Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Ланс Хорнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Глаза у Рори закрылись, и он уснул.

Глава XVIII

Они отдыхали в течение всего слепящего зноем дня, и хотя черный мохер шатра укрывал их от белого каления солнца, он вбирал в себя жар, так что внутри шатра стало душно, как в печке. После ужасного холода предыдущей ночи страшная дневная жара казалась еще более непереносимой. Внезапные порывы ветра не приносили прохлады, а были подобны раскаленному дыханию жаровни, обжигающему кожу. Рори обливался потом, несмотря на свою наготу, ему пришлось отказаться от слишком мягкого матраса и улечься на простыне, расстеленной на полу. Млика в изнеможении спал, и струйки пота стекали по его черной коже и впитывались в одеяло под ним.

Баба вошел в шатер гораздо позднее Рори, сбросил с себя одежды и кинул их влажным комом на пол, а сам свалился на диван. Он не спал, а лежал с открытыми глазами, уставившись в черный потолок шатра, и Рори, понимая печаль друга, не стал нарушать его скорби. Но Рори чувствовал, что его молчание и близость были для Бабы красноречивее любых слов. Когда наконец‑то Рори обрел хоть какое‑то отдохновение в беспокойной полудреме, он вдруг совершенно проснулся и понял, что Бабы в шатре не было. Тут Рори увидел, что Баба сидит под сенью поднятого края шатра, беседуя со старым Слайманом. Их головы по‑заговорщицки сблизились, и, хотя они говорили тихо, Рори не мог не слышать их разговора.

– Мне трудно подумать на Мансура, – вздохнул Баба. – Он мой единственный брат, сын моих отца и матери. Хуссейн, да, это никчемный василиск, он скорее в свою мавританку‑мать, чем в нашего отца. – Он тряхнул головой в неверии и закатил глаза, так что стали видны желтоватые белки. – Но Мансур, в ком течет моя кровь, не могу понять этого коварства.

Баба продолжал качать головой с недоверием.

– Все же, веришь ты или нет, сынок, это правда. – Мрачное выражение лица Слаймана подтверждало его слова. – Юный Мансур – самый надежный лейтенант Хуссейна, лебезит перед ним, называет его «мой повелитель султан», осуждает тебя и клянется, что ни один чернокожий, да будь он хоть родственником, не имеет никакого права править Сааксом.

– А моя мать? – испуганно спросил Баба.

– Увы, она тоже целиком на стороне Хуссейна. Именно она толкала Мансура в объятия Хуссейна. Она поносила тебя на чем свет стоит и в то же время возносила хвалу и лесть Хуссейну.

– Я потерял отца, но обрел другого в тебе, Слайман. Я теряю брата и тут же обретаю его в нзрани с прекрасными волосами. Но у меня никогда не будет другой матери. Теперь, раз она пошла против меня, мне незачем возвращаться в Саакс. Зачем мне быть султаном? Уж лучше мне вернуться в замок Ринктум и отправиться вместе с моим белым братом к нему за море. Поверь мне, у меня нет ни малейшего желания ввязываться в тысячи дворцовых интриг или защищаться от сыновей моего отца, которых больше, чем песчинок в пустыне. Он ковал сыновей, как лев, дворец переполнен ими, и каждый, как Хуссейн, мечтает задушить меня во сне шелковым шнурком. Нет, Слайман, без любви моей матери и без Мансура Саакс ничего для меня не значит. Я не вернусь. Вместо этого я поеду назад в замок Ринктум и сяду на корабль. Мой белый брат великий повелитель у себя в стране, и его саксские владения станут и моими тоже.

До Рори, подслушивающего их разговор, дошел весь ужас его обмана. Кроме пустого титула Саксский и разрушенного замка без крыши что еще мог он предложить Бабе, если тот захочет поехать с ним? Ничего! Сейчас он сожалел о своей лжи и о той роли, которую вынудил его играть Спаркс. Лучше пойти к Бабе и сказать ему всю правду, но нет, у Бабы и так полно неприятностей. У Рори еще будет время на это. Он отвернулся, не желая больше подслушивать чужой разговор, но деться было некуда.

– Ты не можешь отдать Саакс на откуп Хуссейну, – говорил Слайман.

– Нет, этого я действительно не смогу сделать. Он дорог мне как память об отце, – вздохнул Баба. – Я прислушаюсь к твоим словам, хоть у меня нет никакого желания так поступать. Это мудрые слова, отец мой. Будь я последним шакалом, если отдам Саакс на откуп Хуссейну. Или он, или я. Сначала я убью его, а потом задушу Мансура. И мать тоже! Она должна умереть. Ведь записано же, что они убьют меня. Кисмет! Если уж так предначертано, мы не в силах этого изменить. Когда будем начинать, Слайман?

– Как только солнце сядет за горизонт. Нам надо прибыть к краю пустыни до восхода солнца, а там мы узнаем последние новости от Абукира, который будет ждать нас там. – Слайман склонил голову и встал.

Баба вновь решил искать укрытия под шатром, и Рори, стыдясь своего подслушивания, притворился спящим.

Всю ту ночь Рори и едущий рядом с ним Млика направляли своих верблюдов по холодным, залитым лунным светом просторам песков. Примерно через два или три часа после полуночного привала песок стал исчезать, и верблюды шли по полоскам редкой травы, пока они не сменились более твердым торфяником, потом колючим кустарником и наконец, когда солнце позолотило небо, Рори увидел перистые кроны финиковых пальм, выгравированных на фоне утренней зари, и побеленные купола хижин поселка.

Вдруг он услышал крики и шум вперемежку с оружейными залпами, а от стены, окружавшей поселок, отделилась ватага верховых и бросилась к ним навстречу. Это были явно не враги. Рори видел, что они стреляли в воздух, а когда они стали приближаться, то в их криках Рори стал различать имя Бабы. Во главе ватаги скакал юноша в развевающихся белых одеждах, мушкет которого изрыгал языки огня в воздух. Когда он приблизился, Рори увидел, что это был негр, очень похожий на Бабу. Баба, все еще сидя на верблюде, приказал подать лошадь, но, прежде чем она подоспела, юноша уже стоял перед Бабой. Единственным оружием Бабы был кривой кинжал, но он соскочил с верблюда, бросился к лошади юноши, схватил ее за удила и, вцепившись сильной рукой в бурнус всадника, стащил его на землю и придавил, поставив ногу ему на грудь.

– Я сказал, что сначала убью Хуссейна, а потом тебя, Мансур, но Аллах распорядился иначе. Ты умрешь первым! Но прежде чем убить тебя, хочу сказать тебе, какое удовольствие я получу, перерезая тебе горло. Нет, так ты слишком легко отделаешься. Я задушу тебя собственными руками.

Человек на земле рассмеялся Бабе в лицо, показывая два ряда крепких белых зубов.

– Убери свой кинжал, брат. – Он выгнул спину, пытаясь сбросить ногу Бабы. – И убери свою чертову ногу у меня с груди. Это так ты принимаешь сына своих отца и матери? Я твой брат, большой Баба, твой родной брат, горилла ты громадная.

– Ты мне не брат, предатель.

Опять Мансур рассмеялся:

– Как же я могу быть предателем?

– Ты хочешь, чтоб я поверил, что старик Слайман наврал мне.

– Конечно, нет. Слайман никогда не врет, но он всего не знает.

– Он сказал, что ты предатель, заодно с Хуссейном.

– Совершенно верно! Я был заодно с этим шакалом, с этим совратителем детей. Но я не предатель. Послушай! Когда умер наш отец – да насладится его душа благами рая, – Хуссейн, этот соблазнитель маленьких мальчиков, провозгласил свою гнилую персону султаном. Первой его мыслью было убить мою мать и меня. Ах, запомни вот что, большой Баба! Наша мать мудра мудростью своей расы. Она призвала меня к себе и велела пойти к Хуссейну, этому пожирателю верблюжьего помета, и броситься ему в ноги и целовать подошву его вонючего бабуша. Она умоляла меня поклясться в верности этому насильнику гиен и отречься от тебя, то же самое она собиралась сделать сама. Вот мы так и сделали, и этот козлиный любовник был так доволен, что сделал меня капитаном своей армии. Это свидетельствует о его глупости. Тут‑то моя мать и я составили собственный план. Ночью она покинула гарем, и мы вместе ходили по Сааксу и убеждали людей, что ты, а не Хуссейн, должен быть султаном. Поверь мне, убеждать народ пришлось недолго. Мы ждали, пока не услышали весть, что ты приближаешься, и тогда я ночью прокрался в гарем Хуссейна, переодетый с помощью моей матери. Эх, большой Баба, из меня получилась такая аппетитная гурия. Хуссейн перестал любезничать со своей желтоволосой нзрани и начал кадриться ко мне, но не заметил, что под одеждами у меня был пистолет. Я взял его в плен. Под дулом пистолета я вывел его из гарема и запер в самой глубокой темнице дворца, где его пристально охраняют день и ночь те, кто считает тебя своим султаном. Я выехал вперед, чтобы сообщить тебе эти новости, и какой же прием я получил! Теперь‑то ты можешь убрать свою ногу с меня – ну и ножища, как у слона, – дай я встану и отдышусь, и ты сможешь обнять меня и сказать, какой я, в самом деле, молодец!

Баба нагнулся и поднял Мансура, крепко обняв его. Тут началось настоящее столпотворение. Рори вдруг оказался в самом центре ревущего круговорота людей, желающих дотронуться до Бабы, стать перед ним на колени, приветствовать его и предложить ему свой меч. Молоденький Мансур, который понятия не имел, кто такой Рори, стоял рядом с ним, подозрительно уставившись на незнакомца, пока Баба, принимавший поздравления своих подданных и одновременно пытавшийся вздохнуть полной грудью в этой душегубке, не улучил момент и не сказал Мансуру про Рори. После этого Мансур, точно так же как его брат, обнял белого гостя. После этих знаков внимания Рори тоже стал принимать поздравления от тех, кто не смог пробраться к Бабе. На все это смотрел улыбающийся Млика, он, раб, вдруг превратился из умирающего бедняги в видного человека, вокруг которого крутились люди, оказался совершенно в другом мире.

Постепенно суматоха улеглась, и какое‑то подобие спокойствия было восстановлено, так что Баба, Рори и свита смогли сесть верхом и въехать в деревню, где их появление вызвало новый шум и крики. Потом им дали короткую передышку, чтобы смыть с себя пыль пустыни в местном хаммаме и переодеться в свежие одежды. Затем они позавтракали финиками с хлебом, запивая черным арабским кофе, и вновь сели в седла. Для Рори это было огромным облегчением после тряски на верблюде. Остаток дня у них ушел на триумфальное, сопровождаемое криками, шествие к городу Саакс.

Город оказался больше, чем предполагал Рори. Раскинулся он в пыльной земле вереницей извилистых и узких улочек, плутавших между стенами без окон. Огромные городские ворота, в которые они въезжали, были выложены разноцветными изразцами и лепными гипсовыми арабесками, но сами стены были всего лишь из прессованной глины, местами испещренные широкими трещинами, там, где дожди проделали глубокие борозды. Как и стены, сам город был построен из прессованной глины. В основном это были толстостенные квадратные дома, некоторые из них выбелены. Улицы были узкими и извилистыми, по щиколотку заваленными отбросами и источающими жуткую вонь. Иногда они становились так узки, что всадникам приходилось ехать колонной по одному. Баба и Мансур теперь были далеко впереди от Рори, их разделяла колонна кричащих людей, но Млика держался ближе к Рори, и тот чувствовал его защиту. То, что Рори был нзрани и чужестранец, видели все, и некоторые из приверженцев Бабы с дикими глазами, которые уже довели себя до истерического неистовства, принимали его за раба‑христианина, которого Баба купил и привез в Саакс. Они плевали в него, называли христианским псом, а некоторые, в чьих глазах пылал фанатизм, угрожающе замахивались. Никто, однако, так до него и не дотронулся, и у одного из поворотов в лабиринте улочек Рори увидел ждавшего его Мансура. И как только рядом с ним очутился брат Бабы, все оскорбления прекратились, а взгляды перестали быть враждебными и стали дружелюбными или любопытными. Он не мог себе представить свою жизнь здесь, окажись он настоящим рабом в свите Бабы. Мурашки побежали по коже, и его передернуло. Теперь он выкинул эту мысль из головы. Он был другом Бабы; нет, больше, он был другом султана.

Дворец султана Саакса, по крайней мере снаружи, выглядел не так внушительно, как замок барона Саксского в Шотландии. Он представлял собой высокую, зубчатую стену из выбеленной глины с выложенными лазурными изразцами воротами в форме тюльпана, ведущими во внутренний двор. Двор, когда они в него въехали через узкие ворота, оказался не чем иным, как большой площадкой с утрамбованной землей, ограниченной другой высокой стеной с единственной двойной дверью из старых кедровых досок, украшенных громадными остроконечными розетками, на которые можно было наколоть человека. (Позже Рори узнал, что именно таковым и было их предназначение.) Они остановились в дверях, которые распахнулись, скрипя несмазанными петлями. Утомленный криками и сумятицей, Рори с радостью слез с коня в сравнительно тихом полумраке коридора, ведущего во внутренний дворик. Сюда никогда не проникали зной, шум и гам. Слышалась хрустальная музыка фонтанчика, струйкой стекавшего в бассейн, выложенный плитками; доносилось пение птиц в клетках; Рори наслаждался ароматом цветов апельсина и пятнистой прохладой тени. Абсолютная строгость внешней стороны дворца компенсировалась уютом внутреннего дворика и старомодным изобилием интерьера.

Баба освободился от присутствия дворцовых прихлебателей и направился к Рори.

– Отдыхай, брат мой, – он покровительственно положил руку Рори на плечо. – Вечером опять будет праздник, и тебе понадобятся силы. Я помещу тебя в апартаменты Хуссейна. В них все твое. Ты никогда не знал его, так что можешь спокойно носить его одежду или драгоценности, в общем, бери все, что пожелаешь. Он не скупился на свои наряды, а телосложением во многом походил на тебя. На сегодняшний вечер выбери самое хорошее, потому что Мансур сядет по правую руку от меня, а ты – по левую. Подбери что‑нибудь подходящее и для своего касая, который встанет позади тебя. Будет много еды и питья. В такую ночь даже мусульмане с удовольствием пьют пальмовое вино. Позднее будем судить Хуссейна. Отдыхай, Рори, пока я за тобой не пришлю, и тогда уж я объявлю перед всеми сааксцами, что мой гость, лорд Саксский, – мой брат.

Молодой черный раб в безупречных белых одеждах проводил Рори, за которым следовал Млика, через лабиринт открытых двориков, полутемных залов и крытых галерей, пока они не подошли к крылу дворца, которое, очевидно, было построено позднее остальных строений. Здесь пол был из глазурованных изразцов, а на окнах – жалюзи, смягчавшие яркое солнце. Рори видел предметы европейского происхождения, которые выглядели здесь так же нелепо, как и в тростниковых хижинах Базампо. Он заметил часы из золоченой бронзы с хрусталем, мраморную статую обнаженной греческой нимфы в человеческий рост и безвкусные, позолоченные французские стулья, которые кое‑как скрашивали однообразие уставленных диванами стен в остальных помещениях дворца.

Они прошли через несколько комнат, более или менее изысканно обставленных, и наконец раб остановился у полированной деревянной двери, открыл ее и низко поклонился Рори, за которым следовал Млика, предлагая войти. В этой комнате также находилась мешанина из мавританской и европейской мебели. В ней раскинулась широченная венецианская кровать, которая могла бы составить честь венецианскому палаццо, и Рори был заинтригован явно эротическими изображениями греческих богов и богинь на высокой спинке. Толстые восточные ковры покрывали пол; низкие столики из темного дерева мерцали перламутровыми инкрустациями; драпировки из серебристого газа окутывали окна; и – это вызвало улыбку на лице Рори, – важно восседая на украшенном серебром столике, печной горшок с крышкой заявлял о своем британском происхождении темно‑каштановыми украшениями.

Томным взмахом черной руки раб открыл другую дверь, и Рори вошел в комнату поменьше с вделанной в пол ванной, стены которой были уставлены сундуками из кедра. Открыв их, Рори увидел роскошные вещи, которые, как он понял, и представляли гардероб несчастного Хуссейна. Лишенный возможности общаться с Мликой, Рори задержал юношу, который привел его.

– Мой раб не говорит по‑арабски и не понимает меня, – Рори кивнул в сторону Млики. – Ты не поможешь мне?

– Да, да, конечно, если прикажете, мой повелитель. Меня зовут Ома. Ваш раб глуп, мой повелитель. Что может смыслить человек, который недавно выковыривал коровий навоз между пальцев, в прислуживании такой важной персоне, как вы? Да он просто бушмен, который и в доме‑то никогда не был. Он никакого понятия‑то не имеет и, скорей всего, будет мочиться прямо в окно и гадить на пол, потому что у него никакого представления нет, как живут цивилизованные люди. Потом, от него пахнет, как от бабуина. К тому же он хромой, он прихрамывает. Почему бы вам не продать его? Он совершенно никчемен. Меня вам дал великий султан Саакса, и я цивилизованный человек, знающий все входы и выходы во дворце. Позвольте мне отвезти эту обезьяну на невольничий рынок и продать его. За него дадут не меньше десяти монет серебром, хотя он и ни на что не годится.

– А из этих десяти серебряных монет сколько возьмешь себе? – Рори оценивающе посмотрел на юношу, впервые по‑настоящему заинтересовавшись им. У того была очаровательная улыбка, обнажавшая ряд белых зубов; глаза у него были подведены краской для век, а пальцы испачканы хной. Он был худ, как ивовый прут, и кожа у него была светлее, чем у Млики. Несмотря на то что он был негром, у него был красивой формы нос, и весь он источал всепоглощающий запах жасмина.

Ома задумался на мгновение. Улыбка у него стала лукавой, но очаровательной.

– Себе, мой повелитель, я бы оставил не больше двух. Я очень честный.

– Но мы не будем продавать Млику, нет, даже за двадцать монет серебром, потому что, я уверен, он честнее тебя. Твоей обязанностью будет объяснить ему, как мне прислуживать. Я научу его своему родному языку, чтобы он мог разговаривать только со мной, и ни с кем другим. Понял! Одному слову я его научу прямо сейчас. – Рори повернулся к Млике и поманил к себе: – Подойди, Млика!

Большой негр стоял мгновение в нерешительности.

– Подойди сюда, Млика, – Рори поманил его указательным пальцем и указал на пол перед собой.

– Подойди, – ответил Млика и подошел туда, где стоял Рори.

– Видишь, он не глуп, Ома. Так что научи его всему, что знаешь сам. А сейчас приготовь мне ванну и покажи Млике, как это делается. Когда я закончу, покажешь ему, где купаться, чтобы от него больше не воняло. Спать он будет здесь, в этой комнатке рядом с моей, но ты должен сказать, где ему найти еду и где получить еду для меня, если мне захочется поесть здесь в одиночестве.

– Я научу его, мой повелитель, но…

– Но что?

– На десять сребреников… Всего восемь, если ты оставишь себе два.

– На восемь сребреников вы сможете купить рабыню. Пусть не очень хорошую, но молоденькую, десяти или одиннадцати лет. Это самый лучший товар: их никто еще не пробовал и в этом есть определенная прелесть…

– Которую ты бы с удовольствием испытал, я полагаю. Нет – Рори был непреклонен. – Млика не продается, и если я куплю рабыню, то, во всяком случае, не ребенка.

– Мой повелитель еще узнает, что Ома прав. – Раб улыбнулся, показав все зубы, а потом сделал неприличный жест, крепко зажав палец на одной руке пальцами другой руки и медленно двигая им взад и вперед. – Эх, сейчас мой повелитель молод; став старше, он захочет девочек помоложе, пока не наступит время, когда ему будут нравиться только совсем маленькие девочки. Но сейчас, конечно, мой повелитель молод и полон огня; у него… прям, как шомпол; большой, как моя рука, и тверд, как стальное копье. Поэтому ему не нужны узкие щели, которых жаждут старики.

– Ванну, – напомнил ему Рори.

– Ах да, ванну! Я научу этого черного бабуина, как готовить ее. Пока вы ждете, мой повелитель, позвольте мне избавить вас от этих потных лохмотьев. Видите, вот черные фиги с медом, сладким, как губки нубийской демимонденки. Вот апельсины, круглые и маленькие, как груди юных персиянок. А вот дыни, большие, как титьки самок‑мандинго. А вот, мой повелитель, гранаты, которые разверзаются и показывают красное нутро, как прелестные расселины, которых жаждут все мужчины. Эх, вон там бананы, которые стоят, как ярды молодых парней с Магриба, а вот фундуки, похожие на орешки, которые они носят в своих бесценных мешочках. Здесь есть чем вам насладиться, пока ждете ванну, а после того, как закончите, я поработаю с вашим телом своими руками и натру его нардом и маслом сандалового дерева и бергамотом для возбуждения чувств своей партнерши из гарема…

– Но у меня нет гарема, – ответил Рори.

Ома подмигнул ему:

– Гарем предателя Хуссейна исстрадался по мужчине, а во дворце ходят слухи, что султан намерен отдать его вам. Это были апартаменты Хуссейна, смотрите! – Ома раскрыл газовые занавески и поднял жалюзи.

Рори вышел на балкон и посмотрел вниз на большой внутренний двор, где гуляли женщины без паранджи.

– Если бы они не предназначались для вас, султан вряд ли отдал бы вам эти апартаменты.

Ома стянул с Рори грязный дорожный бурнус и сделал знак Млике снять с господина нижний халат и кафтан. Когда они были сняты, Ома стал перед Рори на колени, развязал шнурок, который удерживал объемистые штаны вокруг его талии, и дал им упасть на пол. Подозвав к себе Млику, он показал ему, как снимать шлепанцы и как растирать хозяину ступни грубым полотенцем.

Рори положил руку на голову Млике, слегка дотронувшись до нее. Затем, к большому удивлению Омы, Рори встал на колени перед Мликой и дотронулся до перевязанной щиколотки.

– Лучше?

Млика сначала ничего не понял, и Рори повторил слово, кивая головой для убедительности. Лицо Млики просветлело. Теперь он понял странное слово. Он сделал один шаг, чтобы показать Рори, что больше не хромает так, как раньше.

– Лучше, – ответил он серьезно, потом улыбнулся, показывая Рори, что он не только понял английское слово, но и никогда этого не забудет. – Лучше, – повторил он.

– Что означает это слово нзрани, мой повелитель? – Ома не хотел, чтобы им пренебрегали.

– А… – Рори взглянул на Млику, затем повернулся к Оме и замотал головой. – Это понимаем только Млика и я.

Глава XIX

Ночной пир, устроенный на просторном внешнем дворе дворца, стал фантасмагорией сверкающих факелов, огромных блюд кускуса, барашка, жаренного целиком, и липких медовых хлебцев. Все это подавалось как‑то бессистемно между стремительными вылазками верховых в белых одеждах, которые поднимали облака пыли, скача прямо на собравшихся за столами, резко останавливаясь, разряжая свои ружья в воздух вместе с оглушительными рапортами и разворачивая своих лошадей, чтобы галопом унестись прочь. Сцена эта напоминала совершеннейший бедлам: мерцающие огни, непрекращающееся движение и орущая толпа, приветствующая каждую вылазку верховых выкриками и пронзительными визгами.

Рори был разодет и, как ему казалось, похож на яблочный пирог, в белом халате поверх белоснежного тафтяного кафтана, так обильно расшитого золотом, что у него чесалась кожа даже через нижнюю рубаху. Ома намотал бесчисленное количество ярдов тонкого белого муслина вокруг его головы, воткнул пучок перьев цапли и пришпилил их рубином Бабы, который сверкал, как раскаленный уголь. Рори сидел слева от Бабы, Мансур – справа. Судя по знакам почтения, выражаемым ему, Рори был третьим по значимости в ту ночь, Баба играл главную роль, а его младший брат был вторым по старшинству. О еде не могло быть и речи, потому как верховые, казалось, задались целью как можно ближе подлететь на своих скакунах к блюдам с кускусом, но не наступить на них. Каждый раз Рори казалось, что всадник пробороздит прямо через центр ближайшего к нему блюда, и хотя после нескольких испугов он обнаружил, что ничего подобного не происходит, он все равно не мог поднести никакой пиши ко рту, потому что больше уронил себе на шелковый кафтан, чем преуспел в еде.

Баба встал и хлопнул в ладоши. Неожиданно все течение праздника переменилось. Вылазки всадников прекратились, крики смолкли, и даже коптящие факелы, казалось, стали меньше дрожать, когда четверо гигантских негров втащили жалкую фигурку человека и швырнули его наземь перед Бабой. Человек так был обвешан цепями, что едва мог стоять, но негры поставили его на ноги, поддерживая под руки. Рори увидел юношу, высокого и худого, с узким лицом, не лишенным приятности, несмотря на орлиный нос и тонкие губы. Он был наг, на нем была только грязная набедренная повязка, и Рори заметил у него на теле сгустки запекшейся крови. Когда пленник открыл рот, чтобы взмолиться к Бабе, все увидели зияющую черную дыру. Все зубы у него были выбиты, и во рту оставались только сломанные обрубки.

– Добро пожаловать к нам на торжество, Хуссейн, брат мой.

Баба оторвал кусок мяса от туши овцы и бросил его брату.

– Ты опоздал на мой праздник, да и одет ты так, как будто не собираешься оказать мне знаки внимания. Но я прощаю тебя, хотя и должен признаться: железные цепи идут тебе не так, как бархатные кафтаны. Ты пришел воздать почести новому султану Саакса. А‑га! Этот титул тебе небезызвестен. Ты наслаждался им короткое время, так что это для тебя не в новинку. Но, увы, Аллах, мудрейший и великодушнейший, посчитал справедливым передать этот титул мне, и теперь я султан, а не ты. Так и должно было случиться, Хуссейн. Наш отец хотел, чтобы я стал султаном, иначе он не сделал бы меня шанго. Но я отвлекся. Мне не хватает хороших манер, ведь я не представил тебя своему гранд‑визирю, моему почтенному брату Мансуру, который так же черен, как и я. Не представил и другому моему брату, великому лорду Сакса, который гораздо белее тебя. Я счастливый человек, что имею двоих таких братьев, и к величайшему моему сожалению, у меня нет еще одного брата по имени Хуссейн, который тоже мог бы сидеть здесь подле меня, не попытайся он убить меня и отнять у меня мое законное право престолонаследия.

Хуссейн поднял вверх руки, насколько позволяли ему цепи.

– Насколько милостив Аллах, будь настолько же милостив ко мне, Баба. Честно говоря, я не намеревался причинять тебе вреда: отнять султанат Саакс – да, но не твою жизнь. И, Баба! Выслушай меня как следует. Именно твой брат Мансур обманом побудил меня к этому. Спроси его, кто замышлял коварные планы против тебя. – Хуссейн попытался поднять руку, чтобы показать на Мансура, но вес кандалов не позволил ему сделать это.

– Спроси у него сам, порожденье зла, пес шайтана, пожиратель помета, насильник верблюдов, искуситель младенцев и сын магребской потаскухи. – Голос был женским, хотя и низким, и бросал обвинения Хуссейну из заросшего окна в стене над ними.

– Моя нежная матушка обращается к тебе, Хуссейн. – Поднял вверх палец Баба, открывая происхождение голоса. – Не собираешься ли ты сказать мне, что она тоже замышляла что‑то против меня?

– Она…

– Говори мне правду, Хуссейн.

– Да, скажи ему правду, ты, магребский ублюдок. Скажи тем же голосом, которым ты совращаешь маленьких девочек, – продолжал голос.

– Твоя мать невиновна, о Баба. Точно так же и Мансур! Я только пытался выгородить себя. Аллах милостив, будь и ты милостив ко мне. Я стану самым преданным твоим последователем. Подари мне жизнь, чтобы я мог служить тебе, и я докажу, что смогу сделать для тебя живой больше, чем мертвый. Позволь приползти к тебе на брюхе и поцеловать кончик твоего бабуша. Позволь мне в кандалах и в пыли приползти к тебе, чтобы дотронуться до тебя. Прогони меня в пустыню, но не убивай меня, Баба. Я молод и люблю жизнь так же, как и ты. В моих жилах течет кровь нашего отца, так же как и в твоих. Мы же братья, Баба. Помнишь, как в детстве мы спали вместе, играли вместе, вместе скакали на лошадях. Помнишь, как мы вместе обладали нашей первой женщиной. Спаси меня, Баба, спаси меня.

– Продолжай, Хуссейн. – Баба потянулся к блюду с кускусом и скатал липкий шарик между большим и указательным пальцами, а потом положил его себе в рот. – Продолжай, брат мой, разговор с тобой доставляет мне истинное наслаждение. Да, я помню, как ты ругался, когда мы спали вместе. Помню, как ты всегда выбирал себе лучшую лошадь. Помню, как ты всегда спорил, что вышел победителем в каждой игре, в которую мы играли. И я помню, Хуссейн, как мы вместе делили нашу первую женщину. Помню, ты сказал, что должен быть первым. Что ты не сможешь после меня, потому что я черномазый. О да, Хуссейн, я все помню. Ты всегда меня ненавидел. Даже сейчас ты меня ненавидишь.

– Не ненавидел тебя, Баба, а завидовал тебе! Женщины хотели тебя больше, чем меня. У меня было только одно, чего не было у тебя. Цвет моей кожи! Сделай же мне это ничтожное одолжение, Баба. Оставь меня в живых.

Баба медленно опустил голову, безжалостная улыбка придавала его лицу такое выражение, которого Рори никогда раньше не видел.

– Есть ли еще какие‑нибудь одолжения, которые ты хочешь попросить у меня, Хуссейн? Боюсь, я не смогу сделать тебе это одолжение. Но раз уж ты должен умереть, может, ты захочешь выбрать, как тебе умереть. Может быть, ты хочешь, чтобы мои слуги протащили тебя за лошадьми, привязав за пятки? А может, ты хочешь, чтобы тебя распяли на земле, а потом промчались на своих скакунах над тобой? Потом мы можем проткнуть тебя стальными прутьями на воротах, и пусть канюки обглодают твои кости добела. Или, если ты хочешь умереть по‑настоящему необычной смертью, мы удобно посадим тебя на молодой побег бамбука, вставив его тебе в задницу. И ты сам сползешь по нему на землю. Молодой бамбук растет быстро, и он острый, как кинжал. Его острие пронзит тебя за день, может, чуть дольше.

– Баба…

Баба вяло взмахнул рукой.

– А‑а… все это неприятные смерти. Для тебя я выберу приятную. У тебя, Хуссейн, будет смерть, о которой мужчины могут только мечтать. Женщины из гарема моего отца будут без ума от такого молодого жеребца, как ты. Мой отец был человек пожилой и ублажал их не часто и не слишком рьяно, и они разболелись от стерильных объятий своих евнухов. Но ты, Хуссейн! Они будут гордиться тобой и твоим твердым ярдом. Мы дадим тебе немножко опиума, чтоб ты ублажал их дольше и лучше. Ты ведь всегда был любителем гаремов, ну а теперь ты насладишься ими всласть. В гареме моего отца есть даже нзрани‑блондинки, а тебе они так нравятся. Но подробности узнаешь у моей матери, которая все это подготовила.

Хуссейн всхлипнул, тело его затряслось в конвульсиях:

– Только не это! Только не это, Баба! Избавь меня от этого! Раз я был свидетелем подобного. Если тебе надо убить меня, сделай это быстро своим кинжалом или пусть Бистака отрубит мне голову одним взмахом своей турецкой сабли. Но не отдавай меня женщинам. Сжалься, Баба.

Баба и Мансур обменялись взглядами; Баба кивнул.

– Ах, ты сделал выбор, Хуссейн. Больше всего ты боишься женщин. Поэтому остановимся на женщинах. Снимите с него кандалы! Дайте ему опиума и пусть запьет его добрым глотком шпанских мушек. Отведите его к Бистаке, который охраняет двери в гарем моего отца. Пусть играют дарбуки! Пусть люди танцуют! Пусть пир продолжается! – Баба встал, рука его опустилась на плечо Рори. – Пошли! Такого ты никогда не видел, и вряд ли когда‑нибудь увидишь. Зрелище не из приятных, но ты узнаешь, как мы расправляемся с предателями здесь в Сааксе. Мансур, ты тоже. Это и для тебя послужит уроком. Мы трое встанем на балконе и будем наблюдать. – Он обернулся и поднял лицо к уставленному салатом окну над собой: