Текст книги "Эллины (Под небом Эллады. Поход Александра)"

Автор книги: Квинт Эппий Арриан

Соавторы: Герман Генкель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

VIII. СЫНОВЬЯ И ОТЕЦ

Время торжественного возвращения Писистрата в Аттику отошло почти на целый год.

В густо разросшемся саду небольшой усадьбы на Ликабетте, где мы видели сына Гиппократа с лишним тридцать лет тому назад, теперь прогуливалось двое мужчин. Одному из них, высокому брюнету с несколько суровым выражением лица и твёрдой, энергичной походкой, можно было дать на вид лет тридцать пять, хотя он на деле был гораздо моложе, а его собеседник, жизнерадостный, стройный блондин среднего роста, с дивными золотистыми кудрями и удивительно нежным цветом классически прекрасного, почти женского лица, казался, по крайней мере, лет на пятнадцать моложе. Это были родные братья, Гиппий и Гиппарх, сыновья Писистрата от его первого брака с Ио.

Внешность вполне отражала внутренний склад их: насколько старший, Гиппий, был суров и почти всегда угрюмо молчалив, весь уходя в заботы о делах отца и государства, настолько Гиппарх отличался нравом весёлым, общительным и жизнерадостным. Ему трудно было долго сосредоточиться на каком-нибудь серьёзном деле, и он, полагаясь на заботливость отца и старшего брата, весьма охотно предоставлял им заниматься государственными делами, сам предпочитая пользоваться радостями жизни вовсю и, где только можно, срывать цветы удовольствия. Природное легкомыслие и какая-то детская беспечность соединялись у Гиппарха с большой сердечностью и добротой. Он подчас отличался необузданной вспыльчивостью и в припадках гнева доходил до самозабвения; но он так же быстро остывал, как легко воспламенялся. Страстный поклонник всего красивого и изящного, Гиппарх, в противоположность старшему брату, признававшему в жизни значение одних лишь государственных вопросов, любил искусство во всех его проявлениях. Нечего и говорить, что он питал слабость к прекрасному полу.

На последнюю тему братья сейчас вели оживлённую беседу, порой переходившую в спор.

– Слушай, Гиппарх, – заявил старший, – я тебе решительно советую не поднимать теперь вопроса о Фии и о браке с ней. Ты пойми только, в какое положение поставишь ты этим отца. А если подумать, что от этого безумного шага висит на волоске всё наше благополучие и особенно дело, ради которого мы с отцом так много и сильно страдали, то я не нахожу слов для определения твоего легкомыслия.

– Я положительно не вижу ничего дурного в том, если я женюсь на Фии. Она, правда, бывшая цветочница, но вспомни, чем мы ей обязаны. Без неё отец теперь не был бы тираном афинским. Где бы можно было найти такую вторую богиню Палладу? Да если бы таковая и нашлась, разве она согласилась бы на такой рискованный шаг? Кроме того, ты ведь знаешь, я без ума влюблён в Фию, и она мне отвечает тем же.

– Ты, брат, без ума влюблён во всех красивых гречанок и, если бы можно было, ты женился бы на всех разом. Нет, Гиппарх, поверь мне и тому, что я желаю тебе одного лишь добра: выброси ты мысль о Фии из головы и, если уж непременно желаешь связать себя тяжёлыми узами Гименея, избери другую невесту. Подумай только о том, что тебе совершенно нельзя будет оставаться, по крайней мере лет пять-шесть, в Аттике, ибо, в противном случае, тебе пришлось бы на всё это время прятать свою жену, так как всякий сразу признал бы в ней поддельную Палладу-Афину.

– Вот то-то и оно. Фия так прекрасна, так девственно чиста, так божественна, что я поклоняюсь ей, как Палладе.

– Паллада – девственница и замуж ни за кого не выходила и не выйдет, – сухо заметил Гиппий, и лёгкая усмешка скользнула по краям его губ.

– Но это неестественно, брат, и я повторяю, что буду упорно стоять на своём. Я не могу совладать со своим чувством, которое сильнее меня. А мысль о том, что моя Фия здесь, в этом доме, рядом и вместе со мной вот уже почти целый год, просто сводит меня с ума. Сегодня же я отправляюсь в Афины к отцу и постараюсь уговорить его дать мне разрешение на этот брак. Отец так меня любит, что не откажет мне.

– Я серьёзно прошу тебя, Гиппарх, не делать этого Необдуманного шага. Пощади хоть отца, если ты не хочешь позаботиться о своём собственном будущем благополучии. Вспомни, что сейчас переживает наш бедный отец. А ты готов ещё усугубить его горе, утверждая при этом, что ты любишь нашего старика.

– Разве я не люблю его? Кто может в этом сомневаться? – вспылил Гиппарх.

– Так докажи это на деле и откажись от своего безрассудного намерения. Ведь ты знаешь, что теперь делается в душе нашего отца. Неужели ты так бессердечен, что близкая разлука с Тимонассой, нашей милой, доброй и кроткой мачехой, не трогает тебя? Ведь отец же любит эту женщину, которая всем сердцем делила с ним тягости изгнания. Ведь он любит её не только как близкого друга, но любит в ней двойника нашей покойной матери. Неужели тебе неизвестна история второго брака отца?

– Представь себе, нет! – воскликнул Гиппарх и весь оживился. – Я ведь младший и никогда с отцом не говорил на эту тему. Ты всегда стоял к нему ближе меня. Однако расскажи, в чём дело: это любопытно.

– Не для удовлетворения твоего любопытства, а для возбуждения в тебе чувства сыновнего уважения сообщу я тебе в двух словах об этом, – строго заметил Гиппий. – Так слушай же: лет девять тому назад отцу пришлось съездить в Аргос. Там в доме аргивянина Горгила он случайно увидел дочь последнего, молодую вдову Кипселида[34]34
  Кипсел, от которого вели своё происхождение Кипселиды, был могущественным коринфским тираном и славился своей знатностью, а также кротостью характера.


[Закрыть] Архина из Ампракии. То была Тимонасса. Поразительное сходство этой женщины с нашей покойной матерью так ошеломило отца, что он во что бы то ни стало решил жениться вторично, хотя после смерти горячо любимой Ио он и дал себе слово не вступать во второй брак. Отец, однако, сразу никому не сказал ни слова о чувстве, охватившем его при виде аргивянки. Он долго боролся с собой, но чем больше он думал о ней, тем яснее вставал перед ним образ нашей матери в юности. Внутренний голос шептал ему, что дух нашей матери снова воплотился в Тимонассе, покинул мрачное царств; теней и переселился в телесную оболочку этой женщины. Когда же отец впервые заговорил с ней, то услышал голос, выражения, всю речь своей Ио. Но он всё ещё колебался. Лишь запрошенный им по этому поводу дельфийский оракул рассеял все его колебания, и таким образом Тимонасса стала нашей мачехой, хотя по возрасту своему она годится мне в сёстры. Теперь ты, надеюсь, поймёшь, что пока не время беспокоить отца, поставленного, на основании договора с Мегаклом, в необходимость расстаться с горячо любимой женой, от которой он вдобавок имеет сына, нашего брата Гегесистрата.

Гиппий умолк и укоризненно поглядел на видимо смутившегося брата. Гиппарх же после минутной паузы махнул рукой и сказал:

– Ты, конечно, прав, как всегда. Я не потревожу ни сегодня, ни завтра старика нашего своими делами. Но знай одно: я отнюдь не отказываюсь от мысли о браке своём с Фией, а только откладываю этот вопрос до более благоприятных обстоятельств.

– И это уже плюс в твоём деле, братик, – ласково промолвил Гиппий и хлопнул Гиппарха по плечу. Затем он снова перешёл на серьёзный лад и сказал: – Положение отца нашего втройне незавидное: расторжение брака без всяких уважительных причин, потеря искренно любимого, преданного друга и вступление в новый брак, в его-то годы, с какой-то вертушкой, пустейшей Кесирой, на которой не женился бы даже такой ветрогон, как мой братец Гиппарх. Есть о чём подумать!

– Да, уж я бы на Кесире не женился! – воскликнул Гиппарх и беспечно расхохотался.

– Счастливый твой возраст и лёгкий у тебя нрав! – тихо заметил Гиппий и, дружески пожав брату руку, направился к дому. Там, на заднем дворе, его уже ожидала повозка, в которой он собирался немедленно ехать в Афины.

Лишь только он скрылся в доме, из чащи густых кустов вышла высокая девушка ослепительной красоты. Длинный, наброшенный на её хитон пеплон ещё более увеличивал её статный рост.

Это была Фия. С весёлым звонким смехом приблизилась красавица к Гиппарху, казавшемуся рядом с ней крохотным, и, заключив его в свои крепкие объятия, увлекла на другой конец обширного сада, туда, где и живописные кусты разрослись гуще, и ветви старых деревьев, склонясь до земли, образовали ряд тенистых зелёных беседок.

* * *

Был вечер. В обширном покое богатого евпатрида Мегакла ярко горели лампы и освещали две мощных фигуры немолодых уже граждан, сидевших за столом. То были сам хозяин и Писистрат. В комнате, кроме них, не было никого. Оба афинянина некоторое время сидели молча, каждый, по-видимому, погружённый в свои думы. Наконец, Писистрат заговорил:

– Итак, дело сделано, Алкмеонид, и я сдержал своё слово: Тимонасса разведена со мной, и я теперь свободен. Помни, однако, Мегакл, что не я настаиваю на браке с твоей дочерью, а ты сам через Гелланика поставил мне его условием моего возвращения в Афины, при помощи подставной богини Паллады. Я готов исполнить своё обещание, и в самом непосредственном будущем; но ты, как отец своей дочери, ещё раз обдумай положение дел.

– Мне нечего думать, благородный сын Гиппократа, и я не вижу другого исхода, помимо твоего брака с Кесирой.

– Ты забываешь, Алкмеонид, что можешь полагаться на моё слово, на мою честность. Как я не нарушал своих обещаний, так не нарушу их и впредь. Власть фактически теперь в моих руках и, ты видишь, я не подавал повода заподозрить меня в том, что я злоупотреблю ею.

– Ты, Писистрат, забываешь, что власть без денег – миф, а не власть. Это – лошадь без ног, корова без молока, дом без стен. Или ты располагаешь крупными средствами? – язвительно спросил Мегакл, прибавив: – Я ведь совершенно забыл о твоём имении во Фракии, на Стримоне.

– Шутки неуместны, – резко возразил Писистрат. – Разве могут идти в расчёт мои мелкие поместья во Фракии или у Фермейского залива близ Рэкела? Не о них тут, конечно, речь. Но у меня есть огромное множество преданных друзей и приверженцев, средства которых, в крайнем случае, целиком к моим услугам.

– Что это? Угроза? – сердито спросил Мегакл.

– Знай, благородный сын Алкмеона, Писистрат не прибегает к подобным низким средствам. Иначе зачем мне было разводиться теперь, когда Акрополь, Афины и с ними вся Аттика в моих руках, с Тимонассой, которую, не скрою от тебя, я горячо люблю и, сознаюсь, буду любить и впредь.

Лицо Мегакла нахмурилось.

– Это тебе не нравится, товарищ, – спокойно продолжал Писистрат, – и вот оттого-то я и предложил тебе обдумать дело раньше, чем окончательно испортить его. Тут идёт речь о счастье твоей единственной дочери. Подумай об этом, Мегакл.

– Ни дочери, ни личного счастья нет там, где речь идёт о власти. Понимай, как хочешь, но ты должен быть моим зятем; иначе ты не можешь остаться афинским тираном. Как легко я тебя водворил в Аттике, так легко вторично заставлю удалиться из неё – и тогда уже навсегда. Кто из нас сильнее, решит могущественная богиня Судьбы.

– Я вовсе не оспариваю, что ты сильнее меня имуществом. Но у меня больше власти, так как моя сила не в деньгах, а в преданности мне значительной части аттического населения.

– Покончим лучше этот разговор раз навсегда, дорогой мой Писистрат. Мы высказали друг другу честно всё, что следовало, а теперь каждый из нас пусть исполнит свои обязательства. Я водворил тебя в Афинах и перед тем обещал своей дочери сделать её женой тирана. Ты согласился на это условие, и теперь за тобой показать себя честным человеком.

Писистрат ничего на это не ответил, а только презрительно пожал плечами. Затем, подумав минуту, он твёрдо сказал:

– Пусть будет по-твоему! Однако жаль, что судьба славнейшего и могущественнейшего государства Эллады зависит от прихоти девушки, которая не в состоянии, конечно, понять сама, какая ответственность ложится на неё. Я тут не теряю ничего. Выгадает ли при этом Кесира, это другой вопрос и её дело.

– Итак, ещё раз повторяю: дело решено. Не так ли? А теперь приступим к формальностям, если угодно.

Мегакл хлопнул в ладоши, и через мгновение на пороге комнаты показался раб. Приказав ему подать вина и воды, хозяин продолжал, обратясь к Писистрату:

– Теперь я познакомлю тебя с приданым твоей будущей жены.

С этими словами Мегакл вынул из большой деревянной круглой коробки, стоявшей под столом, несколько пергаментных свитков, навёрнутых на деревянные скалки и заключавших в себе подробные планы и описания тех земельных угодий и поместий, Собственницей которых являлась Кесира. Затем Алкмеонид извлёк из-за пазухи ещё несколько небольших навощённых табличек, испещрённых числовыми выкладками: это был подсчёт денег и движимого имущества его дочери.

Далеко за полночь просидели за подробными документами Мегакл и Писистрат и, когда тот распростился со своим будущим тестем и направился в сопровождении толпы слуг домой, он знал, что ценность приданого Кесиры составляет около ста пятидесяти аттических талантов.

– Итак, слушай, моя ненаглядная: «На дальнем юге, в знойной стране темнокожих эфиоплян, жил давным-давно могучий царь Кефей. У него была прекрасная жена Кассиопея, родившая ему дочь Андромеду. Насколько Андромеда была кротка и добра, настолько её мать, считавшая себя первой красавицей в мире, отличалась гордостью и заносчивостью. Однажды, возгордившись своей красотой, Кассиопея оскорбила кротких Нереид, дочерей тихого властителя Эгейского моря, морского бога Нерея. Тогда грозный Посейдон вступился за своего любимца и в наказание за поступок Кассиопеи наслал на царство Кефея морское чудовище страшного вида. По предсказаниям оракула, этому страшилищу пришлось принести в жертву бедную Андромеду. Невинная девушка была уже прикована к прибрежному утёсу». Однако, я вижу, ты дремлешь и не слушаешь меня вовсе, моя голубка?

Так говорила старая чернокожая рабыня Ларисса своей молодой госпоже, дочери Мегакла, Кесире, ныне жене афинского тирана Писистрата. Старуха сидела на полу обширной рабочей залы, так называемого гистона, на женской половине городского дома Писистрата, и занимала там свою скучающую госпожу повествованиями, которых она знала великое множество Кесира расположилась на широкой мягкой софе, стоявшей пред огромным очагом, в котором горели большие обрубки вековых дубов. Она, видимо, мало обращала внимания на происходившее вокруг неё и меньше всего на рассказчицу. Между тем в гистоне, кроме указанных двух женщин, было ещё шесть или семь невольниц, большей частью юных, усердно занятых пряжей шерсти и тканьём больших полотнищ.

В комнате стоял тихий гул от движения прялок и Веретён, а также стука ткацких станков, что не мешало, однако, юным работницам внимательно и с заметным увлечением следить за ходом рассказа Лариссы. Монотонные звуки прялок навевали на Кесиру дремоту, а содержание повествований старой невольницы нисколько её не занимало. На замечание Лариссы она даже не ответила, продолжая широко раскрытыми глазами глядеть в огонь.

Мысли Кесиры витали далеко за пределами этого дома, и она серьёзно считала себя несчастнейшей из афинских женщин, выйдя замуж за старика Писистрата. Сейчас Кесира мечтала о другом замужестве, о гордо-прекрасном юном евпатриде Каллигоне. К этому красивому эфебу она в последнее время чувствовала особенно нежную привязанность и тайно надеялась на брак с ним. Однако эти заманчивые мечты рассеялись, как дым, и Кесира злилась на себя, на свою судьбу, на всех окружающих, что её кокетливые и порой весьма нескромные заигрывания с красавцем Каллигоном не привели к желанному результату.

Когда Ларисса повторила свой вопрос, Кесира резким движением скинула с себя козий мех, прикрывавший её ноги, и приподнялась на софе.

– Ты заладила сегодня отвратительно скучнейшую историю о какой-то Андромеде и Нереидах, о каком-то эфиопском царе и морском чудовище. Меня это нисколько не занимает. Вот если бы ты рассказала нам о каком-нибудь мощном и статном полубоге, о лучезарном Аполлоне или воинственном Аресе, которых так любили и любят небожительницы и смертные женщины, если бы ты поведала нам об их разнообразных похождениях, всем нам было бы здесь веселее. А то ты заладила одно: Андромеда, Кассиопея, Кассиопея, Андромеда. Это вовсе не интересно.

– Подожди, госпожа, я ведь ещё не кончила. Сейчас ты узнаешь и о статном герое, без которого не может обойтись ни один эллинский миф. Я только что хотела рассказать о том, что к Андромеде на выручку явился прекрасный, как сам бог Аполлон, бесстрашный Персей, и о том, что было дальше, но мне показалось, что ты вовсе не слушаешь меня.

Так стала оправдываться пред Кесирой старуха-рабыня. Однако даже упоминание о статном Персее не было в состоянии рассеять хандру молодой женщины. Она порывисто встала с ложа и направилась к станкам, где невольницы теперь особенно усердно занялись своим делом, прекрасно зная по опыту, что в такие минуты Кесира шутить не любит и готова жестоко наказать всякую нерадивую работницу. На их счастье, однако, как раз в это время на пороге комнаты появилось новое лицо. То был безусый, обрюзглый, толстый старик, евнух-ликиец Гимнарх.

Почтительно приложив, – по обычаю своей страны, руку ко лбу и сердцу в знак привета, он проговорил гнусавым голосом:

– Досточтимая госпожа моя! Я пришёл тебе доложить, что сюда идёт твоя благородная мать, величавая Агариста. Она только что прибыла с толпой своих рабынь к дому и сейчас будет здесь.

Глубокие складки на лбу Кесиры сгладились, и она, властным движением руки отпустив евнуха, направилась навстречу матери. Она не ввела Агаристу в рабочую залу, гистон, а приняла её на так называемом «женском» дворе, посредине украшенном высоко бившим фонтаном.

После первых приветствий, во время которых Агариста успела выразить дочери изумление по поводу её плохого и скучного вида, Кесира отпустила невольниц матери в гистон, а сама с Агаристой удалилась в таламос, спальню. Здесь обе женщины сели в кресла, стоявшие около широкого супружеского ложа, и Кесира стала изливать перед матерью всю скорбь наболевшего сердца.

Рассказ её был сплошной жалобой на Писистрата И на ту тяжёлую долю, которая выпала ей в доме нелюбимого мужа. Она жаловалась на недостаток внимания со стороны Писистрата, не желавшего оставаться в её обществе хотя бы полчаса, а проводившего всё время, и дни, и даже ночи, либо в своей рабочей комнате, либо на Пниксе, либо в разъездах по Аттике, и как будто забывшего, что он только два месяца тому назад женился. Она жаловалась на скуку, на отсутствие общества, на лень прислуги и хозяйственные дрязги и сетовала особенно сильно на то, что приходится возиться с чужим мальчиком, пасынком Гегесистратом, с первого дня, видимо, невзлюбившим свою новую мать. Кончила Кесира тем, что громко разрыдалась.

Большого труда стоило Агаристе успокоить расстроенную дочь. Она должна была торжественно обещать Кесире переговорить о всех её горестях с Писистратом и послать луч надежды в её безотрадное существование. Лишь когда Агариста как-то вскользь вспомнила о взрослых сыновьях Писистрата, от её пытливого взора не ускользнуло оживление, внезапно охватившее Кесиру при упоминании имени Гиппарха.

Старуха на этот раз ничего не сказала, но твёрдо решила при случае серьёзно переговорить с дочерью. Она понемногу переменила тему беседы и ограничилась тем, что на прощанье значительно проговорила:

– Помни, дочь моя, что замужняя афинянка должна быть особенно осмотрительна в своих поступках, тем более – жена первого человека в Аттике. По нашим законам, жена есть полная собственность, просто вещь своего мужа, который вправе безнаказанно даже умертвить её, хотя бы по одному лишь подозрению в неверности.

IX. ИЗМЕНЧИВОСТЬ СУДЬБЫ

К афинскому дому Алкмеонида Мегакла приближалась роскошная повозка. В неё была впряжена Четвёрка великолепных коней, богато украшенных Перьями и серебряными колокольчиками. Коней вели два огромного роста евнуха-египтянина, а в колеснице, под пурпуровым балдахином, на мягком ложе, покрытом львиными и тигровыми шкурами, возлежала в нарядном убранстве Кесира, жена тирана Писистрата. Против правила, принятого у афинских женщин, Кесира ехала с незакрытым лицом, обращая на себя тем самым общее внимание прохожих. За колесницей, продвигавшейся вперёд довольно медленно, шла толпа рабынь и прислужниц с опахалами, зонтиками, зеркалами и разными туалетными принадлежностями своей повелительницы. Масса зевак и любопытных издали следовала за этим необычайным шествием.

Когда Кесира подъехала к дому отца, на стук одного из евнухов вышел старый привратник и, низко поклонившись, немедленно отворил двери. Евнухи бережно сняли госпожу свою с ложа и почти внесли её в дом. В ту же минуту на пороге показался и сам хозяин. Мегакл вышел на шум толпы прислужниц дочери. Повелительным жестом руки он распорядился ввести лошадей во двор, рабынь же отправил к задней калитке, ведшей в сад. Оттуда был вход на женскую половину жилища.

Когда Мегакл вернулся в дом, Кесира уже успела послать за своей матерью, а сама прошла в обширную залу, посреди которой возвышался жертвенник Зевсу. Здесь она преклонила колени и сотворила краткую молитву. Затем она опустилась в одно из кресел, стоявших под тенистой колоннадой, окружавшей залу по бокам. При приближении Мегакла дочь очень сухо поздоровалась с ним. Старик не на шутку встревожился.

– Что случилось, дочь моя? Ты, видимо, сильно расстроена. Какое несчастье послали тебе всемогущие боги?

Но Кесира не торопилась удовлетворить любопытство отца. Она лениво потянулась в кресле, глубоко вздохнула и потребовала холодной воды. Лишь утолив свою жажду, она проговорила сквозь зубы:

– Где же мать? Я послала за ней, а её нет!

– Будь терпелива, дочь моя. Мать не прислужница тебе, чтобы являться по первому зову. Ей доложено, и она придёт, когда сможет и захочет. Но что же случилось? Говори скорее!

– Ничего необыкновенного, ничего такого, к чему бы я за последние два года не успела привыкнуть.

– Опять Писистрат?

– Да, он, и не только он, но и милые его детки. – Кесира сделала презрительную гримасу и судорожно смяла в руках пурпуровый платочек, служивший ей вместо веера.

– Так говори же толком! – вспылил наконец Мегакл. – Или ты, быть может, не желаешь делиться своими печалями с родным отцом? Я тебя не неволю. Кстати, вот и Агариста.

Кесира даже не поднялась навстречу матери. Она приветствовала её издали кивком головы, так же как раньше Мегакла. Старуха, по-видимому, уже привыкла к этому. Она не выразила ни малейшего удивления, а, проговорив машинально: «Мир тебе в дома родителей!», села около дочери. Прошло несколько минут полного молчания. Мегакл ходил сердито вдоль колонн и, видимо, нервничал. Наконец Кесира соблаговолила заявить:

– А я к вам на этот раз уже не с жалобой на мужа, с требованием, чтобы вы избавили меня от того унизительного и позорного положения, в которое сами меня поставили, выдав за этого ненавистного старикашку Писистрата. Я дольше не в силах терпеть этой жизни! Это просто глумление! Кто я – раба, служанка или свободная афинянка?

– Ты дочь Алкмеонида Мегакла и жена первого человека в Аттике. Как таковая, ты должна была бы иметь больше самолюбия и самообладания! – резко заметил Мегакл. – Что это значит? Не проходит недели без того, чтобы ты не нашла повода жаловаться на мужа. Мне эти жалобы просто-таки опротивели! Подчинись его воле, будь ему доброй женой и хозяйкой, забудь свои девичьи капризы и причуды – и у Тебя не будет повода к жалобам и слезам.

– Это ты говоришь серьёзно, отец? – и Кесира убралась было встать и уйти, но мать удержала её. Тогда Кесира разразилась неудержимым потоком слёз. Она стала рвать на себе платье и волосы на голове, затем бросилась на пол и начала биться, как припадочная.

Весь гнев Мегакла прошёл. При помощи жены и рабынь он отнёс дочь в её прежнюю девичью комнату и бережно положил её там на постель. Прошло немало времени, пока Кесира успокоилась настолько, что могла говорить и подробнее рассказать о причине своего Горя. Вся растрёпанная, с покрасневшими и припухшими от слёз веками, она поведала родителям, почему жизнь в доме мужа стала, по её мнению, окончательно Несносной, так что приходилось решаться на крайнее Средство – развод.

По словам Кесиры, муж не только совершенно игнорировал её, но за последнее время вновь сошёлся со своей разведённой женой, аргивянкой Тимонассой, Матерью Гегесистрата. Всё это в доме уже знают, и недалёк час, когда молва об этом облетит Афины и Аттику. Кроме того, Гиппарх, второй сын Писистрата, не так давно женившийся на цветочнице Фии из дёма Коллитоса, успел охладеть к своей молодой жене и теперь решился дерзко посягнуть на честь своей мачехи.

Когда Кесира рассказала об этом, алая краска залила её лицо, но это не была краска возмущённой стыдливости, а скорее, какое-то едва скрываемое удовольствие по поводу удовлетворённого тщеславия. Агариста строго остановила дочь, но Кесире доставляло, видимо, наслаждение копаться в этих грязных дрязгах. Затем она рассказала, что Писистрат, узнав через евнухов о том, что творится на женской половине дома, страшно рассердился, позвал к себе Гиппарха и долго говорил с ним наедине, а потом прошёл в Гистон и, в присутствии всех рабынь и прислужниц, Накричал на неё и назвал её «распутной гетерой», которую следует нещадно бить плетью.

Мегакл был вне себя от ярости. Грозно потрясая в Воздухе кулаками, с налитыми кровью глазами, он метался из угла в угол. Проклятия одно страшнее другого срывались с его уст, на которых выступили пена. Он хотел сейчас же, немедленно броситься к Писистрату и собственноручно задушить его. Неимоверных усилий стоило Агаристе мало-мальски сдержать разошедшегося мужа и убедить его возможно спокойнее обсудить положение дел и выбрать наиболее верный путь к наказанию Писистрата.

– Ты говоришь о наказании этого негодяя! – а неистовстве ревел Мегакл. – Не наказать, а уничтожить его нужно. Эта хитрая тварь воспользовалась нашими деньгами и всеми нами, чтобы добиться власти, а теперь издевается над нами же. Когда мы не нужны, нас отбрасывают, как негодную скорлупу ореха. Но нет, голубчик, ты не на такого напал. Я тебе покажу, что значит добиваться восстановления царской власти в свободной демократической республике! Ты думал моими деньгами купить аттический народ; теперь подожди же, я тебе объясню, кто кого купит. Недаром этот негодяй лезет из кожи, чтобы всякими средствами добыть расположение черни. Почти низведя на нет народные собрания, он единолично правит всеми делами при помощи своих родственников, друзей и клевретов. Все главнейшие должности заняты его людьми. Он не даёт сказать никому ни слова. А чернь, глупая, безмозглая толпа, это бессловесное стадо баранов, слепо идёт за ним и повинуется ему, купленная моим золотом! Он широкой рукой раздаёт своим поселянам мои деньги, он освободил от барщины последних гектемороа и даже подарил им участки из имений бежавших Ликурга и некоторых других евпатридов, он учредил особых сельских судей, на места которых назначил своих единомышленников, и теперь в стране отправляется настоящее правосудие! Кроме того, он посягнул на государственную казну, так как принялся за прокладку новых дорог и сооружение водопроводов, и всё это он делает, чтобы снискать благоволение толпы, которая в конце концов должна провозгласить его царём! Нет, хитрый сын Гиппократа, не на того ты напал! Я тебя сокрушу так же легко, как вернул тебя из изгнания в Аттику. Ты мне поплатишься за всё!

В полном изнеможении Мегакл опустился в кресло. Капли холодного пота выступили на побледневшем лице его, искажённом от гнева. Долго сидел он и тяжело дышал. Ни дочь, ни жена не решались прерывать зловещее молчание, царившее теперь в небольшой комнатке Кесиры.

Наконец, Мегакл порывисто встал.

– Ты, Кесира, не тужи: больше ты не возвратишься под кровлю своего мужа. Но и он туда уже больше не вернётся. Клянусь всеми богами преисподней, неба, моря и суши, я сокрушу и уничтожу этого негодяя! Успокойся, дочь моя: не только ты – вся Аттика будет отомщена, и отомщена жестоко. Теперь Алкмеонид Мегакл покажет вам себя! Не пройдёт трёх месяцев – и Афины будут свободны от тирана и его приспешников, а ты, получив развод, сможешь себе уже сама выбрать другого мужа по собственному усмотрению.

Мегакл, сын Алкмеона, привёл в исполнение свою Грозную клятву и жестоко отмстил Писистрату: при помощи огромных денежных жертв он составил новую партию приверженцев, среди которых подавляющим большинством явились праздношатающиеся горожане, а также многие поселяне, тяготившиеся высокой подушной податью, недавно введённой Писистратом. Толпа везде и всегда остаётся толпой. Перспектива злотого дождя от щедрот богача-Алкмеонида заставила многих забыть о благодеяниях тирана, о крестьянском кредите, о нарезке наделов из земель, отнятых у изгнанных евпатридов и сельских судах. Аттическая чернь дошла до такой степени распущенности, что, забыв о достоинстве родины, продавала свои голоса более богатому. Писистрату не удалось противопоставить Мегаклу крупные денежные средства, и ему вторично пришлось сложить оружие перед более сильным соперником. Тиран снова удалился в изгнание, туда, где он жил отшельником после первого своего Выезда из отечества.

У Фермейского залива он основал местечко Рэкел, где усердно занялся разработкой богатых рудников. С этой же целью он, спустя некоторое время, отправился в окрестности лесистого Пангея, где ему вскоре удалось составить себе довольно крупное состояние. Это дало ему возможность вступить в связь и союз с Фивами и Наксосским тираном Лигдамисом, подобно ему изгнанным из отечества и жившим в Эретрии на Эвбее. Здесь существовала олигархия всадников, поддерживавших Лигдамиса. Когда же Писистрат, во главе значительного наёмного войска, набранного отчасти из фракийцев, отчасти из фиванцев, явился в Эретрию, он был там принят весьма радушно, особенно после того, как выразил желание помочь своими людьми Лигдамису при возвращении на родину. И действительно, соединёнными силами союзникам удалось совершить поход на Наксос, крупнейший, плодороднейший и богатейший из Кикладских островов, покорить его и водворить там Лигдамиса. В благодарность за это тиран обещал Писистрату свою помощь при возвращении в Афины, так как сын Гиппократа ни одной минуты не оставлял мысли вновь появиться в Аттике и вернуть утраченную власть. Наконец, и Аргос обещал ему содействие при возвращении на родину. Все прекрасно знали, что сын Гиппократа вскоре после неудачного брака с дочерью Мегакла, Кесирой, вновь сошёлся со второй женой своей, аргивянкой Тимонассой, которую он горячо любил и от которой имел двух сыновей, Гегесистрата и Иофонта. Ко времени описываемых событий первый из этих сыновей был уже взрослым эфебом. По поручению отца он отправился в Аргос и привёл оттуда Писистрату тысячу отборных воинов. Таким образом, всё, казалось, благоприятствовало Писистрату, и он мог надеяться на решительную победу над врагами, тем более что до него стали доходить слухи о страшном недовольстве аттических поселян режимом Мегакла и евпатридов, стремившихся вернуть времена кровавого Дракона.