Текст книги "Хранитель забытых тайн"
Автор книги: Кристи Филипс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
ГЛАВА 26
– Я пришел поговорить с господином аудитором, – говорит Равенскрофт. – Сэр Хью у себя?
– Да, но он сейчас занят с другими, – отвечает секретарь.
Равенскрофт протягивает рекомендательное письмо.
– Меня прислал к нему сам сэр Роберт Морей.
Секретарь пробегает глазами несколько небрежных строк, раздраженно вздыхает и встает со стула. Он совсем еще молод, но уже успел приобрести неприятную манеру, которая ясно дает понять всякому, что своей маленькой властью он пользуется с большим удовольствием.
– Подождите здесь, – говорит он, кивая на стулья, расставленные вдоль стены.
Равенскрофт садится, а секретарь проходит через вестибюль к двери кабинета сэра Хью Мея. В качестве аудитора сэр Хью распоряжается расходами департамента Королевских работ, то есть того органа правительства его величества, который руководит исполнением строительных проектов в Уайтхолле и в Сити. Равенскрофт терпеливо ждет, но уже скоро чувствует, как начинают проявляться последствия бессонной ночи. Накануне вечером, словно безумный, он ринулся с заседания Королевского общества домой, чтобы поскорей воспользоваться внезапно охватившим его вдохновением, пока оно не расплескалось. Не обратив внимания ни на приветствие юного Томаса, ни на предложение Нелл поужинать, он заперся в кабинете и принялся лихорадочно набрасывать один чертеж за другим, пока не закончил вполне готовый проект. Уже под утро он задремал, но совсем ненадолго и пробудился совершенно счастливый: мир казался ему столь прекрасным, словно он выпил некий божественный нектар и погрузился в состояние, доступное только богам, – что ж тут удивительного, ведь известно, что истинное вдохновение питается из божественного источника. Он решил, что надо немедленно отправиться к сэру Роберту, его влиятельному товарищу по Королевскому обществу. Равенскрофт тщательно вымылся горячей лавандовой водой, облачился в свое лучшее платье, надел самый красивый парик и кружевное жабо, которое хранил специально для таких случаев. Потом, сунув под мышку складной пюпитр и свои чертежи и рисунки, у ступенек Олд-Свона взял барку и отправился в сторону Уайтхолла.
В Уайтхолле, переходя от одного почтительного и любезного чиновника к другому, еще более почтительному и любезному, он наконец добрался до сэра Роберта, который после непродолжительной беседы отправил его к сэру Хью. Часть дворца, что неподалеку от Скотленд-Ярда, где расположены кабинеты департамента Королевских работ, мало изменилась со времен короля Генриха, разве что помещения теперь разделены перегородками, чтобы поместить дополнительное число секретарей и переписчиков, что оказалось крайне необходимо после Большого пожара. Получилось нечто наподобие пчелиного улья, в каждой ячейке которого сидит и усердно скребет по бумаге неутомимый клерк. Прислонишь голову к стенке и слышишь, как они скрипят там перьями, словно мышки шуршат. Помещения мрачные и холодные, стены в них отделаны деревянными панелями, и окна расположены очень высоко. В теплую погоду от этих окон мало толку, в комнатах все так же мрачно, а в ненастные дни, такие, например, как этот, они почти совсем не пропускают света. У каждого на столе горит свечка стоимостью в один шиллинг, но все равно клерки сидят, согнув спины и уткнувшись глазами в переписываемый документ, пытаясь разобрать буквы.
Спертый воздух и смрадный дым сальных свечек совсем было усыпляют Равенскрофта. Когда секретарь наконец докладывает, что господин аудитор изволил удостоить его аудиенции, и вводит его в кабинет, он даже слегка ошеломлен, как благодарный богомолец, на которого вдруг пролился свет божественной благодати. Дело в том, что сам сэр Хью не любит темноты и борется с ней в своем кабинете тем, что у него всюду горят свечи: здесь и вправду светло, как в церкви.
– Мистер Равенскрофт, приятно с вами познакомиться, – говорит он, улыбаясь и крепко пожимая ему руку.
Господин аудитор – крепкий и бодрый мужчина лет пятидесяти, с румяным лицом; он весел, доволен собой и ведет себя непринужденно, как и все преуспевающие придворные; он прекрасно и со вкусом одет, и пахнет от него куда более приятным и сложным запахом, нежели просто лавандовая вода. Равенскрофт подозревает, что радушие сэра Хью имеет мало общего с его скромной личностью, а скорее связано с желанием аудитора любым способом подсидеть главного архитектора Лондона Кристофера Рена и занять его место. Пожилой архитектор никак не может смириться с тем, что король назначил этого молокососа Рена начальником над ним.
– Мой заместитель, мистер Уркухарт, и мой кузен, сэр Ричард Дэвис, – говорит сэр Хью, представляя ученому своих гостей.
Мистер Уркухарт, молодой круглолицый человек лет тридцати, ведет себя довольно сдержанно. Сэр Ричард уже немолод, тщеславен и самовлюблен: он с ног до головы покрыт кружевами и парчой, а каблуки его обуви столь высоки, что стоит он на них не очень устойчиво. Лицо сплошь покрыто морщинами, на шее толстые складки, как у бегемота, зато парик безупречно черный, будто прическа смуглого молодого красавца.
– Сэр Ричард обратился к нам за помощью – он собирается строить новый дом на Пэлл-Мэлл.
– Рядом с резиденциями сэра Филберта Уигби и герцога Альбемарлского, – говорит сэр Ричард, самодовольно задирая вверх подбородок.
– Очень, очень приятно с вами познакомиться…
В общем-то, Равенскрофт не совсем уверен в том, что ему это очень и очень приятно.
– …но я полагал, сэр Хью, что вы примете меня конфиденциально.
Он указывает на рулон бумаг у себя под мышкой. Королевскому обществу свои проекты он еще не представлял, и кто угодно может присвоить его идеи и выдать потом за свои.
– Конечно, мистер Равенскрофт.
Он оборачивается к другим своим посетителям.
– Сэр Роберт сообщил мне, – объясняет им сэр Хью, – что у мистера Равенскрофта есть новый и уникальный проект относительно речки Флит. Как ученый и член Королевского общества, мистер Равенскрофт всегда проявляет осторожность, чтобы его планы не попали в руки соперников.
– Я слышал об этом обществе, – говорит сэр Ричард, и при этом его обвислые напудренные щеки сотрясаются, а по толстой шее волнами ходят складки, – Там у них все чудаки, которые обожают взвешивать воздух и кидать предметы с большой высоты.
Он хихикает и смотрит на остальных, приглашая их оценить его остроумие.
– Так считают люди невежественные, – резко отвечает ему Равенскрофт, – Экспериментальная наука предполагает внимательное изучение натуры, и цель ее – понимание истинных ее законов и происходящих в природе процессов. Только таким образом возможно достижение истины. А тот, кто сводит нашу деятельность к этим тривиальностям, опошляет ее и ровным счетом ничего в ней не смыслит.
У сэра Ричарда отвисает челюсть. Но тут вступает сэр Хью, чтобы как можно скорее загладить возникающий конфликт.
– Мистер Равенскрофт, уверяю вас, мы с глубочайшим уважением относимся к вашим занятиям наукой, никто из нас и не помышляет о том, чтобы присвоить себе то, что ему не принадлежит. А сэр Ричард ничего такого не имел в виду, он просто пошутил, – быстро произносит он, устремляя выразительный взгляд на своего кузена. – А теперь, если вы не возражаете, будьте столь добры, изложите все, что вы хотели сказать.
Сэр Хью и сэр Ричард удобно устраиваются в роскошных креслах, а мистер Уркухарт помещается в уголке на табуреточке, рядом с рабочим столом секретаря.
Равенскрофт устанавливает свой пюпитр и, прикрепив к нему чертежи, разворачивает для начала первый.
– Джентльмены, перед вами проект очистки Флит-дич, одного из самых отвратительных шрамов на лике нашего Лондона. Само название это вызывает в сознании образы нечистот и связанных с ними эпидемий; и недаром наш король издал указ о том, чтобы превратить эту сточную канаву в судоходный канал. До настоящего времени даже лучшие наши архитекторы и проектировщики, – он тактично не называет имя мистера Рена, – не сумели далеко продвинуться в этом деле. Мой проект предлагает эффективные меры по очистке канала от отбросов и грязи, что будет способствовать осуществлению заветного желания нашего короля.
Он разворачивает второй чертеж.
Сначала ему кажется, что его описание сложной системы фильтров, насосов и барж нисколько не интересует ни сэра Хью, ни остальных. Но сегодня он красноречив как никогда. Его план преобразования Флит-дич подобен пророческому видению, и разъяснения его слетают с языка легко, изящно и убедительно. И скоро он с удовлетворением замечает, что слушатели внимают ему с интересом. Даже сэр Ричард, похоже, захвачен его страстной речью.
– А как эти ваши, как вы их называете, фильтры крепятся в русле канала? – спрашивает сэр Хью.
Равенскрофт быстро пролистывает чертежи на своем пюпитре. Потом берет один из подсвечников и подносит его ближе, чтобы им лучше было рассмотреть подробности. «Как здесь жарко», – думает он, поддергивая тесный галстук и отбрасывая длинные локоны парика назад. Потом поворачивается к сэру Хью и протягивает руку к чертежу.
– Фильтры, как и опоры моста, удерживаются с помощью свай, но с боков им требуются дополнительные кронштейны, которые крепятся к берегу. Видите, вот здесь, на рисунке D, показано, что консольные стойки закреплены железными…
Вдруг за тиной он слышит странный звук, словно кто– то комкает сухой лист бумаги. Он поворачивается, но ничего не видит, лишь по воздуху плывет отчетливый запах серы. Аудитория, состоящая из трех человек, дружно раскрывает рты. Он озадаченно смотрит на них и замечает в лице сэра Хью тревогу, а на лицах остальных крайнее изумление.
– Парик! – кричит сэр Хью, – У вас горит парик!
Поначалу Равенскрофт пугается, но чувство самосохранения берет верх. Он хватает свой пылающий парик, швыряет его на пол и, сорвав с себя сюртук, хлещет им злополучный клубок завитых волос, как разозлившийся хозяин непослушного пса. Когда становится ясно, что опасность миновала, сэр Хью, сэр Ричард и даже мрачный мистер Уркухарт начинают бешено хохотать. Они хватаются за животы, сгибаются пополам, они не в силах сказать ни слова, лишь издают громкие звуки, приличные разве что на скотном дворе, но никак не в покоях Уайтхолла. Равенскрофт наконец расправляется с огнем и с багровым лицом, склонив голый череп, едва прикрытый жалкими пучками жидких седых волос, молча ждет, когда они успокоятся. Слушатели его переводят дух, и кажется, унизительная сцена на этом заканчивается. Но не тут-то было: сэр Хью бросает на него взгляд и, не в силах удержаться, снова хохочет во все горло. Остальные дружно ему вторят.
Наконец сэр Хью вытирает слезы и поднимается с кресла.
– Прекрасное представление, мистер Равенскрофт, благодарю вас. Не помню, чтобы я так смеялся, не выпив ни капли вина.
– Но что вы скажете о моем проекте?
– Я думаю, мистер Рен уже сам этим занимается. Ей-богу, вам не о чем беспокоиться.
Беспокоиться?
– Но при чем здесь беспокойство! Уверяю вас, это мечта моей жизни! Это может стать кульминацией всей моей деятельности! Моим предназначением, судьбой, если хотите.
– Флит-дич вашей судьбой?
Лицо сэра Хью застыло в странной гримасе, словно он изо всех сил старается сдержать нахлынувшие слезы.
Как ни вглядывается Равенскрофт в лицо архитектора, ища в нем хоть каплю сочувствия, если не к нему самому, так хоть к его проекту, но, увы, ничего похожего там не видит. Возможно ли? Неужели сэр Хью так и не понял сути его рассуждений? Ну нет, аудитор не может отвергнуть план реконструкции Флит-дич, реализация которого столь необходима городу. И Равенскрофт предпринимает еще одну, последнюю попытку.
– Как вы полагаете, может ли моя идея заинтересовать короля?
– Ничего не могу сказать, мистер Равенскрофт, не знаю. Но почему бы вам не поинтересоваться, – сияя глазами, сэр Хью оборачивается к остальным двоим, – не нужен ли ему новый шут. Я слышал, мистер Киллигрю его больше не устраивает.
И все трое опять, хватаясь за бока, хохочут и улюлюкают. Равенскрофт натягивает на плечи потрепанный и измятый сюртук, нахлобучивает на голову вонючий парик и сворачивает чертежи.
– Прощайте, джентльмены, – говорит он, уходя, но умирающие от хохота джентльмены его не слышат.
Все кончено, думает он. Опыты и эксперименты, дни, месяцы и годы добросовестного и честного труда на благо науки. Если его достижения не вызывают ничего, кроме смеха этих невежественных ослов, наукой он больше заниматься не желает. Опустив голову на грудь и ничего вокруг не замечая, Равенскрофт едва волочит ноги по территории дворца. Пройдя через главные ворота и оказавшись на Уайтхолл-стрит, он останавливается; в душе его полный мрак, он совершенно разбит и сломлен и никак не может собраться с мыслями. Где он и куда он идет? Ах да, домой, спохватывается он… но зачем? Какой смысл и дальше ступать по усеянной камнями, жесткой дороге жизни? Смотрите, куда она привела его в конце концов: к унижению и позору.
Сделав несколько шагов по улице, он останавливается и бессильно опускается на землю, опершись спиной о внешнюю каменную стену дворца и уже не заботясь о том, что его лучший сюртук и штаны запачкаются грязью. Голова его занята чем-то гораздо более важным, чем его наряд: он размышляет о том, что ему делать теперь со своей жалкой жизнью, которой осталось уже так мало. Может быть, пришла пора попробовать что-нибудь новое. Он мог бы жениться… Но в глубине полной отчаяния души Равенскрофт прекрасно сознает, что шансов жениться у него очень мало, вряд ли кто захочет пойти за него. Можно провести остаток дней своих в путешествиях, повидать дальние страны. Или просидеть в тавернах за бокалом доброго вина. А еще лучше за бокалом доброго вина в тавернах дальних стран. А не лучше ли просто броситься вниз головой во Флит и покончить со всем этим раз и навсегда.
– Простите, не мистера ли Равенскрофта я вижу перед собой?
Он поднимает голову и видит склонившегося над ним королевского гвардейца.
– Что вам от меня нужно? – раздраженно спрашивает он.
– Мне приказано сопроводить вас во дворец, сэр.
– Вы, наверное, шутите, – фыркает Равенскрофт.
– Нисколько, сэр.
Гвардеец совсем еще молод, похоже, он даже еще не бреется. Лицо юноши тревожно бледнеет: он никак не ожидал подобного затруднения.
– Я никуда не пойду.
Пускай сэр Хью ищет себе других шутов, чтобы унижать и издеваться над ними.
Гвардеец беспокойно переминается с ноги на ногу.
– Прошу вас, вы должны пойти со мной.
– Кому это, интересно, я должен?
– Я не знаю, сэр. Мне приказали, вот и все. Вы должны пойти со мной, или… или придется вызвать моего командира.
Черт возьми, он готов поклясться, что у этого юнца дрожит подбородок.
– Чудак-человек, ну что с вами? Что вы нюни тут передо мной распускаете?
Равенскрофт встает и делает вялую попытку отряхнуться. Рука его скользит по задней части тела, и вдруг он понимает, что сел он не совсем чтобы на землю, даже не в грязь, а в продукт жизнедеятельности живого существа, возможно лошади. Он подносит пальцы к носу – точно, это лошадь – и только потом вытирает руку о штаны. Что поделаешь, сэру Хью придется потерпеть и принять его как есть.
– Возьми себя в руки, сынок, – говорит он дрожащему гвардейцу и махает рукой: веди, мол, чего уж там.
Они возвращаются обратно через ворота, пробираются сквозь толпу на площади перед дворцом, потом идут через крытую галерею, и наконец под любопытными и завистливыми взглядами придворных Равенскрофт проходит за портьеры в самом конце зала. Через роскошно убранную спальню гвардеец ведет его дальше и впускает в маленькую комнатку, уставленную множеством самых разнообразных часовых механизмов. Их здесь так много, что охватить одним взглядом просто невозможно: часы висят на стенах, стоят в шкафчиках под стеклом и просто на столах. Они стучат и щелкают, тикают и такают, издают и более мелодичные звуки, создавая такой шум, что кажется, в комнате этой обитают стаи механических птиц и сотни, тысячи механических насекомых.
И в окружении этой какофонии звуков перед ним стоит сам король Карл II собственной персоной. Фигура его поистине величественна: он так высок ростом, что макушка Равенскрофта не достает ему и до груди. А как он одет, боже мой, как он одет! Бедный ученый никогда в жизни не видел столь экстравагантных одежд, облекающих тело короля: лоснящийся черный парик, локоны которого достают ему до пояса, жилет из ярко-красной, шитой золотом парчи, на грудь спадают, а также обрамляют запястья волны тончайших кружев. Туфли алого бархата украшены золотыми пряжками; усеянные драгоценными камнями золотые подвязки охватывают белые шелковые чулки, плотно облегающие его стройные ноги. О, какая величественная картина – и при этом, как ни странно, король вовсе не выглядит щеголем.
Равенскрофт падает на одно колено. Отвешивая низкий поклон, он отчетливо ощущает, что от него тянет предательским душком: это запах паленой шерсти и лошадиного дерьма. Ну почему ему так не везет! В каком неприглядном виде он должен предстать перед своим королем! Ему становится страшно, он роняет все, что держал под мышкой: пюпитр с грохотом брякается на пол, и рулоны чертежей катятся в разные стороны, словно в них вселился какой-то бес. Король подходит к нему и милостиво протягивает руку. Равенскрофту еще не выпадала честь целовать руки своего монарха, и он приходит в полное замешательство: где же приличней приложиться губами, к пальцам короля или немного выше? На пальцах два массивных золотых перстня: один украшен сапфирами, а другой рубинами, а тыльная сторона ладони покрыта редкой порослью черных волос… Равенскрофт не успевает принять решение, и король убирает руку. Его величество откашливается и делает несколько шагов назад. Из королевского рукава вынимается надушенный платок и прикладывается к высочайшему и, по всей видимости, оскорбленному носу.
– Мистер Равенскрофт, – начинает король звучным, глубоким голосом, – окажите любезность, покажите мне то, что вы только что показывали сэру Хью.
Он протягивает монаршью руку, указывая на другой конец комнаты.
– Только, прошу вас, отойдите вон туда.
ГЛАВА 27
Эдвард Стратерн никогда не был человеком брезгливым, но он не любит, когда рассекаемый им на части труп смотрит на него открытыми глазами. Весь процесс анатомирования приобретает несколько странный характер, так порой и кажется, что мертвое тело сейчас встанет и попросит прекратить это безобразие. Он не может объяснить себе, почему его это беспокоит, ведь такого не может быть в принципе, однако тошнотворный страх этот, похоже, таится где-то в таинственных глубинах человеческой психики. Выходит, не случайно существует обычай держать веки умершего человека закрытыми. Как только душа покидает тело, кажется, что лишь злые силы способны вернуть ее обратно.
Кончиком пальца он касается одного из раскрытых век сэра Генри, но оно не слушается. Даже когда человек умирает с закрытыми глазами, процесс трупного окоченения приводит к тому, что мышцы глазной впадины напрягаются и заставляют веки снова открыться. К великому сожалению, ни сторож, ни стражники, которые переносили тело бедного сэра Генри, не догадались закрыть ему веки и положить на них медные монеты, чтобы веки застыли в таком положении. Если, приложив усилия, сделать это сейчас, можно повредить кожу, а ему приказано сделать все аккуратно, чтобы сэр Генри предстал перед своими безутешными родственниками в приличном виде. Нелегкая предстоит работа: пока погибший выглядит не вполне подходяще.
– Мышцы лица совсем окоченели, – говорит он вслух, чтобы его слышал мистер Биллингс, его убеленный сединами секретарь, которого ему предоставила Корпорация врачей.
Сжавшись в комок, мистер Биллингс сидит за специально установленным в операционном зале небольшим письменным столом и дрожащими пальцами старательно записывает все, что диктует ему Эдвард. Анатомический театр Корпорации создан по образцу аналогичного заведения Лейденского университета, но, построенный совсем недавно, имеет некоторые приятные новшества: застекленный потолок, льющий естественный свет на стол для анатомирования, который, в свою очередь, устроен на колесах, чтобы трупы можно было без труда привозить и увозить обратно. В остальном интерьер очень похож, Стратерн мог бы даже забыть, где он находится, в Лондоне или в Лейдене: по обе стороны расположены скамейки для зрителей, с потолка низко свисают дающие дополнительное освещение люстры. Это его первое вскрытие, проводимое в условиях относительного спокойствия и тишины, без толпы окруживших его и заглядывающих через плечо студентов. Присутствует лишь ассистент, недавно получивший лицензию молодой врач по имени Гордон Хеймиш; он стоит по другую сторону стола, на котором лежит изуродованное, но все еще облаченное в одежды тело сэра Генри. Как и Эдвард, он без парика, который только мешает работать, и в свете многочисленных свеч густая шевелюра золотисто-рыжим ореолом окружает его голову. Нос и рот Хеймиша закрывает повязка, и на лице лишь сверкают отраженным светом бесцветные глаза. Прежде Хеймиш не имел дела с анатомированием и еще не вполне освоился с трупным запахом. Но Стратерн запаха не замечает совсем, ведь смерть сэра Генри наступила довольно недавно, и холодный ночной воздух замедлил процесс разложения. Несмотря на чрезмерную чувствительность молодого врача, Стратерн считает, что с ассистентом ему повезло: живой и гибкий ум Хеймиша и желание учиться с лихвой возмещают недостаток опыта. Не говоря уж о том, что ни один врачей из Корпорации, кроме него, не захотел принять эту должность.
– Глубокий порез трахеи, в результате чего вытекло некоторое количество крови, но артерии, похоже, не задеты, – продолжает Эдвард внешний осмотр тела.
От более серьезного повреждения в этом месте сэра Генри спас галстук.
Однако жилет нисколько его не защитил. Шелк разрезан в шести местах и весь пропитался кровью.
– Ряд колотых ран в области груди и брюшной полости.
Он расстегивает оставшиеся пуговицы и распахивает жилет: под ним открывается рваная и окровавленная рубашка. Доктор Хеймиш протягивает ему ножницы, и Эдвард разрезает рубашку посередине. Пять глубоких ран, одна в нижней левой части груди; здесь, как подозревает Стратерн, орудие убийства пронзило сердце; далее, рассечение живота крест-накрест по диагонали, длиной не менее семи дюймов, запекшаяся кровь цвета ржавчины, фиолетовый кровоподтек на посеревшей коже.
Хеймиш что-то бормочет сквозь повязку.
Стратерн хмурит брови.
– Ничего не понимаю, что вы там говорите.
Хеймиш стаскивает повязку.
– Такое чувство, что это сделал сумасшедший, – говорит он, стараясь дышать ртом. – Чтобы убить человека, вовсе не обязательно его так уродовать, как вы считаете?
– Пожалуй.
– Это писать? – спрашивает секретарь.
– Нет.
Эдвард понижает голос.
– Любая из этих ран могла стать причиной смерти, если не сразу, то очень скоро.
– Но тогда он мог бы успеть рассказать, кто на него напал.
– Верно.
Стратерн берет сэра Генри за руку и пробует ее поднять. Она плохо слушается.
– Мистер Биллингс, будьте добры, запишите: крайняя степень трупного окоченения, что указывает на то, что смерть наступила от двенадцати до пятнадцати часов назад.
Он кладет руку на место.
– По словам очевидцев, вчера в одиннадцать вечера сэр Генри был еще жив, что означает, что он умер между одиннадцатью вечера и часом ночи.
– Трупное окоченение пройдет не раньше чем через двенадцать часов. Как будем снимать одежду?
– Придется срезать.
Эдвард снова берет ножницы и начинает разрезать рукав камзола, а Хеймиш тем временем снимает с него одну из перчаток.
– Святые угодники, – восклицает Хеймиш, поднимая окровавленную руку трупа. – Вы только посмотрите!
Три пальца, начиная от мизинца, отрублены до основания, то есть по самые пястные кости. Эдвард снимает другую перчатку. Левая рука не тронута.
– Сторож, который утром обнаружил тело, сказал, что при нем не было ни кошелька, ни денег, – говорит Эдвард. – Возможно, убийца или убийцы сняли с него также и перстни.
– Отрезав пальцы?
– Так они снимаются легче.
Эдвард слой за слоем сдирает сначала камзол, потом сюртук и жилет, открывая левую половину туловища сэра Генри. Хеймиш делает то же самое с правой стороны. На груди сэра Генри, справа сразу под ключицей, убийца – Стратерн только предполагает, что это сделал убийца, – острым концом ножа нанес на тело глубокие знаки: что-то похожее на букву Y, букву X, заключенную в квадрат, и крест.
– Матерь божия, – тихим голосом восклицает Хеймиш, – это еще что такое?
«Точно, какой-то сумасшедший», – думает Эдвард.
– Не знаю, – отзывается он, качая головой.
На углу Кингс-стрит стоит мальчишка-газетчик, размахивая пачкой только что отпечатанных газет.
– Убийство в Сент-Джеймс! – кричит он, – Зверское убийство в Сент-Джеймском парке!
Молл Харрис пробирается сквозь толпу, дает газетчику полпенни и получает листок газеты. Мальчишка окидывает ее быстрым взглядом, замечает темно-фиолетовый синяк под глазом и спешит к другим покупателям, которые тоже готовы сунуть монету ему в ладонь. Читая на ходу, Молл быстро уходит.
«Гнусное, зверское убийство в Сент-Джеймском парке: двенадцатого ноября под покровом ночи неизвестный коварно напал на сэра Генри Рейнольдса и жестоко расправился с ним, нанеся ему раны столь тяжкие, что тело его найдено почти обезглавленным, а все четыре конечности изрублены на куски. Его величество Карл II потребовал во что бы то ни стало поймать и наказать злодея».
Молл злобно комкает газету и бросает ее на землю. Конечно, лишь убийство джентльмена может породить столько шуму. В Лондоне убивают каждый день, но служители закона не очень-то хлопочут о том, чтобы ловить и наказывать преступников. Особенно если убитый беден, а уж тем более, если это женщина. Она думает об одной своей знакомой, девушке по имени Бет; как и Молл, она обитала в мрачных трущобах на Мейден-лейн. Бет исчезла несколько месяцев назад. Обе зарабатывали на жизнь тем, что шарили по чужим карманам, а также практиковали искусство «шаловливой попки»: наметив в таверне подходящего мужчину, они заигрывали с ним, заманивали простофилю в темный переулок, а там их уже поджидал любовник или сутенер (у Молл это был отъявленный негодяй и мерзавец Симус Мёрфи); беднягу сбивали с ног и обирали до нитки. Так вот, когда Бет куда-то пропала, разве хоть одна душа озаботилась тем, чтобы ее найти? Ее полудурок-муж, от которого не было никакого толку, сказал, что она сбежала, но Молл ни капельки ему не поверила; она готова поставить что угодно за то, что Бет давно закопали где-нибудь на окраине Лондона и над ней уже зеленеет свежая травка.
То же самое случится и с самой Молл, если она поскорей не смоется отсюда. Денежек у нее хватает, а уж причин, видит бог, тоже достаточно: синяки на лице, которые всякому видно, ни в какое сравнение не идут с кровоподтеками под одеждой. Конечно, если Симус обнаружит, что она удрала и прихватила с собой всю найденную прошлой ночью добычу, жизнь ее не будет стоить и фартинга. Но теперь он пьян в стельку и, по ее прикидкам, не очухается еще несколько часов, а за это время она успеет убраться из этого проклятого города.
Она пробирается по лабиринту торговых рядов, направляясь в восточную часть города, в сторону Рассел-стрит. Навстречу ей то и дело попадаются королевские конные гвардейцы. Ха, неужели они воображают, что преступник сам подойдет и скажет: вот он я, вяжите меня? Представив себе такое, она злорадно смеется. Нет уж, им никогда не найти человека, который это сделал, никогда в жизни.
Вдруг чьи-то крепкие пальцы хватают ее за руку и больно выворачивают ее за спину.
– Куда это ты собралась, голубушка? – рычит Симус.
От него так разит пивом, что у Молл самой кружится голова.
– Отпусти.
А она-то думала, на цыпочках пробираясь к выходу, что он валяется мертвецки пьяный и ничего не заметит.
– А ты знаешь, что по закону полагается женщине, которая бросает своего мужа, обчистив его до нитки? Ньюгейт полагается, дорогуша, и виселица, вот что ей полагается, поняла?
– Ты мне не муж.
– А я скажу, что муж, и мне поверят.
– Отпусти!
На этот раз Молл произносит это слово достаточно громко, и несколько голов поворачивается в их сторону.
– Для начала отдай мне вот этот кошель.
Он больно заламывает ей палец. Не в силах вынести боль, она вскрикивает.
– Отдай кошель, – угрожающе хрипит он.
– Прекрати!
Ей очень больно, кажется, палец сейчас сломается.
– Отдам, отдам, только дай слово, что не тронешь меня.
Изо рта Симуса вырывается хриплый лай, который он называет смехом.
– Ну уж нет, дорогуша, получишь у меня все, что тебе положено, поняла?
Свободной рукой он крепко хватает ее за талию, лезет в разрез для кармана между верхней юбкой и нижними и нащупывает туго набитый кошелек, который им посчастливилось найти, когда они рыскали по Сент-Джеймскому парку. Молл теперь догадывается, что это кошелек сэра Генри Рейнольдса. Симус сует его в карман штанов и только тогда, глядя на нее с отвращением и превосходством, отпускает – о, она хорошо знает, что сулит ей этот взгляд.
На этот раз он точно убьет ее, Молл нисколько в этом не сомневается. Может быть, не сегодня и даже не завтра, но очень скоро. И о ее смерти не будет никаких объявлений, и убийцу ее не станут разыскивать королевские стражники, и никто не получит по заслугам за это злодейство. Симус всем станет говорить, что она просто сбежала, и ему поверят, а кто не поверит, из такого он отбивную сделает. И спрашивать перестанут.
Да, попала она, нечего сказать. Но у нее есть выход, один-единственный выход.
– Помогите! – кричит Молл, – Стража! Сюда! Вот он, этот человек, который убил того господина!
Двое конных стражников быстро оборачиваются в ее сторону, потом разворачивают и пришпоривают лошадей, а заодно созывают остальных находящихся на площади стражников.
– Ну погоди, сучка! – брызжа слюной, шипит Симус.
– А ты знаешь, кто ты? И слов-то таких нет, вот ты кто! – насмешливо отвечает она в ответ, – Сюда, сюда! – снова кричит она.
Наконец-то она от него избавится.
– Вот он, этот человек, которого вы ищете! Это он убил Генри Рейнольдса!
