Текст книги "Леона. На рубеже иных миров (СИ)"
Автор книги: Лана Яровая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Не серчай на меня. Сердечно обнимаю тебя, твоя любящая сестрица, Леона.»
***
На окраине Яровищ, прямо у западных ворот, выходящих в сторону сосняка, стояла справная двухэтажная изба из темного сруба, принадлежавшая семейству почившего две зимы назад охотника. Когда-то богато обставленная и полная семейного тепла, сейчас она была лишь тенью былых времен и поражала бедностью убранства.
Отец семейства был лучшим охотником села, но даже к лучшим, порой, судьба становится не благосклонна. Охотник сгинул, оставив тяжелую седьмой месяц жену на волю Многоликого. Убитая горем вдова, разродилась раньше срока и только боги помогли выходить младенца, но увы, они обошли своей милостью саму роженицу. Роды были тяжелыми и забрали с собой половину ее здоровья, едва не приковав женщину к кровати.
Сама женщина, вопреки своим хворям, часто повторяла, что боги были милостивы к ней и ее детям, сохранив ей жизнь, а им мать, не оставили их убогими сиротками. Но Таша – старший ребенок в семействе, на чьи плечи легли все заботы, так не считала, ведь отца Боги не пожалели, забрали. Она не плакала по ночам от отчаянья лишь потому, что матушка и младшие могли услышать. Девушка не показывала ни печали, ни усталости, ни своей боли, ни того, как ей тяжело приходится нести на себе этот груз ответственности. Она теперь главная опора семьи, нельзя показывать слабость. Если она не будет сильной, то кто тогда? Да и всем им сейчас было трудно…
Но все чаще и чаще стала Таша приходить в Божий дом, ища успокоения и помощи. И лишь в тишине молельни, под сводами божьих палат, она могла позволить себе не сдерживать своих слез отчаянья.
Девушка приходила, словно стыдясь своей слабости, в то время, когда в обители высших сил не бывало прихожан. Медленно, словно сама не понимая зачем она здесь, она подходила к огромному деревянному идолу Богини Юрсалии – покровительницы женщин и детей и садилась у ее ног. Прижавшись к босым ступням богини и сжавшись в бесконечно вздрагивающий комок, она безостановочно рыдала и неустанно спрашивала ее, почему она не помогла? Почему не спасла отца? Почему не уберегла тяжелую[1] мать? Таша рыдала и, сама не зная зачем, молила о помощи. Но Юрсалия молчала, глядя в даль пустыми деревянными глазами.
Спустя время, на место боли пришла ярость, и девушка уже не молила, не стенала в слезах. Она начала требовать ответов, кричать и проклинать Богов за их глухое жестокосердие. Она билась в бессильной ярости, то рыдая и моля о помощи, то упрекая Богов в их бездействии и безразличии к своим детям.
В один из тех дней, когда девушка выплескивала болезненную ярость на деревянную статую Богини, внутри вдруг что-то щелкнуло, замерло и разлилось по нутру холодное опустошение. И Таша, осоловело оглядевшись и устыдившись себя, медленно вышла из обители, ни разу так и не подняв взгляд к деревянным глазам идола. И лишь служительница Юрсалии, остававшаяся в тени статуи, чтобы не мешать чужому горю, вдруг на мгновенье увидела в деревянном взгляде Богини печальное сочувствие.
В свой последний визит в обитель Таша даже не приблизилась к Богине. Она безжизненно села на пол прямо у входа и, облокотившись на стену, молча глядела в пустоту. Она и сама не понимала, зачем снова пришла сюда. Девушка разочаровалась в Великих Богах и больше ничего от них не ждала, потеряв всякую веру. Но именно в тот день она ясно поняла, что поднимет братьев и сестер на ноги и вылечит мать. Чего бы ей это не стоило.
– Маманя! Я дома! – раздался слегка запыхавшийся девичий голос в сенях обедневшего дома.
В доме заголосили дети:
– Ташка пришла!
– Ура-а, Та-ашка!
Распахнулась тяжелая дверь и навстречу Таше выбежал темноволосый мальчишка годков шести:
– Ташка, я та-акого жука сегодня поймал, гляди! – радостно прокричал он, несясь к сестре со сложенными домиком ладошками.
Обвешанная сумками девушка первым делом освободила себя от тяжелой ноши, поставив на дощатый пол сумки и мешки, затем присела на короткую лавку, стоявшую в сенках, и сняв легкую обувку, протянула руки к босоногому мальчонке.
– Ну показывай, – серьезно проговорила она, заинтересованно глядя на детские ручонки.
Сияющий и довольный собой мальчишка с трепетом раскрыл свои крохотные ладошки, показывая большущего рогатого жука с переливающимися зеленым полосками на черной блестящей спинке.
– Да ты поймал настоящее сокровище, – с улыбкой подтвердила девушка, поглядев на жука.
– А то! – еще сильнее засиял ребятенок.
– Микош, но разве ж здесь его дом? А вдруг он полз к своим махоньким жучкам – деткам и сейчас они остались совсем одни-одинешеньки.
Мальчишка потускнел и печально опустил плечи.
– Как мы без тятьки? – тихо спросил он.
– Как мы без тятьки, – вздохнув, ответила девушка и погладила мальчишку по голове, – но у нас есть матушка, а у жучков может и мамки, и тятьки теперь нет.
– Им, наверно, страшно одним, – грустно проговорил паренек, – я сбегаю отнесу его обратно, пока его жучки не потерялись.
– Думается мне, что ты прав Микош. Жучки, небось, напуганы. Ты молодец, что решил отнести его обратно, это будет правильно. Ну, давай, беги тогда поскорше.
Девушка погладила братишку по спинке, и он, как был босым, так и умчался во двор. В сени выглянула конопатая девчушка лет четырнадцати, как раз входящая в пору.
– Ух ты! Ташка! Сколько сумок-то! – восхищенно воскликнула девчонка. – Чего у тебя там в мешках? – Спросила она, взбудораженная съедающим ее любопытством.
– Заноси в дом, щас вместе глядеть будем, – хохотнув ответила Таша, и встав с лавки, взяла часть сумок.
Девчушка возбужденно подхватила наполненные мешки и быстро вбежала в дом.
– Мамка! Ты гляди сколько сумок-то Ташка принесла! – заголосила девочка, ставя набитые мешки на лавку, и тут же развязывая один из них, и заглядывая внутрь. – Маманя, да тут целый мешок копченого мяса! Мм-м, как пахнет-то! – мечтательно протянула девчушка.
– Фронька, не голоси, – улыбаясь, ответила когда-то красивая, а ныне болезненного вида женщина, сидящая на застеленной периною лавке, и прядущая серую кроличью шерсть. Ее былая красота померкла на фоне чрезмерной худобы и бледности, на лице сильно выделялись чуть впалые щеки и темные, давно не проходящие круги под глазами. Но несмотря на затянувшуюся хворь, болезнь не сделала ее вид отталкивающим – слишком много нежности пряталось в мелких морщинках, которые не портили ее лица, а лишь свидетельствовали о мягкости нрава, слишком много любви плескалось в ее ласковом взгляде и теплой улыбке, чтобы болезнь смогла забрать всю ее притягательность. Может бабья красота уже и увяла, но красота ее светлой души стала лишь заметнее.
– Ташенька, что это? – пораженно спросила женщина, зашедшую следом за Фроней, девушку. Отложив пряжу, она встала и тихонько подошла к лавке, загруженной полными сумками.
– Ташка! Это что платье? Это мне, да? Оно ведь никому больше не подойдет, стало быть мне, да? – обрадованно завизжала Фроня, заглянув в один из мешков, и достав из него расшитый желтый сарафан с прилагающейся к нему белой, и такой же расшитой желтыми узорами рубашкой.
– Тебе-тебе, кому ж еще-то, – широко улыбаясь, ответила девушка.
– Мое платье! Новое! Мое! Ах, какое оно красивое! – восхищалась девчушка, приложив к себе сарафан и любовно разглядывая узоры. – Ташка, спасибо тебе! – счастливо воскликнула девчушка, подпрыгивая от радости с прижатой к груди обновкой. Она подбежала к Таше и, жмурясь от переполняющего ее счастья, сжала сестру в крепких объятиях.
– Носи с удовольствием, сестренка, – ответила Таша, обнимая в ответ радостную девчушку, – тебе пора уж подходит, нужно и обновками обзаводиться. Сплетем тебе еще венок из молодых подсолнухов и будешь ты у нас по осени на празднике урожая самая прилепая девица, – продолжила Таша и весело подмигнула сияющей Фроне.
Фроня на миг снова крепко прижалась к сестре, и отбежала обратно к мешкам, с новым интересом быстро глянула внутрь и повернулась к сестре.
– Я сбегаю остальных позову, – весело сказала она и, получив одобрение, бережно положила платье на лавку и бегом направилась на улицу, звать остальных ребят.
Ташка, не теряя времени, и счастливо улыбаясь, стала выгружать съестное содержимое мешков: там были и копченые окорока, и крупы, и птица, и сыры, и вяленые ягоды, и орешки в топленом сахаре. Таша сама диву давалась тому, как смогла донести все это до дома. Все это еще предстояло разобрать и разложить в кладовой и подполе.
– Да ты не переживай мам, все купленное, – хохотнув, ответила на заданный ранее вопрос Таша. Она на мгновенье отвлеклась от еды, и заглянув в один из мешков, достала оттуда невероятной красоты резной гребень из белого камня. – Держи, матушка, это тебе, – робко улыбаясь, девушка протянула подарок стоящей рядом матери. – А то ведь твое богатство грешно чесать тем махоньким гребешочком.
– Его Павлош вырезал, – возразила женщина, растрогано обнимая дочь и принимая подарок. – Таша, но откуда? – растерянно спросила она, разглядывая каменные узоры, и подняла взгляд на дочь.
– Да постояльцев много было в этот раз, – быстро протараторила Таша, возвращаясь к неразобранному до конца мешку, чтобы отвернуться, чтобы мать не увидела, как лицо предательски заливает краска, – щедрые были, одаривали монетами шибко хорошо, да и Господин Изъяслав не пожадничал, – продолжала тараторить девушка.
Женщина, хоть и не видела раскрасневшегося Ташкиного лица, почувствовала неладное. Она неуверенно оглядела все принесенные покупки, посмотрела на дочь, споро выкладывающую на стол дорогостоящую провизию, и отчетливо поняла, что не могла Ташка столько заработать подавальщицей всего за седьмицу, как бы не были щедры постояльцы.
Разве можно утаить что-то от материнского сердца? Страшная догадка болезненным уколом поразила бедную женщину, и она, прижав одну руку к лицу, а другую к груди, побледнела еще сильнее и медленно осела на лавку.
Таша, все еще улыбаясь, развернулась к матушке, и улыбка тут же слетела с ее лица, а сама она встревожено бросилась к матери.
– Маманя, ты чего это? – Обеспокоено спросила девушка, присаживаясь перед ней на колени.
Пораженная своей страшной мыслью женщина, с ужасом глядела на дочь, и глаза ее наливались слезами.
– Дочка, – прошептала она. – Ташка! Ташенька! – И голос ее сорвался, прерываясь надрывным плачем. – Доченька… Что же ты наделала, дочка! – Рыдала не погодам поседевшая женщина, с горечью прижимая к себе неразумную дочь.
Таша, осознав, что родительница ее догадалась о содеянном, не выдержала своего позора. Она прижалась лбом к материнским коленям, пряча глаза, и по лицу ее молча потекли крупные горькие слезы. Плача о своей боли, о своей потере, о том грузе, что лег на ее хрупкие девичьи плечи две зимы назад, о навсегда теперь оставшейся с ней ноше позора, изъедающей ее изнутри. Стыд, так умело запрятанный на самое дно ее души, ложными убеждениями о том, что так будет правильно, что это нужно, ведь ей необходимо заботиться о братьях и сестрах, теперь вылился на нее лавиной сжигающей душу боли.
Подтвердившаяся горькая догадка больно резанула по сердцу. Дрогнула материнская рука, легла на затылок прижавшейся к ногам дочери, и тяжелые слезы упали на ее мягкие волосы.
Так и сидели две женщины, каждая убитая своим горем, плача о своих потерях и страхах, высвобождая накопившуюся внутри боль. Никогда не позволяла себе Таша плакать при младших детях и матушке, чтобы ни в коем случае не подать виду, как ей тяжело. И никогда дети не видели свою мать со слезами на глазах. Никогда, до этого момента.
Женщина, не переставая, гладила дочь по голове, плечам, спине, везде где только могла дотянуться, словно пытаясь излечить свое дитя от порчи, исправить ее ошибку, вернуть время вспять.
– Ну зачем же, доченька, зачем, мы бы справились, – шептала она, – как же ты в замуж пойдешь, девочка моя, донечка моя неразумная.
Таша, выплакав наконец свою боль и горький стыд, недоверчиво подняла покрасневшие от слез глаза к матери.
– Матушка, что же ты, не стыдишься меня? Не выгонишь с позором? – тихо спросила она, замирая от страха.
Материнские руки дрогнули и еще крепче прижали к себе неразумное дитя.
– Ну откуда же в тебе столько дурости, – все еще плача и прижимаясь к Ташиной макушке, прошептала женщина, – да за что же мне тебя выгонять, горе ты мое, за что стыдиться. Я горжусь тобой, донечка. – На этих словах матушки Таша почувствовала, как у нее вновь задрожали губы, и она, не сдержавшись, снова вжалась лицом в материнские колени, беззвучно всхлипывая.
– Благодаря вам с Павлошем, мы все еще худо-бедно, да живем и не идем обираться по улицам. Кормилица ты наша, главная моя опора и гордость, золотце ты мое, – горько шептала женщина, прижимая к себе дочь и монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.
– Но пообещай, – она вдруг резко отстранилась от дочери и повернула к себе ее влажное от слез лицо, – пообещай мне. Поклянись! Что никогда! Никогда больше ты не станешь такого делать! Мы выдюжим, справимся, но ты больше никогда… – Женщина судорожно вздохнула. – Никогда не станешь ты зарабатывать таким способом! – повышая дрожащий голос, потребовала женщина, и получив тихое: «Клянусь, матушка», разрыдалась с новой силой, прижимая к груди непутевую дочь.
Из-за печки выглянула старенькая домовушка, печально качая головой. Ей тоже было болезно за оступившуюся девку. Ведь каждого из ребятишек сама вынянчила, каждого успокаивала, когда работящие родители пропадали в трудах. А Ташенку и того больше всех качала – первая она была, больше всех без пригляду оставалась, пока молодые родители ее на ноги вставали да хозяйство держать одни учились.
Когда в обедневшем доме стихли рыдания и иссякли слезы, а две женщины замерли в болезненных объятиях, Таша вдруг тихо сказала:
– Ох, матушка, да чтож это мы. Сейчас Фроня с малышами прибегут, а мы тут с тобой как кислая капуста сидим, такие же кислые и квелые.
И, получив в ответ грустную улыбку, Таша наигранно бодро встала и, быстро утерев глаза, вернулась к столу:
– Матушка, ты не уж серчай на меня, но надо было. Надо. У нас Фроня в пору входит, вот-вот свататься начнут, Тосю по осени замуж выдавать. Им приданное собирать нужно, а то ведь много мы распродали, когда… – Тут Таша умолкла. Еще слишком больно было вспоминать, слишком больно говорить о пережитом горе. Отец у них был очень добрый и любящий, и горячо любимый всей семьей, иначе как Тятя его и не называл никто. А какие теплые взгляды у них были с матушкой, когда они глядели друг на друга… Редкой силы любовь была.
Таша сглотнула подступивший к горлу твердый комок и быстро продолжила:
– А ведь еще младших поднимать надо. Зима уж скоро, у них у всех обувка прохудилась ужо. Нужны валенки новые да шубки, растут ведь, – утирая глаза и разбирая уже следующий мешок, тараторила Таша, – а за меня, мамань, ты не беспокойся, я в замуж не собираюсь. Нам еще малышей надо вырастить, какой же уж тут в замуж-то. Да и нагляделась я ужо на мужиков энтих в харчевне-то, ну их. И ты не переживай, этот, – тут она на секунду замолкала, словно споткнулась, – он за мной ухаживал уже давно, каждый раз, как приезжал все подбивался ко мне. И обходительный был, ластился, как котенок к мамке. Заплатил вон щедро, денег еще много осталось. Наговорил еще всяких сказок, мол, вернется еще за мной. Да куда ж я поеду-то, ну дурак-дураком. Я ему так и сказала, а он говорит, мол, всех вас заберу. Представляешь. – Таша хохотнула. А в груди болезненно сжалось сердце. – Увезет говорит далеко-далеко, я уж и не помню куда он обещал-то, и жить, мол, будем богато, ну сказочник, ей богу. – Девушка все тараторила, не умолкая, лишь бы не видеть боли в материнских глазах, лишь бы не смотреть на то, как она снова беззвучно плачет, украдкой утирая, катящиеся слезы, горько глядя на белокаменный резной гребешок.
И не знали женщины, что дети давно бы уже были дома, не будь юная Фроня такой не по годам мудрой девицей. Потому как будучи шустрой, она первая вернулась обратно, но еще во дворе услышала из окон плач, и успела увести спешащих домой брата с сестрами играть в прятки.
***
– Дедушка! Дедушка! Погоди! – кричал босоногий мальчонка лет семи, выбегая за ним из корчмы. – Тятька листочек передать попросил, если увижу тебя!
«Дедушка…» – с горечью подумал молодой мужчина и остановился, ожидая пацаненка.
А ему ведь и тридцати трех еще не стукнуло. Но на лице уже отразились годы печали, пролегли глубокими складками тягостные дни, проявилось сединой в некогда черных волосах пережитое горе.
Мальчишка быстро добежал, всунул ему небольшой клок пергамента и, получив в благодарность круглую медяшку, радостный умчался обратно в корчму, хвастать перед отцом выполненным поручением и полученной в награду монеткой.
«Хороший малец у Житомира растет все-таки» – мельком подумал мужчина, разворачивая небольшой клочок пергамента. Быстро пробежал взглядом по короткой записке, нахмурился – придется менять планы и торопиться. Жаль, он надеялся успеть лично заехать в соседнюю деревеньку. Уж больно интересная знахарка там живет, по слухам… Сощурившись, мужчина глянул на небо – солнце уже перевалило за полдень, и не теряя времени, быстро направился обратно в корчму расплачиваться за постой и закупаться в нежданную дорогу провизией.
На входе его едва не сбил явно злой и сильно торопящийся светловолосый юноша. Он почти бежал, не разбирая дороги, и едва не влетел в дверях во входящего мужчину, лишь в последний момент немного притормозив и отклонившись назад. Он извинился, не сбавляя хода, выбежал из корчмы и быстро вскочил в седло снаряженной в путь гнедой лошади, дожидающейся его у коновязи.
Мужчина неодобрительно покачал головой и, пригнув голову, нырнул в духоту корчмы.
[1] Тяжелая – здесь в значении «беременная».
Глава 11
– Нам пора возвращаться, – прозвучал вдруг мужской голос.
– Постой. Мы еще не договорили, – недовольно ответил ему второй.
– Что еще?
– Эта девка. Она нам все портит, – низко процедил мужчина.
– Нет, – холодно ответил ему первый, – чего она тебе портит? Баба не баба. Мало ли кто прибился к обозу, нам с того какая убыль? А так-то даже и наоборот, если подумать, – хищно подмигнул он товарищу, – то девка всегда кстати. Будет моим парням развлечение.
– Мы так не договаривались, – раздраженно выплюнул другой.
– Тебе не за мораль платят, – жестко отрезал первый.
Леона в ужасе отшатнулась, спрятавшись за широким деревом, в глубоких тенях ночного леса. «Паршиво. Вот и сходила в кустики», – мрачно подумала девушка, молясь, чтобы ее не заметили. Мужчины резко смолкли и развернулись в ее сторону.
– Слышал? – напряженно спросил тот, что досадовал на ее существование.
Молчание.
– Живность, наверно, – помедлив, сдержанно ответил второй, – давай возвращаться.
Мужчины, так и не закончив свой разговор и настороженно поглядывая по сторонам, быстро ушли.
Девушка, дождавшись, когда стихнет шуршание травы и кустов, отмерла. Не подвело все же ее предчувствие – сгущается мрак над ними, вот-вот разразится грозой. Видно, не все мужики в этом обозе хороши, как говорил по утру Бальжин, не всем-то стоит доверять… А она этим не очень хорошим мужикам чем-то мешает. Знать бы еще чем.
Нахмурив брови, она напрягла память и постаралась припомнить, кому принадлежали голоса. Увы, усилия ее оказались безрезультатны. Все-таки они еще всего день в пути, да и не прислушивалась она толком к разговорам-то.
Девушка медленно выдохнула, проводя рукой по лицу и собираясь с духом. Если она вернется в лагерь с этого же направления, что и злоумышленники, то они вполне могут догадаться, что в кустах шуршат не простые зайцы, и кто знает, чем это для нее обернется…
Рассудив, что не стоит искушать судьбу, Леона предпочла немного пройтись и обогнуть лагерь, чтобы выйти с другой стороны стоянки. Как она уходила, вряд ли кто видел – повозки, стоявшие кольцом вокруг костра, ограждали путников от леса, так что кто и куда ушел, понять было бы трудно. А когда ты сидишь ночью у пылающего костра, то в свете его яркого пламени, окружающая тебя ночная завеса тьмы становится совсем уж черной и непроглядной. Едва ли кто разглядел в какую сторону она направлялась.
Стараясь ступать как можно бесшумнее, она быстро шла сквозь темную чащу, чтобы ее долгое отсутствие не вызвало лишних вопросов у недружелюбно настроенных попутчиков.
Стоит ли рассказывать об услышанном Бальжину? А что говорить? Что услышала в лесу странный неприятный разговор о том, что она кому-то мешает? А ведь в том может и не быть дурной подоплеки. Вполне кто-то из мужчин может негодовать от того, что из-за нее им приходится себя вести сдержаннее или терпеть какие бы то ни было неудобства. Вероятно, Бальжин сочтет это не более, чем бабьей придурью, и просто посоветует не обращать внимание.
«…Будет моим парням развлечение…», – снова прозвучал холодный голос у нее в голове. Не похоже это на пустяковое негодование, не похоже…
Костер горел маяком в темном лесу, отражаясь на деревьях красноватыми бликами. Ночную тишь нарушали доносящиеся от стоянки громкие мужские голоса и взрывы дружного громоподобного смеха. Чем ближе девушка подходила, тем явственнее чувствовала манящий аппетитный запах готовящейся на костре птицы. Приблизившись к лагерю, Леона, наконец, решилась идти свободно, не таясь и не боясь вызвать подозрений.
Она вступила на освещенную костром поляну с безмятежным видом полным невозмутимости и спокойствия. Она просто сходила по нужде, и уж точно не стала невольной слушательницей чьих бы то ни было разговоров. Не подавая вида, что она встревожена, девушка прошла к повозкам кузнеца и, расстелив принесенный заранее теплый плащ, уселась рядом с ним на землю – подальше от огня и основной группы людей. От чего-то с Бальжином ей становилось спокойнее. Разумеется, собираясь ехать с обозом полным мужиков, она понимала, что говорить будут вовсе не о кружевах, да лютиках, но все равно ощущала себя неуютно среди такого количества мужчин. А уж после услышанного разговора и вовсе на душе стало тревожно.
Бальжин сидел на коврике из толстой дубленой кожи, подогнув под себя одну ногу, и чистил тыквенные семечки, расслаблено общаясь с сидящим рядом Чеславом. Он улыбнулся присевшей рядом девушке и протянул горсть семечек.
– Ну как тебе наша компания, а? – спросил он.
Девушка замешкалась, не зная, что ответить. Что они ее немного пугают? Такая себе благодарность выходит за любезное дозволение совершенно бесплатно примкнуть к охраняемому обозу.
– Не привычно, – ответила она, принимая предложенное угощение, и провожая взглядом вставшего и направившегося к костру Чеслава.
Бальжин понимающе хмыкнул и задумчиво посмотрел на собравшихся вокруг костра мужчин. Те, довольно охая, снимали ножами приготовленные птичьи тушки с деревянных вертелов и выкапывали из тлеющих в уголке костра углей печеные клубни. Над лагерем стоял умопомрачительный сладковатый запах готового, обливающегося соками, мяса, на котором желтоватыми бликами отражались яркие всполохи огня.
– Ты вот что, девонька. Полезай-ка ко мне в повозку спать, чего тебе комарье кормить. Там места не шибко много, но думается мне, тебе хватит.
Девушка благодарно улыбнулась.
– Спасибо, Бальжин.
Мужчина встал, сладко потянулся, потер своей широкой ручищей шею и направился к костру. Уже на ходу, он оглянулся и басовито позвал, не сбавляя шага:
– Айда есть, пока не остыло.
Леона кивнула, но вставать и идти к костру не спешила, в нерешительности закусив губу и глядя на удаляющуюся спину оружейника. Неловко ей как-то было вот так просто подсесть ко всем, словно она своя. С другой стороны, не будет же она себе отдельно котелок ставить. Не хорошо ведь получится. Будто она чурается спутников.
В животе призывно заурчало. От витающих вокруг аппетитных запахов едва не закружилась голова. Заключив, что она все же присоединится к общей трапезе – не сидеть же голодом всю седьмицу, пока они будут в пути, – девушка сложила так и не тронутые семечки в карман, отвела от лица прядку и, собралась было вставать, когда вдруг заметила, что от общей группы пирующих мужчин отделился один силуэт и направился в ее сторону.
Леона присмотрелась – в темноте ночного леса, на фоне пылающего костра, все очертания смазывались, теряясь в густых причудливых тенях и танцующих отблесках пламени, и от того понять сразу кто это, было трудно. Она невольно напряглась, вспоминая услышанный в лесу разговор. Разум твердил, что опасаться нечего, вреда ей никто не причинит, тем более сейчас – на виду у остальных. Но недобрые слова уже успели вызвать у нее смутное тревожное чувство. Внутри пробудился давно уже забытий липкий страх. По телу пробежала волна неприятных мурашек.
Мужчина приблизился, и Леона, наконец, смогла его рассмотреть. Улыбаясь, он остановился в паре локтей от нее, держа в руках две наполненные едой миски. Девушка выдохнула, лишь сейчас осознав, насколько она была напряжена.
– Ты не против? – спросил Кирьян, кивая на место рядом с ней.
– Нет, располагайся, – добродушно ответила девушка, пододвигаясь и освобождая край плаща.
Мужчина устало сел на освободившееся место. Поставив стопы на землю и уперевшись локтями в согнутые колени, он протянул Леоне одну из мисок и усмехнулся.
– Я подумал, что ты голодна не меньше нашего.
– Спасибо, – она благодарно улыбнулась и приняла угощение. – Это ты правильно подумал, – девушка весело усмехнулась.
– А чего не шла? Там уже во всю пируют.
– Я как раз собиралась, – улыбнулась Леона, не став признаваться в собственных сомнениях.
Она вдохнула пряный аромат, идущий от еды, и моментально почувствовала, как рот наполнился слюной, а желудок жалобно завыл.
В миске лежал большой кусок поджаренного на костре неудачливого тетерева, щедро сдобренный солью и травами, и несколько завернутых в лопух – чтобы не испачкали все золой – запечённых в углях картофелин. Сверху половину миски собой закрывал кусок мягкой, толстой и еще теплой лепешки, которые мужчины разогревали на больших, раскаленных в костре камнях.
– А откуда птица? – спросила девушка, отламывая от лепешки большой кусок и смачивая его в вытекшем в миску жире.
– Поймали. Мы снедь-то ведь обычно в харчевнях покупаем, тех что по дороге лежат. Или у людей, если мимо селений каких едем. В этот раз-то все в Яровищах закупили, еще со вчерашнего вечера, только мясо ж не повезешь целый день по жаре, пропадет. Пришлось самим настрелять, – ответил мужчина, отвлекшись от разделывания грудинки.
– Я не видела, чтобы кто-то охотился, – недоуменно сказала девушка, слегка повернувшись в сторону собеседника.
– Так, а кто ж охотится на тракте-то. Ты много дичи видела пока ехала? – хмыкнул мужчина, насмешливо поднимая брови.
– Я не присматривалась, – пожала плечами девушка.
Она аккуратно взяла птичий окорочок за кость и с наслаждением откусила большой, еще горячий кусок. Мясной сок тут же полился в рот, и она едва не застонала от блаженного удовольствия. Хотелось закрыть глаза и заурчать, настолько она была голодна, и настолько восхитительно вкусным казался этот нехитрый ужин после целого дня пути.
– Да некого там стрелять. Что птица, что зверье – они стараются подальше от людей быть. Поэтому нужно глубже в лес уходить-то за дичью. Мы ж не только рядом с обозом идем, но и лес по близости просматриваем, – пояснил наемник, утирая ладонью рот от птичьего жира. – А кто в лес углубляется, тот и охотится. По возможности, само-собой. Этого я подстрелил, – закинув в рот кусок лепешки и подмигнув, похвастался мужчина.
– Так ты хорош в стрельбе? – доедая мясо, и искоса взглянув на собеседника, спросила девушка.
– Не плох, – не стал отрицать наемник, – но все же с мечом обращаюсь лучше, – признался он, разламывая еще горячую картошку, и аккуратно снимая с нее черную горелую корочку.
– А где ты учился? – поинтересовалась Леона, повторяя манипуляции наемника с пачкающимися гарью клубнями.
Мужчина удивленно поднял брови.
– Почему ты едешь одна? – весело щуря глаза, вопросом на вопрос ответил мужчина.
Леона понятливо усмехнулась и более не отвлекалась от еды, и не задавала неуместных вопросов. С ужином оголодавшие путники покончили быстро.
Кирьян сыто утер ладонью рот, отставил опустевшую миску и, посмотрел на собравшихся у костра мужчин.
– Я пойду взвара налью. Тебе принести? – предложил он, вставая с нагретого места.
– Нет, спасибо. Не нужно, – покачала головой девушка, отставляя свою миску и вытягивая затекшие ноги.
Он молча кивнул, и ушел за напитком. Сидящие вокруг костра мужчины встретили его веселыми возгласами, подначивая и поглядывая в сторону оставшейся сидеть девушки. До нее доносились некоторые обрывки фраз и отдельные, наиболее громкие восклицания, сопровождаемые взрывами гулкого хохота.
Но Леона не вслушивалась. Мысли о случайно услышанном разговоре никак не оставляли ее. Она нутром чуяла растущее напряжение и грядущую опасность. Все звуки для нее отошли на второй план и доносились до нее словно из далека, будто у нее в ушах вдруг оказалась вода или толстые ватные пробки. Все ее внимание было сосредоточено не на том, что́ они говорили, а на том, ка́к они это делали. Она напряженно всматривалась в освещенные пламенем костра лица, в их поведение, в жесты, пытливо подмечая детали, и пытаясь понять, – кто же тогда был в лесу? Кто эти тайные недоброжелатели, которым она помешала? И главное – чем, и чего от них можно ожидать?
Леона не боялась, что ее вдруг возросший интерес заметят – она была укрыта в тенях ночного сумрака и ярко горящий костер был сейчас ее помощником, ослепляющим всех находившихся в кругу его света.
Девушка нервно покусывала губы, и все всматривалась, всматривалась, переводя взгляд от одного к другому, перебирая их, пытаясь отыскать хоть что-то, что может указать ей на нужных людей, подсказать кого стоит опасаться. Пока вдруг не застыла, а по телу не пробежал мерзкий холодок. Она поймала его взгляд. Изучающий, жесткий, полный недовольной задумчивости. На нее пристально, зло играя желваками, смотрел Немир.
– Я все же решил, что ты не откажешься, если я принесу, – лукаво сказал вернувшийся Кирьян, снова усаживаясь рядом, и протянул Леоне кружку.
Девушка на мгновенье посмотрела на подошедшего, не осознав толком, что он сказал. И быстро перевела взгляд обратно. Но мужчина уже отвернулся и спокойно разговаривал с кем-то из наемников. Может ей показалось? Он ведь не мог ее видеть, слишком темно вокруг…. Может это был просто случайный взгляд в никуда, который она поймала и уже сама придала ему темных красок?
– Дак ты будешь? – недоуменно спросил Кирьян. Он так и держал кружку, полную взвара, в протянутой руке.
