Текст книги "Книга о Человеке"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

Брезгливость жены относилась не только к одежде, но и к духовной стороне жизни. То, что женщина выходит замуж, забеременев, не укладывалось у нее в голове, поэтому даже для виду она не хотела быть сватьей… Зная ее, я не стал ее уговаривать.

В конце концов Р. настояла, чтобы вместо жены непременно присутствовала моя дочь, и в день свадьбы мы с дочерью, как это ни забавно, выполняли роль сватов в качестве супружеской пары.

Это был свадебный прием без церемонии бракосочетания. Состав гостей был довольно странным – со стороны невесты десять человек, со стороны жениха – одна мать.

В общем, это и получилась увеселительная вечеринка, и, отдавая себе в этом отчет, я, когда требовалось разрядить обстановку, играл роль Пьеро, и прием прошел вполне благополучно…

На следующий день мать Д., глубоко образованная католичка, нанесла мне визит вежливости. Она сказала, что является моей давней читательницей.

Узнав, что в Париже Д. сдружился со мной, она радовалась этому как милости Небес, а что касается женитьбы сына, мать не противодействовала, полагаясь на промысел Божий, но поскольку гордиться было нечем, не стала сообщать родственникам…

– Я молюсь, – сказала она, – чтобы они были счастливы вдвоем.

И еще долго меня благодарила…

И вот эта Р. внезапно является ко мне и, держа на коленях своего двухлетнего или трехлетнего сына, заявляет, что приняла решение расстаться с Д. и вернуться в родительский дом, а ко мне зашла из вежливости.

Я был ошеломлен и молча смотрел на нее.

Р. тоже молчала, но по щекам ее катились слезы. Сидящий на коленях сынишка их заметил.

– Мамуля, почему ты плачешь? – спросил он, вытирая ей слезы пальчиком.

Вдруг Р. начала громко всхлипывать. Удивившись, я прервал молчание:

– Так что же произошло?

– Я возвращаюсь к родителям вместе с ребенком. Вы были сватом, поэтому я пришла вам сообщить.

– Это-то мне понятно. Но что же все-таки произошло?

Некоторое время она колебалась, наконец, всхлипывая, сказала:

– Он сошелся с девушкой, работающей в мастерской.

Внезапно охваченный гневом, я сказал:

– Ну, тогда и впрямь лучше немедленно вернуться к родителям. Но ребенка советую оставить. Мать Д. прекрасно его воспитает… Позже я сообщу обо всем Д.

– Я забираю ребенка с собой. Вы же сами признали его неправоту… Не беспокойтесь, в родительском доме меня не оставят вниманием.

– Неправоту?.. Я ничего такого не говорил.

– Но вы же сами сказали, что мне надо вернуться к родителям!

– Не могу же я воспрепятствовать твоему своевольному решению вернуться к родителям.

Она вытерла платком слезы и пристально посмотрела на меня. Если она разозлится и уйдет, это и к лучшему, подумал я. Вдруг она сказала:

– Я развожусь не из каприза. Причина в нем. Вы что, нарочно меня мучаете, не желая это признать?

– От супружеских ссор, как говорится, даже пса воротит.

– Какие жуткие вещи вы говорите!.. У нас вовсе не супружеская ссора!

– Когда этот малыш был еще у тебя в утробе, ты сказала, сидя на этом месте, слова, которые до сих пор звучат в моем сердце, поэтому я не могу сдержать горечи. А сейчас возвращайся к Д., хорошенько все обдумай в течение пяти дней, и если твое решение о разводе не изменится, тогда я, как сват, постараюсь наилучшим образом его осуществить… Вот так и поступи!

Она, не меняя обиженного выражения, молчала. Увы, придется еще сделать ей внушение, подумал я.

– Будучи беременной, ты излагала сидящему возле тебя Д. свои твердые принципы относительно брака, помнишь?.. Если бы ты им следовала, то не сидела бы сиднем дома, когда Д. обзавелся своей собственной архитектурной мастерской, а ходила бы к мужу в мастерскую помогать. И тогда бы не ревновала мужа к его сотрудницам… А даже если у мужа и появилась любовница – хотя Д. явно не такой человек, – ты бы взглянула на это широко, как на временное заблуждение, и не стала бы поднимать шум. А иначе как может муж отдаться всей душой предназначенной ему Богом работе!.. Своими действиями ты подрываешь то, ради чего выходила замуж, вспомни, как ты говорила тогда, что будешь мужу помощницей и что отныне твое счастье в том, чтобы муж до конца исполнил свое предназначение. Воля заключить счастливый брак, о которой ты говорила Д., взяв меня в свидетели, чего-то стоит лишь в том случае, если она объемлет всю жизнь!.. Сейчас, заговорив о разводе, ты изменяешь собственной воле… И еще получается, что Д. женился на недостойной, обманувшей его женщине… Поэтому он захочет, наверно, как можно быстрее развестись и стать свободным. Я говорил с тобой искренне, со всей прямотой… А теперь иди и подумай дней пять… Подождем, что ты надумаешь…

Сказав это, я поднялся. Р. молча ушла, обнимая ребенка. Я не стал звать жену и сам проводил ее до дверей.

Через три дня Р. позвонила:

– Простите, что я причинила вам столько беспокойства. Ваши слова открыли мне глаза. Я решила не менять свои первоначальные намерения и следовать своей воле. Надо было бы зайти к вам, но мне стыдно… Поэтому прошу прощения по телефону.

– Молодец. Будем считать, что ничего не произошло. Ты ведь еще ничего не сказала Д., так я понимаю. Что ж, я рад, что так все разрешилось…

– Спасибо вам. И вашей супруге передайте мое почтение…

На этом наш разговор окончился.

Однако после случившегося – а было это давно – Р. ни разу не появлялась у нас. Д. раз в год забегал, как он говорил, по дороге на работу, и мы с ним весело болтали о том о сем… Кроме того, наверно, в качестве благодарности свату, он обязательно присылал подарки на праздник Бон и в конце года, но каждый раз я думал об Р. Я раскаивался, что в тот день, вместо того чтобы встать на ее место и поговорить с ней поласковей, напрямую высказал ей все, что думаю, и, наверно, поранил ее сердце. Я пытался вообразить, каким стал малыш, который со словами: «Мамуля, почему ты плачешь?» – вытер пальчиком ее слезы. Однако всякий раз, когда Д. заходил, я в рассеянности забывал спросить у него о сыне.

В этом (1989) году, в начале июля, Д., как обычно, зашел ко мне. Видимо, он поставил свою машину в пустующий гараж, поэтому, уходя, направился в ту сторону.

– Которое из деревьев возле гаража мандарин, о котором вы говорили? – спросил он.

Я показал ему на дерево, высотой метра четыре, которое высилось на западной границе участка возле гаража.

– В этом году было много плодов, почти сто штук…

– Уже такой высоченный! Жена с ностальгией говорит, что, когда она без меня пришла к вам вместе с сыном, вы собственноручно пересаживали саженцы мандарина… Это то самое дерево? Удивительно… Неужели так разрослось?

– Деревья, в отличие от людей, прямодушны и растут, не заботясь о времени. Последние годы мандарин стал приносить плоды, правда, при этом выяснилось, что это вовсе и не мандарин, а китайский лимон… Но ничего, плоды сочные, сладкие… Ах да, возьми несколько штук для жены.

– Жена не очень здорова, из дома почти не выходит… Ей совестно, что она не читает ваших книг, поскольку вообще читать не любит, но радуется, что мне скоро стукнет шестьдесят, я вновь, как говорится, стану ребенком, и тогда-то мы вместе придем к вам…

– Что? Шестьдесят, тебе?

– Да, время бежит быстро… Благодаря тому что вы были у нас сватом, я счастлив в семейной жизни, и с работой все было гладко, ничего тягостного, время пролетело как одно мгновение, опомнился – ба, уже скоро шестьдесят! Удивительно…

Я тем временем сорвал с нижних ветвей три китайских лимона и, передав ему, спросил:

– Мальчик, которого Р. тогда держала на руках, сейчас, поди, учится в университете?

– Уже закончил университет и теперь на учебе в Америке.

– Архитектор?

– Я предоставил ему свободу выбора. Говорит, что хочет стать адвокатом по международным делам.

Сев в машину, он уехал. Провожая глазами его «мерседес», я вспомнил, что он говорил мне чуть раньше:

– Поразительно, что вы, такой болезненный, такой слабый здоровьем, не умерли и смогли дожить до девяноста четырех лет, более того, вы не только здоровы и перестали принимать лекарства, но и каждый год пишете по новому роману, великолепно исполняя то, что и молодому писателю не под силу. Все это не иначе как благодаря силе Великой Природы. Эта сила Великой Природы и есть единый Бог, и моя мать, всю жизнь, как ревностная католичка, верила в этого Бога, благодаря чему в свои девяносто семь она здорова, удачно выдала замуж ту девушку, что стала ей вместо дочери, и живет с ней счастливо. Я говорю жене, что и мы счастливы в семейной жизни благодаря Богу, и благодарю Его, но… Может быть, я думаю так, потому что мне скоро шестьдесят?..

Так шутливо он говорил о своих заветных мыслях.

Я вернулся к письменному столу, но никак не мог притронуться к шариковой ручке.

За свою жизнь я трижды был сватом. И все три раза сразу после войны, в эпоху экономических трудностей. Впервые – на второй год после окончания войны был сватом на студенческой свадьбе. Во второй раз – у супругов Д., в третий раз женихом был родственник, и попросили меня об этом обе семьи, по какому случаю даже жена сшила себе новое кимоно с фамильными гербами и участвовала со мной в церемонии.

Во всех трех случаях я с пристрастием выспрашивал и у жениха и у невесты об их вере, убеждениях и воле относительно брака, но собственно в обязанностях свата – устраивать брак – не участвовал и всего лишь выполнял роль Пьеро на увеселении под названием свадьба.

И только усердно молился, чтобы молодожены были здоровы и жили вместе долго и счастливо. Особенно это касалось первого, студенческого брака, поскольку я знал, что и у жениха и у невесты слабое здоровье…

С тех пор прошло несколько десятков лет. Великая Природа одобрила убеждения, веру и волю молодоженов, защитила их и облагодетельствовала, поэтому все три пары здоровы и ведут счастливую семейную жизнь. Первый жених стал главой перворазрядной японской компании, и два других также с успехом возглавляют компании.

В связи с этим я всякий раз, когда думаю о них, радуюсь и мысленно обращаюсь к ним с благодарностью, но одновременно склоняю голову перед великой милостью Великой Природы.

Ибо три эти супружеские пары на своем примере подтверждают: если, возжелав чего-либо, проявить волю и, несмотря ни на какие препятствия, осуществить свое желание, приложив к этому усилия, Великая Природа всегда придет на помощь, как родитель к своим возлюбленным чадам.

И все же в последнее время я постоянно слышу разговоры о разводах среди молодежи. Сын моих родственников, не прошло и года после женитьбы, разошелся с женой, и я знаю еще четыре недавних случая, когда развелись дети моих старых друзей. Может быть, у молодежи изменились взгляды на брак? Но не объясняется ли это малодушием, неспособностью осуществить свою волю, ведь, когда они заключают брак, наверняка собираются жить вместе до конца своих дней?

Если так, то и в работе они вряд ли смогут осуществить свою волю. В этом случае, как бы ни помогала Великая Природа своим возлюбленным чадам, ее усилия останутся тщетны. Вот что меня печалит и тревожит…

Глава десятая

Не всем ли людям свойственно с возрастом, оглядываясь на свою жизнь, вспоминать периоды, про которые они могут сказать: вот тогда я был по-настоящему счастлив!

Для меня это почти пять месяцев жизни во Франции, когда в 1925 году я отправился туда учиться и попал в Париж.

В то время самолеты еще не летали, в Европу можно было добраться только на пароходе, а путь от Кобе до Марселя занимал сорок пять дней.

Приходилось переплывать бурный Индийский океан, поэтому очень важно было выбрать подходящий сезон для такого путешествия.

Как бы там ни было, мы с женой почти без приключений благополучно добрались до Парижа. В посольстве на дипломатической службе состоял А., мой одноклассник по Первому лицею, он забронировал нам номера в первоклассном отеле на Елисейских Полях недалеко от посольства, так что мы смогли сразу, без всяких мытарств разместиться там.

Было начало июля, ужин подавали в саду при гостинице под сенью деревьев. До девяти часов было светло, ужинать в саду казалось ни с чем не сравнимым удовольствием, мы были счастливы. Поскольку столы были рассчитаны на четырех человек, с нами всегда сидел один японец в неизменно строгом костюме. Он был капитан первого ранга.

Прибыв в Париж, я, следуя совету друга из посольства, перво-наперво нанес необходимые визиты. Дело в том, что перед нашим отъездом мой тесть представил меня министру иностранных дел X., его однокашнику по Токийскому университету, и тот, подробно проинструктировав меня, как вести себя во время учебы, дал мне три рекомендательных письма, в том числе предназначенное послу. Я не собирался воспользоваться этими письмами, считая, что для студента в Париже излишне обращаться к таким важным персонам, но по настоянию А. все-таки нанес визиты вежливости этим сановникам.

Но главное, я сразу же отправился в окрестности Сорбонны, чтобы поискать книжные магазины и магазины письменных принадлежностей. В книжном магазине рядами стояли книги, которых было не достать в Токио. Я купил роман Жида. В магазине письменных принадлежностей приобрел записную книжку, подходящую для того, чтобы вести «Парижский дневник», и сделал еще много других покупок.

Что меня удивило в Париже, так это то, что никто из французов, с которыми я общался, не смотрел на меня как на иностранца, со мной обращались как с равным, никак не выделяя из своих соотечественников, поэтому и я вскоре, позабыв, что являюсь «представителем желтой расы», усвоил эту французскую манеру и перестал обращать внимание на некоторые трудности с языком.

Такое отношение ко мне было для меня важным открытием, я пришел к убеждению, что именно в этом одна из особенностей замечательной французской культуры. Кроме того, во Франции после Первой мировой войны был период инфляции, поэтому одна японская иена практически стоила тысячу иен, это было так здорово, что похоже на сон.

Своими впечатлениями я каждый вечер за ужином в саду пылко делился с морским офицером. Я был рад возможности поговорить по-японски, он тоже, поэтому мы обычно засиживались за столом и только после девяти, спохватившись, поспешно расходились. Вскоре мы стали закадычными друзьями.

Морской офицер возглавлял делегацию, которая занималась всем, связанным с репарациями, – их военно-морской флот Японии, как член союзнической коалиции, должен был получить по мирному договору в результате победы в Первой мировой войне. На двенадцатый день нашего знакомства он после ужина пригласил нас к себе домой.

Жил он в большом здании, выходившем на Елисейские Поля, в десяти минутах ходьбы. Нас встретили двое слуг-французов и провели в просторный зал. Там стоял рояль. Жена тотчас спросила разрешения поиграть. Она уже два месяца не притрагивалась к клавишам и была так рада, что ее невозможно было оторвать. Слуги спросили, не надо ли чего приготовить. Офицер велел подать что-нибудь мадам, а меня повел в подвал. Это был своего рода винный погреб, и там плотными рядами стояли бутылки различных европейских вин.

– Что выберем? – спросил он.

Я не находил слов от удивления. Он взял две бутылки шампанского, провел меня обратно в зал и там, не присаживаясь, сказал:

– Ты, наверно, заметил – когда мы впервые встретились за ужином в саду гостиницы, я увидел в тебе младшего брата… И после, каждый день, как только приближалось время ужина, я не находил себе покоя и спешил в сад. Ну что, согласен быть моим младшим братом? Или ты против?

– Мне ужасно неловко… Я сирота и тоже каждый день с нетерпением ждал, когда мы встретимся за ужином в саду, как будто у нас родственные души… Но ты хочешь, чтоб я был тебе братом…

– Ну же, давай поклянемся, что отныне мы братья!

Он взял бутылку шампанского и выдернул пробку. Пробка с хлопком взлетела под потолок. Он налил пенящееся шампанское в два бокала. По его знаку мы оба подняли высоко бокалы, чокнулись и выпили. И так три раза.

– Ну вот, – сказал он, – теперь мы братья!

Схватил меня за руку, обнял и похлопал по спине.

Жена, испуганная хлопком от пробки, перестала играть и посмотрела в нашу сторону. Мой «старший брат» поспешил сказать ей:

– Ваш муж стал моим младшим братом. Теперь вы приходитесь мне невесткой. Может, присоединитесь к нам?

Жена подошла, он откупорил вторую бутылку и наполнил ее бокал.

– Раз ты мой брат, я должен показать тебе дом.

И он провел меня по дому и показал, попутно давая пояснения, все жилые и служебные помещения, от полностью обставленной канцелярии на первом этаже до комнат на втором, где жили его подчиненные. В работе ему помогали два морских офицера, но по вечерам они обычно отсутствовали. На третьем этаже располагались помещения для двух слуг-французов, двух посыльных и супружеской четы поваров… И тут выяснилось, что мой новый брат решил: нам с женой следует немедленно съехать из гостиницы и поселиться здесь.

На следующее утро, едва мы проснулись, он пришел к нам, чтобы узнать, переедем ли мы прямо сегодня. Стараясь соответствовать званию младшего брата, я ответил ему со всей откровенностью:

– Жена хочет поселиться во французской семье, чтобы познакомиться с жизнью французов, я же планирую изучать экономику в лаборатории научного института при Парижском университете, поэтому, как брата, прошу тебя позволить нам устроиться самостоятельно.

Разумеется, брат выразил понимание, но поскольку он уже сообщил в гостинице, что мы съезжаем сегодня, то предложил, хотя бы на время, переселиться к нему. Тем более что в Париже сейчас период вакаций и найти пансион чрезвычайно трудно.

– Пока не решится с пансионом, – сказал он, – считайте мой дом гостиницей и живите как вам вздумается!

В тот же день до полудня мы покинули гостиницу, переселились в просторный дом брата и провели там почти два месяца. Мы занимали две комнаты с ванной, роскошнее чем в гостинице, завтракали, как в гостинице, в своей комнате, вместе ходили на занятия по французскому языку, обедали в городе, а вечером возвращались в дом брата и весело и роскошно ужинали втроем.

После ужина жена в большой зале, никому не причиняя беспокойства, развлекалась, играя на рояле, а мы с братом в этом же зале, сдвинув удобные стулья, откровенно беседовали по-японски обо всем на свете. Откуда только вы берете темы для разговоров? – недоумевала жена, но, в свои двадцать девять лет впервые обретя брата, я не мог с ним вдосталь наговориться. Он испытывал те же чувства и, увлекшись беседой, забывал поднести ко рту всегда стоявший у него под рукой стакан с разбавленным виски.

Помню забавный эпизод. Брат был уверен, что встречал меня, когда я учился в университете, и только не мог вспомнить где. Я же не припоминал, чтобы когда-либо прежде его видел. Однако в середине августа, в письме, присланном мне моим токийским отцом Скэсабуро Исимару через посла, тот писал, что если капитан Хякутакэ – из клана Набэсима, он с ним знаком.

Брат, прочитав письмо, расхохотался.

– Вот оно что… Несколько лет назад твой батюшка приходил вместе с тобой поздравить с Новым годом маркиза Набэсиму и смущенно сказал, указав на тебя: «А это мой внебрачный ребенок». Помнишь, ты был тогда в студенческой форме. На следующий Новый год ни ты, ни твои родители с визитом не приходили.

– Отец сказал, что в студенческой форме являться неприлично, и сшил мне костюм, но… наступили новые времена, и я заявил что-то вроде того, что ни за что не пойду на поклон к главе старого клана, упраздненного революцией Мэйдзи. Родители тоже так и не собрались… – Я горько улыбнулся.

– И все же я удивился, когда услышал, что ты – внебрачный сын Исимару. Человеческая жизнь – странная штука, ничего не поймешь…

Я могу бесконечно рассказывать о наших разговорах. Дни, которые я прожил вместе с братом в его доме, пока в начале сентября не нашелся пансион, были счастливыми и радостными, как в раю, я и не заметил, как они пролетели. Закончился сезон вакаций, и я решил наконец заняться поисками пансиона.

В результате долгих поисков я остановился на доме, который перед моим отъездом порекомендовал мне, поскольку сам в нем жил во время учебы в Париже, профессор французской литературы Киотоского университета, который в течение года преподавал нам французский язык в Первом лицее. Это был дом мадам Бонгран на улице Буало в шестнадцатом округе, стоящий отдельно, что необычно для Парижа. В нем жил литературный критик, член Академии Андре Бельсор, а нам предложили просторную комнату на первом этаже.

Брат был против, убеждая нас, что такая, по его словам, тесная комнатушка нам не подходит, но мы все же переехали, сказав, что это своего рода опыт. Брат, несмотря на свою занятость, проводил нас, отрекомендовал мадам Бонгран как своих родственников и обрушил на нее столько любезностей, что она, под впечатлением, потом еще долго вспоминала о них в разговорах…

И после нашего переезда брат строил разные планы на пятницу, субботу и воскресенье, когда мы с женой были свободны, и приглашал нас присоединиться к нему. Жена особенно часто пользовалась его услугами, слушала хорошую музыку и ходила по выставкам. В конце года мой добрый брат внезапно, по приказу своего ведомства, срочно вернулся в Японию.

После его отъезда мы некоторое время обменивались письмами, но в какой-то момент связь оборвалась на много лет…

И все же мой названый брат неожиданно явился передо мною вновь. Прошло семь лет. Для меня это были поистине долгие семь лет.

Получив в Парижском университете ученую степень, я уже собирался вернуться в Японию, когда свалился с туберкулезом легких. В то время туберкулез был смертельным эпидемическим заболеванием, считавшимся неизлечимым. По совету А. – профессора медицинского факультета Парижского университета, меня послали в высокогорную клинику в Отвиле. Полагали, что есть малый шанс, что мне может помочь практиковавшееся там природное лечение. Директор клиники был знаменитый врач, вместе с тремя молодыми французами я проходил лечение, благодаря которому, не прошло и года, мне позволено было вернуться в Японию с условием продолжать то же природное лечение в течение десяти лет. Я прибыл в порт Кобе, понимая – чтобы продолжать природное лечение (сном), у меня нет другого выхода, как, отказавшись от науки и ученых исследований, заняться литературой, например писать романы. Отправляясь из Кобе в Токио, я купил популярный журнал «Кайдзо», где оказалась статья с объявлением литературного конкурса.

Едва увидев ее, я точно услышал призыв какой-то великой силы: «Участвуй!» Меня охватил трепет. Я решил поставить на карту свою судьбу. До окончания срока оставалось всего десять дней.

«Все равно напишу!» – решил я, и в ту же минуту пролетающий за окном поезда привычный пейзаж начала зимы исчез, отрывки повести страниц на сто вихрем закружились в моей голове, я забылся. Внезапно, точно очнувшись от сна, я увидел за окном Фудзи – гора поздравляла меня с благополучным возвращением. На глаза навернулись слезы, затуманившие лик священной горы, и я молча излил ей все, что терзало мою душу.

В Токио я пребывал в одиночестве и, обретя наконец покой в доме отца, изложил мысли, пришедшие мне в поезде, на девяноста страницах, озаглавил повесть «Буржуа» и отослал ее в редакцию журнала. После этого приступил к курсу природного лечения, которое должно было продолжаться десять лет.

Во Франции даже обыденная жизнь людей, как и положено в культурной демократической стране, пронизана духом свободы, равенства и братства, поэтому я мог без стеснения выполнять там все требования природного лечения, не встречая никаких препятствий. Напротив, Япония, как я сразу ощутил по прибытии, оставалась феодальной, обыденная жизнь была связана всевозможными путами, сложной системой взаимных обязательств, определяющих отношения между людьми, проводить природное лечение в таких условиях было нелегко, но, несмотря ни на что, я продолжал выполнять все врачебные предписания, как если бы жил в цивилизованной стране.

Единственное, что меня смущало – окружающие не считали меня столь уж больным и были уверены, что я уже выздоровел. Даже домашний врач отца, осмотрев меня, заявил, покачав головой: «В Японии это не считается болезнью!» (Я был в ярости – из-за такого наплевательского отношения к человеческой жизни многие мои друзья по университету умерли в молодости от туберкулеза, но, разумеется, мне пришлось промолчать.) Вопреки всему я упрямо продолжал природное лечение и жил на положении больного.

Опутывающие японцев взаимные обязательства поставили меня в затруднительное положение. Исигуро, начальник департамента в Министерстве сельского хозяйства и лесоводства, беспокоился, что в результате государственной политики экономии я после отпуска не смогу восстановиться в прежней должности, и приготовил для меня место профессора финансов в университете Тюо. Я посетил Исигуро, откровенно рассказал ему о своей болезни, требующей природного лечения, и отказался. Однако он, решив по цвету моего лица, что я здоров, вероятно, объяснил мой отказ застенчивостью и продолжал еще долго и проникновенно меня уговаривать, вынудив пообещать со следующего года читать по два часа в неделю лекции о денежном обращении. Подготовка к этим лекциям потребовала от меня значительных усилий.

В то время тестю по обстоятельствам работы требовалась отдельная резиденция в Токио, и он строил европейский дом в районе Восточного Накано. Хоть это и называлось его резиденцией, в действительности родители жены строили этот дом для нас, желая избежать того, чтобы мой названый отец назначил нас своими наследниками. Из Восточного Накано мне было намного удобнее ездить в университет Тюо.

Когда дом был построен, мы поселились в нем якобы для того, чтобы присматривать за пустующей резиденцией: в феврале жена, взяв старшую дочь, переехала из родительского дома в Нагое, а вслед за ней переехал и я. Хоть дом и считался резиденцией тестя, мне отвели на втором этаже великолепный кабинет для ученых занятий и жилую комнату, полностью обставленные. Комната жены располагалась на нижнем этаже, поэтому я всегда мог проходить природное лечение на втором этаже, не опасаясь быть потревоженным.

Резиденция тестя была достаточно обширна, чтобы вместить и гостиную для приема важных персон, и комнаты тестя, и комнаты для приема посетителей и кабинет для занятий. Для обслуживания дома тесть прислал трех служанок, но сам он приезжал в Токио раз, самое большее два раза в месяц и останавливался на пару дней.

И вот в апреле, когда начались лекции в университете, было объявлено, что мой «Буржуа» занял первое место на конкурсе журнала «Кайдзо». Я был ошеломлен. Премия, которую я получил, превышала жалованье в университете за пять лет. Больше того, к моей радости и изумлению, в критическом отделе одной крупной газеты Масамунэ Хакутё расхвалил мою повесть, которая, по его мнению, не уступает «Жалости» Мори Огая[34]34
  Имеется в виду перевод новеллы австрийского писателя А. Шницлера (1862–1931). Оригинальное название – «Смерть».


[Закрыть].

Наверно, из-за успеха моей первой книги у меня сразу же попросили рассказ, и я без труда его написал. Однако регулярно проводя природное лечение, я ни с кем не встречался, не отвечал на письма и ничего не знал о таком феодальном пережитке, как японский литературный истеблишмент. Когда я начал печатать в вечерних выпусках газеты «Асахи» роман с продолжением в пятидесяти частях «В погоне за будущим», глава администрации университета запретил студентам читать мой роман, мол, неприлично профессору уподобляться «писаке». Вот почему я ушел из университета и стал «писакой».

Мой выбор опечалил всех моих близких. Родственники жены порвали со мной все контакты. (И это продолжается до сих пор.) Тесть сказал, что, если я уже выздоровел, он даст мне превосходную работу, лишь бы я перестать изображать из себя сочинителя, если же мне все-таки приспичит, он готов покупать мои рукописи, только бы я их не печатал. Несмотря на это я продолжал публиковать свои произведения, и, появляясь в токийском доме, тесть ходил с кислой физиономией. В это же время в литературном отделе газеты «Асахи» Ясунари Кавабата обрушился на меня, написав, что мои произведения «любительские поделки, находящиеся вне серьезной литературы, поэтому серьезно о них судить невозможно».

Но для меня, проходящего природное лечение, событий внешнего мира, как для мертвого, не существовало.

Как-то в воскресенье вечером снизу послышался радостный крик жены:

– Пришел капитан Хякутакэ! Скорее спускайся!

Как раз в это время окончилось время обязательного покоя, поэтому я поспешил вниз. Непривычно одетый в хаори[35]35
  Хаори – накидка, в описываемое время – часть официального японского костюма.


[Закрыть] и хакама, это был он, мой брат! Стоя внизу, он смотрел, как я спускаюсь по лестнице.

Я был переполнен чувствами, застыл и не мог вымолвить ни слова. Он тоже молчал.

Не выдержав, заговорила жена:

– Я тоже, увидев японский наряд, не узнала нашего капитана!

– Уже не капитан – вице-адмирал, – рассмеялся он. – Более того, главнокомандующий военно-морской базы Ёкосука.

Он взял меня за руку.

– Значит, это ты. Я долго тебя искал. Уже отчаялся. Наконец, решившись, спросил в «Асахи» и пошел по указанному адресу, но все же до конца не верилось, что это ты.

Он увлек меня в гостиную, и я, продолжая молчать, готовый разрыдаться, опустился рядом с ним в кресло. Мне было совестно.

(Я позабыл все, что было в Париже, как сон, и уже сомневался, существовал ли брат в действительности. Человек, который меня, только что приехавшего в Париж, назвал своим младшим братом, поселил вместе женой в похожий на дворец дом на Елисейских Полях, где мы прожили по-семейному три месяца, как в раю. Человек, который в подтверждение серьезности своих чувств, предложил поклясться, откупорив при этом бутылку шампанского, в том, что отныне мы братья. Это не было с его стороны сиюминутным капризом, такова была его воля, и он ее осуществил, назвав меня своим братом. Я же в ответ поступил просто по-свински! Пренебрег бесценной волей брата и забыл его! А он между тем стал не кем-нибудь, а главнокомандующим морской базы Ёкосука и все равно продолжал искать меня, своего младшего братишку. Меня, с которым родственники не хотят знаться как с презренным «писакой»…)

Вот почему я не мог вымолвить ни слова, а брат, положив мне на колено руку, сказал:

– Я счастлив был узнать, что ты писатель… Я так радовался за тебя, когда, помнишь, в гостях у профессора Шарля Жида ты встретился с его племянником, писателем… рассказал ему, как жадно читал его книги в Первом лицее, и подружился с ним. Во Франции, впрочем, нет, в любой цивилизованной стране писатель окружен почетом. Каждый хотел бы стать писателем, да не каждому дано…

Я смотрел на него не отрываясь.

– А твой «Буржуа»!.. Эта книга доказывает, что ты прекрасный писатель. Прочитав, я успокоился за тебя…