Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

Возвращение на родину, с оружием в руках было, однако, делом рискованным, чуть ли не святотатством. Поэтому Писистрат решил искупить этот будущий грех богоугодным делом, а именно, очищением священного острова Делоса. Около главного святилища Аполлона там издревле было похоронено много людей, трупы которых оскверняли храм. Поэтому Писистрат, высадившись во главе значительного отряда на Делосе, распорядился вырыть из земли эти останки и похоронить их в другом месте, вдали от храма. Лишь после этого он решил двинуться на Аттику и вторгся в неё в том месте, где находилось небольшое селение Марафон. Это произошло в 539 году до Р. Хр.

На Марафонской равнине, замыкающейся на востоке морским заливом, а на юге высокой лесистой Икарийской горой, с вершины которой открывается дивный вид на всю Аттику и на остров Эвбею, было почти темно. Солнце только что успело скрыться за цепью холмов и лишь верхушки их были залиты фиолетовым багрянцем. На севере, на одном из этих холмов, белели домики городка Ойнои. В Марафоне же, расположенном на самой равнине, уже зажглись первые огоньки, отражавшиеся на поверхности болотистого пруда, соединённого небольшой речонкой с морем.

У берегов этой речки, над которой носились причудливыми, призрачными фигурами клубы ночного тумана, царило большое оживление: там раскинулся обширным станом Писистрат, сын Гиппократа, возвращавшийся теперь во главе огромного войска на родину, чтобы силой оружия вернуть себе в третий раз власть над Афинами. Стройными рядами расположились между берегом реки и крутой, почти отвесной в этом месте стеной Икарии наёмные войска тирана и его союзников, наксоссца Лигдамиса, эретрийцев, фиванцев и наконец аргивян под командой Гегесистрата.

Палатка Писистрата находилась почти в центре лагеря. Перед ней, около костра, сидели теперь сам сын Гиппократа, Гиппий, Гиппарх и Лигдамис. Они горячо спорили о том, с какой стороны лучше всего будет наступить на Афины. Мнения разделились. Писистрат и Гиппарх советовали сделать обходной манёвр к югу и подойти к городу со стороны Сунийской дороги, тогда как Гиппий и Лигдамис настаивали на необходимости не терять времени, на следующий же день нагрянуть на Афины с востока, по – Марафонской дороге, и подойти к почти не укреплённым Мелитским воротам, где сопротивление не могло быть значительно. Пока между вождями шли эти препирательства, кто-то предложил послать за Гегесистратом, чтобы выслушать и его мнение. Эфеб в это время находился при своём аргивском отряде и лично распоряжался выдачей мяса, крупы и хлеба на ужин воинам. Он попросил посланного извинить его перед отцом и передать, что явится, как только окончит распределение порций.

Не успел ещё вестник передать этот ответ Писистрату, как несколько воинов подвели к костру маститого, полуслепого старца, от дряхлости едва передвигавшего ноги. При виде его Писистрат просиял. Он быстро поднялся с места и простёр к старику обе руки.

– Добро пожаловать, почтенный Амфилит! Ты явился как раз вовремя. Будь нашим гостем и поведай нам своё божественное мнение о волнующем всех нас здесь вопросе.

– Устами моими не всегда глаголят боги! – скромно возразил старик, прорицатель из Ахарн, и присел на указанное ему место у огня.

Писистрат лукаво улыбнулся и проговорил:

– Я это знаю, дорогой Амфилит. Кто станет работать на голодный желудок? Мы сейчас все вместе поужинаем и затем уже, за чашей доброго вина, посмотрим, не будут ли к нам сегодня благосклонны боги. Позволь тебя, однако, познакомить с здесь сидящими.

И Писистрат назвал старику каждого из собеседников. Тут подошёл и Гегесистрат, особенно тепло приветствуемый прорицателем. Рабы тем временем не дремали. В обширном шатре Писистрата быстро была приготовлена трапеза, и собеседники вскоре могли утолить свой голод. За вином Амфилит сообщил собравшимся, что в Афинах возникли беспорядки, что все недовольны жестокими притеснениями и несправедливостями евпатридов и что этой ещё ночью к Писистрату должен примкнуть довольно значительный отряд граждан, уже слышавших о возвращении тирана и желающих помочь ему вернуться к власти.

По мере того, как старик говорил, голос его стал заметно дрожать. Вдруг он издал какой-то резкий крик и, широко раскрыв глаза и простирая к небу руки, воскликнул:

 
«В воду опущены сети, но в них так мало приманки.
Ночью при свете луны рыба туда попадёт».
 

Писистрат, тотчас поняв скрытый смысл этого прорицания, горячо поблагодарил старика и отдал приказ по лагерю немедленно готовиться к выступлению в поход.

Солнце только что взошло и осветило своими первыми лучами Марафонскую дорогу около Мелитийских ворот близ Ликабетта. С крутых склонов горного кряжа форсированным маршем спускались стройными рядами войска Писистрата и его союзников. Блестящие шлемы и латы горели на солнце и порой казалось, что по горной дороге катится вниз огромная огненная река, грозящая залить своим пламенем и беспощадно сжечь город Паллады-Афины. Жители его, впрочем, приняли кое-какие меры для ограждения себя от надвигавшейся опасности. Они выставили на полдороге к Ликабетту, у древнего святилища Палленской Афины, довольно большой отряд гоплитов, которыми командовал сам Мегакл.

Уверенность этого человека в победе была поразительна: он отказался от помощи добровольцев из предместий и расположил их в тылу своего войска, разрешив им, если угодно, вернуться в город. Теперь многие из этих людей сидели у дороги и забавлялись игрой в кости; другие тут же спали, беспечно растянувшись на земле.

Войска Писистрата подвигались вперёд в полном молчании. Вдруг раздался пронзительный рёв трубы, и в ту же минуту с громким пением гимна Аполлону и воинственными криками передовой отряд ринулся на противников. Натиск был так ошеломляюще быстр, что воины Мегакла дрогнули. Не успели они сомкнуть ряды, как на них ринулся второй отряд Писистрата. В то же мгновение с фланга налетели на них аргивяне Гегесистрата, до того скрытые в одной из боковых ложбин Ликабетта.

Одна секунда – и люди Мегакла, побросав оружие, ударились в постыднейшее бегство. Писистрат и его сыновья, сев на заранее приготовленных коней, полетели вслед убегавшим, но не с целью кровопролитного преследования, а с тем, чтобы убедить их сдаться добровольно и, признав тиранию Писистрата, покончить с Мегаклом, его клевретами, ненавистными и самими богами проклятыми Алкмеонидами, и тем положить конец вечным междоусобиям граждан.

Речи вождя и его сыновей имели успех, и к полудню Писистрат был уже в Афинах. Он собрал близ древнего храма Тезея жителей города, явившихся в большом числе и на всякий случай вооружёнными, и долго и пространно говорил с ними о необходимости забыть старые распри и заняться полезным делом. Пока он беседовал с чернью, Гиппий и Гиппарх, по приказанию отца, овладели оружием, которое граждане сложили при входе в святилище. Когда это было сделано, тиран объявил своим слушателям о совершившемся факте и посоветовал им мирно разойтись по домам...

Таким образом, Писистрат в третий раз и теперь уже окончательно овладел Афинами.

X. ВЕЛИКИЕ ДИОНИСИИ

Солнце только что село, и южные сумерки быстро спускались на землю. По каменистой дороге от горы Гиметт к Афинам довольно быстро ехала большая повозка, в которую была впряжена пара крепких мулов. В повозке, управляемой чернокожим рабом, сидели Писистрат и его дочь, Марпесса, красивая девушка лет семнадцати. По афинскому обычаю она плотно закуталась в широкий гиматий и прикрыла голову и часть лица белым холщовым платком. Рядом с повозкой ехал верхом на неосёдланной лошади Гиппий. Путешественники, видимо, торопились раньше ночи добраться до города, потому что возница то и дело прибегал к помощи широкой плети, которой подгонял своих мулов.

Несмотря на то, что повозка катилась быстро, сидевшие в ней свободно переговаривались с Гиппием.

– Однако мы сегодня порядком задержались в Бутадском дёме, – сказал Гиппий. – Ты, отец, уж больно подробно разбираешь дела поселян. Они должны были бы считаться с тем, что сам тиран афинский выступает у них в роли сельского судьи, а они только задерживают тебя своими вечными жалобами и дрязгами.

– Это ничего, Гиппий: зато они знают, что никто так не входит в их интересы, как я. Жаль мне только было сегодня старика Демодока, которому пришлось отказать в его иске к зятю, порядочному мошеннику и мерзавцу.

– Зато ты же выдал ему изрядную сумму из собственного кармана и обещал прислать ещё пару волов и семян. Если ты часто будешь поступать так, отец, то скоро нам нечего будет есть, – проговорил Гиппий с улыбкой.

– Не бойся, сынок, этого не будет; помни поговорку «что посеешь, то и пожнёшь». Так и здесь: всякий обол вернётся нам в виде драхмы, если не в буквальном, то в переносном смысле. Расположение горожан и преданность сельского населения тоже богатство и ещё какое! Посмотри, как возликовал народ, когда я открыл ему лёгкий кредит из государственной казны, когда я освободил гектеморов от их барщины, когда я наделил бедняков землёй из конфискованных имений изгнанной знати. Мегаклу в голову не могло прийти, что ему придётся своими деньгами укреплять моё положение.

– Ты так много сделал для народа, отец, что теперешнее время называют «веком Кроноса». И это совершенно верно: только я боюсь, как бы народ не избаловался при таких обстоятельствах.

– Ты забыл, что я восстановил старый закон о наказании тунеядцев и праздношатающихся. Кроме того, ведь ты знаешь, что я начал вблизи Елисса постройку огромного храма в честь олимпийского Зевса. А водопроводы, а прокладка дорог! Ведь всё это даёт крупный заработок населению, которое хочет трудиться. Оно и должно работать, чтобы поменьше участвовать в делах правления. Это наша забота; дело же народа обрабатывать землю, кормиться этим и наживать благосостояние.

– Но ты не находишь, отец, что введённая тобой десятина в виде подоходного налога немного высока?

В эту минуту взор Писистрата остановился на крестьянине, на вершине скалы над дорогой заканчивавшем дневной труд свой по обработке поля. Поселянин только что собирался увести волов своих домой.

Писистрат велел рабу остановить экипаж и окликнул крестьянина:

– Да наградит труды твои богиня Деметра, добрый человек! Скажи-ка, много ли ты получаешь дохода с земли?

Крестьянин, не узнавший Писистрата, пожал плечами и сказал сердито:

– Какой там доход! Ничего, кроме труда и горя. Да и с этого Писистрат ещё требует десятину!

В ответ на это Гиппий громко расхохотался, тиран же, так же едва сдерживая смех, заметил:

– Так вот что, добрый человек: ты, видно, любимец богини судьбы, которая так кстати привела к тебе самого Писистрата. Вернись теперь к очагу своему и скажи домашним: «Сам тиран афинский за мою откровенность освободил меня и всех нас на вечные времена от каких бы то не было податей». Это будет вам всем радостным подарком к завтрашнему празднику Великих дионисий, по окончании которых ты явишься ко мне, чтобы я выдал тебе письменное удостоверение в справедливости моих слов. А теперь, да хранят тебя боги! Нам нужно ехать дальше.

Ошеломлённый происшедшим, крестьянин не проронил ни звука и долго растерянно смотрел вслед быстро удалявшейся повозке и сопровождавшему её всаднику.

Много смеялись путешественники наши по поводу маленького приключения, столь наглядно подтвердившего слова Гиппия. Особенно развеселилась Марпесса, до того хранившая глубокое молчание и, видимо, чем-то расстроенная. Кроме отца, никто не знал её сердечной тайны. Даже от матери, доброй и мягкосердечной Тимонассы, девушка скрыла, что всей душой влюбилась в прекрасного, но бедного юношу-метэка, Андротиона, которого раза два мельком видела в саду, когда тот по делам приходил к Гиппарху.

Теперь Писистрат был рад веселью дочери, которую он нежно любил, но на брак которой с Андротионом он пока не соглашался из-за разницы общественного и имущественного положения молодых людей. Он мечтал выдать Марпессу за какого-нибудь тирана или владетельного князя и открыто высказал ей это. Однако, зная сильную любовь к ней отца, девушка всё-таки не теряла надежды настоять на своём и со временем стать женой Андротиона.

– Вот виднеются и крыши Акрополя! – вдруг воскликнула она, указывая вдаль. – Огни уже зажигаются, и нам надо спешить, чтобы вовремя быть в городе. Сегодня ночью начинается великий праздник Диониса, и я буду участвовать в торжественной процессии.

При этих словах лицо её зарделось: она вспомнила, что на давно ожидаемом празднике она свидится со своим возлюбленным. Однако ночь спустилась на землю так быстро и было уже так темно, что ни отец, ни брат не заметили предательского румянца Марпессы.

Лишь маленькая дрожь в голосе могла бы выдать её сокровенные мысли, но внимание мужчин было отвлечено другим: они подъезжали к городским воротам, и нужно было подумать о факелах, чтобы на узких улицах не задавить никого из прохожих.

Весенняя южная ночь была дивно хороша. Мириады звёзд сверкали на почти чёрном небе, и блеск их сливался с мягким светом луны, серебрившей землю и окутывавшей её волшебной, нежно-прозрачной дымкой, снизу багрово-красной от массы костров и огней, которыми были залиты в эту ночь все площади в улицы Афин. На юго-восточном склоне Акрополя, неподалёку от огромного строившегося здания храма олимпийского Зевса, около Ленейского святилища бога Диониса, скопилось огромное множество народа. Не только площадь перед капищем и соседние переулки и улицы, но и крыши домов были заняты зрителями, жаждавшими увидеть торжественный вынос древнего деревянного изображения бога Диониса, этого источника всех земных радостей человека. Тысячи смоляных факелов горели повсюду, и удушливый дым их сливался с густыми клубами, которые поднимались от огромных костров, освещавших все окрестности, как днём.

Около самого Ленея были сооружены деревянные подмостки, обитые пурпуровыми тканями. Лестницы, с двух боков ведшие на эти довольно обширные платформы, были покрыты дорогими коврами. На подмостках стояли украшенные шкурами кресла и скамьи, на которых теперь восседало избранное общество: кроме самого Писистрата и его семьи, в том числе и женщин, исключая Марпессы, здесь были: Лигдамис, тиран наксосский, несколько послов из Аргоса и Фив, а также из далёкой Пропонтиды, где, как в Сигее у Геллеспонта, Писистрат успел основать афинские колонии, из Малой Азии, с Кипра и с Крита. Из дальнего Херсонеса Фракийского прибыл на торжество Великих дионисий престарелый Мильтиад, сын Кипсела, некогда заклятый враг Писистрата, а ныне правитель фракийских долонков и верный его союзник.

Все эти лица занимали первый ряд трибуны. Во втором и третьем размещались приближённые и друзья тирана, свита гостей и послов и знаменитые поэты и мыслители: Ксенофан, сын Дексия из Колофона, сочинитель славных дифирамбов в честь Диониса – Лас Гермионский и, наконец, учёный Ономакрит, афинянин и закадычный друг Гиппарха. Около задней стены трибуны, по бокам платформы и на ступенях лестницы разместились статные, превосходно вооружённые фракийские телохранители Писистрата. Все гости были в белоснежных одеждах. Один лишь сын Гиппократа надел в эту торжественную ночь роскошную багрянопурпурную хламиду, затканную золотом и серебром. Подобно всем прочим, и у него на уже белоснежных волосах покоился венок из плюща.

Внизу толпился и шумел народ, задавая немалую работу пританам и их помощникам, которым во многих местах приходилось прибегать даже к палкам, чтобы водворять порядок и сдерживать толпу, громкими возгласами выражавшую своё нетерпение. Врата Ленея были, однако, всё ещё закрыты. На лице самого Писистрата стало выражаться нетерпение. Тиран шепнул что-то на ухо сыну своему Гегесистрату, а тот передал это рослому телохранителю-фракийцу, который немедленно удалился. Менее чем через пять минут вход Ленея широко раскрылся, и оттуда с громким криком, держа в руках зажжённые факелы, обвитые плющом, выбежала толпа вакханок. Они были наполовину обнажены, и тела их едва прикрывались шкурами серн и оленей. Бешеным вихрем, потрясая в воздухе факелами, вакханки ринулись в сторону Акрополя, по узкой улице, огибавшей твердыню с востока и ведшей у подножия её к Ареопагу и, мимо храма Тезея, к Керамику. Непосредственно за вакханками из Ленея высыпала пёстрая толпа людей в странных масках и причудливых нарядах; тут были и львы, и тигры, и пантеры, и ослы, но больше всего лиц, замаскированных сатирами. Многие из этих людей держали в руках длинные шесты, обвитые зеленью и украшенные на верхушке конусообразным кожаным изображением плодородия. С диким рёвом и невероятными кривляньями народ этот вылился на площадь перед храмом и сгруппировался вокруг толстой фигуры почти совершенно обнажённого Силена, восседавшего на огромном осле и поддерживаемого по бокам вакханками. На голове у Силена покоился венок из виноградных листьев, в руках была золотая чаша с вином, сам он казался совершенно опьянённым. Толпа с гиканьем и пением разнузданных стихов двинулась вслед за первыми вакханками, потому что нужно было очистить площадь для торжественного шествия жрецов.

В белоснежных одеждах, перевитых плющом и виноградными листьями, с зажжёнными свечами и светильниками в руках, стройно вышли они из Ленея по три в ряд. Их сопровождал хор флейтистов. Затем следовал отряд воинов в доспехах, но вместо блестящих мечей, в руках их были причудливой формы кувшины, урны и чаши с вином. Новая толпа необузданных вакханок с тирсами и копьями, а также факелами, следовала за ними. Наконец, окружённое цветом афинской молодёжи обоего пола в наилучших праздничных нарядах и с плющом в волосах, торжественно было вынесено жрецами на золочёных носилках древнее деревянное изображение бога Диониса-Вакха, по преданию когда-то перенесённое из Елевфер в Афины.

При вид этой святыни народ пал ниц и стал тихо вторить гимну, который запели специально тому обученные хоры в честь благодатного, весёлого бога.

В эту минуту и Писистрат с гостями своими сошёл с трибуны, чтобы примкнуть к процессии и пойти непосредственно за толпой знатнейших и красивейших афинских девушек в драгоценных одеждах и с золочёными корзинами на головах. В этих корзинах, на листьях винограда и плюща, лежали причудливой формы печения. Молча и со скромно опущенными глазами выступали эти девушки, прекраснейшая составная часть шествия Диониса. Рядом с ними изящнейшие из афинских эфебов несли горящие факелы и светильники. Почтительно расступившись перед Писистратом, его семьёй и гостями, замыкавшие процессию толпы народа двинулись вслед за всеми к Керамику, чтобы оттуда, миновав Дипильские ворота, пройти к холму, расположенному на северо-западе от Афин, близ реки Кефисс. Там, в рощице из маслин, одиноко ютилось древнее капище Прометея, и сюда надлежало в эту первую ночь празднования Великих Дионисий перенести старинное изображение бога. Таким образом процессия должна была пройти по самым людным частям города.

Ежеминутно к ней примыкали новые и новые толпы народа, громкими радостными возгласами приветствовавшие шествие Диониса. Давка становилась ужасной, и фракийским телохранителям тирана приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы оградить Писистрата, его семью, приближённых и гостей от толкотни.

Вдруг около самых Дипильских ворот в шествии произошло замешательство. В воздухе раздался резкий крик о помощи, затем всё на секунду стихло, и тут же неистовый рёв толпы огласил окрестности. Телохранители быстро бросились вперёд, потрясая в воздухе копьями и мечами, готовые защитить своего повелителя от опасности. Но было уже поздно: несколько эфебов с громкими ругательствами протискались к тирану, волоча по земле тяжко избитого юношу в изодранной одежде. Венок свалился у несчастного с головы, на лице виднелись струйки крови. Толпа замерла в трепетном молчании.

– Что это? Кто этот эфеб? – строго спросил Писистрат и отступил назад. – Что он сделал, что его так жестоко избили в такой великий праздник? В чём его вина? Или он осквернил святыню?

– Хуже, повелитель, – воскликнул один из юношей, стоявший ближе других к тирану, – он посягнул на честь твоей дочери Марпессы.

– Да это Андротион! – вскричал Гиппарх и, всплеснув руками, бросился к другу.

И действительно, теперь Писистрат, внимательно всмотревшись в черты замертво лежавшего перед ним молодого человека, признал в нём того самого метэка Андротиона, о котором ему поведала дочь его Марпесса как об избраннике её сердца.

В толпе, уже пришедшей тем временем в себя от первого оцепенения, в которое её повергла неожиданность случившегося, теперь раздались угрозы по адресу Андротиона. Если бы не присутствие Писистрата, юноша не остался бы в живых. Мановением руки тиран остановил шествие и, Обратясь к эфебам, проговорил строго:

– Вы, а не он, нарушили святость праздника благодатного бога Диониса. Смотрите, что вы с ним сделали! Ведь вы чуть не обагрили рук своих кровью, и в такую ночь!

– Он дышит, он ещё жив! Но как его побили! – воскликнул кто-то в толпе.

Писистрат продолжал:

– Великое счастье, юноши, что Андротион остался жив; иначе мне пришлось бы строго, неумолимо наказать вас. На ваше счастье, я не смотрю на вещи так, как смотрите вы, и потому, во имя великой сегодняшней ночи, да будет вам прощено. Андротиона же отнести в мой дом немедленно, – обратился Писистрат затем к своим телохранителям. – Ты, Гиппарх, пойдёшь с ними и примешь все нужные меры, чтобы привести несчастного в себя. Вся вина его в том, что он слишком любит мою дочь.

Помолчав немного, тиран продолжал:

– Такая любовь заслуживает высшей награды.

Тут Гиппий не удержался и, едва сдерживая гнев, сказал запальчиво:

– Мне кажется, что такая любовь заслуживает смерти или, по меньшей мере, изгнания из пределов отечества.

– Успокойся, мой сын, – кротко ответил Писистрат, – и подумай о том только: если мы возненавидим тех, кто нас любит, что нам делать с теми, кто нас ненавидит? Моё решение принято и непреклонно: пред лицом семьи, друзей и дорогих гостей моих, пред лицом всего аттического народа и собравшихся здесь со всех концов Эллады свидетелей, пред лицом священного изваяния небесного Диониса-Вакха я клянусь: Андротион будет мужем дочери моей Марпессы.

Это было сказано так твёрдо, в глазах Писистрата светилась такая непреклонная решимость, что никто из домашних, даже жена его Тимонасса, которая во всём имела на него огромное влияние, не решились возразить на это.

Толпа же народная, только что грозившая Андротиону страшным самосудом, теперь громко возликовала и, неистово потрясая в воздухе горящими факелами, запела торжественный гимн в честь Гименея, брачного бога Мелодия этого гимна слилась со звуками весёлых вакхических дифирамбов, огласивших в эту минуту окрестности, и процессия в прежнем порядке двинулась дальше по направлению к ярко освещённому мощными кострами капищу Прометея.

Счастливее всех в этой толпе народа теперь была Марпесса, юная дочь Писистрата, столь неожиданно нашедшая в ночь Великих дионисий то счастье, о близости которого она несколько часов тому назад и мечтать не смела.