Текст книги "Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью""

Автор книги: Константин Станиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

   – Как? ! – воскликнул Торцов. – Вы спрашиваете, что делать? И это после того, как вам открыли главную тайну нашего творчества?!

   Я упрямо молчал, рассердившись на себя самого.

   – Отвечайте мне, – начал допрос Аркадий Николаевич, – где было сейчас ваше чувство? откликнулось ли оно сразу, интуитивно на сегодняшний творческий призыв?

   – Нет, – признался я.

   – А если нет, то что вам надлежит делать? – продолжал экзаменовать меня Торцов.

   Я опять молчал от дурного характера.

   – Когда чувство не откликается на творчество само, интуитивно, надо оставить его в покое, так как оно не терпит насилия, – отвечал за меня Аркадий Николаевич. – В этом случае приходится обращаться к другим членам триумвирата. Наиболее сговорчивый из них наш ум. С него и начинайте.

   Я молчал и не двигался.

   – С чего начинается знакомство с пьесой? – терпеливо уговаривал меня Торцов. – С внимательного прочтения ее текста. Он написан черным по белому, однажды и навсегда и заключает в себе, как, например, в данном случае, законченное гениальное художественное произведение. Трагедия “Отелло” является прекрасной темой для актерского творчества. Разумно ли не воспользоваться и можно ли не увлечься такой темой? Ведь сами-то вы не придумаете для себя ничего лучшего, чем то, что создал Шекспир. Он неплохой писатель. Не хуже вас. Как же отказываться от него?!

   Не проще, не естественнее ли подходить к своему творчеству от словесного текста гениального произведения? Он ясно и красиво намечает правильный творческий путь, необходимые задачи, действия; он подсказывает верные намеки при создании предлагаемых обстоятельств. Но, главное, он заключает в себе, в сердцевине слов, душевную сущность пьесы и роли.

   Поэтому начинайте с т_е_к_с_т_а и хорошенько, поглубже вдумайтесь в него у_м_о_м.

   Ч_у_в_с_т_в_о не замедлит к нему присоединиться и проведет вас еще глубже, то есть в самый подтекст произведения, где скрыто то невидимое, ради чего автор взялся за перо.

   Текст родит подтекст для того, чтобы подтекст вновь создал тот же текст.

   После таких разъяснений мы с Шустовым перестали играть и начали произносить слова. Конечно, при этом мы говорили только самый текст, не успев проникнуть внутрь, в подтекст.

   Аркадий Николаевич поспешил нас остановить.

   – Я рекомендовал вам обратиться к помощи ума и мысли, чтобы через них дойти до чувства и подтекста, – сказал он нам. – Но где же ум, где мысль в том, что вы делаете? Они не нужны для того, чтобы просыпать, точно горох, слова роли. Для этого нужны только голос, губы и язык. Уму и мысли нечего делать в этом глупом ремесле.

   После такой отповеди мы стали принуждать себя вникать в произносимые слова. Ум не так щепетилен, как чувство, и допускает известную долю насилия над собой.

   – “Мой генерал!” – начал с расстановкой Шустов.

   – “Что говоришь ты, Яго?” – отвечал я ему глубокомысленно1.

   “Мне хотелось

   Спросить у вас: в то время, как еще

   Искали вы руки супруги вашей, знал ли

   Про эту страсть ваш Кассио?” —

   спрашивал меня Шустов, точно решая головоломный ребус.

   “Да, знал.

   От самого начала до конца”,—

   отвечал я ему с расстановкой и задержками, как при переводе с иностранного языка.

   Тут Торцов опять прервал нашу тяжелую работу.

   – Не верю, ни вам, ни вам. Никакой руки Дездемоны вы не искали и ничего об вашем прошлом вы не знаете, – сказал он мне, – А вы, – обратился он к Шустову, – мало интересуетесь тем, о чем спрашиваете. Оно вам ни для чего не нужно. Вы задаете вопрос, но не слушаете ответов Отелло.

   Оказывается, что мы не додумались до самой простой истины, то есть до того, что и произносимое слово нуждается в оправдании вымыслом, в предлагаемых обстоятельствах и в магическом “е_с_л_и б_ы”.

   Эта работа не раз производилась нами с задачами и действиями, но с оправданием чужих слов и текста мы встречаемся впервые. Да и не мудрено: прежде, в тех этюдах-экспромтах, которые мы играли, приходилось пользоваться случайными мыслями и словами. Они сами собой приходили в голову и попадали на язык от самой задачи и действия во время игры, когда слова становились необходимыми.

   Но... одно дело – свои слова и мысли и совсем другое – чужие, однажды и навсегда зафиксированные, отлитые, точно из бронзы, в крепкие и четкие формы. Эти слова напечатаны черным по белому. Они неизменяемы. Вначале они чужие, чуждые, далекие и часто непонятные. Но их надо переродить и сделать для себя нужными, необходимыми, своими собственными, привычными, удобными, любимыми, такими, которые не променяешь на свои собственные, взятые из себя самого.

   Такой процесс приближения к себе чужих слов впервые возникает перед нами. В самом деле, нельзя же считать наши любительские болтания пустых, мертвых звуков, каковые мы с Шустовым произносили в “Отелло”, выявлением гениального подтекста Шекспира;

   Я сознавал важность нового этапа в нашей работе – создания живого слова. Корни его должны быть опущены в душу и питаться в ней живительным чувством, но стебель тянется к сознанию и распускается в нем пышным цветком красивой словесной формы, передающей из глубины души те ощущения, которыми она живет.

   Я был взволнован и смущен важностью момента. В таком состоянии трудно собрать внимание, мысли и разогреть воображение для того, чтобы создать длинную линию предлагаемых обстоятельств, оправдывающих и оживляющих каждую мысль, каждую фразу и весь словесный текст поэта.

   В том состоянии растерянности, в котором мы находились, я чувствовал себя бессильным выполнить поставленную перед нами задачу. Поэтому мы просили Аркадия Николаевича отложить работу до следующего урока, чтобы дать нам время и возможность подумать и приготовиться дома, то есть нафантазировать необходимый вымысел и предлагаемые обстоятельства, оправдывающие и оживляющие пока еще мертвые для нас слова роли.

   Торцов согласился и отложил до следующего урока начатую с нами работу.

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Сегодня вечером у меня был Шустов, и мы с ним придумывали предлагаемые обстоятельства, оправдывающие словесный текст наших ролей из “Отелло”.

   По рецепту Аркадия Николаевича прежде всего была прочтена вся пьеса, после чего мы обратились к внимательному изучению мыслей и слов нашей сцены.

   Таким образом, как полагается, прежде всего был втянут в работу наиболее сговорчивый из членов триумвирата – ум.

   “– Мой генерал!

   – Что говоришь ты, Яго?

   – ...в то время, как еще

   Искали вы руки супруги вашей, знал ли

   Про эту страсть ваш Кассио?” —

   читали мы.

   Как много нужно нафантазировать, чтобы было что вспоминать мавру из прошлого. Кое-что из его прежней жизни, в период первого знакомства с Дездемоной, влюбленности и похищения, нам известно из начальных актов и из монолога Отелло в Сенате. Но сколько еще недосказано автором из того, что происходило до начала пьесы, в промежутки между сценами и актами или одновременно с действием, но не на сцене, а за кулисами.

   Вот это недосказанное Шекспиром мы и принялись восполнять.

   У меня нет теперь времени и не хватает терпения описывать все наши комбинации, вымыслы воображения о том, как с помощью Кассио и самой Дездемоны устраивались тайные свидания влюбленных. Многое из наших мечтаний волновало и нас самих, казалось по-настоящему поэтичным и красивым.

   Нас, молодых людей, жаждущих любви, такие темы мечтаний всегда возбуждают, сколько бы и в каких вариантах они ни повторялись.

   Мы долго говорили еще о том, что испытывал Отелло по отношению к той, которая не гнушалась его любовью, поцелуями и тайными объятиями черного раба.

   При этом я вспомнил своего персюка с обезьяной из Нижнего2. Что бы испытывал он, если б его полюбила и целовала барышня-красавица?!

   На этом прервались сегодня наши фантазирования, так как был уже второй час ночи. Голова устала, а глаза слипались.

   Я расстался с Шустовым удовлетворенным, сознавая, что начало сцены положено, так сказать, на прочную подкладку предлагаемых обстоятельств.

.. .. .. .. ..19 . . г.

   Сегодня, накануне урока Торцова, мы опять сошлись с Шустовым для продолжения работы по созданию предлагаемых обстоятельств сцены из “Отелло”.

   Мой партнер требовал, чтобы занялись его ролью, так как ему не с чем предстать завтра перед Торцовым. Для меня же кое-что уже нафантазировано.

   Да, именно кое-что, но далеко не все, а я надеялся всю свою сцену положить на подкладку предлагаемых обстоятельств. С ней теплее на сцене. Делать нечего, пришлось заняться ролью Яго.

   Опять в первую очередь затянули в работу самого сговорчивого из членов триумвирата – у_м, или, как Торцов любит его называть, – и_н_т_е_л_л_е_к_т.

   Другими словами, мы просмотрели, проанализировали весь текст роли и захотели заглянуть в прошлое классического шекспировского злодея.

   По этому вопросу в пьесе говорится мало. Нет худа без добра! Значит, можно предоставить полный простор своей собственной фантазии.

   Я не собираюсь записывать то, что прямо не относится к моей роли. Зачем! Но то, что так или иначе имеет влияние на изображаемое мною лицо, я, конечно, должен занести в свой дневник.

   Мне очень важно видеть в Яго внешне привлекательного, а не отталкивающего человека. Без этого не оправдаешь доверия, с которым по своей роли я должен относиться к нему. Ведь Отелло и другие видят добряка в мерзавце, то есть как раз обратное тому, что он представляет собой на самом деле.

   Для этого нужны видимые основания, дающие возможность доверять Яго и считать простодушным явного негодяя. Если же он предстанет передо мной с лицом оперного злодея, с змеиными глазами и ужимками, то есть таким, каким его обыкновенно играют в театре, тогда мне придется умышленно отворачиваться от него, чтобы не чувствовать себя в дурацком положении.

   Беда в том, что сам Шустов по своей природе склонен все извинять и прощать. И в данном случае он старается извинить злодея. Чтобы этого добиться, Шустов заставляет Яго ревновать свою жену Эмилию к Отелло, который якобы был в связи с нею.

   Правда, такие намеки в тексте есть. Отталкиваясь от них, можно до известной степени оправдать ими и злость, и ненависть, и месть, и другие пороки, которыми переполнена душа Яго.

   Однако набрасываемая на Отелло тень мне не на руку. Это не соответствует моим творческим планам. Мой сказочный герой чист, как голубь. Он не должен знать женщины. Подозрения Яго должны быть ложны. Они не имеют основания.

   Поэтому, если Шустову необходимо, пусть ненависть кипит в душе ревнующего Яго, но я требую от исполнителя, чтобы он упорно и искусно скрывал от меня все внешние признаки, которые могут рассказать о злом чувстве, гнездящемся в душе негодяя.

   Но и этого мне мало. Я не только не должен видеть в Яго мерзавца, но я хочу еще поверить тому, что он самый превосходный, добродушный человек, с чудесной, открытой, как у ребенка, душой, самый верный и преданный мне слуга. Вот до каких пределов должны дойти у исполнителя Яго хитрость и искусство перевоплощения мерзавца в добряка.

   Мне надо еще, чтобы Яго при своем огромном уме казался простоватым. Иначе как же я буду смеяться над его якобы наивными подозрениями?

   Мне хочется увидеть Яго большим, неповоротливым, грубым, наивным, преданным солдатом, которому прощаешь все за его привязанность.

   Когда у Дездемоны родится красавица-дочь креолка, счастливая мать возьмет Яго вместо няньки. Если же первенцем будет смуглый черноволосый мальчонка, то Яго станет его дядькой.

   Под личиной грубого и добродушного простака-солдата легко скрыть злодея, а мне трудно его разглядеть.

   По-моему, мне удалось добиться кое-чего в этом направлении от Шустова.

   Чтобы скорее закрепить свои завоевания, я спешил побольше нафантазировать для роли Яго в принятом мною направлении.

   Сейчас я раздевался перед сном, и вдруг в моей голове родился такой вопрос.

   Прежде во всех этюдах без слов, выполняемых нами, мы шли от предлагаемых обстоятельств и приходили к физической задаче или, наоборот, от задачи – к предлагаемым обстоятельствам. Сегодня мы пошли совсем другим путем, то есть от авторского текста, но в конце концов опять-таки пришли к предлагаемым обстоятельствам. Значит, все дороги ведут в Рим? А если так, то не все ли равно, с какого конца начинать: с з_а_д_а_ч_и или с т_е_к_с_т_а?! с у_м_а или с в_о_л_и (хотения)?!..

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Я шел на сегодняшний урок Торцова не окрыленным, так как чувствовал себя недостаточно подготовленным.

   Аркадий Николаевич вызвал нас первыми и не торопил, то есть дал нам время хорошо подготовиться, вспомнить и мысленно просмотреть нафантазированную ленту предлагаемых обстоятельств.

   Для этого, как полагается, надо было в первую очередь призвать к работе наиболее сговорчивого из членов триумвирата, то есть у_м (интеллект).

   Он напомнил факты, мысли, заключенные в слова, обстоятельства жизни Отелло, которые нами были заготовлены во время двух сеансов с Шустовым.

   Все это помогло сразу встать на рельсы и итти по оправданной линии текста. От них – прямой и естественный ход к подтексту.

   Мне стало легко, приятно, и я почувствовал право стоять на сцене, говорить и делать то, что само собой вытекало из развертывающейся ленты предлагаемых обстоятельств и из самих слов. Прежде при исполнении Отелло и при игре этюдов я лишь временами случайно испытывал это право. Теперь же я ею ощутил полнее и на более долгий срок.

   Самое же главное в том, что прежде такое ощущение своего права быть на сцене создавалось случайно, само собой, бессознательно. Теперь же оно явилось сознательно, с помощью” внутренней техники и систематического подхода.

   Это ли не успех?!

   Постараюсь разобраться в прелести испытанного ощущения, и понять, через какие ходы я подошел к нему.

   Начать с того, что Шустов, изображая Яго, довольно искусно принял на себя личину простака. По крайней мере я поверил, его превращению.

   Яго говорил:

   “...в то время, как еще

   Искали вы руки супруги вашей, знал ли

   Про эту страсть ваш Кассио?”

   Вникая в его вопрос, я невольно вспоминал мой венецианский-севастопольский-нижегородский дом, с волжскими берегами, знакомство с красавицей Дездемоной, очаровательные любовные шалости, чудесные тайные свидания, устраиваемые с помощью Кассио, который знал все наши прелестные тайны “от самого начала до конца”.

   При этих мыслях и внутренних видениях хотелось отвечать, на вопрос Яго, так как у меня было что рассказать ему; я рад был, что Яго меня еще и еще расспрашивает. Трудно было удержать улыбку, которая сама лезла изнутри. Пусть я не пережил того, что испытал бы сам живой Отелло, но я понял (почувствовал) характер его мыслей, ощущений и верил им.

   Великая вещь на сцене – вера в мысли и чувства.

   Большое наслаждение говорить не пустые, как барабан, слова роли, а целые фразы и мысли, скрывающие внутри беспрерывный, как кинематографическая лента, ряд внутренних, зрительных видений.

   Чтобы передать их другому лицу, приходится пользоваться, всеми средствами общения, которыми располагает человек, и в первую очередь словами. Из них самыми подходящими и выразительными окажутся те, которые написал Шекспир. Во-первых, потому, что они самые гениальные, а во-вторых, потому, что то, о чем мне теперь стало хотеться поведать, взято из этих самых, авторских слов. Что лучше передаст их собственную внутреннюю сущность, как не они сами? При таких условиях чужие слова роли становятся необходимыми, близкими, родными, моими собственными. Они сами собой, естественно просятся наружу.

   Пустые до того времени слова роли теперь заполнились благодаря художественному вымыслу каким-то содержанием и видением, которым я поверил. Короче говоря, я ощутил духовную-сущность произведения, она сроднила меня с ним и, вновь потребовала его формы для своего выявления.

   Какой замечательный процесс! Как он органически близок созидательной работе самой природы!

   В самом деле, точно я из созревшего плода изъял его семя, а из него вновь вырос новый плод, точь-в-точь похожий на тот, который его породил.

   Так и в данном случае: из слов поэта я изъял их сущность, а она вновь выразилась в тех же словах поэта, которые стали моими собственными. Они стали мне необходимы, но на этот раз не для того, чтоб проникать в их сущность, а, напротив, чтоб словесно оформить ее.

   Текст родит подтекст, а подтекст возродит текст.

   Так было в начальной части сцены, хорошо подготовленной и нафантазированной при первом нашем занятии с Шустовым у меня на квартире.

   Что-то будет дальше, то есть в той части, которую мне не удалось еще насытить и оправдать в достаточной мере предлагаемыми обстоятельствами?

   Я собрал все свое внимание, чтобы лучше вникать в реплики Яго. До меня хорошо дошло коварство его вопросов, пропитанных отравой. Я осознал (а значит, и почувствовал) их адскую силу, неотразимость их логики и последовательности, неуклонно ведущих к катастрофе.

   Я почувствовал, что такое клевета и интрига в руках виртуоза этого дела.

   Впервые мне удалось проследить и понять (то есть почувствовать), как с помощью ловко поставленных вопросов и целого ряда логически подобранных мыслей злодей незаметно выдергивает из-под ног твердую почву, отравляет здоровую атмосферу и приводит свою жертву сначала к недоумению, потом к растерянности, к сомнению; потом возбуждает подозрение, ужас, горе, ревность, ненависть, проклятие, и, наконец, месть.

   Вся эта ужасная душевная метаморфоза Отелло передана на десяти небольших печатных страницах.

   Гениальность внутренней линии шекспировского шедевра впервые захватила меня.

   Не знаю, хорошо я играл или дурно, но не сомневаюсь в том, что на этот раз я впервые шел по тексту, впервые близко рассмотрел его и заглянул в его подтекст. Пусть даже туда проникло не самое мое чувство, а лишь мое внимание; пусть испытанное мною творческое состояние не являлось еще переживанием, а лишь предчувствием его. Однако несомненно то, что на этот раз авторский текст зацепил меня и властно потащил за собой по логическим и последовательным ступеням, опускающимся вглубь, в самую душу.

   Мы с Шустовым имели сегодня несомненный и даже очень большой успех. Нас хвалили не только Торцов и Рассудов, но и ученики.

   Но самое показательное то, что Говорков молчал и не ругался, не критиканствовал. Это важнее всех похвал. Я счастлив.

   Неужели мы обязаны этим успехом авторскому тексту?

   – Да, – мимоходом сказал мне Рахманов. – Вы сегодня поверили Шекспиру. Прежде вы скрывали его слова, а сегодня вы не боялись их смаковать. Шекспир сам за себя постоял. Будьте уверены!

   Возбужденные успехом, мы с Шустовым долго сидели у памятника Гоголю и подробно, шаг за шагом вспоминали то, что произошло сегодня на уроке.

   – Итак, – говорил он, – начнем с самого начала, когда Отелло подтрунивает над Яго, то есть с моих реплик:

   “Право,

   Ты что-то там задумал, вижу Я”.

   Или:

   “Он вторит мне, как эхо; будто в мыслях

   Чудовище такое держит скрытым,

   Которое и показать опасно”,—

   уточнял я.

   – Вот именно, – подтвердил Шустов. – Мне показалось, продолжал он, – что в эти моменты тебе самому было приятно и весело.

   – Да, правда, – подхватил я догадку. – А знаешь, почему? Благодаря тебе. Дело в том, что я вдруг почувствовал того самого добродушного солдата, которого мне хотелось видеть в Яго. Я поверил тебе и тотчас же ощутил то, что называется “правом быть на сцене”. А дальше, при словах:

   “И брови вдруг ты сдвинул, будто в мозг

   Хотел замкнуть ужаснейшую мысль” —

   мне стало совсем весело и захотелось шутить, что-нибудь выкинуть посмешнее, чтобы развеселить тебя и себя, – признавался я.

   – Скажи мне еще, – интересовался Шустов, – при каких словах я добился своей цели, то есть отвлек тебя от шутки и заставил сделаться серьезным?

   – Я начал вслушиваться в твои слова, или, вернее, вникать в мысли Шекспира, – вспоминал я, – в том месте, когда ты говорил:

   “Людям надо б

   Всегда быть тем, чем кажутся они.

   А тем, чем быть не могут, – не казаться”.

   И дальше, когда ты загадочно сказал:

   “Вот почему сдается мне, что честен

   Ваш лейтенант”.

   Или, когда ты, притворяясь благородным, делал вид, что хочешь отделаться от ответов, говорил:

   “Ах, генерал, простите. Хоть обязан

   Я вам служить, повиноваться вам,

   Но все же в том, мне кажется, я волей,

   В чем и рабы свободны” и т. д.

   В эти моменты я почувствовал в словах Шекспира намек, приправленный дьявольской отравой, и подумал: экая гадюка этот Яго! Обиделся, чтобы ему сильнее верили! Кроме того, я понял, что такую реплику не оставишь без разъяснения, а если начнешь выяснять, то еще глубже увязнешь в трясине провокации. Тут я снова подивился гениальности Шекспира.

   – Мне чудится, что ты больше философствовал и оценивал произведение, чем переживал его, – усомнился было Шустов.

   – Я думаю, что было и то и другое, – признался я. – Но что за беда, рай что я чувствовал себя хорошо, когда допрашивал тебя.

   – А я – когда увертывался от твоих вопросов и смущал тебя, – успокоился Шустов. – Ведь в этом состояла моя задача.

   – Задача?!– задумался я. – Эврика!– вдруг неожиданно воскликнул я. – Слушай меня внимательно! Вот что произошло сейчас в нашей внутренней работе, – старался я с мучительным напряжением угадать в себе те ощущения и мысли, которые еще не успели в достаточной мере выясниться и сложиться. – Прежде в наших этюдах-экспромтах, вроде топки камина или бешеной собаки, мы начинали прямо с з_а_д_а_ч_и, из которой сами собой, экспромтом, рождались мысли и слова, то есть случайный т_е_к_с_т, который становился нам необходим для выполнения самой намеченной задачи.

   Сегодня же мы пошли от авторского т_е_к_с_т_а и пришли к з_а_д_а_ч_е.

   Постой, дай понять, что это за путь. Третьего дня во время наших занятий у меня на квартире мы подошли о_т т_е_к_с_т_а к п_р_е_д_л_а_г_а_е_м_ы_м о_б_с_т_о_я_т_е_л_ь_с_т_в_а_м. Так ведь? – соображал я. – Сегодня же, сами того не сознавая, мы пришли ч_е_р_е_з т_е_к_с_т и п_р_е_д_л_а_г_а_е_м_ы_е о_б_с_т_о_я_т_е_л_ь_с_т_в_а к т_в_о_р_ч_е_с_к_о_й з_а_д_а_ч_е!!

   Давай проверим, как это случилось.

   Мы начали вспоминать свои волевые побуждения при игре сцены. Оказалось, что Шустов сначала старался лишь о_б_р_а_т_и_т_ь н_а с_е_б_я м_о_е в_н_и_м_а_н_и_е. После этого он хотел, чтобы я почувствовал его тем добряком-солдатом, которого мне хотелось в нем увидеть. Для этого он старался как можно правдоподобнее им п_р_е_д_с_т_а_в_и_т_ь_с_я. Когда ему это удалось, он начал вкладывать в мой мозг одну мысль за другой, компрометирующие Кассио и Дездемону. При этом он очень сильно думал о подтексте.

   Что же касается меня, то, невидимому, мои задачи были таковы.

   Вначале я просто балаганил, то есть с_м_е_ш_и_л себя и Яго. Потом, когда он спровоцировал меня и повернул руль на серьезный разговор, мне захотелось получше в_н_и_к_н_у_т_ь в его слова, или, вернее, в смысл шекспировского текста, и следить за изгибами коварной мысли злодея. Далее, помню, я старался н_а_р_и_с_о_в_а_т_ь в своем воображении раскрывшуюся перед Отелло картину его полного одиночества с безрадостными перспективами. Наконец, когда мне это до известной степени удалось, я понял, что обманутый мавр, испугавшись представившихся перед ним видений, поспешил о_т_д_е_л_а_т_ь_с_я и у_с_л_а_т_ь прочь своего злодея и отравителя Яго.

   Все это были задачи, которые родились из авторского текста. Идя от него по линии слов пьесы, мы попали на другие, более углубленные линии – предлагаемых обстоятельств и задач, которые сами собой, естественно и неминуемо вытекают из текста и подтекста автора. При этом подходе не может быть досадного расхождения текста с подтекстом, что как раз случилось в первую пору моих работ над Отелло, то есть во время показного спектакля.

   Таким образом, решили мы сегодня, правильный, так сказать, классический, академический ход творчества направляется от т_е_к_с_т_а к у_м_у; от ума – к п_р_е_д_л_а_г_а_е_м_ы_м о_б_с_т_о_я_т_е_л_ь_с_т_в_а_м; от предлагаемых обстоятельств – к п_о_д_т_е_к_с_т_у; от подтекста – к ч_у_в_с_т_в_у (э_м_о_ц_и_и); от эмоции – к з_а_д_а_ч_е, к х_о_т_е_н_и_ю (в_о_л_е) и от хотения – к д_е_й_с_т_в_и_ю, воплощающему как словесно, так и иными средствами подтекст пьесы и роли3.

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Вчера мы с Шустовым решили, что [этот] момент в нашей работе настолько важный, что необходимо его исследовать до самого конца. Для этого надо доделать начатую нами сцену из “Отелло”. Быть может, на ней мы сможем проследить творческую работу двигателей психической жизни.

   Вот почему сегодня мы снова сошлись у меня на квартире с Шустовым, чтобы дофантазировать предлагаемые обстоятельства и установить вытекающие из них задачи по всей нашей сцене.

   Нам удалось сделать сегодня много, но не все. Слишком сложно и долго записывать то, что говорилось, к тому же я устал и хочу спать.

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Завтра урок Торцова. Поэтому сегодня мы опять работали у меня с Шустовым над предлагаемыми обстоятельствами и задачами нашей сцены из “Отелло”.

   Нам удалось не только пройти ее до конца, но и повторить все, что было сделано раньше. В результате линия предлагаемых обстоятельств и задач вышла в достаточной степени внутренне насыщенной.

   Большая работа!

   Необходимо, чтоб ее просмотрел Аркадий Николаевич.

   Неужели же нам не удастся настоять на том, чтоб он нас проверил завтра на уроке?

   Досадно будет, если наш труд пропадет даром и нам не удастся до конца выяснить то, что мы как будто бы начинаем усваивать!

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Торцов не заставил себя просить. Он сам предложил нам повторить сцену из “Отелло”, и мы опять играли ее.

   Но, к полному нашему недоумению, на этот раз успеха не было, несмотря на превосходное самочувствие во время исполнения отрывка.

   – Пусть это не смущает вас, – сказал нам Аркадий Николаевич, когда мы признались ему в нашем разочаровании. – Это произошло потому, что вы перегрузили текст. Тогда после показанного спектакля “Отелло” я бранил вас за то, что вы выплевывали слова роли, точно ненужную шелуху4. Сегодня же, напротив, вы излишне тяжелили текст, перегружая его слишком сложным и детальным подтекстом.

   Когда слово содержательно и внутренне насыщенно, оно становится увесистым и произносится медленно. Это происходит в тех случаях, когда актер начинает дорожить текстом, чтобы пропускать через него наибольшее количество внутренних ощущений, чувств, мыслей, зрительных видений, словом, весь созданный внутри подтекст.

   Пустое слово сыплется, как горох из решета, – насыщенное слово поворачивается медленно, точно шар, наполненный ртутью.

   Но, повторяю, пусть это не смущает вас, а, напротив, радует, – ободрил он нас тут же. – Самое трудное в нашем деле – создать содержательный подтекст. Вам это удалось в большей мере, чем надо. Поэтому и создалась перегрузка, но от времени и вживания внутренняя сущность текста осядет, утрамбуется, откристаллизуется, сделается компактнее и, не теряя насыщенности, будет передаваться легко, без лишней задержки.

.. .. .. .. .. 19 . . г.

   Неожиданная встреча!

   Сегодня я случайно зашел в кофейню Филиппова и застал там Шустова и Александра Павловича Снежинского. Они сидели за маленьким столом и с увлечением о чем-то говорили. Горничная и сам метрдотель, который еще недавно выпроваживал отсюда милого чудака в ермолке, теперь суетились и окружали его трогательным вниманием.

   Это потому, что Александр Павлович был трезв, а в таком состоянии его нельзя не любить; он бесконечно обаятелен.

   Я подсел к его столику и слушал, что он говорил.

   – Вы сказали: и_н_о_г_д_а. Почему же иногда? – спрашивал Александр Павлович Шустова.

   – Потому, – отвечал тот, – что до сих пор мы всегда имели дело с бессловесными этюдами, вроде топки камина, сжигания денег и проч. В них мы лишь и_н_о_г_д_а прибегали к помощи речи, когда нам необходимо было говорить, когда к этому сама собой являлась потребность. В остальное время мы начинали с з_а_д_а_ч_и, то есть с хотения и воли, которые зарождались тоже интуитивно, почти или совсем бессознательно, или, наконец, их просто заказывал нам сам Торцов.

   Сегодня же впервые мы имели дело с готовым текстом. Я, конечно, не считаю показного спектакля “Отелло”. Это было дилетантство, о котором нельзя серьезно говорить.

   В довершение всего Аркадий Николаевич потребовал от нас сегодня, чтобы мы начинали не с х_о_т_е_н_и_я и в_о_л_и, как раньше, а с анализа текста умом. Он должен в первую очередь расшифровать п_р_о_т_о_к_о_л_ь_н_ы_е м_ы_с_л_и поэта, угадать ч_у_в_с_т_в_о-м_ы_с_л_ь, или подтекст произведения.

   – Вот что!!! – поддакивал Снежинский с очаровательной улыбкой, которая поощряла к дальнейшей откровенности.

   – Но... – искренне каялся Шустов, – беда в том, что мы не привыкли к чужим словам; мы болтаем их зря. Аркадию Николаевичу приходится объяснять нам внутреннее значение самых простых мыслей. Сам не знаю, почему я так глупею на сцене! Я перестаю понимать, что с_т_о_л это значит с_т_о_л: п_о_т_о_л_о_к – п_о_т_о_л_о_к, что д_в_а_ж_д_ы д_в_а – ч_е_т_ы_р_е. Мне становится стыдно, когда он начинает объяснять мне это. Почему же я сам этого не понимаю?!

   – Ну, конечно, конечно!.. – приговаривал с милой улыбкой Снежинский. – Интересно, как он объясняет вам значение самых простых слов? – расспрашивал дальше Александр Павлович.

   – Конечно, он объясняет нам не в буквальном смысле, что стол есть стол и потолок – потолок, – пояснил Шустов. – Но он старается заставить нас почувствовать, для чего употребляется слово.

   – Как же он этого добивается? – допрашивал Александр Павлович.

   – Как всегда, с помощью предлагаемых обстоятельств, магического “если б”, оживляющих мертвые слова, протокольные мысли и превращающих их в чувство-мысль.

   – Ах, вот что!– поддакивал Снежинский. – Для этого, конечно, становится необходимым т_в_о_р_ч_е_с_к_о_е с_а_м_о_ч_у_в_с_т_в_и_е.

   – А для творческого самочувствия потребовались: круг внимания, чувство правды, аффективная память, объекты, общение и проч. и проч.

   – Наконец, создался подтекст, – объяснял я.

   – А из подтекста само собой родилось х_о_т_е_н_и_е, з_а_д_а_ч_а, то есть вслед за умом вступила в работу и в_о_л_я. Явилось ч_у_в_с_т_в_о-з_а_д_а_ч_а, – перебил меня Шустов.

   – Ну, конечно!.. – поддакивал Снежинский. – В свою очередь чувство-задача вызвало естественным путем и самое действие, – заключил Александр Павлович.