Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Вот голова свадебного шествия прибыла к дому. Молодёжь быстро образовала полукруг перед входом, и колесница остановилась у самого порога. Писистрат помог своей матери сойти с него, а Дропид, один из наиболее близких друзей жениха, исполнявший в этот вечер обязанности главного дружки, быстро снял с колесницы Ио и подвёл её к Писистрату. В ту же минуту хор юношей и девушек, под аккомпанемент флейт, грянул первую строфу свадебного гимна, призывая на новобрачных благословение Зевса и Геры, Артемиды, Афродиты, парок и граций, а чаще всего упоминая при этом имя благородного Гименея.

Новобрачные, потупив взоры и взявшись за руки, приблизились к дверям дома. Не успели они пройти и двух шагов, как на них посыпался град фиг, миндаля и других плодов, которыми их обильно забросали шаловливые братья невесты. Левкиппа же, проговорив: «Приветствую тебя, дочь моя, в новом твоём доме!» – на одно мгновение осенила головы Ио и Писистрата корзиной с плодами, эмблемой будущего благополучия юной семьи.

Когда молодые вошли в дом, Дропид распорядился тут же разрубить на части свадебную колесницу и немедленно сжечь её в знак того, что Ио уже не должна более возвратиться под кров своих родителей. Толпа же праздного люда ещё долго оставалась на улице, распевая песни и танцуя вокруг огромных костров, пламя которых быстро пожирало остатки свадебной повозки.

Тем временем Гиппократ и Левкиппа привели молодых и гостей в обширную залу, где была накрыта свадебная трапеза. На пороге жениха и невесту встретила маленькая, почти нагая девочка, смуглое тельце которой было обвито гирляндами из боярышника и дубовых листьев. На курчавой головке ребёнка покоился венок из живых роз. В правой руке девочку держала небольшой пшеничный пирог, который она словами: «Я променяла своё прежнее положение на новое, лучшее!» – подала новобрачным...

Опять хор грянул гимн Гименею и снова родители жениха и невесты благословили детей своих пред алтарём богини домашнего очага, светлоокой Гестии.

Затем начался свадебный пир.

Далеко за полночь продолжалось веселье не только в доме Гиппократа, но и на ближайших к нему улицах. Долго ещё несмолкаемые песни в честь Эрота и Гименея оглашали ночной воздух, а вечные звёзды в бездонной небесной синеве посылали свой тихий свет на давно уснувшую землю. Костры перед домом Гиппократа давно успели догореть, но из раскрытых дверей дома на тёмную улицу всё ещё лились потоки света...

III. ШКОЛА ЖИЗНИ

Со времени описанной свадьбы прошло много лет; миновала почти целая четверть века. Многое пережим ли Афины за это время, сильно изменился их народ, подобно тому, как изменился весь строй его жизни, как изменился облик занимаемой им земли: в отдельных дёмах нигде уже не было следа тех низкие каменных столбов, которыми были усеяны в былое время поля и угодья аттических жителей, задолженных и стонавших под безжалостным игом алчных евпатридов. Теперь, после мудрых мероприятий любимца народа и богов, Солона, сына Эксекестида, аттическое население по праву могло гордиться своей свободой, купленной дорогой ценой продолжительной упорной борьбы с пережитками старины, которая как будто навсегда отошла в область преданий. Заметно возраставшее благосостояние жителей Аттики с наибольшей наглядностью проявлялось не только в цветущем виде прекрасно обработанных полей свободных земледельцев, но и во всей внешности Афин, священного города девственницы Паллады. Столица Аттики значительно выросла, и прежде низенькие, нередко крытые соломой домики её сменились теперь целым рядом внушительных каменных двухэтажных построек, среди которых не редкость составляли небольшие храмы из белоснежного, дорогого пентеликонского мрамора. Главнейшие улицы города были расширены, вымощены и снабжены каменными тротуарами для пешеходов. К Акрополю вела уже не узкая, крутая тропинка, как четверть века тому назад, а широкая; удобная дорога, с одной стороны окаймлённая прекрасной лестницей с высоким парапетом.

Многое изменилось и в семье Писистрата, начиная с него самого. Из стройного, худощавого юноши, поражавшего всех гибкостью движений, сын Гиппократа успел превратиться в почтенного афинского гражданина, прекрасное, открытое чело которого уже начинало являть следы надвигающейся старости; серебристые нити преждевременной седины украшали, особенно на висках, его всё ещё густые, кудрявые Волосы, и глубокие складки, избороздившие этот высокий, открытый лоб, ясно говорили о том, как много пережил Писистрат за минувшие двадцать пять лет, как много передумал он за это время, как часто горе, этот неизменный спутник человеческой жизни, налагало на него свою мощную десницу. Если стан Писистрата и заметно пополнел, утратив прежнее юношеское изящество, то глаза отнюдь не изменились: из-под тесно сдвинутых густых бровей они продолжали глядеть на мир с тем же юношеским задором, светиться тем же пылом и огнём и порой метать такие же искры, как то бывало в прежние дни. Глаза эти, глубокие, вдумчивые, порой мечтательные, порой сурово-надменные, по-прежнему оживляли поблёкшее лицо Писистрата, свидетельствуя о необычайном уме, недюжинной силе воли, железной настойчивости этого человека. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы убедиться, что Писистрат ни перед чем не отступит, раз он задумал совершить что-либо. Значительный Контраст с этими глазами представлял голос, вернее, тон голоса сына Гиппократа: прежде мелодичный и Мягкий, он приобрёл теперь оттенок открытой задушевности, особенной звучности, убедительности. Иногда в нём звучали нотки той непреклонной твёрдости, которая с такой ясностью светилась в очах Писистрата. Это бывало в редкие минуты гнева или тогда, когда ему слишком долго и упорно противоречили. Большей частью ровный голос Писистрата подчинялся той непреодолимой силе воли, выдержке и настойчивости, Которые составляли основную черту характера этого человека, соединявшего огромный природный ум, обогащённый разнообразными литературными занятиями и опытом чрезвычайно бурной жизни, с неукротимым, ничем не сдерживаемым честолюбием.

Удары судьбы наложили резкий отпечаток на этого мужа, но отнюдь не были в состоянии сокрушить его: ни смерть отца, последовавшая вскоре же после свадьбы Писистрата, ни почти одновременная кончина родителей жены, ни, наконец, недавняя утрата горячо любимой Ио, с которой сын Гиппократа прожил в безмятежном счастье почти целых четверть века и от которой он имел двух богато одарённых от природы сыновей, Гиппия и Гиппарха, всё это не было в силах сломить железную волю и ослабить необузданное честолюбие этого почти уже пятидесятилетнего человека. Обстоятельства видимо благоприятствовали начинаниям и смелым планам «любимца богов», как любили называть. Писистрата его сограждане. Значительное богатство, унаследованное от отца и ещё умноженное порядочным имением покойной Ио, к которой оно перешло после смерти родителей, так как братья её, Никанор и Асклепиад, умерли в детстве от повальной болезни, скосившей много лет тому назад массу детей в Аттике, в большой мере способствовали усилению и развитию того влияния, которым сын Гиппократа пользовался среди сограждан, благодаря своим необыкновенным природным дарованиям. Немаловажную, наконец, роль здесь играло также родство со знаменитым «спасителем отечества», мудрым Солоном, сыном Эксекестида, с которым Писистрата всегда соединяла самая тесная дружба...

Теперь Писистрат сидел как раз в обществе этого уже маститого старца, в саду своего обширного загородного дома. Солнце склонялось к закату, и косые лучи его прорывались сквозь густую листву вековых деревьев. В воздухе было совершенно тихо, ни один листик не колыхался на ветвях, ни малейшее дуновение ветерка не заставляло шуметь эти вязы и дубы. Зато в густой траве гремели хоры мириад насекомых, а вдали, в горах, порой слышался унылый крик одинокой совы.

Оба собеседника сидели на мраморной скамье, прислонённой к стволу могучего пирамидального тополя. Солон казался очень утомлённым. Его обрамлённое белоснежными кудрями и совершенно белой бородой сморщенное лицо было чрезвычайно бледно. Из-под густых нависших бровей некогда огненные глаза его казались безжизненными, потухшими. Когда-то статная фигура популярнейшего афинского гражданина и законодателя теперь согнулась под бременем лет и пережитых испытаний. Несколько минут царило молчание. Его, наконец, прервал Писистрат.

– Итак, мой дорогой друг и наставник, – сказал сын Гиппократа, – ещё раз позволь мне выразить тебе величайшую благодарность, что ты, после прибытия в Аттику, первым долгом посетил меня. Да будут благословенны небожители, направившие путь твой к моему дому, и да хранит тебя здесь, в этом жилище мира и покоя, вседержитель Зевс, покровитель гостей!

– Да хранит он радушного хозяина этого дома! – ответил тихо Солон. – Куда же мне было приехать, после стольких лет добровольного изгнания, как не к тебе, моему Писистрату, единственному из родных моих, пощажённых немилосердным временем? Разве не к тебе всегда стремилось это старое верное сердце, и на чужбине не перестававшее горячо любить тебя, как во дни юности? Один, одинок я теперь на свете, и нет из близких моих никого в живых, кроме тебя.

– Да, великие перемены произошли за те долгие годы, что ты был в чужих краях! Старые люди давно умерли и успело народиться новое поколение с новыми требованиями к жизни, с новыми взглядами на неё. Аттика переродилась за эту четверть века...

– Но дух её жителей, постоянно недовольных и мятежных, остался, к сожалению, прежним, – грустно заметил Солон, и на его высоком челе глубокие морщины обозначились резче. – Я оставил вас юными, – прибавил старик после минутного раздумья, – но, вернувшись, не нашёл вас старыми, умудрёнными тяжким опытом. Сердце моё с болью сжимается в груди при мысли, что вся упорная и тяжёлая работа моей долгой, тревожной жизни погибла даром.

– Не говори так, великий старец! – живо воскликнул Писистрат и взял Солона за руку. – Ничто не погибло: доброе семя, брошенное в добрую почву, дало добрые плоды. Ведь и на самой лучшей ниве мы найдём плевелы. Такова уж жизнь. Но за этими плевелами и горечью их нахождения мудрый хозяин не забывает об обильной, тучной жатве. Взгляни кругом себя: всюду ты видишь порядок, благоустройство и мир, это условие успешности всякого труда. Город Афины-Паллады сияет в невиданном блеске, – один из могущественнейших центров Эллады. Аттика населена свободными гражданами, и нет в ней иных рабов, кроме иноземных варваров. Всё кругом покорно ей: и богатый Коринф, и гордый Сикион, и надменная Спарта, и древний Аргос, и каждая новая заря, сопровождающая каждый новый восход солнца, застаёт эту божественную страну в дальнейшем расцвете, в новой несокрушимой силе.

Глаза Писистрата разгорелись. Быстро встав с места и окинув взором обширную равнину, расстилавшуюся внизу у ног его под обрывом сада и замыкавшуюся на севере тёмно-лиловой дымкой дальних гор, он энергично повёл рукой и с увлечением воскликнул:

– И весь этот дивный дар богов, весь этот некогда пустынный и мёртвый край, теперь цветёт и благоденствует, и полон жизни, благодаря твоей, о Солон, гигантской работе, благодаря твоему беспримерному самоотвержению, благодаря твоей божественной мудрости!

– Не говори о мудрости, дорогой, друг мой, – тихо остановил говорившего Солон. – Где она, эта хвалёная, эта прославленная мудрость? Нет на свете такого человека, который мог бы притязать на имя мудреца! Много стран изъездил я в бурной юности, в великой народной борьбе участвовал я всем сердцем, всеми помыслами своими, много земель и людей познал я с тех пор как, казалось мне, я дал отечеству в умеренном законодательстве свободу и покой. И что же? Где они, эта свобода, этот покой? Не в Аттике ли? Да знаешь ли, мой Писистрат, что я вернулся сюда, к родным берегам, именно оттого, что я знал, что отечество раздирается внутренними смутами. Когда я, много лет тому назад, увидел, что для счастья и благоденствия моей родины, которой я дал новое государственное устройство, нужно время, время и время, дабы граждане укрепились в сознании своих прав и вытекающих из них обязанностей, я ни секунды не поколебался добровольно уехать из Аттики, предварительно связав власти и народ торжественной клятвой в течение по крайней мере десяти лет свято и ненарушимо соблюдать данные мной законы. Как легко покидать уже престарелому отцу созданный его трудами дом свой, как легко расставаться, быть может, навеки, с горячо любимыми членами обширной семьи своей, это ты сам себе легко представишь, мой Писистрат. Не мне говорить тебе об этом, тебе, которого самого за последние годы постигло столько горьких утрат, столько разлук с дорогими твоему сердцу людьми! И я добровольно, хоть и с грустью в душе простился с тем, что мне было дороже всего на свете, с моей бедной родиной, со славной, лучезарной Элладой, и ушёл далеко-далеко от неё, к народам, которых мы, эллины, совершенно незаслуженно клеймим позорной кличкой варваров.

Голос Солона дрогнул, старик порывисто встал. Устремив взор на дальний запад, где последние лучи заходящего солнца заливали потоками алого света вершины холмов, так что они казались огненными, Солон махнул рукой и скорбно сказал:

– Жрецы в таинственном Египте повествуют, что солнце, могучий бог Озирис, каждую ночь находит смерть свою в тёмных пучинах дальнего моря. Вот он, этот всесильный Озирис, делает ещё одну, последнюю попытку уцепиться за краткую нить своей жизни, вот он мощным морем огня разлился в последний раз по всему небосклону, чтобы затем со стоном предсмертного ужаса кануть в холодные волны. Так и я, старый, бессильный афинянин, давно уже всеми забытый, на склоне дней моих прибыл к берегам родной земли, чтобы отсюда, где я родился и прожил большую и лучшую часть своей жизни, с предсмертным воплем отчаяния о неудавшихся планах, скорбно снизойти в мрачное царство теней.

– Да хранят нас боги от такого несчастья! – искренно воскликнул Писистрат. – Да будет далеко от нас такое горе! Ты, мудрый и многоопытный сын Эксекестида, ещё много и часто будешь нужен отчизне своими советами, своей поддержкой.

– Видишь ли, друг мой, ты сам только что говорил о счастье и благоденствии родины и сейчас же как будто противоречишь себе: зачем славной Аттике помощь и советы бессильного, дряхлого старца, если она и без него счастлива? Значит, далеко не всё обстоит вполне благополучно. И я, ни минуты не колеблясь, скажу, что в Аттике далеко не всё ладно. Недаром насмотрелся я разных вещей и видел, как живут люди в знойном Египте, на берегах священного Нила, в горной и суровой Малой Азии, в непосредственной близости к варварам-мидянам и наездникам-персам, наконец, на любвеобильном, смеющемся Кипре, где счастливые люди живут в вечном общении с вечно юной богиней любви. Много стран я изъездил, многих людей посмотрел, много разных законов изучил за истёкшие годы. И нигде не нашёл я совершенства, нигде не видал полного благополучия, ни одного человека не встретил, который бы был совсем доволен судьбой и теми жизненными условиями, в которые ока, судьба эта, поставила его.

– Правда ли, что тебе, Солон, удалось постичь всю мудрость египетских жрецов на берегах древнего Нила? – спросил Писистрат. – Молва об этом дошла и до нас.

– Молва всегда останется молвой, чем-то неопределённо расплывчатым, неясным и, в большинстве случаев, лживым. Посуди сам, Писистрат, возможно ли то, что ты говоришь? Разве в состоянии один человек, вдобавок дряхлый и утомлённый жизнью, познать то, на изучение чего ушли, быть может, века и века? Ведь тут трудились многие тысячи поколений! А сколько времени ушло на то, чтобы разобраться во всей этой мудрости, которая пришла на берега египетского Нила с далёкого Востока, оттуда, где среди плодоносной равнины две царственных реки, Евфрат и Тигр, катят мимо пышных городов свои тихие воды в обширное Эфиопское море. Там, где стоит колыбель солнца, там, где каждое утро зарождается благодатный свет и живительное тепло, оплодотворяющее всю землю, там – очаг и родина истинного знания.

– Расскажи, если ты не слишком устал, об этом, умоляю тебя! – воскликнул Писистрат. – Я же велю пока подать нам сюда, под тень деревьев, искромётного вина и студёной воды.

Когда Писистрат хлопнул в ладоши, как из земли вырос смуглокожий ливиец-раб, и через несколько мгновений перед собеседниками стоял небольшой деревянный стол, на котором разместились кратеры и кубки. Солон, совершив краткое возлияние в честь Зевса и Паллады и отпив глоток вина, на три четверти разбавленного водой, сказал:

– В сущности, мне рассказывать много не о чем. Если я подведу итог своим путевым впечатлениям, то скажу, что я постиг, наконец, то, ради чего каждый из нас должен работать, трудиться и бороться всю свою долгую жизнь: я постиг самого себя. Другим результатом моих странствований оказалось то, что оправдалось древнее изречение, которое я лишь теперь понял во всей его глубине: «Ничего чрезмерного!» – вот тот девиз, с которым бы я вновь теперь вступил на жизненный путь, если бы мне дано было снова пережить жизнь. Сколько пыла, сколько увлечений, сколько ошибок из-за одной необузданности, из-за нежелания признать это божественное «ничего чрезмерного!» Уехав в полном сознании несокрушимости своей силы, я вернулся с чувством полного своего бессилия, сознанием неправильно прожитой жизни и горькой мыслью о невозможности исправить непоправимое. Вот вкратце итог моей умственной и нравственной работы, всего того, что я восприял из долгих бесед с мыслителями Египта, с Псенофисом из Гелиополя и Сонхисом из Саиса. Эти дивные люди раскрыли мне тайники мироздания, они ввели меня в правильное понимание истины, они приобщили меня к богатой сокровищнице своих беспредельно глубоких познаний. Они поведали мне подробности о великом, густонаселённом и счастливом острове на дальнем западе, в море, о блаженной Атлантиде. За перемену нравов жителей её это море однажды, по повелению всесильных богов, поглотило и остров, и города на нём, и жителей их.

– Не можешь ли ты, Солон, подробнее рассказать об этом?

– В другой раз, друг мой. Повесть эта длинна и печальна, и я думаю её разработать в виде отдельного сочинения, которое хотел бы, если мне суждено будет окончить его, посвятить своим легкомысленным афинским согражданам в полезное назидание.

– Затем, говорят, ты был в Малой Азии?

– Да, и там имел счастье общаться со многими мыслителями, от которых узнал интересные вещи о составе нашего мироздания. Сведения, почерпнутые мной из обширных книгохранилищ египетских храмов, не мало способствовали выработке у меня нового взгляда на сущность человеческой жизни и на её назначение. Но не станем на этот раз останавливаться на этом, ибо рассмотрение таких вопросов завело бы нас слишком далеко. Скажу лишь, что к счастливейшим дням моей жизни принадлежит пребывание на остров Кипр, где я удостоился дружбы одного из наилучших правителей мира, царя Филокипра.

– Правда, что он в честь тебя переименовал свой город Эпею в Солы?

– Не знаю, так ли это, но знаю, что действительно, теперь столица его носит имя Солы. Я оказал Филокипру несколько важных для него услуг и посоветовал ему перенести древнюю столицу с бесплодной угрюмой скалы на тучную, смеющуюся равнину реки Клария. Кроме того, я помог царю разобраться в его запутанных отношениях с народом и воспитал его сына в правилах умеренности и справедливости... Однако смотри, кто-то приближается к нам, как будто гости? Мои глаза уже слабы, и я не вижу так далеко, вдобавок и ночь быстро опускает на землю свои тёмные покровы.

– Да это мои добрые друзья, которых и ты, Солон, хорошо знаешь, – отвечал Писистрат, пристально всматриваясь в две неясные фигуры, быстро приближавшиеся по тёмной аллее сада к тому месту, где сидели собеседники. – Вот статный Мегакл, сын Алкмеона, – я узнаю́ его по огромному росту и скорой походке, – а рядом с ним обычно семенит своими мелкими шажками другой евпатрид, Ликург, сын Аристолаида. Да, это несомненно они.

С этими словам Писистрат быстро поднялся с места и направился навстречу поздним гостям. Обменявшись с ними обычными приветствиями, он сказал:

– Я вдвойне рад, что вы, друзья, удостоили меня своим неожиданным посещением. Зевс-Ксениос особенно благоприятствует мне: вы найдёте у меня дорогого гостя, о котором и не подозреваете.

– Нет, сын Гиппократа, на этот раз ты ошибся: мы знаем, что у тебя гостит Солон, только что вернувшийся после долгой разлуки в родную Аттику, и потому-то мы именно сегодня приехали к тебе, чтобы приветствовать мудрейшего из эллинов. Будь счастлив в родной стране великий гражданин её! – проговорил густым басом Мегакл, обратившись к Салону. Ликург же, не проронив ни звука, крепко пожал ему обе руки.

Писистрат предложил гостям перейти в дом, чтобы там отдохнуть за дружеской трапезой. Но вечер был так хорош, так тёпл, воздух был напоён таким обилием ароматов, и ночь обещала быть поистине дивной, что гости предпочли остаться в саду и посидеть там часок -другой за дружеской беседой. Рабы принесли ещё несколько кубков, зажгли огромный смоляной факел, скрытый в листве ближайшего дерева и затем, по знаку хозяина, бесшумно удалились.

Беседа афинян опять коснулась путешествий Солона и вынесенных им впечатлений. Затем Писистрат сказал:

– Друзья мои, Мегакл и Ликург! Наш добрый Солон нашёл Аттику далеко не в превосходном виде, кажется, глубокое разочарование обуяло его при мысли, что все его старания и попытки восстановить порядок в родной стране не увенчались успехом. Я тщетно старался разубедить его в этом. Я указал ему на быстрый рост Афин, на усиливающееся благосостояние граждан, на то величие, которым окружено ныне имя Аттики у всех народов Эллады. Постарайтесь же и вы теперь, свою очередь поддержать меня и убедите нашего славного гостя, что его мрачные мысли не имею под собой почвы.

– А ты искренно сам в это веришь? – с лёгкой иронией спросил Ликург, маленький тщедушный человек с хитрыми, беспокойно бегавшими по сторонам глазками и мягким, вкрадчивым голосом.

Писистрат на мгновение растерялся. Быстро оправившись, он промолвил:

– Неужели ты, Ликург, сомневаешься в моей искренности? Разве не умиротворена теперь страна, разве не пользуется она всеми благами истинно свободного государства? И кому мы всем этим обязаны, как не великому Солону, сыну Эксекестида?

– Я на твоём месте воздержался бы пока от ликования, Писистрат, – возразил с той же ехидной улыбкой Ликург. – Прости меня, дорогой друг мой, если я не разделю твоих восторженных взглядов. Ты, несмотря на свой возраст, всё ещё остаёшься прежним пылким, увлекающимся юношей, который всё видит в розовом свете. Не так ли, почтенный Мегакл?

Тот ничего не ответил, ограничившись улыбкой, ясно, однако, подтверждавшей слова Ликурга. Солон, живо заинтересовавшись оборотом беседы, попросил Ликурга подробнее развить свой взгляд на положение вещей в стране. И Ликург сказал:

– Ни для кого не тайна, что Аттика далека от полного благоденствия. Страна, как и четверть века тому назад, разбилась на партии сообразно тому, где и в каких условиях живёт её население. Правда, все мы – земледельцы, но не всем нам одинаково легко даётся наш труд, не всем он одинаково оплачивается. Я сам полагаю, что лучше всего жилось бы земледельцам равнины, педиэям, если бы – прости меня, Солон, – образ правления у нас был иной. Посуди сам: сейчас Аттикой правит установленный тобой совет из четырёхсот граждан, разделённых на классы сообразно своему имуществу. Но что такое имущество? Сегодня оно есть, завтра нет его, по воле богов. Между тем мы, педиэи, должны делить всю власть, даруемую землёй и её урожаями, с почти ничего не делающими паралиями, жителями приморской полосы, живущими более верной, чем земледелие, морской торговлей и потому имеющими шансы, по своей зажиточности, всегда вытеснить нас из народного совета. Паралии жнут там, где они не сеяли. Между тем на нас, на коренных земледельцах-педиэях, зиждется вся сила Афин. А что мы за это имеем? Ничего, кроме неуверенности в завтрашнем дне. Теперь дальше: посмотри, в какое положение поставила нас, Солон, твоя сисахфия! Кто выиграл от неё? Конечно, не мы: паралиям прощены огромные суммы, которыми мы в былое время ссудили их, а горным диакриям, в большинстве случаев не имевшим до твоего законодательства ничего, кроме мелких стад, удалось на этом законе о сложении долгов построить своё благополучие. В то время, как ядро населения, педиэи, пострадали имущественно, паралии и особенно диакрии обогатились за счёт своих более трудолюбивых сограждан, с таким трудом возделывающих малоплодородную аттическую равнину.

– Я с этим совершенно не согласен, – раздался могучий бас Мегакла, – и уже сотни раз спорил с тобой на эту тему. Сколько раз я утверждал, что если пострадали единичные педиэи, особенно богатые евпатриды, то огромное большинство граждан зато выиграло. А не в меньшинстве заключается сила и будущее величие страны. Вы, педиэи, стремитесь к одному лишь, – вы хотите восстановления прежнего досолоновского порядка вещей, другими словами, – прежнего олигархического властвования кучки богатых евпатридов. Я сам евпатрид, так же как и ты, Ликург, и ты, Писистрат, но я первый скажу, что не в былом насилии счастье. Не так ли, Солон?

Старец ограничился тем, что промолвил:

– Не в насилии счастье и не в силе, а в правде. Я сам первый отказался в пользу своих должников от огромного состояния и не думал, чтобы при заботах о величии родины могла быть речь об имущественных жертвах. Жизнь есть жертва и всякое движение вперёд не может обойтись без жертв.

Теперь и Писистрат возвысил голос и заявил довольно резко:

– Напрасно ты, о сын Аристолаида, винишь диакриев в паразитизме, в обогащении за счёт будто бы пострадавших педиэев. Мне особенно близки эти горцы, потому что волей судьбы у меня немало друзей среди них. По своим поместьям, расположенным большей частью именно в гористых местностях Аттики, я хорошо знаю жизнь диакриев, среди которых до сих пор ещё много лиц, по своему происхождению являющихся не чистыми афинскими гражданами. Все они искренно жаждут быть приобщёнными к благам Солонова законодательства. А сколько диакриев в сущности не что иное, как обедневшие, вследствие прощения долгов, педиэи! Как же не даровать этим людям, в годину войны или другого народного бедствия истинному оплоту страны, всех прав свободных афинских граждан! Если где население чувствует свою физическую и нравственную силу, так это именно в горах. Иду дальше: я глубоко верю, что диакрии, эти жалкие бедняки, ибо до сих пор они остались таковыми, когда-нибудь окажут родине величайшие услуги. В них мозг и сила Аттики и залог её будущего величия и славы. Дайте им только показать себя и...

Ликург перебил говорившего:

– И они приведут тебя, честолюбивый, пылкий сын Гиппократа, к власти, к тирании; в этом я более, чем уверен.

– Да будет далеко такое начинание от тебя, дорогой друг мой! – испуганно воскликнул Солон. – Знай, Писистрат, тирания – дивная, прекрасная долина, но она не имеет выхода.

– Твоими устами гласит истина! – заметил Мегакл. – И я не думаю, чтобы наш Писистрат, человек безусловно столь же пылкий, сколь и честный, мог посягнуть на права свободного народа!

Писистрат ничего не ответил. Желая закончить разговор, грозивший перейти на личности, он поднялся с места и, указав гостям на всходившую за горами луну, заливавшую своим матовым серебром уснувшие окрестности, промолвил:

– Ночной мир водворился в природе. Факел догорает, и в воздухе повеяло прохладой ночи. Всё ушло на покой. Не пойти ли и нам теперь в дом, чтобы за обильной вечерней трапезой и кубком доброго вина завершить и беседу, и долгий день?

Гости ничего не имели против этого предложения и охотно пошли за рабами, по знаку Писистрата схватившими факелы и осветившими путь к обширному каменному дому, казавшемуся теперь, на фоне тёмных деревьев, под лучами луны серебряным.

В чаще сада воцарилась тишина, лишь изредка нарушаемая криком проснувшейся птицы или порывистым лаем сторожевой собаки.