Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

IV. ОПАСНОЕ РЕШЕНИЕ

Время клонилось к закату солнца. По узкой горной дороге, высеченной на огромной высоте в Скиронских скалах, и светлой лентой вившейся по кручам над бездонными пропастями, теперь окутанными в полную мглу, медленно поднималось афинское войско под предводительством Писистрата, сына Гиппократа. Окружённый знатнейшими афинскими эфебами, особенно щеголявшие красотой вооружения, Писистрат ехал на статном гнедом коне впереди большого отряда тяжеловооружённых гоплитов. По одежде своей военачальник отличался от простых воинов только широким пурпуровым плащом-гиматием, спадавшим с плеч и почти покрывавшим медные латы, отсутствием щита и копья, а также поножами на голенях и огромным, выкрашенным в багряную краску, конским хвостом на гребне блистательного шлема, сверкавшего в лучах солнца. Сейчас он откинул шлем этот назад, чтобы дать голове немного отдохнуть и лучше полюбоваться грандиозной, развернувшейся перед ним панорамой.

Дорогу со всех сторон обступали громады белоснежных скал, постепенно понижавшихся к юго-востоку. Их резко очерченные гребни местами имели причудливую форму, напоминая то обширные крепости с правильными валами и зубчатыми стенами, то одиноко вздымавшиеся к небу стройные колонны, то приземистые, неуклюжие башни, казавшиеся нарочно воздвигнутой на пути преградой против вторжения врагов и разных непрошеных гостей в эту часть Эллады.

Порой дорога вздымалась на самую вершину Скиронских скал, и тогда весь перешеек Истм, соединяющий Элладу с Пелопоннесом, раскрывался целиком со множеством глубоко врезавшихся в крутые берега заливов и бухт и с хребтами Киферона, поросшими густым лесом из пиний и сосен. Лазоревые воды Коринфского залива с левой стороны казались теперь, при мягком свете заходящего солнца, расплавленным золотом, тогда как тёмно-голубые волны Саронической бухты справа были темнее обыкновенного и напоминали поверхность стали. В голубой дали смутной дымкой едва намечались берега Беотии, а извилисто причудливые очертания скалистого Саламина, предмета продолжительных и ныне благополучно оконченных войн между Афинами и соседней Мегарой, так близко подступали к восточной части Истма, что казалось местами сливались с ним, образуя с берегом как бы один неразрывный массив. Сзади на юго-западе громоздились последние отроги Киферона; впереди, там где дорога спускалась вниз, двумя крутыми выступами терялись на равнине концы горных гребней, известных под названием «Рогов».

Оглянувшись назад, Писистрат увидел за собой растянувшееся длинной тёмной лентой афинское войско, состоявшее из ряда тяжеловооружённых отрядов, за которыми следовал огромный обоз, в свою очередь с тыла охранявшийся колонной легковооружённых пелтастов и небольшими кучками лучников и пращников. Несмотря на трудность дороги и значительность уже пройденного пути, вид воинов был бодр и даже весел. Порой в их рядах раздавался звук походной песни, и тогда громкое эхо вторило ей в горах. Песни сменялись игрой отряда флейтистов, находившихся в середине основной колонны гоплитов, и резкие звуки их инструментов совершенно заглушали топот множества ног, лязг оружия и мычанье волов, тащивших тяжело нагруженные повозки.

Стало быстро темнеть. Солнце давно закатилось за горы, по небу поползли чёрной стеной мрачные ночные тучи, там и тут уже загорались отдельные звёздочки.

Писистрат отдал приказание ускорить шаг, чтобы до наступления ночи достигнуть той широкой котловины, на дне которой протекала быстрая речка, и где было намечено место первого привала. Резче зазвучали флейты, громче раздались песни воинов, сильнее огласили прохладный воздух крики рабов и погонщиков, большими плетьми и короткими копьями принявшихся подгонять ленивых волов.

Наконец, голова отряда спустилась в котловину, где уже царил полный мрак. При свете смоляных факелов Писистрат выбрал место для стоянки у самого берега речки, там, где она широким полукругом огибала обширный луг, чтобы за поворотом скрыться в чаще густой рощи. Вмиг запылало несколько огромных костров, зловеще озаривших своим красным светом крутые скалы, замыкавшие долину, и ярко отразившихся в воде реки. И когда передовые части афинского войска собирались приступить к варке ужина, на окрестных горах внезапно засветилось множество факелов, при свете которых спускались в котловину пелтасты, обоз, лучники и пращники. Прошло ещё четверть часа, и всё афинское войско расположилось на ночлег.

Теперь только, когда, по данному рожком сигналу, воинам было позволено снять с себя тяжёлые доспехи и сложить их правильными рядами вблизи костров, число которых вмиг увеличилось раз в двадцать, Писистрат слез с коня и направился к наскоро воздвигнутому для него из ивовых прутьев и сосновых ветвей шалашу, который должен был заменить ему шатёр. Теперь только Писистрат почувствовал, как сильно он устал, особенно за последние три дня, когда произошла решительная битва с мегарянами и когда победа, правда, не блестящая и как будто не совсем окончательная, осталась на стороне афинян. Ещё одного подобного боя не хватало для того, чтобы навсегда сломить заносчивых мегарян, столь возгордившихся после захвата принадлежавшего спокон веку Афинам острова Саламина, этого постоянного «яблока раздора» между могущественной Аттикой и маленькой, но смелой Мегарой. Но судьбе благоугодно было не дать Писистрату довести начатое дело до конца: он только-только распорядился готовиться к следующему решительному бою; окрылённые надеждой на неминуемую победу войска его готовы были с радостью ещё раз ринуться в последнюю битву, чтобы на следующий день достойно завершить вчерашнюю победу, как из Афин прибыл в его стан гонец от архонтов и народного совета с приказанием немедленно прекратить военные действия и вступить с мегарянами в переговоры о заключении перемирия и о назначении третейского суда для решения спорного вопроса о Саламине. С глубоким отчаянием в сердце Писистрат должен был покориться решению народа и бросить так хорошо начатое дело перед самым концом его.

В первую минуту в уме его мелькнула мысль ослушаться приказания афинян и кончить борьбу силой оружия. Но голос разума на этот раз взял верх над влечением сердца и бурно клокотавшим в груди честолюбием – и Писистрат смирился. Однако он всё-таки не удержался, чтобы не вознаградить себя за Испытанную неприятность: попридержав гонца на несколько часов в своём стане, он отправил к мегарянам отряд из преданных ему эфебов и потребовал значительного выкупа после вчерашней победы. Лишь такой ценой он решил вознаградить себя за невольное прекращение военных действий. План его удался, и мегаряне выплатили большую сумму денег, которая теперь, вместе с обильной добычей, награбленной в стане врагов, покоилась на дне тяжёлых обозных телег. Лишь получив выкуп, Писистрат отослал в Мегару финского гонца с предложением о перемирии и третейском суде.

Вспоминая обо всём этом, Писистрат ощутил в груди чувство некоторого удовлетворения. Он тихо посмеивался про себя над столь ловко околпаченными врагами, и надежда на успех самых сокровенных его мечтаний и планов вновь окрылила его. Манёвр с выкупом и гонцом сразу поднял его авторитет в глазах войска, которое чуть было не взбунтовалось при первом известии о решении афинского правительства. С этой стороны Писистрату бояться было нечего: воины, всегда боготворившие его и состоявшие на две трети из диакриев, пошли бы теперь за ним на край света. А как это именно сейчас и в ближайшем будущем было важно для него!

Писистрат сам не заметил, как дошёл до крутого берега реки. Он машинально спустился вниз. Вид нескольких совершенно нагих воинов, бегавших по берегу и очевидно собиравшихся выкупаться, дал ему мысль последовать их примеру. Через несколько мгновений Писистрат был уже в воде, окружённый целой Толпой эфебов, весело смеявшихся и плескавшихся в прохладных струях. Костры на высоком берегу ярко пылали, озаряя фантастическим блеском суетящиеся около них тёмные силуэты воинов, варивших ужин. На полностью потемневшем небе зажглись мириады звёзд, и блеск их заиграл на волнах реки, быстро катившей свои воды в чащу совершенно чёрного леса.

Было уже далеко за полночь. Афинский стан погрузился в глубокий сон и лишь несколько сторожевых огней при входе и выходе из долины, да сиявшие редкими звёздочками огни на ближайших холмах, где выставлены были часовые, указывали на то, что не все ещё спали. Бодрствовал и Писистрат. Купанье в холодной реке значительно освежило его, а отдых у костра на растянутой по земле конской шкуре окончательно вернул ему утраченные за день силы. Серьёзные и, нельзя сказать, чтобы приятные, думы роились в голове военачальника. Он ещё раз мысленно перебрал события истёкших трёх дней, и сердце его болезненно сжалось от сознания, что в Афинах есть люди, явно действующие наперекор его интересам, его начинаниям. Особенно больно было ему, что Солон, этот старый, испытанный друг, эта опора государства, этот спасительный якорь Афин, стоит далеко не на его, Писистрата, стороне, отнюдь не разделяет его взглядов. После того памятного вечера, когда произошла беседа с ним, Мегаклом и Ликургом в саду его загородного дома, всё больше и больше открывалось явное недоверие старика к нему, Писистрату. Вскользь брошенные одним из собеседников слова о тирании, видимо, глубоко запали в душу осторожного и умудрённого богатым житейским опытом сына Эксекестида. Он всегда и всей душой любивший Писистрата и относившийся к нему, как к родному сыну, теперь явно уклонялся от бесед с ним, открыто не доверял ему. Особенно резко сказалось это вчера, при заключении перемирия с мегарянами: дело это, как и мысль о третейском суде, причём судьями должны были выступить ненавистные Писистрату дорийцы-спартанцы, являлось результатом настойчивых требований именно Солона, предлагавшего, как уверял гонец, даже лично, несмотря на преклонные лета свои, съездить с этой целью в Спарту. Чем больше думал теперь об этом Писистрат, тем сильнее вскипала в нём злоба против так некстати вернувшегося и, несмотря на свою дряхлость, всё ещё столь дальнозоркого государственного деятеля, пользовавшегося притом беспредельной любовью и глубочайшим уважением всего аттического населения. В глазах Писистрата Солон стал понемногу обращаться в грозного личного врага, готового стать ему всюду, во всех его начинаниях, поперёк.

В сильном волнении сын Гиппократа покинул место у костра и направился к реке, туда, где несколько часов тому назад он купался с аттическими эфебами. Проходя мимо рядов повозок, под которыми и около которых расположились воины, Писистрат заметил несколько хорошо знакомых ему диакриев, тихо, но очень оживлённо разговаривавших между собой около огня. Когда с ними поравнялась статная фигура Писистрата, один из собеседников, пожилой уже воин, Кимон, сын Мильтиада, проговорил довольно внятно:

– Посмотрите, друзья, вот идёт наш избавитель. В нём вся наша надежда и вся наша опора.

Писистрат сделал вид, что не слышал этих слов, но сердце его забилось сильнее, и он быстро прошёл мимо костра, направляясь к реке.

– Да, мужи аттические, друг и опора я вам, – подумал он, – но будете ли вы моими союзниками? А с такими людьми не страшно ничего. Если бы удалось собрать внушительный отряд таких преданных товарищей, как этот Кимон, то дело бы выгорело. Но как приступить к этому? Закон Солона карает всякую попытку к ниспровержению существующего строя атимией, лишением чести прав гражданства и пожизненным изгнанием. Партия Ликурга, вождя и представителя самолюбивых и эгоистичных педиэев, слишком сильна, чтобы можно было предпринять что-либо. Алкмеонид Мегакл имеет за собой толпы преданных паралиев, готовых мириться со всем, лишь бы не пострадало их чисто имущественные интересы. Что делать? Где выход? Между тем положение не может оставаться прежним: с виду сильная и могущественная Аттика раздирается внутренними смутами и раздорами, ежечасно грозившими перейти в кровопролитную междоусобную борьбу. История с перемирием из-за злосчастного Саламина переча лишний раз доказала бессилие народного правления, а передача спора на решение третейского суда спартанцев окончательно дискредитирует Афины.

Писистрат в раздумье остановился на крутом берегу реки. Тихое журчанье быстро текущей воды и плеск волн о прибрежные камни раздавались теперь, в безмолвии ночи, особенно явственно. Где-то прокричала сова, внизу в воде плеснула проснувшаяся рыба. Луна тихо выплыла из-за горных гребней и в один миг залила своим мягким матовым светом все окрестности. Кусты на берегу у самой воды казались такими же серебряными как маленькие речные волны. Долго любовался Писистрат красивой картиной, расстилавшейся у его ног. Внезапно новая блеснула в уме афинянина и, гордо выпрямившись во весь свой гигантский рост, он громко воскликнул:

– Будь, что будет! Смелому помогают боги. Ведь и река катит свои воды не назад, а вперёд и собственными усилиями пробивает себе путь по каменистому ложу к морю, к простору и свободе.

– Так и ты, сын Гиппократа, лишь бурным порывом и быстрым натиском проложишь себе дорогу к власти и славе, а государству и согражданам к миру и благоденствию, – раздался внезапно за Писистратом твёрдый и властный голос, от звука которого военачальник вздрогнул. В то же мгновение из-за высокого камня на речном берегу вышел Кимон, сын Мильтиада. Когда Писистрат прошёл мимо костра, где сидели за беседой он и его товарищи, он тихо последовал за военачальником, который не слышал шагов шедшего за ним по мягкой траве воина, так как был погружён в свои думы.

Остолбенев в первую минуту от изумления, а затем сразу узнав говорившего, Писистрат жестом подозвал его к себе и строго спросил:

– А давно ли аттические гоплиты стали следить за своими военачальниками? Подобает ли это афинянину, вдобавок гордому горцу-диакрию?

– Прости меня, господин, если я помешал тебе, и позволь вымолвить слово: конечно, шпионить мне на старости лет не пристало, но я и не повинен в этом. Знай, господин, что мы, диакрии, поневоле все давно следим за тобой, ибо ты сам своим поведением и положением навёл нас на это. Ведь ты также диакрий, притом первый среди нас по богатству, знатности и, главным образом, огромному влиянию на людей. Диво ли, если мы привыкли смотреть на тебя, как на нашего естественного, самими богами нам данного вождя и представителя! Однако ты хмуришь чело? Ты гневаешься на меня за мою смелость?

– Нисколько! Продолжай! – сухо и властно проговорил Писистрат.

– Господин, – радостно произнёс Кимон и опустился перед Писистратом на колени, – если ты выслушаешь меня, то услышишь мнение всех диакриев, душой и телом преданных тебе и готовых идти за тобой, куда ты поведёшь их.

– Встань и говори! – глухо сказал Писистрат, и голос его дрогнул от нескрываемого волнения. – Если ты говоришь правду, то я награжу тебя так, как ни один царь не награждал своего преданнейшего слугу, если же лжёшь, то, клянусь тенью отца моего, ты не уйдёшь живым с этого места, и я заколю тебя как предателя, как изменника тут же вот этим мечом.

– Вложи меч свой в ножны, божественный сын Гиппократа, и внемли человеку, голова которого уже посыпана снегом старости. Не страшна мне смерть, мне, бывалому воину, десятки раз стоявшему с ней лицом к лицу. То, что я поведаю тебе, святая правда и в том я клянусь всеми небожителями и гневом всесильных эриний. Так слушай же: положение диакриев, отважных аттических горцев, тебе ведомо столь же хорошо, как и мне и всем нам. Ты знаешь, что мы, диакрии, в сущности мало выиграли от законов Солона: его сисахфия коснулась лишь немногих из нас, ибо мы издавна старались держаться подальше от евпатридов и их денег. Мы им ничего не закладывали, так как закладывать было нечего, а они нас не ссужали деньгами, потому что с бедняка взять нечего. Наши горцы поэтому всегда оставались свободными людьми и ни от кого не зависели. Когда же Солон разделил всех жителей Аттики по классам сообразно их имуществу и каждому классу предоставил ряд прав, богатым – больше, бедным – меньше, то мы опять остались ни с чем. С тех пор большинство диакриев по бедности оказалось в последнем классе почти бесправных фетов, и ряды наши пополнились беглыми подёнщиками и батраками из Афин и с равнины. Однако мы более не хотим быть игрушкой в руках людей, которых мы отнюдь не хуже по происхождению, но которые властвуют над нами и помыкают нами, как стадом бессловесных баранов.

– Ты забываешь, Кимон, что и бедному фету-диакрию закон предоставляет такое же право голоса в народном собрании, как богачу-евпатриду и любому пентакосиомедимну, – прервал говорившего Писистрат, и лукавая улыбка заиграла на губах его. Кимон нетерпеливым движением плеч скинул на землю гиматий и в сердцах воскликнул:

– Можно подумать, что ты смеёшься над нами, благородный сын Гиппократа. Ведь ты не хуже меня знаешь, что народное собрание сейчас, при таких архонтах, которые нами правят, при таком ареопаге, состоящем из тех же дряхлых евпатридов и бывших архонтов, и при народном совете, где право голоса принадлежит лишь богачам, что такое народное собрание, говорю я, не только безвольно и ничего не стоит, но даже, наоборот, является весьма внушительной и опасной силой в руках богатых и знатных. И это мы видим, мы чувствуем на каждом шагу. Везде произвол и насилие, гораздо худшие, чем было до Солона и его пресловутых законов. Богачи попирают правду и смеются над законами. Вспомни архонта Дамасия, правившего, вопреки закону, целых два с лишним года. Прав сейчас тот, кто больше даст продажным судьям. Личность каждого ежеминутно в опасности. Мы дрожим за себя, за детей и жён наших, потому что ежечасно произвол богатой знати и её распущенных клевретов может лишить нас имущества, свободы, жизни. Никто не безопасен даже в жилище своём. Времена теперь настали такие, что по сравнению с ними век Дракона может быть назван золотым. О боги, до чего дожила наша родина!

Кимон низко опустил голову на грудь и, казалось, тихо заплакал. Писистрат ласково взял его за руку и посадил рядом с собой на большой камень. Искреннее, глубокое горе этого простого воина-гражданина задело его за живое. Между тем Кимон немного успокоился и сказал:

– О чём я говорю, ничто в сравнении с тем, что ждёт Аттику в ближайшем будущем. Паралии открыто заявляют себя сторонниками могущественного и богатого Алкмеонида Мегакла; Ликург, сын Аристолаида, как царь властвует над педиэями, готовыми идти за ним куда угодно, хотя он и не скрывает своего расположения к чисто олигархическому строю правления; только мы, несчастные горцы-диакрии, мечемся из стороны в сторону без руководителя и вождя, как брошенное среди скал стадо без пастуха.

– Ты ошибаешься, достойный друг мой, вождь у вас будет; только я не знаю, придётся ли он вам по вкусу.

– Этим вождём можешь и должен быть только ты, божественный Писистрат! – воскликнул Кимон и снова бросился ниц перед сыном Гиппократа. – Знай же, диакрии давно лелеют мечту, что ты заступишься за них и поможешь им вернуть утраченную свободу. У нас нет другого вождя, кроме тебя: ты наш по происхождению, по своему расположению к нам, наконец, по своему богатству и влиятельности. Видел ли ты тех воинов, что сидели со мной у костра? Каждый из них стоит десяти педиэев и любой из них готов хоть сейчас отдать свою жизнь за тебя, сын Гиппократа. Верни, верни, заклинаю тебя от лица всех сотоварищей, верни нам свободу и вместе с ней установи порядок и правду в родной земле. Если тебе дорого отечество, если ты истинный афинянин, ты без содрогания сердца не можешь дольше спокойно взирать на то, что у нас делается...

– И я даю тебе слово честного воина и верного афинянина, что больше не буду бездействовать, ибо бездействие сейчас – преступление. Твоими устами гласит божество. Клянусь, что тебе не нужно было так много говорить, чтобы подвинуть меня на то дело, о котором я сам давно мечтаю. Но подумай сам, дело это грудное и опасное, и мне нужны преданные, истинные друзья. Уверен ли ты в своих товарищах?

– Как в самом себе. Впрочем, если сомневаешься, то убедись сейчас же, поговори с ними, и ты увидишь, что ты можешь рассчитывать на них, на их полную преданность и беспрекословность.

С этими словами Кимон издал протяжный крик, удивительно напоминавший зов совы. Не прошло и двух минут, как от костра отделилось человек десять воинов-диакриев и подошло к Писистрату. Кимон при их приближении произнёс одно только слово – «свобода!» В то же мгновение диакрии обнажили головы и, восторженно простирая руки к небу, опустились пред Писистратом на колени и внятно проговорили, как один человек:

– Так веди нас к ней, славный Писистрат из рода диакриев-филаидов! Мы же клянёмся без сомнения следовать за тобой со всеми нашими домочадцами, родными и друзьями. Клянёмся в том жизнью великого Зевса, щитом девственной Паллады, мрачным царством теней грозного Аида! Клянёмся трижды!

От охватившего его волнения Писистрат некоторое время не был в состоянии произнести ни слова. Затем он снял шлем и, устремив взор на выплывавшую из-за туч луну, торжественно сказал:

– Клянусь, друзья-диакрии, непорочной Артемидой и её лучезарным братом Фебом-Аполлоном, что отныне вся жизнь моя принадлежит одним лишь вам и вашему благу. С помощью богов мы вместе восстановим попираемую свободу Конец Мегаклу и Ликургу и их присным! Хотя бы жизнь пришлось отдать в этой борьбе, но наше дело восторжествует. Все жители Аттики отныне будут равны. А теперь подойдите каждый ко мне, дабы я обнял его, как союзника, товарища и друга.

В это мгновение луна скрылась за тучи. Снова стало совершенно темно. Но это продолжалось недолго. Звёзды быстро стали меркнуть и бледнеть. В дали: на востоке сверкнула первая светлая полоска занимавшейся зари. Над рекой густой стеной стоял туман, колыхавшийся от свежего предутреннего ветерка. Всё яснее и яснее стали обрисовываться кусты на берегу, отдалённые деревья оливковой рощи и гребни гор, где теперь постепенно потухали сторожевые костры. В стане афинян жалобно промычал вол; звонким лаем ответила ему с другого конца лагеря цепная собака.

Писистрат поочерёдно перецеловал диакриев и, указывая на всё более разгоравшуюся на востоке зарю, сказал:

– Посмотрите, друзья, нас приветствует восходящее солнце. Пусть оно вскоре озарит великий, свободный народ! Знайте, доколе Афины или, по крайней мере, холм Паллады не будет в наших руках, рассчитывать на успех нечего. Нашей первой заботой должно быть взятие Акрополя и изгнание Мегакла и Ликурга. Тогда смирятся и их приверженцы!

Первые робкие лучи солнца прорвали в это мгновение ночной туман и озарили живительным блеском все окрестности. Воины набожно сняли шлемы.

– Взгляни, сам Зевс-громовержец благословляет тебя, Писистрат, сын Гиппократа!

И действительно, на ближайшей скале глазам всех представилось необычайное зрелище: широко расправив могучие крылья и твёрдо опираясь одной лапой на зубчатый выступ утёса, на них зорко глядел огромный орёл. Огненный взор его, казалось, пронизывал насквозь Писистрата. Затем царственная птица властно взмахнула сильными крыльями и плавно поднялась навстречу восходящему солнцу, туда, где за синими горами раскинулась славная Аттика с её гордыми Афинами и раздираемым распрями населением.

Как бы повинуясь велению свыше, Писистрат склонил колени и долго следил восторженным взглядом за плавным полётом царственного орла, вещей птицы вседержителя-Зевса.