Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)

– Только законы гостеприимства лишают меня, сын Аристолаида, возможности ответить тебе, как подобает, на твою гнусную клевету. Подобные оскорбления искупаются лишь смертью. Клянусь Аидом, если бы ты сказал мне своё дерзкое, лживое слово не в моём доме, ты не остался бы в живых. Теперь же я прошу тебя немедленно покинуть мой дом, дабы я не оскорбил вот этого алтаря Зевса-странноприимца.

Поражённые гости пытались успокоить разгневанного хозяина и поспешили увести Ликурга, настойчиво повторявшего, что Мегакл изменник, так как стремится к тирании.

Старик Гиппоклид распорядился немедленно удалить из залы рабов, причём дал Мегаклу совет безусловно умертвить всех тех из них, которые присутствовали при его ссоре с Ликургом. Этим он думал предотвратить распространение сплетен по городу.

Вполне понятно, что среди рабов Мегакла теперь царила паника, хотя один из невольников и утверждал, что слышал собственными ушами, как хозяин наотрез отказался привести в исполнение совет Гиппоклида. При этом Мегакл сказал:

– Я не только не боюсь сплетен, но буду очень рад, если завтра афиняне узнают, что за личность Ликург. Я сам приму все меры к тому, чтобы предать это дело самой широкой огласке. Пусть Аттика ведает, кто её настоящий предатель. А расправлюсь с ним я уже сам, своими силами.

Слова эти вызвали ещё больше смятения среди присутствовавших, и последние из гостей, ещё остававшиеся в доме после удаления Ликурга, поспешили откланяться...

Теперь Мегакл сидел один в своей рабочей комнате. Грудь его высоко вздымалась, и он тяжело дышал, всё ещё не будучи в силах преодолеть свой гнев. При одном воспоминании о нанесённом ему оскорблении он трясся всем телом. Невольник, вошедший к нему в комнату и спросивший, не угодно ли Мегаклу выпить чашу холодного вина, чуть не поплатился жизнью: афинянин пустил в него, вместо ответа, тяжёлым бронзовым подсвечником, серьёзно ранившим раба в голову.

Водяные часы, стоявшие на рабочем столе, показывали уже позднее время: было недалеко до полуночи. Мегакл хлопнул в ладоши; на пороге показался невольник-подросток. Он почтительно остановился у дверей, молча ожидая приказаний.

– Пойдёшь в гинекей, – прервал Мегакл молчание, – и позовёшь мне старуху Филомелу. Или постой: скажи Филомеле, чтобы она передала жене моей, если та ещё не спит, что я желаю её видеть, по возможности немедленно, что я её жду здесь.

Мальчик быстро исчез. Немного погодя в комнату вошла Агариста. При виде бледного и расстроенного мужа она тревожно спросила, что случилось. Снова вздулись жилы на лбу Мегакла, когда он в нескольких словах рассказал Агаристе о всём происшедшем в этот вечер.

– Что же теперь делать? – с отчаянием воскликнула дочь Клисфена. – Ведь в лице Ликурга ты лишаешься главной своей опоры! Что будет дальше?

– А вот об этом я и хотел переговорить с тобой. Ты видишь, я смотрю на тебя не как на женщину, а как на друга, на умного, преданного человека. Если афинянин советуется с женой, то дело серьёзно. Сядь же здесь, на этой скамье, и выслушай внимательно то, что я скажу тебе.

Агариста охотно исполнила приказание мужа, и вся обратилась в слух.

– Ликург, при моей поддержке, так окреп, что я становлюсь для него обузой. Вот чем объясняется его сегодняшнее поведение. Но без него я бессилен: мои паралии не в состоянии начать борьбу с педиэями и диакриями вместе. Однако взгляни, одни ли мы и нет ли у стен ушей.

Агариста убедилась, что никто не подслушивает их разговора, и Мегакл продолжал:

– По моему крайнему разумению, дело настолько скверно, что приходится решаться на последнюю меру. Ты помнишь, что я говорил тебе в ту ночь, когда мы, два года тому назад, ехали на триреме в Мегару?

– Как не помнить! Но дело это рискованное. Неужели ты не боишься возвращения Писистрата? Ведь тогда тебе навсегда придётся проститься с мечтой стать единовластным правителем Афин.

– Что же делать! Посуди сама лучше быть тестем тирана, чем игрушкой в руках какого-то Ликурга, который, вдобавок, так силён, что легко сотрёт нас с лица земли. Нет. здесь выбора быть не может. Это ясно. А вот, говорила ли ты на эту тему с дочерью нашей Кесирой?

– Я-то говорила с ней, но она упрямится.

– Что она говорит?

– Кесира заявляет, что Писистрат слишком стар для неё. Она смеётся при мысли быть женой человека, который вполне мог бы быть её отцом.

– Да, но объяснила ли ты ей, что положение жены Писистрата даст ей полную свободу? Не забывает ли она и о своём возрасте? Ведь ей не шестнадцать лет. Я, в сущности, уже давно должен был бы иметь внуков.

– Ты забываешь, Мегакл, о взглядах нашей дочери на брак. Она охотно останется незамужней, лишь бы сохранить свою свободу.

Мегакл угрюмо помолчал, затем поднялся с места и проговорил решительно:

– Твоё дело, Агариста, убедить дочь в необходимости этого шага, и я твёрдо надеюсь на твою помощь. Слишком много зависит от этого для всех нас. Я не позволю, чтобы цель моей жизни рухнула из-за каприза девчонки.

– Ты не волнуйся, мой друг. Я надеюсь уладить это дело. Кесира – нечего скрывать – неумна и тщеславна. Если я поставлю вопрос таким образом, что неизвестно, захочет ли ещё Писистрат жениться на дурнушке, девчонка полезет на стену и сама поможет нам в этом деле.

– Ты у меня, я так и знал, молодец, а не женщина! – радостно воскликнул Мегакл. – За Писистрата же я не боюсь: он теперь беден, как мышь, а деньги Кесиры помогут ему вернуть и власть, и утраченное богатство. Итак, за дело!

Долго ещё супруги развивали друг перед другом свои дальнейшие планы, пока догоревшее в лампах масло не подсказало им, что добрая половина ночи прошла и пора идти на покой.

VII. ПОМОЩЬ АФИНЫ-ПАЛЛАДЫ

На границе Фракии и Македонии возвышается крутая, лесистая гора Скамбр, с южного отрога которой быстро сбегает бурным потоком Стримон. Образовав целый ряд порогов и с рёвом и шумом излившись на равнину, Стримон расширяется, уже плавно и спокойно катит свои воды к обширному и дивно-прекрасному Керкинитскому озеру и пересекает его, чтобы в виде могучей, равнинной реки устремиться к Эгейскому морю.

По Керкинитскому озеру тихо плыла лодка, в которой сидело несколько человек. Заря только что занималась, и лесистые окрестности были подёрнуты фиолетовой дымкой. Зеркальная поверхность воды отражала лёгкие пурпуровые и розоватые облачка. Кругом царила полная тишь, и только в дальних камышах изредка пронзительно кричала какая-нибудь болотная птица. Сидевшие в лодке – их было шестеро, четыре гребца, рулевой и пассажир, человек уже старый и очень угрюмого вида, – хранили молчание.

Когда лодка завернула за далеко вдававшуюся в озеро отмель, гребцы встрепенулись и дружнее налегли на вёсла. Человек, сидевший на руле, обратился к угрюмому старцу и, указывая рукой на внезапно выплывшую в отдалении горную громаду, промолвил:

– А вот и Скамбр. Там, за этими зарослями, серебристой лентой вьётся Стримон и мы сейчас войдём в него. Менее чем через полчаса мы будем у цели нашего путешествия: дом Писистрата стоит на самом берегу, и ты скоро увидишь его плоскую крышу.

– Хвала богам! Пора кончать далёкое путешествие, – проговорил старик и снова погрузился в размышления, нисколько, по-видимому, не интересуясь восхитительным ландшафтом, развернувшимся перед его глазами и особенно красивым в эту минуту, когда взошло солнце и залило потоками ослепительного, горячего света проснувшиеся окрестности.

Гребцы и рулевой приветствовали появление дневного светила громкими, радостными криками. Гулкое эхо далеко разнесло эти звуки. В ту же минуту послышался со стороны Стримона отрывистый лай собак.

Ещё несколько сильных взмахов вёслами – и ладья, сделав крутой поворот, вошла в реку. Тут грести было труднее, чем на озере. Однако близость, конца путешествия придала силы гребцам, и они через несколько минут дружно подогнали лодку к незатейливым деревянным мосткам, служившим пристанью. Здесь же на воде качалось несколько челноков, привязанных крепкими верёвками к большим кольям, вбитым у самого берега в илистое дно реки. Берег был тут очень обрывист, и снизу нельзя было видеть дом, возвышавшийся на круче. Две большие собаки с громким лаем стремглав бросились к прибывшим и, вероятно, наделали бы немало бед, если бы вслед за ними по тропинке не поспешил вниз пожилой человек огромного роста. Это был сам Писистрат, живший тут в уединении со своими сыновьями и горсткой приверженцев, которые предпочли последовать за своим вождём в добровольное изгнание, чем покинуть его в трудную минуту.

При виде Писистрата хмурый старик, приехавший в лодке, сделал над собой усилие и проговорил по возможности мягче:

– Приветствую тебя, благородный сын Гиппократа, и прошу твоего гостеприимства. Я прибыл к тебе издалека и три недели был в пути.

– Хвала богам! Ты из Афин? – быстро спросил Писистрат и весь оживился. Однако он сразу спохватился и, сдержав заметное волнение, проговорил ласково:

– Приветствую в тебе вдвойне дорогого гостя и прошу тебя смотреть на дом мой, как на свой собственный.

Старик молча поклонился и, не произнеся ни слова, последовал за Писистратом, который тем временем призвал слуг и велел им озаботиться багажом гостя, накормить и приютить лодочников.

Когда приезжий и хозяин взобрались на кручу берега, перед ними раскинулся обширный сад: в тени его вековых деревьев белел довольно большой деревянный дом. По зову хозяина на пороге дома показалась рослая фигура человека лет тридцати. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы по чрезвычайному сходству признать в нём сына Писистрата. Это был Гиппий. Писистрат поручил его вниманию гостя, сам же, не будучи в силах дольше скрывать охватившее его волнение, извинился и под предлогом хозяйских обязанностей покинул приезжего и сына. Гиппий учтиво провёл гостя в особое помещение, где двое рабов уже ждали его с тёплой водой и благовонной мазью, чтобы дать умыться, умаститься и отдохнуть с дороги перед завтраком.

Через какой-нибудь час Писистрат и его взрослые сыновья, Гиппий и Гиппарх, вместе с гостем сидели в обширной, открытой зале за ранним завтраком. Убранство стола не отличалось изысканностью. Всё в этом доме было просто, начиная с обстановки комнат и кончая пищей, но во всём замечалось, что тут живут трудолюбивые и здоровые люди. Несколько рабов, прислуживавших за столом, подали завтракавшим похлёбку из маслин, белый хлеб, смокву и большую порцию жаркого, половину крупного барана. Цветы и обычные в Афинах плоды на этот раз отсутствовали вовсе Зато, когда был утолён первый голод, на столе появились глиняные амфоры с вином и несколько кувшинов холодной, как лёд, воды. Рабы подали деревянные резные кубки, и Писистрат, совершив обычное возлияние в честь Зевса-странноприимца и отпустив прислугу, обратился к гостю с тем вопросом, который уже давно вертелся у него на языке, но которого он по обычаю не мог задать раньше окончания трапезы:

– Теперь, почтенный гость, когда, вероятно, утолён твой голод и мы приступим к вину, ты не откажешься назвать себя и посвятить нас в цель своего путешествия и прибытия сюда.

– Охотно исполняю твоё желание, благородный сын Гиппократа. Я – Гелланик, сын Аристея, из аттического дёма Коллитоса. Прислал меня к тебе мой старый друг Мегакл, сын Алкмеона, и мне поручено поведать тебе, что час твоего возвращения на родину близок, что он в твоих руках.

Краска радости залила лицо Писистрата, но, уловив смущённый взгляд гостя, брошенный на Гиппия и Гиппарха, хозяин сказал:

– Ещё раз повторяю, что я вдвойне рад твоему прибытию и от всей души приветствую тебя под своей кровлей. Ты, конечно, не обидишься на сыновей моих, если они теперь покинут нас и каждый пойдёт заниматься своим делом?

Сыновья поняли намёк отца и простились с Геллаником.

– Теперь, когда мы одни, – быстро заговорил Писистрат, – ты должен поведать мне все подробности: как решился именно Мегакл, мой злейший враг, на такой шаг? Что произошло в Афинах? Что вообще делается на родине, которой я не видал ведь целых три года?

– Ты всё тот же, сын Гиппократа. Годы не изменили твоей пылкости, и можно только позавидовать твоей страстной мощи. Я тебе всё расскажу по порядку, ты же выслушаешь меня и, здраво обсудив, примешь то или иное решение. Помни одно: родина наша в опасности, и ты, по мнению Алкмеонида Мегакла и всех паралиев, один в состоянии спасти её.

– Говори, говори скорее! Не мучь меня такими длинными предисловиями.

Старик улыбнулся, не спеша осушил кубок с вином и начал подробно повествовать о том, что произошло в Аттике за время отсутствия Писистрата: как продолжали враждовать между собой партии диакриев, педиэев и паралиев, как усилился Ликург, сын Аристолаида, как он оскорбил Мегакла и с какой задней мыслью он это сделал.

Когда Гелланик дошёл в своём рассказе до этого места, Писистрат порывисто встал и воскликнул:

– Теперь мне всё ясно: Мегаклу я нужен, как союзник, чтобы побороть заносчивого Ликурга. Но, – прибавил он после некоторого раздумья, – принял ли сын Алкмеона во внимание то обстоятельство, что я теперь уже не обладаю и сотой долей тех средств, которыми я располагал в былое время? Подумал ли он о том, что всё моё имущество было конфисковано, когда я отправился в изгнание? Ведь я теперь почти нищий, и ты сам видишь, в какой бедности мы здесь живём.

– То, чего у тебя сейчас нет, может тебе дать благоприятный случай, – тихо произнёс Гелланик.

– Что ты хочешь этим сказать! Я не понимаю тебя.

– В этом-то и заключается главная цель моего приезда к тебе, Писистрат.

Понизив голос, Гелланик продолжал:

– Мегакл богат; это ты знаешь. Но ещё богаче его дочь, Кесира, внучка и наследница мегарского тирана Клисфена.

– Что же из этого?

– Неужели ты ещё не понял? Деньги Кесиры Могут стать твоими, лишь бы ты согласился жениться на дочери Мегакла.

Это предложение так ошеломило Писистрата, что он в первую минуту не мог произнести ни слова. Несколько оправившись от неожиданности, он громко и весело расхохотался.

– Подумай, что ты говоришь, Гелланик, и позволь мне принять всё это за добрую шутку. Нет, ты посуди сам...

– Я приехал сюда не для шуток, – раздражённо перебил его старик, и лицо его приняло зловещее выражение. – Мегакл не шутит, и я ради шутки не пустился бы в столь дальнее и трудное путешествие.

– Если так, – ответил Писистрат, с трудом сдерживая душивший его смех, – то и я отнесусь к делу серьёзно. На предложение Мегакла я могу ответить лишь решительным отказом: если ему нужен мой меч или мой опыт в делах, наконец, если он хочет воспользоваться обаянием моего имени среди некоторой части диакриев, я к его услугам. Но стать мужем Кесиры, это – слишком. Ведь я ей свободно гожусь в отцы, не говоря уже о том, что я женат. И ты, и Мегакл, видимо, забыли об аргивянке Тимонассе, которую я назвал своей женой за месяц до моего добровольного удаления из отечества и с которой я очень счастлив, имея от неё маленького сына Гегесистрата.

– Брак с Тимонассой расторжим так же, как и всякий другой.

– Быть может, в глазах Мегакла, но не в моих. Одним словом, закончим этот разговор: ни я не подхожу Кесире, ни она мне. Ещё раз повторяю: я согласен, и очень охотно, быть союзником Мегакла, но отнюдь не его зятем.

– Не принимай скороспелого решения, пылкий сын Гиппократа.

– Хорошо, хорошо, – ласково ответил Писистрат – Знай одно, я не хотел и не хочу обижать лично тебя ничем. Ты – мой гость и я обязан идти навстречу всем твоим желаниям. Если угодно, я сегодня вечером весь к твоим услугам и, тогда мы вернёмся к планам Мегакла. Кстати, мне сейчас явилась мысль: почему бы не выдать Кесиру за моего сына Гиппия, который до сих пор ещё холост?

– Я не уполномочен рассматривать вопрос в этой новой его форме. Но отчего не обсудить дела со всех возможных сторон? Итак, до вечера!

– Да хранит тебя Зевс-вседержитель, Гелланик!

На этом собеседники расстались.

После ужина, когда Писистрат и его гость остались наедине, Гелланик спросил, в каком положении дела.

– Плохи, – отвечал Писистрат и с улыбкой добавил: – Даже Гиппий, человек совершенно свободный и очень неглупый, и тот наотрез отказывается признать комбинацию с Кесирой приемлемой. Я, признаться, ему ничего не говорил о том, что Мегакл наметил меня своим будущим зятем. Гиппий думает, что это ты по его поводу явился сюда сватом.

Гелланик не проронил ни слова, но долго и сосредоточенно думал о чём-то. Наконец, он заявил торжественно:

– Итак, теперь ясно: Писистрат, сын Гиппократа, бывший афинский тиран, ставит своё личное счастье выше благополучия родины. Я этого не ожидал и жалею, что предпринял дальнее путешествие совершенно понапрасну. Мегаклу придётся снова соединиться с Ликургом, и тогда ты, Писистрат, готовься завершить дни свои на берегах пустынного Стримона или где-нибудь в подобном же месте, но отнюдь не в Аттике. Моя миссия кончена, и я, отдохнув с твоего позволения дня два-три, пущусь в обратный путь.

Гелланик собрался было встать и удалиться на покой, но Писистрат дружеским жестом руки просил его остаться ещё ненадолго. Гость не без некоторой борьбы согласился выпить ещё кубок-другой.

– Теперь, когда мы поговорили о деле, скоротаем время за чашей доброго вина. Расскажи мне, дорогой гость мой, что-либо о родине, – предложил Писистрат. Но Гелланик был настолько расстроен, что просил отложить эти разговоры до следующего дня. Молча осушил он кубок, молча поднялся с места, чтобы пожелать хозяину спокойной ночи, и вдруг остановился.

– Нет, я не могу оставить это так. Дело нужно кончить, и ещё сегодня. Если бы ты знал, Писистрат, какое возвращение придумал для тебя Мегакл, ты бы не отнёсся к его предложению столь отрицательно. Знай, что Мегакл, отдавая за тебя свою дочь со всем её громадным состоянием, отдаёт тебе и всю верховную власть в Аттике. Он готов делить с тобой труды, но плодами непосредственно воспользуешься ты, один ты.

– Мегакл сказал это? – порывисто воскликнул Писистрат и задрожал всем телом.

– Не только сказал, но и уполномочил меня передать тебе это.

– Откуда такое самоотречение у гордого Алкмеонида?

– Чувство мести иногда сильнее страсти к власти, – таинственно промолвил Гелланик. – Но я вижу, ты теперь весь внимание. Сядем поэтому и рассмотрим ещё раз всё дело с начала. Однако, нет! Я начну с конца. Вели подать ещё вина, потому что теперь беседа наша затянется надолго.

Когда желание Гелланика было исполнено и на столе очутилась новая амфора, он наклонился к уху Писистрата и проговорил с расстановкой:

– Мегакл придумал для тебя вполне достойное возвращение на родину. Ты вернёшься в Афины не как изгнанник, не как дерзкий воин, с мечом в руках прокладывающий себе путь к власти, а как избранник самой Афины-Паллады. Боги вернут Писистрата в Аттику, и я хотел бы видеть того, кто ослушался бы решения бессмертных.

Понизив затем голос почти до шёпота, Гелланик стал подробно и обстоятельно излагать план Алкмеонида. По мере того, как он говорил, Писистрат весь обращался в слух. Лицо его пылало, глаза горели и метали искры.

Беседа мужей затянулась далеко за полночь, и они разошлись почти на заре, каждый по-своему довольный, а оба очень удовлетворённые друг другом.

Был дивный солнечный день. В Афинах с самого раннего утра царило необычайное оживление. Со всех концов Аттики ещё накануне стали стекаться в город огромные толпы поселян, которых привлекло туда любопытство и желание воочию убедиться в справедливости слухов, за последнее время распускавшихся приверженцами и союзниками Алкмеонида Мегакла. Дело в том, что вот уже несколько недель, как по деревням и отдельным усадьбам Аттики под видом путешественников ходили люди, уверявшие простой народ в близком чуде: богиня Паллада-Афина будто бы очень недовольна вечными неурядицами между различными группами населения Аттики и решила, наконец, утвердить порядок и мир в стране; с этой целью она-де лично вернёт в Афины того человека, который один способен восстановить правильное течение жизни в государстве. Простонародье терялось в догадках насчёт того, кто будет избранником Паллады, и охотнее всего останавливалось на предположении, что таковым может быть один только Писистрат, сын Гиппократа. Агенты Мегакла упорно отрицали участие самого Алкмеонида в этом деле.

За два дня до описываемых событий по всем дёмам (округам) Аттики проехали конные глашатаи, открыто возвещавшие народу, что, когда солнце совершит дважды свой путь по небу, великая богиня Паллада лично введёт своего избранника в город. Все уже знали, что таковым оказался бывший тиран Писистрат, человек, на стороне которого теперь, после пятилетних смут и неурядиц при Мегакле и Ликурге, были всеобщие симпатии населения. Вот почему ныне в Афинах и их окрестностях царило столь большое оживление.

Все улицы и площади города были запружены народом. Особенно густые толпы его собрались на Фалеронской дороге и около Итонийских ворот, которыми замыкалась эта улица. Писистрата ожидали с этой стороны, хотя и не были твёрдо уверены, что он явится именно оттуда: никто не видел сына Гиппократа со времени его возвращения в Аттику, и носились смутные слухи, что он скрывается где-то в окрестностях города, в одной из самых недоступных пещер горы Геликон.

Толпа шумела и волновалась. Солнце успело подняться уже довольно высоко, но пока нигде не было видно признака ожидаемого чуда. Многие решили, что нужно идти на Акрополь и убедиться, всё ли в порядке в храме девственной Паллады. Некоторые скептики склонны были видеть во всём этом либо злую шутку, либо намерение евпатридов коварным образом воспользоваться скоплением безоружного народа и устроить ему кровавую резню. Другие предлагали идти к северным, Ахарнским воротам, думая, что Писистрат должен явиться только оттуда, со стороны гористой области диакриев, своих всегдашних верных союзников.

Среди громких возгласов и споров никто не заметил, как вдали, на Фалеронской дороге, показалось небольшое облачко пыли, которое ежеминутно стало расти, видимо приближаясь к городу. Лишь когда Воздух огласили звуки флейт и кифар, толпа обратила внимание на это. Все убедились, что дальнейшие споры излишни, и наступил долгожданный, торжественный момент.

В это время можно было уже различить довольно значительный отряд воинов, державших в руках, вместо Обычных дротиков, масличные ветви.

Люди шли стройно, нога в ногу, как во время Похода. Отряд этот замыкался флейтистами и кифаристами. За ним следовал хор певцов, воспевавших Хвалебный гимн Афине-Палладе. В некотором отдалении шествовали жрецы богини с масличными венками на головах и с зажжёнными факелами в руках. Затем взорам толпы предстала богато украшенная колесница, в которую были впряжены два белоснежных коня с пурпуровыми гривами и хвостами и высеребренными копытами. В колеснице стоял, опираясь на копьё, сам Писистрат. На нём была золотистая хламида, на голове покоился масличный венок. Лицо иго сияло радостным смирением. Высоко держа над его головой щит с изображением Горгоны, за ним воздымалась огромная фигура самой богини Афины-Паллады во всей её божественной красоте, в шлеме и кольчуге. В правой руке небожительницы было золотое копьё, левая, как уже сказано, осеняла щитом Писистрата, казавшегося, рядом с богиней, совсем маленьким. Шествие замыкала толпа жрецов, флейтистов, певцов и тяжеловооружённых диакриев.

При виде богини, весь народ, как один человек, в немом восторге опустился на колени. Всем было ясно, что они действительно удостоились неземного счастья узреть воочию светлоокую Палладу, которая лично вводила в город своего избранника и любимца. Затем, когда процессия миновала это место, толпа, придя в себя, поднялась с земли и примкнула к шествию, Которое тем временем в том же порядке медленно приближалось к Итонийским воротам. Всюду на пути народ в немом восторге преклонялся перед Палладой. Когда процессия достигла Акрополя, почти всё население города сопровождало сына Гиппократа, вернувшегося столь чудесным образом на родину. Только при самом входе в храм, кто-то в толпе любопытных тихо, как бы про себя, пробормотал:

– Странное дело! Я как будто видел где-то лицо этой богини. Оно, как и вся громадная фигура Паллады, удивительно напоминает мне цветочницу Фию из дёма Коллитоса.

Никто из окружавших не обратил внимания на этот тихий возглас, и это было счастье: толпа, воодушевлённая красотой и величием зрелища шествия Афины и Писистрата, могла бы в одну секунду растерзать богохульника. Люди были потрясены всем виденным и упоены той великой честью, которая выпала на долю Аттики...

Целых три дня продолжались празднества по поводу благополучного возвращения на родину того, в ком афиняне теперь снова увидели единственный символ прочности государства.