Текст книги "Книга о Человеке"

Автор книги: Кодзиро Сэридзава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

– Бедняжка, – сокрушалась тетя, – боюсь, как бы он с отчаяния не совершил чего дурного… Нельзя ли что-нибудь сделать?..

Дядя ее успокаивал:

– Он мальчик тихий, ничего дурного не совершит. Когда поймет, что не в его силах что-либо изменить, он смирится и станет рыбаком.

Все же дядя стал за мной примечать. Парень сделался молчалив, даже дома слова не вытянешь, со школьными друзьями не играет… Вечерами под единственной электрической лампочкой вместе с теткой подшивает платки, которые она берет в качестве надомной работы. Несмотря на то что подшивание платков – сугубо женское занятие, он сам попросил тетю научить его и посвящает этому каждый вечер, верно надеясь скопить денег на учебу, но за один подшитый платок дают пять ринов, а так как за вечер трудно подшить больше одного платка, в месяц можно заработать не больше двенадцати сэнов. А он-то, бедняга, надрывается, думая, что с этим грошами сможет осуществить свою заветную мечту – учиться в школе!..

Дядя задумался о том, когда же эта мечта мной овладела, и наконец понял. На пятом году моей учебы, во время летних каникул, месяца два назад, наступил день, когда в Ганюдо и других окрестных деревнях впервые включили электричество. Еще за три месяца до того в каждом доме установили оборудование в расчете на одну лампочку. Прежде все пользовались бумажными фонарями и керосиновыми лампами, с приходом ночи деревня погружалась во тьму, никто не выходил из дома, невозможно было даже поужинать, поэтому все рано ложились спать. В назначенный день объявили, что вечером включат свет, жители ждали, судача о том о сем. Как только солнце зашло и стало темно, внезапно зажегся электрический свет. Одним махом ночь точно озарилась. Пораженные, мы не могли сдержать криков изумления. К столбам электропередачи, стоящим вдоль деревенской улицы, также навесили лампочки, и сельчане бурно веселились всю ночь напролет, как на празднике.

Тетя тогда мне сказала:

– Вот и отлично! Теперь тебе не придется больше чистить лампу… Руки у тебя выросли, в ламповое стекло не влезают, каждый вечер мучишься…

А я ответил совершенно невпопад:

– Наш учитель Масуда говорит, что электричество – замечательная вещь. Его изобрел некто Эдисон… Он был беден, но умен и, приложив усилия, поступил в среднюю школу и сделал это открытие… Ты тоже, сказал учитель, парень умный, поэтому во что бы то ни стало должен попасть в среднюю школу и сделать открытия, которые бы порадовали всех…

Дядя слышал наш разговор, но пропустил мимо ушей. Оставалось меньше месяца до окончания начальной школы, и он был уверен, что потом я стану рыбаком и кормильцем семьи, и вдруг, в середине марта, в день, когда наконец стих западный ветер, вернувшись из школы, я нашел адресованное мне письмо, прочел и, крикнув, что мне опять надо в школу, стремглав выбежал из дома. В тот вечер благодаря установившемуся на море затишью было решено выйти на ночной лов каракатиц, но к назначенному времени я не вернулся.

В письме сообщалось о согласии посылать мне по три иены в месяц на учебу и прилагался чек почтового перевода. Я показал его учителю и попросил подать вступительное заявление, но получил отказ, поскольку срок подачи уже истек. Тогда директор школы Коикэ, сжалившись, пошел со мной в среднюю школу и настоятельно попросил тамошнего директора принять заявление. В результате, в виде исключения, оно было принято.

– Вот почему я опоздал, – объяснил я деду с бабушкой, продемонстрировав им чек на почтовый перевод, но само письмо не показал и скрыл, кто был отправитель.

Обо всем этом тетя сообщила дяде.

Дней через пять-шесть, объявив, что иду на вступительные экзамены, я надел костюм, который до этого надевал только во время торжественной встречи высокочтимых особ в императорской резиденции Нумадзу, прихватил с собой обед и ушел спозаранок. Уже миновало десять часов, а я все еще не возвращался. Дед с бабушкой гадали, уж не потому ли я не возвращаюсь, что провалился на экзамене, если же провалился, то теперь наконец смирюсь со своей участью, и это будет только к лучшему. В половине одиннадцатого я неожиданно явился. Никто не решался со мной заговорить.

– Небось проголодался, – сказала тетя.

Я ответил, что сыт, учитель Янагисита дал мне норимаки[11]11
  Норимаки – вареный рис с начинкой, завернутый в листки сушеных водорослей.


[Закрыть].

– Я думал, что будет хорошо, даже если пройду последним, – сказал я, снимая хакама[12]12
  Хакама – широкие шаровары, в описываемое время часть японского официального костюма.


[Закрыть], – но оказался третьим из ста пятидесяти сдававших экзамен…

– Молодец! – воскликнула тетя, но, взглянув на деда с бабушкой, осеклась.

Переодевшись в свою обычную одежду, я стал перед ними отчитываться. Дело в том, что результаты должны были объявить в семь тридцать, и я ждал в школе, но задержались на целый час, когда же начали объявлять, абитуриенты и их родственники выстроились в очередь, нас провели в зал и мы выслушали обращенные к нам слова директора школы. Вот почему я вернулся так поздно. Рассказывая это, я вытащил из большого конверта полученные в школе памятки. В них значилось: с первого мая следует носить летнюю форму, до этого времени ходить в школу в кимоно, хакама и в обуви; форму и форменную фуражку пошить в одном из трех назначенных школой ателье, названия ателье и их адреса прилагались. Учебники также следует покупать в указанных школой двух книжных магазинах, о том, изменились ли учебники с прошлого года, сообщат там же… и т. д.

Тетя тотчас зачитала весь список деду с бабушкой и сказал, что завтра же утром надо пойти в город и начать готовиться.

– Но у нас нет на все это денег, – вздохнула бабушка.

Тогда я сказал:

– Тетя, завтра я пойду на городскую почту и получу по чеку три иены. Прошу вас, сходите со мной. Надо заказать летнюю форму… Ну а форменная фуражка… Я просто прикреплю к нынешней кокарду средней школы. Учебники – те, что остались без изменений с прошлого года, – учитель Янагисита посоветовал попросить у ребят, перешедших во второй класс, скорее всего, новых покупать придется не так много, только вот ботинки надо купить поскорее, но вместе с платой за одежду трех иен должно хватить.

Внезапно в разговор вступил дед:

– Если бы твой отец не передал все свое состояние Тэнри, ты бы смог без всяких проблем учиться в средней школе… Надо же быть таким остолопом! Говорят, что воздаяние за дела родителей – в детях… Твои беды да будут в упрек твоим родителям!

Тут все замолчали… Как бы там ни было, несмотря на всякого рода трудности пятого апреля я, как примерный ученик, надел башмаки и, набравшись мужества, отправился в школу. Дня через четыре, утром, члены молодежной организации пришли к деду и объявили, что меня изгоняют из деревенской общины. Дед пытался возразить:

– Такого ребенка объявлять изгоем – да на что это похоже! Это я послал его в школу, так что, если уж на то пошло, изгоняйте из общины меня!

Однако в тот же вечер, когда я вернулся из школы, вышеупомянутый Тигр подозвал меня и объявил, что отныне я изгой. После этого дед частенько, точно думая вслух, говорил тете:

– Вот, поступил он в среднюю школу и стал изгоем… В нашем тесном доме, где нет даже стола для занятий, по ночам при свете лампочки он помогает тете в надомной работе… Вряд ли он сможет долго протянуть в школе, но с таким характером что-нибудь из него непременно выйдет…

Не прошло и десяти дней моей школьной жизни, когда утром, уже ослабевший, дед, не вставая с постели, скончался. На следующий день были назначены похороны, но я рано ушел в школу и не показывался до наступления ночи.

По деревенскому обычаю вечером, после окончания похорон, родственники и соседи собрались в доме, пили, шумели, и только в девять, когда все разошлись, тетя рассказала дяде, что я вернулся, когда стемнело, и, не притронувшись к еде, ушел в гардеробную и с тех пор не выходил. Тогда он заглянул в темную гардеробную и увидел, что я лежу неподвижно, уткнувшись головой в циновку, и всхлипываю.

Рассказав обо всем этом студенту, сыну Тигра, восьмидесятилетний дядя Санкити сказал:

– Я впервые видел его плачущим. С малых лет он никогда не плакал…

Глава вторая

Внезапно я забеспокоился, что, пока я у себя на втором этаже пером возделываю свою ниву, жене внизу приходится обхаживать студента, сына Тигра.

Делать нечего, спустился вниз, хотя со времени его появления прошел уже почти час. Вхожу – поразительно: вскочив, он вежливо извинился.

– Вы уж простите, что вам мешаю…

Удивившись его учтивым манерам, я придвинул поближе к нему подушку и, сев, сказал:

– Ох, хоть ноги разогнуть!.. Ну, о чем у вас беседа?

– Я рассказываю о том, как, решив разузнать о вас побольше, съездил в Ганюдо и посетил ваш «Крайний» дом. Господин Санкити, хоть ему уже под девяносто, не теряет бодрости, он рассказал мне о ваших школьных годах. Я был просто потрясен. Спросите у своей супруги, я уже пересказал ей все в подробностях. Наша деревня, когда вы учились в начальной школе, оказывается, была ужасно бедной. Я и сам часто слышал, еще при жизни отца, как матушка говорила, что по сравнению с тогдашней жизнью рыбаков сейчас – сущий рай, но я был поражен, впервые узнав от господина Санкити на конкретных примерах, какая царила тогда нищета.

Он пристально взглянул на меня и продолжал:

– При тогдашней бедности поступить в среднюю школу было практически невозможно, и все же вы, твердо решив продолжать учебу – хотя все было против вас, – действуя в одиночку, без какой-либо помощи, стали-таки учеником средней школы – вот что меня больше всего потрясло…

– Что уж теперь об этом вспоминать…

– Когда я узнал о том, как в детстве вы, имея заветную мечту, проявили волю и, приложив неимоверные усилия, сделали невозможное возможным, я поверил в то, что и моя мечта непременно осуществится. Неужели я, студент университета, не способен на то, что вы смогли совершить, будучи учащимся начальной школы!..

– Но нет ли у тебя хотя бы желания поступить в аспирантуру?

– Нет, у меня одна мечта – работать в банке М. Подумать только – вы были так счастливы, поступив в среднюю школу, а через несколько дней после начала учебы стали деревенским изгоем… Ужасно!

– Довольно об этом.

– Хорошо… Позвольте только я скажу о том, что в словах господина Санкити больше всего меня поразило. На пятый или шестой год учебы в начальной школе, объявив дяде, что не хотите быть рыбаком, вы, по его словам, признали, что поступаете своевольно, но обещали в будущем отблагодарить его. Старик рассказывал это со слезами на глазах…

– Стыдно признать, но я так ничего для него и не сделал.

– Зимой 1924 года в Ганюдо случился большой пожар, огонь, подхваченный ветром, быстро распространился, и вся деревня сгорела дотла. Отец много рассказывал мне об этом несчастье… Уже несколько лет, как Ганюдо вошла в административный состав города Нумадзу, но до пожара улицы оставались узкими, бедные домишки теснились в беспорядке, ничто не напоминало район большого города. По счастью, в тот год, когда случился пожар, господин Мано из Ганюдо, член совета префектуры, был мэром Нумадзу. На следующий день после пожара он собрал погорельцев и приободрил их, обещав, что город окажет всемерную помощь, чтобы превратить стихийное бедствие во благо. Поскольку это говорил сам господин Мано, жители Ганюдо успокоились… В результате сгоревшую рыбацкую деревню, как и было обещано, перестроили в соответствии с планом, преобразив в великолепный современный квартал. Дважды собирались всем миром, чтобы одобрить план, и господин Мано, подготовивший три варианта проекта строительства, объяснил, что желающим город даст полную ссуду под низкие проценты на двадцать лет, а кроме того, будет всячески помогать, выделит плотников, обеспечит всем необходимым, осуществит общее руководство. Стоимость трех видов домов была установлена в четыреста иен, триста восемьдесят и триста пятьдесят соответственно. Погорельцы с радостью согласились на все предложения господина Мано.

Ваш дядя рассказывал, как он удивился, когда на четвертый или пятый день после пожара вы неожиданно утром появились на пепелище «Крайнего» дома… По заданию министерства вы объезжали с инспекцией деревни района Кансай, узнали из газет о пожаре в Ганюдо и ночным поездом заехали на обратном пути в столицу. На пепелище была поставлена палатка, худо-бедно защищавшая от дождя, но господин Санкити сказал вам, что он спокоен за свое будущее, поскольку сможет построить новый дом по плану господина Мано. Внимательно выслушав его, вы посоветовали строить дом за четыреста иен и не брать в долг у города, пообещав тотчас по возвращении выслать требуемые деньги. Вы хотели повидаться с дядиной родней, но поскольку были изгоем, то не смогли задержаться и сразу же уехали. Через три дня от вас пришел перевод на четыреста пятьдесят иен, но, по словам покойной бабушки, поскольку не прошло и двух лет, как вы стали чиновником, жалованье у вас было семьдесят иен в месяц, так что посланные вами деньги скорее всего были взяты в долг. Зная присущую вам с малых лет доброту, они не сомневались, что таким образом вы решили отплатить за оказанные вам в прошлом благодеяния. Расчувствовавшись, господин Санкити с грустью добавил, что хотя дом построен вашим попечением, вы в нем ни разу не были…

Мне показалось это удивительным. Пожар в Ганюдо случился в 1924 году… Значит, уже тридцать лет вы не были в своей родной деревне… Господин Санкити сказал, что из-за вашего изгойства вас не смогли пригласить на поминальные службы по деду и бабушке… Я хоть и слышал о вашем изгойстве, прежде воспринимал это не всерьез, но, узнав, что это средневековое «правило» не исчезло даже после того, как деревня стала частью города Нумадзу, и продолжает тяготеть над вами и «Крайним» домом, я был потрясен… Поспешив домой, я спросил у брата и матери, кто до войны в Ганюдо руководил молодежной организацией. Оба, удивившись моему вопросу, честно рассказали о вашем изгнании, но когда я заявил, что собираюсь посетить тех, кто в этом повинен, и потребовать от них раскаяния за тяготы, причиненные этой средневековой глупостью вам и вашему дому, чтобы эти люди публично объявили, что никакого изгойства больше нет, матушка переглянулась с братом, и брат сказал: «Наверно, время рассказать Ёсабуро всю правду…»

То, что рассказал брат, открыло мне глаза. Нынче уже не все молодые люди в Ганюдо идут в рыбаки, но поступающих после школы в университет совсем мало… Потому брат и мать стыдятся за меня перед соседями, и то, что я приехал раньше окончания учебы, да еще и не в каникулы, вызовет у соседей подозрение, так что лучше мне поскорее уехать и некоторое время не приезжать… К тому же совершенно недопустимо посещать местных воротил… Тут мне открылось, что, поступив в университет, я, как вы когда-то, стал необъявленным изгоем…

– Что, неужто эта дикость дожила до наших дней?.. Удивительно! Значит, и ты от этого пострадал…

– Ну, всерьез я к этому не отношусь… И вот еще какую невероятную вещь рассказал мне брат. Прошу у вас прощения, но… В двадцатые годы молодежную организацию Ганюдо долгое время возглавлял мой отец. Эта организация тогда занималась в Ганюдо всем – и спасением при бедствиях на море, и тушением пожаров, и охраной общественного порядка, следовательно, и ваше изгойство, вероятно, устроила она, поэтому вина лежит на моем отце… Сложив с себя обязанности руководителя, он не взял на себя труд посоветовать членам организации отменить за давностью лет приговор об изгойстве, поэтому он так и остался в силе. В этом исключительно вина моего отца, и ее ничем невозможно загладить перед вами и вашей семьей. Сейчас уже не осталось никого, кто бы знал, что вы изгой. Поэтому брат пойдет к господину Санкити и принесет ему извинения, но и мне он велел обязательно попросить у вас прощения. Прошу вас, извините нас. И, несмотря на прошлое, станьте моим попечителем!

Сказав это, он поклонился, упираясь руками в циновку.

– Получается, что, поступив в Токийский университет, ты неофициально стал изгоем! – рассмеялся я.

Жена, не вытерпев, вмешалась:

– Господин Ёсабуро много рассказал мне о своих невзгодах, кажется, он настрадался не меньше тебя. Так забудь о прошлых обидах и стань его попечителем! Я лично прошу тебя об этом.

Сделав вид, что не расслышал просьбы жены, я обратился к юноше:

– Расскажи, как у тебя зародилась мечта стать банковским служащим?

– Честно сказать, я сам только недавно начал задумываться об этом… Боюсь, в двух словах не объяснить, но все же попытаюсь…

По его словам, во время войны все молодые рыбаки были призваны в армию, в Ганюдо почти прекратился рыбный промысел, и жители впали в страшную нищету. Но в то же время в окрестных водах развелось много рыбы. Поэтому после войны, когда уцелевшие молодые люди вернулись и после нескольких лет отсутствия занялись рыбной ловлей, они стали собирать богатейший улов. В те годы во всей Японии не хватало продуктов питания, люди, чтобы не умереть с голоду, повсюду рыскали за продовольствием. Каждый день не только торговцы, но и окрестные жители толпами набрасывались на рыбу, выловленную рыбаками Ганюдо. Все это произвело революцию в психологии и социальном положении рыбаков.

Прежде рыбаки отдавали выловленную рыбу двум оптовым торговцам в порту, которые сами определяли цену, к тому же они платили не сразу, расчет производился в конце месяца. Отношения между рыбаками и торговцами были неравноправными, торговцы, можно сказать, наживались на труде рыбаков. После войны ситуация в корне изменилась. Рыбаки сами стали назначать цену за рыбу, продавали ее за живые деньги и покупателям, от которых не было отбоя, и оптовым торговцам. Благодаря такой практике рыбаки не только уравнялись в правах с торговцами, но и каждый день получали на руки деньги, о которых прежде не смели мечтать. Они стали по-настоящему богаты и счастливы. В первые послевоенные годы финансовая политика оккупационных сил часто менялась, из-за колебаний денежного курса многие пострадали, но и это постепенно улеглось… Ныне в Ганюдо создали рыболовецкий профсоюз и собираются обратить в доход профсоюза то, что в течение долгих лет составляло прибыль торговцев.

Однако рыбаки, не привыкшие держать на руках много денег, не знали, что делать с хлынувшим на них богатством, большинство складывало деньги в сундук… Так было и в доме Ёсабуро. После смерти отца, когда он учился в средней школе, старший брат привел в дом невесту, окончившую в городе женское училище. Освоившись в новом доме, она как-то за ужином сказала его брату и матери:

– Хранить деньги в сундуке – опасно, да и проценты не начисляют, разве не лучше положить их в банк? В банке начисляются проценты…

– Начисляются проценты? Что это значит?

– Допустим, вы кладете сто иен. При ставке в пять процентов за год вам начисляют пять иен.

– Неужели? Выходит, если положить пятьсот иен, можно получить дополнительно двадцать пять иен? В сундуке деньги спят, а отданные в банк работают и дают доход, так, что ли, получается?

– Именно так. Вот почему хранить деньги не в банке – это расточительство.

Из этого разговора он впервые узнал о существовании банков. Отец время от времени пересчитывал деньги, хранящиеся в сундуке, и он всегда удивлялся, наблюдая, как брат после смерти отца делает то же самое.

– А отданные банку деньги всегда можно забрать обратно?

– Разумеется, это ведь наши деньги.

Он не знал, отдали ли после этого вечернего разговора деньги в банк, но, бывая в городе, каждый раз, перейдя через мост, с почтением взирал на внушительное здание банка. Спрятанные в сундуке, деньги спят, а положенные в банк – приносят доход. Как так получается? – недоумевал он.

Мать в садике при доме держала несколько кур, и брат уже давно уговаривал ее избавиться от них и жить без забот, но она и слышать не хотела.

– Они же каждый день несут яйца! – постоянно говорила она.

Этих яиц было пять штук в день, самое большее семь, но мать не позволяла их есть самим и все уносила на продажу. За одно яйцо она выручала около трех сэнов… Мать радовалась, считая, что тем самым вносит важный вклад в семейный бюджет. И даже не задумывалась о том, сколько усилий требуется, чтобы заготовлять корм, убирать сад. И ему часто приходило в голову, что если положить в банк сто иен, можно на процентах заработать деньги, равные тем, которые мать выручала за яйца в результате годового труда…

Это казалось ему невероятно странным. Как-то раз, случайно проходя мимо большого здания банка, он увидел, как в него входит молодая девушка. Набравшись мужества, он вошел вслед за ней, и удивлению его не было предела. Он ожидал, что окажется в темном помещении, а очутился в ярко освещенном электричеством зале. Входящие с улицы люди подходили к перегородке, за которой работали молодые мужчины и женщины, обслуживавшие вошедших через металлическую решетку…

– Меня потрясла мысль, – продолжал Ёсабуро, – что эти молодые мужчины и женщины начисляют проценты на вложенные деньги. Вероятно, удивление, испытанное в тот момент, и пробудило во мне желание стать банковским служащим, вскоре я поступил в школу высшей ступени… К этому времени рыбаки, в отличие от вашей эпохи, стали жить зажиточно, в любом доме в сундуках спала не одна стоиеновая купюра. В сравнении с тем, что было до войны, говорит моя матушка, теперь – сущий рай, но при этом она, сколько ее ни отговаривают, до сих пор держит кур. «А что, если мы опять угодим в ад?» – говорит она.

Тут жена не выдержала и вмешалась в наш разговор:

– Господин Ёсабуро, вы, кажется, сказали, что на этой неделе заканчивается срок подачи прошений о приеме на работу?

– Да, и я решил – всю ночь просижу в углу вашего сада, но допрошусь. Надеялся, что смогу убедить вас своим рассказом…

– Я завален работой! Твое присутствие мне мешает. Понимаешь ли ты, какую ответственность несет поручитель перед банком?

– Да, начальник университетского отдела по распределению доходчиво мне объяснил.

– Ты уверен, что меня не подведешь? Можешь поклясться?

– Да, работа в банке – мое жизненное призвание и я ни за что вас не подведу!

Я сказал жене шутливо:

– Слышала его клятву?.. Если в будущем что случится, вместе посмеемся, какие мы были наивные… Это стоит того, чтоб стать поручителем!

– Большое спасибо! – Юноша, бухнувшись на колени, отвесил поклон.

– Приноси завтра утром свое прошение! – отрезал я и уже собирался подняться, но он сказал, что прихватил прошение с собой, и достал его из внутреннего кармана. В прошении были уже вписаны место моего рождения и мой нынешний адрес. Мне оставалось лишь поставить подпись. Но в доме не нашлось ни кисти, ни тушечницы. Ёсабуро сказал, что подпись будет действительна, если я распишусь обычной ручкой, поэтому я воспользовался толстой ручкой «Монблан». Он попросил меня приписать перед моим именем «романист», я написал – «писатель».

– Разве есть разница между романистом и писателем?

– Я не романист, а писатель. Когда-нибудь ты это поймешь, – сказал я и передал ему прошение.

Он тотчас надел свои старые гэта и, торопливо попрощавшись, ушел.

Не знаю, сколько прошло времени, я уж и думать о нем забыл, как вдруг однажды вечером он вновь появился в нашем доме. Смотрелся он непривычно – в ботинках, в форме студента Токийского университета. Жена сообщила мне об этом, не заходя в кабинет. Я тотчас спустился.

Он сидел на циновке, улыбаясь. Сказал, что сдал только что устный экзамен на место в банке М. Письменный экзамен состоялся ранее, и он, по его словам, был доволен своими ответами.

– Мне неизвестно, кто из экзаменаторов был господин Накатани, но я всем отвечал хорошо.

– Как так?.. Я-то думал ты подашь заявление и, в свойственной тебе манере, отправишься прямиком к Накатани… даже волновался… А ты, значит, вот как…

– Я и вправду хотел сразу же нанести визит, но начальник отдела по распределению меня предостерег… Мол, так нельзя, таким поступком я произвел бы неблагоприятное впечатление…

– Теперь, когда экзамены закончились… ты готов к тому, что тебя могут не взять в банк?

– Я не допускаю такой мысли, – сказал он решительно и, к моему удивлению, не засиживаясь, вскоре ушел.

Прошло всего два часа, когда раздался вдруг звонок от Накатани.

– Ты поручился за одного из претендентов на место в нашем банке. Он кто тебе – родственник?

– Ближайший сосед. Фамилия одна, так что в далеком прошлом, может, и было какое-то родство, но сейчас мы по документам не родственники.

– Он не проходит по своим семейным обстоятельствам, но, разумеется, то, что ты его поручитель, имеет значение. Все же объясни, почему ты согласился за него поручиться?

– Его покойный отец был моим одноклассником в начальной школе, кроме того, сам он, как и я в молодые годы, поступил в университет, преодолев немалые трудности. К тому же он считает работу в банке своим жизненным призванием…

– Идеологически он не красный?

– С этим все в порядке. При том, что учился на экономическом факультете, к марксистской литературе даже не притрагивался. По его словам, все свободное время он посвящал чтению книг о финансах.

– Неужели? Все же какой-то он неотесанный, кажется дикарем…

– Чего ты хочешь, сын рыбака… Я тоже в его годы был дикарем, разве нет? – рассмеялся я.

На этом наш телефонный разговор закончился. Я понятия не имел, как он может повлиять на зачисление Ёсабуро, но за ужином жена позвонила ему и передала мне трубку.

– Я узнал от вашей супруги, что вам звонил заместитель директора, – сказал он. – Я знал, что моя целеустремленность – залог моего поступления.

– Да, только слишком ты торопишься. Он позвонил всего лишь из дружеского ко мне расположения. Кстати, ты, случаем, по своим убеждениям не красный?

– Нив коем разе. Это он вас спросил?

– Ну и отлично, я так ему и ответил.

С этими словами я повесил трубку. Он, кажется, что-то еще хотел прибавить, но я уже не услышал.

На следующее утро, едва я сел за письменный стол и взялся за работу, как со стороны входа донесся громкий стук и одновременно душераздирающий крик:

– Сэнсэй! Сегодня утром я получил телеграмму из банка, меня приняли на службу!

Кричал Ёсабуро. Я почувствовал досаду и не стал спускаться. Через некоторое время из-за ставен послышался голос жены:

– Слышал, Ёсабуро взяли на службу?.. Он счастлив, но ему нужно что-то тебе сказать.

– Ладно… – ответил я, но, не желая прерывать работу, не спешил спускаться вниз.

Все же в конце концов пришлось это сделать.

– Я рад за тебя, – сказал я.

– Заместитель директора принял меня на службу благодаря вам, – сказал он, пригибаясь в низком поклоне. – Получив телеграмму, я тотчас позвонил начальнику университетского отдела по распределению, и он, поздравив меня, сказал то, что я и сам думаю: без вашего содействия мне бы никогда не добиться того, к чему я так стремился… Благодарю вас!

– Ну, довольно об этом. А ты, раз уж стал банковским служащим, трудись на совесть, чтобы поручателю не было за тебя стыдно!

– Обещаю.

– Ты, кажется, хотел мне что-то сообщить?

– Я заинтересовался, не освободил ли вас господин Мано, в бытность мэром Нумадзу, официально от изгойства, навел справки и узнал, что его сын проживает в Токио. Вчера я наконец с ним встретился. Он показал мне две открытки, которые вы послали господину Мано, и сказал, что его покойная мать очень ими дорожила. Открытки были посланы из Парижа и надписаны вашей рукой. По его словам, вы перед самым отъездом за границу почти полчаса беседовали с его родителями в их доме… Это правда?

– Да… Мы случайно встретились.

– Как это – случайно? Вы помните, о чем был разговор?

– Это было в 1925 году, и я уже плохо помню подробности. Я собрался ехать за границу учиться и рассчитывал отплыть на пароходе в середине мая, моя будущая жена тоже ехала за границу учиться… Наши отцы, связанные дружбой со времени учебы в Токийском университете, быстро сговорились насчет женитьбы, и хотя до женитьбы тогда дело так и не дошло, меня внесли в посемейный список, подали ходатайство о заграничном паспорте… Жена, приехав в Токио и поступив в английский колледж, сняла жилье неподалеку от дома моего отца в Адзабу, и, благодаря приятельским отношениям отцов, мы, естественно, сошлись.

Я посмотрел на жену, но она только улыбнулась и ничего не сказала.

– В то время путешествие за границу было сложным делом, я был весь в предотъездных хлопотах. Помнишь, ты зашла к моему отцу сказать, что получила паспорт и завтра возвращаешься в Нагою. Я же до отплытия захотел повидать знаменитую бухту Сэмбон. Отец посоветовал мне сойти с поезда в Нумадзу и, полюбовавшись бухтой, ехать в Нагою следующим поездом…

– Да, он был чудесный человек, твой отец, – сказала жена, – тут же принялся изучать расписание и нашел, что удобнее всего воспользоваться скоростным поездом, отходящим из Нумадзу в одиннадцать десять. А чтобы ты не заблудился, обещал сам показать тебе бухту.

– Вот так и получилось, что в конце марта, посадив его на поезд, я вышел со станции, не зная, чем заняться. Я уже раздумывал, не зайти ли к моему приятелю Уэмацу, когда неожиданно ко мне обратился элегантно одетый господин. Узнав, что имею дело с Мано – мэром города, я изумился, ведь это была наша первая встреча… Он предложил побеседовать в спокойной обстановке, подозвал двух рикш, и мы тотчас покинули привокзальную площадь. Проехали через мост и остановились у большого здания на правой стороне. Он сказал, что его жена, уроженка этих мест, также сейчас здесь, и провел меня в гостиную, выходящую окнами на реку Каногаву. Времени было мало, говорили мы не больше получаса, помню только, что успели многое обсудить…

– Скажите, а Мано не упомянул тогда о вашем изгойстве?

– Нет.

– О чем же вы говорили?

– Ну, я, как младший по возрасту, в основном отвечал на его вопросы, но о чем конкретно шла речь, не помню.

– После беседы вы тотчас расстались?

– У мэра, очевидно, были срочные дела, он оставил рикшу его дожидаться… Примерно через полчаса он уехал, а я покатил на своем рикше к станции. Мы расстались у ворот его дома.

– А в Ганюдо вы не заезжали?

Не ответив на его вопрос, я вот о чем вспомнил.

В тот день я собирался от Нумадзу доехать до станции Хара и зайти к Сигэо Уэмацу. Он был мне как старший брат, его родители меня неизменно привечали, говоря, что я всегда могу приходить к ним не стесняясь, как к себе домой, поэтому я решил, что, прежде чем уеду за границу, должен хотя бы разок у них показаться. Но пока я ждал поезд до Хары, вдруг сообразил, что не прихватил никакого подарка, и потому поехал обратно в Токио. А когда через несколько лет я вернулся в Японию, то был серьезно болен туберкулезом, наводившим на окружающих ужас и отвращение, и избегал с кем-либо встречаться. Увы, и Сигэо не был исключением, а его родители так и умерли, не дождавшись от меня благодарности…