Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

– Слава Клисфену! Слава премудрому отпрыску Мегакла, вечная слава! – воскликнул Харий. Этот радостный возглас встретил общее сочувствие и был подхвачен всеми присутствующими. Один только воин, уже седой Алкивиад, отнёсся к ликованию товарищей несколько сдержаннее.

– И ты уверен в спартанцах, Клисфен? – проговорил он после минутной паузы, и явное недоверие послышалось в его тихом вопросе.

– Почему бы мне не быть уверенным в них? – запальчиво ответил Клисфен. – Я знаю, что ты укажешь мне на давнишние узы гостеприимства, связующие Писистратидов с домом славных лаконских агиадов. Но вспомни одно, дорогой Алкивиад: вспомни, как твёрдо выступали за последнее время храбрые спартиаты против всех тиранов. Вспомни их борьбу с Поликратом Самосским, вспомни, как быстро и решительно свергли они наксоссца Лигдамиса, вспомни их вечное соперничество с Аргосом, с которым так тесно связан весь род Писистрата. Нет, я ни мгновение не сомневаюсь в том, что не прогадаю в этом деле... Наконец, пифия на что? Моё дело будет ещё завтра уговорить служителей дельфийского бога помочь нам в этом деле.

– Уверен ли ты, Клисфен, что всесильный Аполлон позволит тебе ослабить узы между Писистратидом и спартанцами, узы, построенные на священном в Элладе праве гостеприимства? спросил один из воинов.

– Я уверен в том, что то чего не разобьёт железное копьё, быстро поддастся напору мягкого золота.

– Это другое дело, и в данном случае сила на твоей стороне, Клисфен. Но раз ты сумел так ободрить нас, поделись же и дальнейшим; ведь ты знаешь, что имеешь во всех нас вернейших друзей.

– Зачем загадывать о будущем, мужи? – уклончиво ответил Клисфен. – Хорошо уже и то, что вы не пали духом, потеряв Лейпсидрий и оставив под его развалинами стольких товарищей. От всей души благодарю лучезарного Аполлона и за это и молю его сохранить в вас до конца дней ваших такую бодрость. Я не хочу быть прорицателем, но думается мне, не пройдёт и месяца, и мы увидим, что то чего не сумели добиться мы своими силами, будет достигнуто спартанцами. Во всяком же случае я не успокоюсь до тех пор, пока ненавистные Писистратиды будут в Афинах. Освобождение родной Аттики от этого исчадия преисподней – цель моей жизни. А теперь, друзья, на коней! Мы немного отдохнули, а время всё-таки дорого!

Через полчаса ущелье было так же пустынно, как ночью, и лишь вдали, на равнине, около серебристой ленты реки, мелькала кучка всадников, искавших брода, чтобы удобнее перебраться на противоположную сторону и по возможности к полудню достигнуть старых, семивратных Фив.

VIII. РОКОВОЙ КОНЕЦ

Два месяца спустя после рассказанных событий, в пасмурное осеннее утро, омрачённое частым мелким дождём, беспрерывно лившим почти трое суток, обширная гавань Афин, Фалерон, являла необычайное оживление. На рейде, ещё накануне занятом несколькими аттическими биремами и флотилией небольших рыбачьих лодок, теперь, воздымаемые сильным волнением, качались могучие спартанские корабли. Их было более десятка, и на палубах их мелькали медные шлемы и огромные щиты тяжеловооружённых лакедемонян. Особенно одна трирема выдавалась своими размерами и грозным видом экипажа. Всюду – по бортам её, на корме и на носу – виднелся целый лес копий. Заунывные звуки сигнальных рожков раздавались здесь чаще, чем на прочих судах, прерываемые резкими выкриками короткой команды. Это был адмиральский корабль флотилии, на которой к аттическим берегам прибыло под начальством Анхимола, сына Астера, спартанское войско, задавшееся целью освободить Афины от тирании Писистратидов. На главной триреме находился сам Анхимол и отборный отряд храбрейших и опытнейших в военном деле спартиатов. Тут же, в кормовой части судна, обращённой теперь к южному берегу бухты, высилась огромная деревянная башня, на плоской верхушке которой были установлены затейливые метательные дальнобойные приспособления. Небольшие лодки, вмещавшие по несколько гребцов и человек по десять вооружённых с головы до ног воинов, беспрерывно сновали по заливу, приставая то к одному, то к другому кораблю и развозя приказы и распоряжения главнокомандующего. Некоторые из них подходили также к берегу, где уже успел высадиться значительный отряд спартанцев, как раз теперь выстраивавшийся в боевом порядке.

Небольшое местечко Фалерон, и без того не особенно населённое, ещё два дня тому назад совершенно опустело. Дома были брошены на произвол судьбы, а обитатели их, наскоро собрав незатейливый скарб, при первом известии о приближении неприятельского флота, поспешили разбрестись: кто удалился в Афины, защищённые двумя рядами толстых стен, кто искал убежища и приюта в сильно укреплённой соседней Мунихии, кто спасся в ближних горах, чтобы оттуда при первой возможности удалиться в северную Аттику, в ущелья и пещеры лесистого Киферона.

Спартанцы, при вступлении на аттическую землю, не встретили решительно никакого сопротивления. Это немало смутило Анхимола, готовившегося к ожесточённому и упорному бою. Теперь, пока один из его лучших отрядов выстраивался на берегу, сам главнокомандующий собирал на адмиральском судне начальников отдельных частей на военный совет. В действиях Гиппия, не выставившего в Фалероне никакого гарнизона, даже не позаботившегося об укреплении города, ясно сказывалась какая-то военная хитрость. Это предположение становилось тем вероятнее, что обширная равнина между бухтой и Афинами, прежде поросшая густым лесом, теперь оказалась совсем без деревьев, вырубленных и тщательно выкорчеванных. Высланные было Анхимолом лазутчики вскоре вернулись ни с чем, так как миновать незамеченными открытую равнину было немыслимо. Взбираться на соседние высоты также было опасно, потому что с укреплённых стен Мунихии за спартанским флотом наблюдали с ног до головы вооружённые воины, ежесекундно готовые забросать ближайшие неприятельские отряды целой тучей стрел и копий.

По спартанскому обычаю, военный совет на адмиральском судне был краток. Его решение гласило: немедленно высадить в Фалероне всё войско, оставив на кораблях лишь самое незначительное количество людей для охраны экипажа, и затем двинуться на равнину, куда несомненно должны будут спуститься как гарнизон Мунихии, так и остальные военные силы Гиппия. Тиран, конечно, не допустит штурма Афин и встретит спартанцев в открытом поле.

Вдруг на адмиральской триреме раздались отрывисто-резкие звуки сигнальных рожков. На этот призыв с остальных кораблей тотчас послышались подобные же отклики. Меньше чем через десять минут на поверхность залива было спущено с судов множество лодок, которые теперь, подобно стае уток, быстро направились к берегу. В каждой из них сидело несколько гоплитов. Иные, люди ловкие и бесстрашные, высоко держа над собой в одной руке щит и меч, бросились вплавь. Распустив свои белые паруса, к берегу быстро устремилось и несколько менее крупных бирем, палубы которых представляли в эту минуту густой лес блестящих копий и шлемов. Солнце только что прорвало своими могучими лучами туманно-облачное небо и весело заиграло на этом море железа и меди. С громким ликованием встретили спартанцы улыбку лучезарного бога Аполлона, милостиво ободрившую их перед началом решительной битвы.

Вот на берег стали быстро выскакивать могучие спартиаты, сперва по одному, затем по несколько человек зараз. Поспешно направлялись они к отряду своих, уже выстроившихся в боевой порядок товарищей, и армия эта ежеминутно росла и росла. Казалось, конца не будет бесконечной веренице воинов, стремившихся к берегу; а тем временем всё новые и новые группы их прибывали в лодках и на биремах.

Когда перед спартанскими фалангами появился Анхимол, воздух дрогнул от громких радостных криков его воинов. Все обнажили головы, и сопровождавший главнокомандующего жрец, обратясь к выплывшему из-за облаков солнцу, провозгласил торжественный привет богу Аполлону-Гелиосу. Затем, по окончании молитвы, он затянул военную песню, победный пэан, и вся дружина Анхимола, как один человек, подхватила её. В окрестных горах гулко вторило ей дальнее эхо... С пением гимна спартанское войско двинулось вперёд. Вот оно миновало первые улицы Фалерона, вот достигло внешних стен опустевшего городка, вот очутилось за ними и увидело перед собой широкую и ровную долину. Но что это? На северной стороне её что-то сверкнуло, загудело, развернулось огромным блестящим полукругом и стало быстро-быстро надвигаться на спартанцев. Звуки гимна афинского войска слились с мотивом победного пэана в один громкий зловещий гул. Сырая земля задрожала от топота тысячи ног. Лязг оружия, военные клики, протяжные звуки рожков и отрывистые крики команды огласили воздух.

Анхимол выступил из строя и ринулся вперёд. За ним бросились самые испытанные, самые храбрые спартиаты. В миг бой загорелся по всей равнине, и схватка стала общей. Воины Гиппия дрались, как львы. Сам Писистратид, верхом на крупном гнедом коне, с развевающимся гиматием за плечами и огромным копьём в руке, сражался впереди всех. Бесстрашно пожирал он сверкающими очами врагов, ища Анхимола и поражая даже привычных к бою спартанцев своим хладнокровием и беззаветной удалью. Но что это? Афиняне дрогнули? Тесно сомкнутые ряды их вдруг поредели. Целые отряды метнулись в сторону. Неужели правда? Неужели Аполлон даровал столь быстро и легко победу бесстрашным спартанцам?

С громким криком радости бросились вперёд Анхимол и его товарищи, но – тут же опешили от изумления: вместо бегущих афинян они увидели мчавшийся во весь опор прямо на них огромный отряд каких-то неведомых всадников. Впереди этого неожиданного врага летело два исполина: одного взгляда Анхимолу было достаточно, чтобы признать в них ненавистного Гиппия и Кинея, царя фессалийского, бесстрашного воина и лучшего в Элладе наездника. Как молния, пронеслась в мозгу оторопевшего спартанца мысль, что радость его была преждевременна. Дело Спарты, очевидно, проиграно. Ещё мгновение – и свирепые фессалийцы, как вихрь нёсшиеся на изумлённых спартиатов, сомнут всех их напором своих быстрых коней.

Анхимол поднял копьё и хотел что-то крикнуть. Но в эту минуту у него потемнело в глазах и, тяжело упав на землю, он смутно почувствовал несколько ужасных, беспощадных ударов. Затем всё исчезло...

Гиппий и Киней тем временем мчались во главе тысячи фессалийских всадников по равнине, не встречая сопротивления. Спартанцы в паническом страхе повернули назад и побежали к Фалерону. Там их встретила новая беда: город был занят отрядом афинян, быстро спустившихся к бухте из Мунихия. Кто не был убит на равнине, того здесь ждала неумолимая смерть. Лишь горсточка спартиатов каким-то чудом добралась до лодок и достигла кораблей.

Бой под Фалероном окончился, и Писистратид Гиппий праздновал в этот день блестящую победу. Аттический Вакх-Дионис оказался сильнее дельфийского Аполлона.

Прошло лишь несколько месяцев со времени последних описанных событий. 510-й год до Р. Хр. подходил к концу. В Афинах царило большое оживление. Уже вторую неделю город представлял собой обширный военный лагерь. Всюду на улицах встречались более или менее значительные отряды тяжеловооружённых воинов либо сменявших караулы у городских ворот, либо направлявшихся к Акрополю для замены или подкрепления расположенных там войск. Мягкое аттическое наречие уступило место твёрдым, резким звукам дорийской речи. Отрывистые слова команды, порой оглашавшей довольно пустынные улицы и площади, свидетельствовали, что город во власти дорян-спартанцев.

И действительно, почти две недели уже в Афинах самовластно распоряжался смелый агиад, царь Клермен, призванный Алкмеонидами, после поражения Анхимола, на выручку из Спарты и успевший наголову разбить Гиппия у подошвы горы Гиметт, близ палленского святилища богини Афины, там, где много лет тому назад Писистрат врасплох застиг своих сограждан, чтобы без труда овладеть затем городом Эллады.

Честолюбивый Клеомен поклялся тенью своего славного отца Анаксандрида отмстить за позорное поражение Анхимола и сдержал эту клятву. В союзе с Алкмеонидом Клисфеном, недовольными евпатридами и значительной частью афинских граждан, успевших всей душой возненавидеть Гиппия и его жестоких пособников и клевретов, он запер Писистратидов в Акрополе и решил взять их измором. Правда, дело это представлялось отнюдь не лёгким: враги его были достаточно снабжены продовольствием и боевыми припасами, занимали выгодную и укреплённую позицию и располагали отрядами отважных приверженцев, решивших жизнь свою положить за них. Тем не менее Клеомен не терял надежды принудить Гиппия и его товарищей к сдаче. Он лично руководил осадой Пеларгийской стены, за которой засели его противники, и зорко следил за тем, чтобы без ведома спартанцев никто не входил в город и не выходил из него. Кроме того, в окрестностях Афин, не только по всем дорогам, но и в горах, день и ночь несли свою службу патрули, от внимания которых не могло ускользнуть ничто подозрительное...

Был уже вечер, и царь Клеомен, в сопровождении блестящей свиты, объезжал город, чтобы лично проверить караульных и сделать последние распоряжения перед наступлением ночи. Он спускался с Керамика, оживлённо беседуя с одним из ближайших своих военачальников. Там, где дорога сворачивала к Пниксу, внимание его было внезапно приковано группой спартанских воинов, быстро направлявшихся к нему навстречу. Завидев издали царя, начальник маленького отряда ускорил шаг и наконец бросился бегом к Клеомену. Мужественное, загорелое лицо его сияло оживлением и радостью. Ещё за тридцать-сорок шагов воин стал громко кричать:

– Радуйся, царственный вождь! Что не удалось суровому Аресу, сделал наш пелопоннесский Гермес: мы выиграли!

– Что такое? О чём ты кричишь? Объясни толком, – ласково проговорил Клеомен, подъезжая к воину.

– Божественный Клеомен, ты будешь доволен нами: мне и моему отряду удалось по дороге в Мунихию, где мы сегодня держали караул, поймать редкую и ценную дичь: дети Писистратида Гиппия в наших руках.

– Где они? Да говори же толком. Что случилось?

– Хвала богам, нам удалось, как я уже сказал, схватить детей Гиппия.

– Где они? Почему они не здесь? Куда ты идёшь?

– Возвращаюсь на пост свой, царь Клеомен. А пленники сданы мной у Итонийских ворот твоему помощнику Никодиму, сыну Антенора.

– Как зовут тебя?

– Я – сын Павсания, Февид, спартиат.

– Хорошо! Ты, я вижу, командуешь маленьким отрядом. Отныне ты будешь начальником целого лоха[36]36
  Отряд примерно в сто воинов. Командовавший ими офицер назывался лохагом.


[Закрыть]. Благодари богов и Геракла, даровавших тебе, в столь юные годы, такое счастье.

С этими словами Клеомен, ещё раз милостивым кивком головы поблагодарив Февида, припустил коня и быстро помчался по дороге к Пниксу, чтобы оттуда проехать к Итонийским воротам. Свита едва поспевала за царём.

Донесение Февида оказалось точным. По пути к тому пункту, где расположился Никодим, сын Антенора, Клеомен неоднократно был останавливаем воинами и афинскими гражданами, спешившими поделиться с ним радостной вестью: дети тирана были в руках спартанцев, и уже не оставалось ни малейшего сомнения, что вопрос о немедленной сдаче Гиппия – дело решённое. Известие о несчастье, постигшем Писистратида, успело со всеми подробностями облететь город раньше, чем Клеомен достиг Итонийских ворот. Царь узнал попутно, что и на Акрополе, видно, были извещены об этом горе.

Когда Клеомен подъезжал к караульному посту Никодима, высланный навстречу ему гонец донёс, что с Акрополя спускается отряд людей, безоружных с масличными ветвями в руках. Радость озарила дотоле озабоченное лицо спартиата. Он понял, что теперь его дело выиграно, и, наскоро дав посланному приказание ввести пленных под усиленным конвоем в царский шатёр, сам немедленно направился туда же.

– Итак, это ты? Ты Писистратид Гиппий, заставивший нас, спартанцев, взяться за оружие и осадить тебя в твоём родном городе, где ты некогда был полновластным государем?

С этими словами обратился агиад Клеомен, сын Анаксандрида, к стоявшему перед ним в покорной позе безоружному человеку, на бледном лице которого были написаны скорбь и отчаяние. Глубокие морщины изрезали высокий лоб Гиппия, обрамлённый белоснежными кудрями.

– Это я и я пришёл к тебе не как властный повелитель, а как смиренный, удручённый несчастьем простой гражданин, о Клеомен.

Голос Писистратида звучал глухо: в нём ясно слышались сдерживаемые рыдания. Гиппий смиренно опустил глаза. Вся его мощная фигура сгорбилась под тяжестью обрушившегося на него несчастья.

– А знаешь ли ты, сын Писистрата, что тебе грозит смертная казнь, как предателю родины? Ведомо ли тебе, что одного моего слова достаточно, чтобы раздавить тебя, как червя?

Клеомен вперил пристальный взгляд в стоявшего перед ним человека, как будто хотел пронзить его насквозь.

– Знаю, что я в твоей власти. Но знаю также, что ты – спартанец, Клеомен. Я знаю, что не жизни моей и не унижения моего тебе нужно. Ты добиваешься своей цели – отмстить за поражение Анхимола и вернуть Аттику Алкмеонидам. Первого ты, о царь, с помощью богов достиг в битве у Паллен; во втором помогу тебе я сам... Эта миртовая ветвь в руках моих тебе доказательство, что я пришёл сюда с миром и для мира.

– Говори, что тебе нужно?

Глаза Гиппия сверкнули, как в дни былого величия. С трудом сдерживая клокотавший в груди его гнев, сын Писистрата, после минутного молчания, сказал:

– Мне нужна большая жертва, но не от тебя, агиад Клеомен. Жертву эту приношу я сам и... не раскаиваюсь в ней. Я прошу тебя, не как тиран афинский, которому ещё недавно были покорны и город священной Паллады, и цветущая Аттика, и дивные острова архипелага, а как отец, просто, как отец, – даруй жизнь и свободу моим несчастным детям и взамен того... возьми меня и делай со мной, что хочешь. Как некогда престарелый Приам, я на коленях молю тебя о детях своих. Не простирай на них, невинных, гнева своего и мщения. Ты сам отец и знаешь, что сейчас творится в моём сердце. Ты не осудишь меня, если я хочу спасти то, что после родины мне дороже всего в мире. Отечества я лишился. Теперь не отнимай у меня последней радости, последней моей опоры в старости. Заклинаю тебя всем, что тебе дорого в мире, внемли мольбам несчастного отца.

Гиппий склонил колени.

На глазах Клеомена навернулись слёзы, и он пристальным взглядом окинул присутствовавших в шатре Клисфена, Алкивиада, Леогора и других военачальников и друзей своих. Те потупили взоры и наклонили головы. Наступило мучительное молчания, мгновение, показавшееся Гиппию вечностью.

Наконец Клеомен, едва сдерживая душившее его волнение, проговорил:

– Итак, жалкий сын великого Писистрата, клянёшься ли всемогущими богами в пятидневный срок покинуть свою злосчастную родину, чтобы больше никогда не возвращаться сюда? Клянёшься ли навсегда отречься от прав гражданства и навеки забыть, что ты был властелином Афин? Клянёшься ли памятью славного отца своего не поднимать оружия против родины и не предпринимать ничего, что могло бы способствовать восстановлению власти, волей богов утраченной тобой? Если искренне клянёшься, то ты и твои домочадцы свободны. Идите с миром куда хотите, но знайте: священный град Афины-Паллады для вас закрыт навеки.

С громким воплем Гиппий бросился к ногам Клеомена и, обнимая его колени, глухо произнёс:

– Клянусь! Клянусь! Клянусь!

ЭПИЛОГ

День клонился к вечеру. В воздухе было душно, и на западе мрачной, грозной стеной вздымались и быстро росли чёрные тучи. Сильный ветер гнал их прямо к небольшому острову Лемносу в Эгейском море. Чувствовалось приближение грозы. Море с рёвом и шумом катило свои потемневшие волны к скалистому берегу, и там они с глухим рокотом разбивались об утёсы острова или же в низких местах далеко заливали песчаное побережье.

Особенно грозной казалась стихия Посейдона в том месте, где она, глубоко врезавшись в базальтовые глыбы острова, образовала нечто вроде бухты, к которой уступами спускалась дорога, ведшая из крошечного городка Мюрины. Кроме чёрного неба и ещё более тёмной воды, на поверхности которой ежеминутно появлялись белоснежные гребни высоко вздымавшихся волн, кроме тёмных силуэтов прибрежных утёсов и острых скал с зиявшими меж них наподобие чудовищных пастей ущельями и расселинами, тут не было видно теперь ничего. Мрак надвигающейся ночной грозы окутал решительно всё. Рыбаки, ещё днём чуявшие приближение непогоды, давно вернулись в хижины и теперь, плотно закрыв ставни окон, грелись у очагов или заканчивали свой незатейливый ужин.

Вдруг раздались первые раскаты отдалённого грома. Море заволновалось и забушевало сильнее. На небе сверкнула ломаная линия молнии. Всё в природе на мгновение замерло, как бы готовясь с покорностью внять грозному голосу могучего, гневного Зевса. И он сейчас же заговорил, вседержитель богов и вселенной. Страшен был первый удар его молнии. В основах своих содрогнулся остров. Заколебались, казалось, его могучие базальтовые скалы, готовые рухнуть в недра моря, которое теперь, бичуемое непрестанными порывами ветра, закружилось, заклубилось и, как разъярённый зверь, ринулось на беззащитный Лемнос. Не успели ещё его чёрные волны достигнуть прибрежной полосы, как небо озарилось второй, третьей, четвёртой молниями, и удары Зевсовых стрел посыпались отовсюду на бедный остров, причём их страшный треск заглушался грохотом непрерывного грома...

В это время двери одной из рыбачьих хижин растворились, и на пороге показалась согбенная фигура маститого старца. Едва передвигая ноги и опираясь на двух рослых молодцов, бывший афинский тиран, а ныне жалкий, позабытый изгнанник, Гиппий, сын Писистрата, вышел на скалистую площадку. Сильные порывы ветра развевали полы его широкой, длинной одежды и разметали его всё ещё пышные белоснежные кудри, ежеминутно грозя свалить старца с ног. Тщетно молодые рыбаки, в хижине которых он нашёл убежище, просили его вернуться под кровлю. Гиппий стоял на своём и просил лишь, чтобы ему дали сиденье и оставили одного на площадке.

Видя, что с упрямым стариком ничего не поделаешь, братья исполнили его желание и охотно вернулись в хижину, где в очаге пылал яркий огонь и было уютно и тепло.

Тяжело опустившись на скамью, бывший афинский тиран уставился потухшим взором на небо, ярко освещённое снопами молний, затем перевёл глаза на чёрные скалы вокруг и остановился, наконец, на клокотавшей внизу, у ног его, морской бездне. Губы его что-то шептали, мысли роились беспорядочной толпой в утомлённом мозгу, голова болела так, как никогда, и во всём его дряблом, разбитом теле ощущалась небывалая слабость. Ему было невыносимо душно в низкой, сильно прогретой хижине, и он потребовал, чтобы его вывели на свежий воздух, где он думал найти облегчение своим страданиям. Страдания эти были, впрочем, не только физическими. Нравственные, переживаемые им муки гораздо сильнее угнетали его. Он нигде не мог найти покоя от терзавших его день и ночь мыслей; воспоминания, одно мрачнее другого, душили его; голос совести грозно нашёптывал ему одно обвинение за другим.

Вот и сейчас. Мрачная картина грозной природы отнюдь не отвлекла его от назойливых дум. Напротив, с ещё большей, чем когда-либо, яркостью воскресали в душе его образы давно минувшего и каждый из них был страшнее другого. Гиппий уже не слышал теперь ни раскатов грома, ни рёва ветра, ни гула разъярённого моря. Яркие молнии уже не ослепляли его потухшего взора. Сильная дрожь и частые колебания почвы оставались неощутимыми им. Он снова, как всегда, весь ушёл в воспоминания, и казалось ему, что он уже не в силах преодолеть их, не в состоянии отогнать их, не может отвязаться от них. Картины, мрачные, как эта грозная ночь, воскресали в душе несчастного.

Вот он видит себя в последние часы своего пребывания в Афинах, в шатре Клеомена. Чувство попранной гордости и уязвлённого самолюбия охватывает его при воспоминании о той ужасной клятве, к которой вынудили его враги и ценой которой он заплатил за свободу детей своих и свою. О, эта клятва, эта ужасная клятва! Она была началом конца. После неё всё покатилось вниз, всё стало рушиться, пока, наконец, не рухнуло окончательно, навсегда, покрыв его, Гиппия, имя и имя всего его рода вечным, уже ничем не смываемым позором. Почему он тогда же, в ставке Клеомена, не покончил с собой? Для этого достаточно было одного мига – вырвать нож у ближайшего воина и всадить его себе в сердце. Всему был бы конец! Не было бы тех ужасных лет, которые пришлось пережить потом. Не было бы позорных сношений с победившими его спартанцами, которым он, как изменник, предлагал свои услуги для разгрома отчизны и которые с гадливостью отвергли его постыдное предложение. Не было бы также ещё более гнусных сношений с царём персидским, сношений, подсказанных чувством грубой мести и рассчитанных на уничтожение родной Эллады. Не было бы ужасного Марафона, когда крохотная горсть истых эллинов наголову разбила наёмные полчища деспота Дария, не было бы ряда тех страшных унижений, которыми осыпал его затем тот самый лукавый сатрап Артаферн, который до войны так льстиво относился к нему и столь тепло поручил его вниманию Дария. А главное, не было бы этих убийственных терзаний, которые раздирали затем день и ночь его душу, не давая ему ни минуты покоя, не оставляя его ни на одно мгновение. Что дала ему жизнь? Зачем он прожил её? Он пользовался, правда, некоторое время почти царской властью. Но что из этого вышло? Теперь он ничто, хуже, чем ничто, – презренный изгнанник, предатель родины, клятвопреступник, жалкая добыча разъярённых Эвменид, этих грозных, не знающих пощады богинь. Имя его проклинается решительно всеми, и всё то, что для него было дорого во всю долгую, тяжкую его жизнь – предмет публичного издевательства и поругания. Нет, он просто ничто: не эллин, не варвар, даже не человек. Ещё при жизни постигли его кары мрачного Аида – и так будет продолжаться всегда, вечно, пока будет существовать Эллада, пока не погибнет мир...

Но что это? Ветер утих, молнии больше не прорезают воздух, громовые раскаты становятся всё глуше и глуше. Море, видимо, начинает умиротворяться: не так ревут его страшные волны, не с такой силой гложут они прибрежные скалы. Само небо светлеет. Тучи начинают понемногу расходиться. Вот из-за них выглянула первая звезда, эта вестница мира и покоя...

И Гиппий вдруг почувствовал, что на душе у него становится тише, что жгучая боль, грызшая его сердце так мучительно и долго, утихает, что старое тело перестаёт болеть. Бессознательно он закрыл глаза. Непреодолимая дремота охватила его, и он наконец тихо уснул, уснул... навеки.