным единством, а с точки зрения социального устройства родственны всем прочим владениям «старшего брата».

Подобная проекция послевоенной реальности на прошлое региона была подвергнута весьма осторожному критическому анализу в 1960-х гг. со стороны писателей и ученых стран Восточной Европы. В 1970-х гг. эта критика стала более откровенной и смелой, а в 1980-х дискуссии о судьбе Центральной Европы определяли ее интеллектуальную жизнь. Они развертывались не только в Берлине или в Вене, но и в Праге, Варшаве и Будапеште. Понятно, что в основном эта полемика велась в условиях андеграунда, время от времени, прежде всего, в Венгрии, прорываясь в сферу полуофициальной идеологии и культуры. Чешский писатель Милан Кундера опубликовал книгу «Трагедия Центральной Европы» – «западную» по своей культурной сущности и «восточную» по политической принадлежности – и, таким образом, «похищенную» у Запада. Близкие идеи исповедовал и венгр Дьёрдь Конрад, назвавший «историческим несчастьем» то, что тысячу лет тому назад проживавшие в регионе народы не сумели прочно встать на западный путь исторического развития. Венгерский историк Енё Сюч в эссе «Три исторических региона Европы» проанализировал специфические «исторические структуры» Польши, Чехии и Венгрии с большей научной тщательностью и глубиной, чем Кундера, но на основе тех же культурных традиций, мироощущения и типов национального самовыражения. Сюч пришел к выводу, что с момента своего формирования на восточных окраинах Западной Европы все эти государства оказались в весьма сходных обстоятельствах: они стали частью Европы позднее своих западных соседей и поэтому несколько отставали в экономическом и социально-политическом развитии, но в борьбе за выживание постоянно пытались догнать Запад, стать равноправной и равноценной его частью. Далеко не всё и не всегда им в данном отношении удавалось, и поэтому – по западным меркам – они до сих пор кажутся недостаточно развитыми, не полностью сформировавшимися. Тем не менее, при сравнении со своими восточными (и юго-восточными) соседями Центральная Европа обнаруживает качественное, так сказать, кровное, родство с цивилизацией Запада. Список авторов, развивавших эту тему, практически бесконечен; и, пожалуй, без всякого преувеличения можно сказать, что полемика о судьбе и специфике Центральной Европы самым серьезным образом способствовала созданию той интеллектуальной атмосферы, без которой были бы немыслимы события 1989 г.

Следовательно, литературный и научный интерес к истории Центральной Европы в то время был актуален, что, в свою очередь, предопределило серьезность его политического резонанса. Отнюдь не случайным представляется тот факт, что столь существенное место в дискуссии о Центральной Европе было уделено именно проблеме исторической (в нашей терминологии – «символической») географии. Он может быть прояснен ссылкой на аналогичную ситуацию с пограничными землями на севере и северо-западе Франции. Часть этих земель и народов – валлоны и фламандцы – примкнули к Бельгии, а жители Эльзаса и Лотарингии стали полноправными французскими подданными. И хотя все эти малые этносы ревностно сохраняют свою национальную самобытность вплоть до наших дней, ни в одну, даже самую горячую, голову, насколько нам известно, не пришла идея восстановить их былую территориально-историческую целостность, объявив эти земли, например, «Центральной Западной Европой» (в противовес «Центральной Восточной Европе»). Конечно, пограничные земли, расположенные между Францией и Германией, в течение почти всей своей истории являли собой яблоко раздора для претендовавших на них держав, однако никаких препятствий для их идентификации с точки зрения «символической» географии никогда не возникало. И поэтому не было никакой надобности создавать для них некую специальную «общую судьбу», сплетать их узами особой дружбы, любви или ненависти, как это сплошь и рядом делается в текстах пророков «Центральной Европы».

Однако в общем, на мой взгляд, историк может оперировать понятием «Центральная Европа». Для этого имеются два основания, ради экономии места определяемые нами как «минимальное» и «максимальное». Понятие «Центральная Европа» имеет право на существование хотя бы в виде пророчества или предсказания, способных стать реальностью. В данном случае это понятие как минимум является ключевым для выражения мироощущения народов, живущих на окраине западного мира. В разные периоды истории оно реализовывалось у них по-разному: иногда они реально ощущали свою потенциальную принадлежность к Западу, иногда это было лишь желание приобщиться к нему, принять западные ценности и воспроизвести западные социальные институты: классовую структуру, гражданские объединения и союзы, религиозные и политические идеи, материальную и духовную культуру, правовые и политические отношения, обычаи и образ жизни. Причем если вплоть до начала XIX в. подобные устремления носили случайный, спорадический характер, то затем они стали более частыми и систематическими. В зависимости от конкретной исторической ситуации эти устремления не всегда воспринимались с оптимизмом. Иногда они вызывали горькую иронию или обиду. В целом, однако, нельзя отрицать того, что центральная часть Европейского континента даже по своему общественному устройству была и остается неотъемлемой частью европейской культуры. Ее фундаментальные исторические структуры родственны Западной Европе. С другой стороны, верно и то, что Центральная Европа не может быть отождествлена с Западом. Они во многом отличаются друг от друга, и поэтому резкое противопоставление Центральной Европы ее восточным и юго-восточным соседям также необоснованно. Это результат предубеждений, страхов, ненависти и презрительного высокомерия, в чистом виде воспроизводящих типично европоцентристскую доктрину, в соответствии с которой каждая западная нация относится к своим восточным соседям как к еще «недостаточно европеизированным», в определенном отношении более отсталым, чем она сама. Об этом же свидетельствует высказанное предположительно в 1830-х гг. австрийским канцлером Меттернихом суждение: «Азия начинается сразу за городскими воротами Вены». Такова сила предрассудков, и в результате сторонники концепции Центральной Европы подчас вынуждены прибегать к прямолинейным доводам, сколь бы тонкими и даже строго научными ни были их собственные.

Впрочем, мы убеждены, что, по большому счету, все это не столь важно. Концепцию Центральной Европы и то, как в соответствии с ней рассматриваются составляющие этот регион территории и государства, можно отнести к положительным факторам, если воспринимать их не с исторической позиции, а лишь как умозрительную конструкцию, как идею, отражающую самосознание современных центральноевропейских народов. С коллективной памятью должен считаться даже историк, ибо, в определенной мере, именно ею формируется та самая история, которую он призван профессионально исследовать. Нельзя игнорировать различий между культурами: одни из них стремятся догнать страны Запада и интегрироваться с ними, тогда как другие опираются на достаточно мощную традицию отрицания западных ценностей в целом. Концепция Центральной Европы отражает «западный европеизм» как общепринятый и принимаемый ориентир на Запад с одновременным признанием собственной отсталости. По своей идейной сущности эта концепция направлена против антизападничества как течения общественной мысли, получившего широкое распространение в России в XIX в. (славянофилы с особой яростью боролись с «западниками», прежде всего, с европейским индивидуализмом, ассоциировавшимся с Англией и, как ни странно, с Австро-Венгрией). Историософская мысль того же периода подарила миру «евразийскую теорию», до сих пор не утратившую своего значения. Согласно этой теории, Россия является антизападной цивилизацией.

«Центральная Европа» как идея не гарантирует, однако, того, что ее сторонники не будут использовать ее в качестве доказательства региональной исключительности, как это делал Кундера, отвергая все связи с Россией. Это крайность, и она, по мнению многих, абсурдна, поскольку не следует забывать, что Россия, помимо всего прочего, дала нам Достоевского (несомненно, одного из этих неевропейских bêtes noires,[3]3
  «Чёрное животное», пугало, страшилище (франц.).


[Закрыть] по классификации Кундеры), Кандинского, Стравинского и др. Тем не менее, стремление видеть различия между «историческими регионами» Европы имеет под собой определенную почву. Об этом свидетельствуют социологические исследования, проведенные европейскими учеными с целью выявить, насколько население разных регионов континента осознает себя «европейцами». Самой высокой степенью «континентального сознания» обладают народы Центральной Европы. На Западе принадлежность к Европе ощущается значительно слабее, без всякого пафоса, а в России она практически отсутствует. Казалось бы, сторонники концепции Центральной Европы должны ликовать, но события после 1989 г. показали, что те попались на свою же удочку: им оставалось лишь с отчаянием наблюдать, как эти страны, даже не помышляя ни о региональной интеграции, ни о создании собственных межгосударственных институтов или заключении взаимных соглашений, поодиночке кинулись стучаться в двери всех европейских организаций. Дело в том, что понятие «Центральная Европа» в процессе прежних дискуссий в основном играло роль иносказания, подчеркивающего сходство с Западом. В наши же дни оно реализуется как бы в порядковых номерах той очередности, согласно которой страны т. н. «Центральной Европы» могут быть приняты в различные западноевропейские организации и союзы, а также в готовности самих этих стран интегрироваться в Европу. Я пишу эти строки через несколько дней после голосования в парламенте Венгрии по вопросу о вхождении страны в НАТО. Результат: 330 – за, 13 – против. Эти цифры, однако, не вполне отражают реальное положение вещей. Опросы населения выявляли большее число оппонентов, однако совершенно очевидно, что идея присоединения к НАТО и к Совету Европы в Польше, Чехии и Венгрии значительно популярнее, чем в странах, стоящих за ними в списке государств, вопрос о допуске которых в Европу в принципе решен положительно.