Текст книги "У смерти два лица"

Автор книги: Кит Фрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

4. СЕЙЧАС. Август

Центр для трудных подростков «Тропы», Восточный Нью-Йорк, Бруклин

– Сестренка, как же тебе повезло!

– Э… Привет!

– Поверить не могу, что тебя отправили в «Тропы». Когда Райана Денни на втором курсе поймали на выращивании травки, его держали на Райкерсе.

Анна слушает болтовню Кейли на другом конце провода. Она пристраивает липкую телефонную трубку поудобнее к уху и бросает взгляд на женщину-охранника в зале. Та наблюдает. Последние пару недель она редко считала, что ей повезло. Она снова в Бруклине, но это место могло бы находиться где угодно. Она никогда не чувствовала себя так далеко от дома.

– Ага, повезло, – Анна переминается с ноги на ногу, и выданные в «Тропах» кроссовки отвратительно хлюпают по бетонному полу.

Тот вечер с детективом Холлоуэй и помощником детектива Мейси, кажется, был в другой жизни. За четырнадцать дней, прошедших с ее ареста, ей было предъявлено обвинение. Ее направили сюда, изучили физическое и психическое здоровье, осмотрели зубы, осмотрели, нет ли травм. К ней приставили работницу по имени Обри, взбалмошную женщину на несколько лет старше самой Анны, которая, казалось, совершенно не подходила для работы с малолетними правонарушителями. Анне следовало бы быть дома, собирать вещи для отъезда на учебу в Нью-Палц. Семестр начнется на следующей неделе, без нее. Дату суда еще даже не назначили.

– Но это же полный бред. Ты ведь сама понимаешь, да?

Анна уже не в первый раз задумывается, что, возможно, что-то не так с ее «психическим здоровьем и благополучием», как любят говорить здешние психологи. По вечерам, лежа в кровати, она закрывает глаза и мысленно исследует собственную голову изнутри в поисках любых признаков, зацепок, следов гнильцы. Но ее разум остается непроницаем. И когда ее сюда привезли, она прошла обследование. Никто ни словечком не обмолвился о психическом заболевании. Во всяком случае, при ней. Или она одурачила всех, включая саму себя, или ее воспоминания о той ночи реальны.

– Возможно, – соглашается она с Кейли. – Но я помню то, что помню. Что я сделала.

– Но убийство, Анна?! – пищит Кейли. – Ты серьезно думаешь, что убила какую-то девчонку в Хемптонсе?!

Анна отодвигает трубку от уха и ждет, пока на том конце провода не наступит тишина. Она переминается с ноги на ногу снова и снова, слушая, как хлюпают по полу подошвы.

– Не убийство, – тихо говорит она. – Причинение смерти.

– Ав чем разница?

В этом вопросе Анна за две недели стала специалистом.

– Меня обвиняют в причинении смерти второй степени. Это значит, что она погибла из-за моей неосторожности…

А потом она спрятала тело – второе преступление. В сумме эти две статьи тянут на тюремный срок от восьми до двадцати лет. В декабре Анне стукнет восемнадцать. Если ее осудят, то, наверное, отправят на остров Райкерс. О закрытии этого тюремного комплекса говорят уже много лет, но Анна еще успеет там побывать.

– Ни хрена ты не помнишь, – говорит Кейли, и мысли Анны разлетаются вдребезги, словно стекло от удара камня. – Ты сказала им, что в тот вечер я была с тобой! Хочешь наказать меня за то, что случилось на пляже? В этом все дело?

Анне требуется минута, чтобы понять, о чем спрашивает Кейли. Ее воспоминания возвращаются на полтора месяца назад, к четвертому июля на пляже в Монтоке. Тогда они с Кейли виделись в последний раз.

– Это была обычная вечеринка. И я никогда не злилась на тебя, я думала, что это ты злишься.

Дело не в этом. Совсем не в этом. Дело вообще, на самом деле, не в Кейли.

– Хочешь пойти ко дну? Хорошо? – Кейли не замечает, как морщится Анна от ее слов. – Но меня в это не втягивай! Все это время я думала, что ты той ночью надралась так, что ничего не сможешь вспомнить. Похоже, ты надралась куда сильнее, чем я думала.

– Что ты…

– Послушай, Анна. Если ты в самом деле что-то помнишь, ты должна знать, что в произошедшем… что бы там ни произошло… мы не виноваты.

Анна пытается сглотнуть, но рот словно набит песком.

– Я сказала, что ты была в доме, когда она умерла, – выдавливает из себя она. – Я сказала, что ты не помогала мне прятать тело.

– Конечно, не помогала. Потому что меня не было в Хемптонсе, Анна. И тебя там не было. Не знаю, с чего у тебя в голове такая каша. Ты знаешь, что к нам с мамой на этой неделе приходили копы? Хотели поболтать о том, что я делала на Новый год.

У Анны перехватывает дыхание:

– Что ты им сказала?

– Правду, конечно. Ну… Ту часть, которая имела отношение к делу. Что я не покидала Бруклина. Мы не покидали Бруклина.

– Но… – Анне хочется, чтобы это было правдой, но она-то знает.

– Нет уж, послушай. Та история, которую ты рассказала полиции, которую они просили меня подтвердить? Сестренка, ты совсем ни черта не помнишь, поэтому дай-ка я освежу тебе память. Мы были у Старр. Все хотели пойти на танцы, но ты вырубилась на кушетке. Мы с Майком посадили тебя в такси, и к десяти ты уже была дома. Поняла?

Еще один кусочек головоломки в голове Анны встает на место. Кейли посадила ее в такси. Но Кейли не говорит всей правды, потому что она тоже села в такси. Она была с Анной в Уиндермере. Анна помнит, как они втроем были на балконе. Смех Зоуи серебристым колокольчиком звенит в ее ушах. Кейли щиплет ее за щеку, придерживает волосы. Колючий ночной ветер дует со стороны океана.

– У тебя есть адвокат, Анна? – отчаянным голосом спрашивает Кейли.

– Конечно, есть.

– И что он говорит?

– Она говорит, что мне не следовало говорить с полицейскими без мамы. И без нее.

Кейли вздыхает так громко, что Анне кажется, будто ее дыхание вырывается из трубки.

– Что ж, думаю, теперь уже слишком поздно.

В конце зала женщина-охранник движением подбородка привлекает внимание Анны и похлопывает кончиками пальцев по запястью: закругляйтесь!

– Мне пора.

– Скажи им, пусть перестанут крутиться возле моего дома. Ты же сама понимаешь, Анна Чикко-ни, что ничего хорошего из этого не выйдет.

– Мне в самом деле пора.

– Что тебе точно пора, так это привести свою голову в порядок. Скажи им, что ошиблась. Ты этого не делала. Пусть эта твоя адвокатша заставит их снять обвинения.

Но Анна и в самом деле это сделала. Как еще объяснить то, что она помнит о Херрон-Миллс, о Зоуи? Она не уверена в том, что это действительно было убийство по неосторожности. Насколько помнит она, это больше походило на несчастный случай. Но ей сказали, что Зоуи вообще не пила – не могла из-за тех лекарств, которые принимала. Так что, должно быть, это Анна споила ее тем вечером. Анна оказала плохое влияние. Анна вела себя неосторожно. Это было так похоже на того человека, каким она была. Каким она была с Кейли.

Женщина-охранник идет в ее сторону Анна кладет трубку на рычаг, даже не попрощавшись.

– Прошу прощения, – вежливо начинает она. – Я просила внести изменения в список разрешенных посетителей. Вы не знаете, его утвердили?

– Нельзя добавлять никого, кроме членов семьи, – охранница выводит Анну из телефонной будки. – Ты знаешь правила.

– Но Обри сказала, что в «Тропах» могут сделать исключение, поскольку из семьи у меня только мама, а она не может…

– Обратись в администрацию, милочка, – она жестом подзывает следующую по очереди заключенную. – Дальше!

5. ТОГДА. Июнь

Херрон-Миллс, Нью-Йорк

На третий вечер в Кловелли-коттедж сразу же после ужина я устраиваюсь у бассейна с альбомом и угольными карандашами. Пока еще светло, я хочу зарисовать, как вода, чернильно-темная и таинственная, словно растворяется в окружающем пейзаже. Сначала я рисую бассейн, потом – буйную растительность за ним, тонкие перья травы, раскинувшиеся веером вдоль плотно сомкнутого строя безупречно постриженных деревьев. У меня с собой есть акварельные карандаши и немного масляных красок. Возможно, сделав несколько набросков, я попробую поиграть с серебристыми и темно-синими цветами бассейна, изумрудной и лавровой зеленью лужайки, мягкой бирюзой неба с первыми прожилками оранжевого и розового, растекающимися, словно подтаявший щербет.

Темнеет слишком быстро. К половине девятого освещение бассейна заливает дворик ярким желтым светом, и за его границей все окутывает чернота. У меня першит в горле, и я пытаюсь откашляться, прикрыв рот согнутой рукой, но становится только хуже. Поздние летние вечера означают темные бары, в которых кондиционеры не справляются с жаром тел. Долгие прогулки со Старр и Кейли по никогда не пустующим пляжам, во время которых мир вокруг казался тусклым и невыразительным из-за принятых таблеток. Неловкие пьяные свидания, последующие рассказы о которых были куца интереснее, чем сами встречи. Летом не сидится на месте. Мне не хочется возвращаться в Бруклин. Во всяком случае, не очень хочется. Но я не знаю, чем занять себя вне работы. Вчера вечером, когда на небе появились звезды, я принялась разбирать чемодан, чтобы убить время. Но сегодня я уже полностью устроилась в гостевом домике у бассейна, а ложиться спать раньше чем часа через три было бы неразумно.

Войдя внутрь, я кладу альбом на столик у окна и задумываюсь, не стоило ли все же попросить комнату в основном доме. Этот домик по размеру такой же, как квартира, в которой мы живем с мамой в Бей-Ридж, и мне нравится возможность уединиться, но здесь даже слишком тихо. Я выскальзываю из респектабельного сарафана номер три и натягиваю привычные шорты и майку. Думаю, не зайти ли в дом. Вдруг Эмилии нужна компания? Но это ведь было бы странно, верно? Сейчас, наверное, самое время укладывать Пейсли. Я помешаю.

Я откапываю телефон и какое-то время сижу в онлайн-магазине одежды в поисках платьев с карманами, потом листаю «Инстаграм» с последними новостями о лете в Южном Бруклине, о вечеринках, которые я пропускаю, о куда более шумных пляжах с более пестрыми толпами загорающих, чем по большей части белая и обеспеченная публика на главном пляже в Херрон-Миллс. На одной из фотографий Майк хватает Кейли, и ее волосы выделяются золотыми прядями на фоне его загоревших до бронзы рук. На другой Кейли стоит на крыльце своего дома с Виком, нашим школьным приятелем, и Вандой, еще одной девчонкой, с которой мы иногда гуляем.

Я захожу на страничку Старр, чтобы посмотреть, не разместила ли она чего-нибудь нового, но там ничего нет. Хотя не сказать, чтобы и в Бруклине она активно что-то постила. Затем открываю «Мессенджер», где мы обычно переписывались, чтобы отправить ей короткое сообщение. Я ни разу не делала этого с весны. Было больно узнать, что она свалила из города, не попрощавшись. Она рассказала о своих планах Кейли с Майком, а я, видимо, не заслужила. Теперь она и на сообщения не отвечает.

Я говорю себе, что в этом нет ничего личного, что она получила возможность начать все с нуля, которую сейчас ищу я сама. Вместе нам было весело, но я знаю, что в Бруклине ей жилось несладко. Двадцать два года, без образования, дерьмовая работенка официантки в круглосуточной забегаловке на Брайтон-Бич. Полный разрыв с ультраконсервативной семьей в Аризоне, череда приятелей, которые никогда не задерживались надолго. Ей всегда нравились мультфильмы Диснея. Я убеждаю себя, что дело не во мне.

К девяти часам мной окончательно овладела скука. Пальцы скользили по экрану, не терпелось открыть сообщения и написать Кейли. Телефон весь день нарочито молчал. Не то Кейли сдалась, не то решила отплатить мне той же монетой. Зная мою лучшую подругу, скорее последнее.

Я кладу телефон экраном вниз на подушку и надеваю худи. Потом поливаю ноги спреем от комаров, беру из стеклянной чаши на кухне один из маленьких фонариков и отправляюсь в ночь.

Прогулка под звездами по территории Кловелли-коттеджа оказалась на удивление короткой. Наверное, Том был прав, и две целых две десятых акра – это не так много, как кажется сначала. Я иду вдоль самой линии деревьев, обходя бассейн, прохожу мимо отдельно стоящего гаража и журчащего фонтана, направляясь к теннисному корту. Но, оказавшись там, никак не могу сообразить, где включается свет, а ракетки, похоже, закрыты в сарае.

Я отказываюсь от идеи в одиночестве поколотить по мячам, пытаясь послать их хотя бы в сторону сетки, и вместо этого бреду по щебенке, которой засыпан подъезд к дому, в сторону дороги. Светодиодный фонарик бросает узкий белый луч на кусты, мимо которых я прохожу. По словам Эмилии, это азалии. Их розовые цветки трепещут на ветру, и от их призрачного мерцания меня бросает в дрожь, хотя вокруг еще тепло. Я застегиваю худи по самое горло.

Выйдя на Линден-лейн, думаю повернуть направо, чтобы поглядеть на дома дальше по улице, мимо которых мы с Томом не проезжали. Но вместо этого ноги несут меня к соседнему Уиндермеру и его полузаброшенному участку. Оказавшись у кованых чугунных въездных ворот с увитыми плющом перекладинами, спиралями и завитушками, я тут же обращаю внимание на то, насколько ближе этот дом стоит к дороге, чем Кловелли-коттедж или другие, более новые дома в Херрон-Миллс. Отсюда, с узкой полоски проезда, не полностью закрытой буйной растительностью изгороди, я могу хорошо разглядеть Уиндермер через просветы в воротах.

На крыльце горит фонарь, заливая пустующие качели и голубые кресла-качалки мягким бледным светом. Я выключаю фонарик, сую его в карман и оказываюсь в тени, окружающей столб, на который навешены ворота. Том говорил, что Уиндермер построили в 1894 году. То есть этот дом – один из старейших здесь. Я пытаюсь представить себе, как выглядел этот район Хемптонса до постройки Сикреста, «Магнолии» или Кловелли-коттеджа. Должно быть, пространство казалось просто необъятным – вокруг только поля да небо. Здесь не было нужды в изгородях или высоких рядах деревьев, чтобы хранить тайны поместья от соседского любопытства. По Линден-лейн, наверное, почти никто не ездил, и здесь было даже тише, чем в этот вечер.

– Кто здесь?

Я отскакиваю от столба. Кожу щиплет, словно от удара током. Или от страха.

– Кто здесь? – срывается с моих губ скорее требовательно, чем вопросительно, словно это не я притаилась в тени, таращась на чужой дом после заката.

По ту сторону ворот на дорожку откуда-то с передней лужайки, скрытой от моего взгляда, выходит человек. Он худ и не слишком высок – где-то под метр восемьдесят. Он идет, сунув руки в карманы джинсов, и на запястье поблескивает серебром браслет часов.

— Вы заблудились? – спрашивает он.

Я щурюсь, пытаясь как следует разглядеть его лицо в свете фонаря на крыльце, но вижу только, что у него немного смуглая кожа. Он примерно моего возраста – может, чуть старше. Сердце замедляет ход и стучит теперь лишь чуть сильнее обычного. Должно быть, это Кейден Толбот, из Йеля.

– Меня зовут Анна, – отвечаю я. – Няня из Кловелли-коттеджа.

– А, точно, – он вальяжно опирается плечом на столб, словно в зеркале отражая мою собственную позу мгновением раньше. – Эмилия говорила, что взяла новенькую.

– Прошу прощения, что разглядывала ваш дом, – слова вырываются из меня торопливой вереницей. – Обычно я так не делаю.

Мои глаза силятся составить фотореалистичный портрет по подсвеченному со спины силуэту, и по спине ползут мурашки. Я совершенно не знаю этого парня, но на какое-то неуловимое мгновение вижу, как переплетаются наши жизни, как в неподвижном вечернем воздухе раскрываются наши величайшие тайны и глубочайшие страхи.

Он улыбается, и так же внезапно мурашки исчезают, а с ними и мои как бы интуитивные подозрения. Определенно, мне одиноко и, наверное, немного скучно.

– Все в порядке, – говорит он. – Уиндермер надо видеть. Кстати, меня зовут Кейден.

Он протягивает руку через кованую спираль ворот, и я пожимаю ее, стараясь вести себя как дружелюбная незнакомка, какой я по сути и являюсь. Рука у него теплая и гладкая, от него слегка пахнет шалфеем и ванилью. Он весь кажется очень ухоженным, в отличие от дома за его спиной.

– Я только в понедельник приехала, – говорю я ему. – Пока только знакомлюсь с окрестностями.

– После заката?

Пожимаю плечами. Я чувствую, как темнота окутывает мою кожу, словно плащ.

– Вечером мне нечем заняться. А на месте не сиделось.

– Ага, мне тоже, – он машет рукой в сторону лужайки слева от меня, которую я не вижу: – У нас раньше был пруд с золотыми рыбками. Теперь там только лягушки да водоросли. Вот я и думал, как бы его расчистить.

– После заката? – отвечаю я ему его же вопросом.

Он смеется – я чувствую, как от теплого и непринужденного смеха моя кожа наливается краской.

– Мне лучше всего думается по ночам. К тому же пока я тут застрял.

– Дома?

– Ага. Мать бесится, когда я по вечерам ухожу из Уиндермера.

Я чувствую, как брови ползут на лоб, но Кейдеи, должно быть, в темноте не замечает моей гримасы. Комендантский час для студента? Я жила в городе практически бесконтрольно, сколько себя помню Не представляю, чтобы я могла остаться вечером дома, чтобы порадовать маму, даже если этот дом стоит на участке в несколько акров.

– Сколько тебе лет? – слова вырываются изо рта, прежде чем я успеваю сдержаться.

Он снова смеется, но на этот раз уже не так тепло.

– Девятнадцать. У мамы проблемы со здоровьем. Вот я и приехал на лето.

– Ой, прости, – чувствую себя полной дурой. – Ты в Йеле учишься?

– Окончил второй курс. Это Эмилия тебе про меня рассказала?

– Том немного рассказал о Линден-лейн, пока мы сюда ехали.

Он тихо ворчит, а я пытаюсь получше разглядеть его лицо, но свет от крыльца по-прежнему бьет ему в спину.

– В школе учишься? – спрашивает он.

– Только закончила. Осенью еду учиться в университет в Нью-Палц.

Он говорит что-то о том, что ему нравятся окрестности Нью-Палца, что там у него приятель учится театральному искусству. Рекомендует приятное место для пеших прогулок, и я делаю мысленную заметку на сентябрь. На мгновение даже начинаю думать, что сейчас он откроет ворота и пригласит меня войти. Может быть, это начало чего-то нового. Или отзвук какого-то глубоко затаившегося воспоминания. Но тут на третьем этаже дома загорается свет, и в окне появляется смутная тень. Кейден ловит мой взгляд в направлении Уиндермера.

– Мне пора обратно, – говорит он неожиданно оживленным голосом.

Я не хочу заканчивать этот разговор. Я так и не успела спросить его о матери, что с ней, почему он не может покидать дом. Но я вижу, как напрягается его тело, как сутулятся плечи, и понимаю, что сейчас не время.

– Рада была с тобой познакомиться.

Он уже отступает от ворот и машет рукой на прощание, прежде чем развернуться:

– До встречи, Анна.

Вернувшись в гостевой домик, я достаю из сумки акварельные карандаши. Разложив альбом на кровати, я рисую худого смуглокожего парня с серебряными часами на руке. Он стоит, скрестив ноги и изящно опираясь плечом о каменный столб, увитый плющом. На моем рисунке он оборачивается к ярко освещенному окну дома за его спиной, и лицо его скрыто в тени.

6. ТОГДА. Июнь

Херрон-Миллс, Нью-Йорк

Пейсли хочет мороженого. Я отрываю глаза от утренней чашки с гранолой и йогуртом и смотрю на сидящую напротив Эмилию, готовая к тому, что она скажет дочери подождать до обеда. Но Эмилия просто кивает, достает из бумажника деньги и скрывается в кабинете, закрыв за собой дверь.

Пока я складываю тарелки в раковину, Пейсли оживленно рассказывает мне о кафе Дженкинсов – хваленом заведении на Мейн-стрит, которое уже в течение двух поколений отбивается от попыток одной престижной марки перекупить его. За те несколько дней, что я прожила здесь, мне уже трижды порекомендовали туда зайти. Я уговариваю ее дождаться одиннадцати, когда открывается заведение, а потом пойти пешком, оставив Эмилию дома общаться с заказчиками и наслаждаться пред-полуденным солнцем, врывающимся в выходящие на восток окна Кловелли-коттедж длинными полупрозрачными желтыми лентами.

Когда мы доходим до конца дорожки, ведущей к воротам, Пейсли тянет меня за руку вправо, в сторону от кратчайшего пути к городу.

– Идем там, – просит она. – Там красиво.

Я поддаюсь, на секунду жалея о том, что не смогу снова бросить украдкой взгляд на Уиндермер и, возможно, увидеть Кейдена при свете дня. Прошедшей ночью он преследовал меня во снах, которые в остальном почти не запомнились, и черты его лица постоянно менялись, превращаясь в нечто, напоминающее работы Пикассо периода кубизма. Я живо представляю себе контуры его тела, то, как он повернулся, чтобы встретиться взглядом с матерью, стоящей у окна наверху. Но его лицо остается для меня загадкой – бесконечной мешаниной возможностей, которая не даст покоя моему внутреннему художнику, пока мы не увидимся снова.

Я уговариваю себя, что в этом-то и дело. Живописец во мне ищет художественное решение.

Кейден и Уиндермер быстро исчезают из моих мыслей под щебетание птиц и веселую болтовню Пейсли. Пока мы идем по Линден-лейн в противоположную сторону, Пейсли проводит для меня свой вариант экскурсии, в которой основным предметом рассказа оказывается то, в каких семьях есть дети, сколько им лет и кто сейчас здесь, а кто сдает свой дом на лето, пока путешествует в Европу или в Японию.

«Неплохо», – думаю я, прикусив губу.

– A y тебя в Бруклине были друзья на твоей улице? – спрашивает Пейсли.

– Конечно. Хотя мы пару раз переезжали. Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, в нашем квартале у меня были две хорошие подруги – Криста и Джейла. Наши родители называли нас «Три А».

Пейсли смотрит на меня, наморщив носик, и на мягкой коже проявляются тонкие складки.

– Наверное, потому что у нас всех имена заканчивались на «а» – Криста, Джейла, Анна…

– Было бы лучше, если бы у вас всех имена начинались на «а», – заявляет Пейсли и тащит меня за угол, в сторону от Линден-лейн на боковую улочку, которая приведет нас в город. Пейсли точно знает, куда идти, но я на всякий случай посмотрела маршрут в телефоне перед выходом. Улицы здесь образуют широкую неровную сеть с большими расстояниями между ними, чтобы внутри могли уместиться земельные участки, но даже этим чуть более длинным путем мы приходим к Дженкинсам в пятнадцать минут двенадцатого. Только бы у них было кофейное мороженое…

Когда мы выходим на Мейн-стрит, я удивляюсь тому, насколько здесь людно для утра четверга. Двери магазинов постоянно открываются и закрываются, а в кафе вдоль улицы почти нет свободных столиков. Умиротворяющая пустота жилых улиц сменилась сдержанным оживлением.

– Здесь вообще кто-нибудь работает? – бормочу я и тут же жалею о презрительной нотке в голосе.

Пейсли совершенно серьезно отвечает:

– Только не курортники. Они здесь в отпуске. Мама и папа работают.

– Конечно, они работают! – говорю я, отводя Пейсли в сторону от перевозбужденного джек-рассела, рвущегося с поводка. – Поэтому у тебя есть я.

Внутри кафе мы стоим перед гигантским меню, висящим на стене и напоминающим школьную доску, но надписи на нем настолько четкие, что мне кажется, что это на самом деле краска. В кафе нет никого, кроме меня и Пейсли. За стойкой человек в белоснежном халате склонился за прилавком с твердым мороженым. В меню значатся двенадцать сортов, все домашнего изготовления, и множество добавок. Тут же стоит машина для мягкого мороженого с рычажками для шоколадного, ванильного и смешанного, и два вида фруктового мороженого на выбор. В самом центре меню, в рамке с зубчатыми краями, напоминающей ярко-голубую звезду, значится фирменный вкус заведения: шоколад-карамель-попкорн.

– Мне два шарика со вкусом арахисового печенья, – говорит Пейсли, но ее слова пролетают мимо моих ушей.

Я все еще разглядываю меню, на котором в ярко-голубой рамке значится то, чего я никогда бы не стала заказывать. Но я чувствую этот вкус во рту, и он обволакивает мой язык, словно воспоминание. Шоколад-карамелъ-попкорн. Я продолжаю смотреть, пока изображение не начинает размываться, пока слова не сливаются в странные закорючки и не начинают пульсировать в черноте, точно маяк в штормовую ночь. Вдруг у меня начинает немного кружиться голова, и я слегка опираюсь бедром о стеклянный прилавок, чтобы удержать равновесие.

– Всегда проси вафельный рожок. – советует Пейсли, и я заставляю себя оторвать взгляд от меню и посмотреть на нее. – Мистер Дженкинс снизу заполняет их твердым шоколадом, чтобы мороженое не подтекало.

– Секрет фирмы, – говорит человек за прилавком, и его глубокий, хрипловатый голос возвращает меня к реальности.

Он выпрямляется и чуть наклоняется вперед через стеклянный прилавок, чтобы улыбнуться Пейсли:

– Но твоя подруга и сама скоро это узнает.

Ему, пожалуй, за пятьдесят, румяные щеки покрыты черными точками щетины. На хрустящем белом халате витиевато вышито имя: Лу Дженкинс. Я поднимаю взгляд и смотрю ему в глаза – карие с добрыми морщинками вокруг уголков. В этот момент выражение его лица меняется, добродушие уступает место чему-то среднему между благоговением и ужасом.

– Зоуи? – бормочет он.

Прежде чем я успеваю сообразить, что ответить, раздается звонкий голосок Пейсли:

– Это Анна Чиккони. Она из Бей-Ридж, это в Бруклине, Нью-Йорк. Анна – моя няня на это лето.

Лу Дженкинс чуть отступает назад, чтобы разглядеть меня получше. Он проводит ладонью по лицу, и этот жест заставляет меня вспомнить, как на днях на пляже Кайл-спасатель заглянул под мой зонт и точно так же странно провел ладонью по глазам и щекам: «Господи… Прошу прощения. Я принял вас за другую…»

– Кто такая Зоуи? – нервы стягиваются в тугой клубок, я неловко собираю волосы в хвост, снимаю резинку с запястья и сворачиваю на макушке неровный пучок.

– Зоуи Спанос пропала в прошлом январе, – сообщает Пейсли. – Никто не знает, что с ней стало.

– Какой ужас! Она из Херрон-Миллс?

– Выросла здесь, – объясняет Лу; его лицо еще не обрело прежнего радостного сияния, но он хотя бы перестал смотреть на меня как на привидение. – Она училась в колледже, приехала домой на зимние каникулы. Пошла отмечать Новый год, и больше родные ничего о ней не знают.

– И я похожа на нее? – спрашиваю я – желание задать очевидный вопрос жжет горло.

Пейсли радостно кивает, словно речь идет о какой-то игре, а не об очень странном совпадении:

– Наверное, это из-за твоей прически. И лица.

Я смеюсь. Внутри все начинает кипеть от напряжения, и с моих губ резким щелчком, словно лопнул пузырь жвачки, срывается:

– Из-за прически и лица?

Лу чуть склоняет голову набок:

– Когда волосы подняты, сходства меньше. И у нее более смуглая кожа. Но вы вполне сошли бы за сестер, – улыбается он. – Прошу прощения. Не хотел ставить вас в неловкое положение. Мы тут в Херрон-Миллс все немного на взводе с тех пор, как Зоуи пропала.

Я мысленно возвращаюсь к новогодней ночи. Прошло почти полгода. Я не то чтобы специалист по пропавшим девушкам, но вполне уверена, что после стольких месяцев шансы, что она еще жива, наверное, довольно невелики.

– Я могу угостить вас мороженым, дамы? – спрашивает Лу, и энергия наполняет его голос, словно он стоит у невидимого штурвала и готов направить нас по новому курсу. – Или, может быть, кофе? Чай?

Пейсли делает заказ. Пока рациональная часть моего мозга требует заказать черный кофе, потому что это, наверное, единственное, что я смогу переварить после разговора, я слышу собственный голос, просящий шарик мороженого шоколад-карамель-попкорн.

– В вафельном рожке? – спрашивает Лу.

– В стаканчике, пожалуйста, – отвечаю я и заверяю Пейсли, что возьму рожок в следующий раз, если она пообещает, что дальше мы будем ходить к Дженкинсам только после обеда.

Снаружи улица залита резким белым солнечным светом, и впечатления от странного разговора в кафе рассеиваются, будто последние хлопья утреннего тумана над Ист-Ривер. Мы с Пейсли садимся на деревянную скамейку примерно в квартале от кафе Дженкинсов, едим мороженое и смотрим на проходящих людей. Мороженое по вкусу напоминает шоколадные пасхальные яйца и попкорн из больших жестянок, которые продают в «Таргете» на праздники. Вкус детства. Изумительный вкус.

– Хочешь попробовать? – предлагаю я.

– Оно вкусное, – отвечает Пейсли. – Я уже ела. Это их самый популярный вкус. Папа говорит, что мистер Дженкинс сказал, что его придумал его папа. Первый мистер Дженкинс. Мне больше нравится с арахисовым маслом.

– Привет, Пейсли!

На тротуаре перед нашей скамейкой стоят две девушки примерно моего возраста. На одной из них – винтажного вида сарафан в красно-белую клетку и балетки цвета начинки вишневого пирога. Абсолютно прямые блестящие каштановые волосы собраны в аккуратный хвост, очень смуглая кожа. Другая девушка одета как я, в джинсовые шорты и майку. Ростом она где-то около метра шестидесяти, но очень мускулистая. Занимается плаванием или, возможно, гимнастикой. Прическа – пушистая короткая пикси, подчеркивающая удивительно широкие скулы и прекрасный оливковый оттенок кожи. В ушах – большие золотые серьги-обручи, металл которых у основания каждой серьги скручен изящной спиралью.

– Привет, Астер! – Пейсли отдает мне свой рожок и вскакивает, чтобы обнять ту девушку, что пониже.

Я чувствую, как две пары глаз рассматривают меня. Лица девушек вытягиваются в том же удивленном ужасе, который я видела на лице Лу всего несколько минут назад.

– Я – Анна, – быстро говорю я. стараясь задавить эти взгляды в зародыше, и встаю – Няня Пейсли.

– Мартина Грин, – девушка в винтажном сарафане протягивает мне руку и тут же отдергивает ее, поняв, что у меня обе руки заняты мороженым.

Ее подруга закатывает глаза.

– Ее зовут Мартина Дженкинс. Грин – это что-то вроде творческого псевдонима.

Мартина бросает на Астер колючий взгляд.

– Это мое профессиональное имя, – говорит она, словно это что-то может объяснить.

Что у нее за профессия такая, что понадобилось менять имя? Торговля мороженым? Должно быть, кафе Дженкинсов – это заведение ее семьи. На мгновение я задаюсь вопросом, не работает ли она фотомоделью. Ростом, конечно, немного не вышла, но явно интересуется модой и неуловимо напоминает видом девушек из каталогов одежды.

Должно быть, у меня все написано на лице, потому что Мартина вздыхает, словно смирившись с тем, что придется в очередной раз объяснять:

– Я собираюсь стать журналистом, а маме не нравится идея использовать нашу фамилию в журналистских расследованиях. Она у меня старой закалки.

– Телевизионные новости или вроде того? – спрашиваю я.

– Пока – главный редактор школьной газеты. И веду серию подкастов. Ну, вела… – она бледно улыбается Астер, потом ее взгляд упирается в мостовую.

Несколько секунд все молчат, и мне становится интересно, сколько еще неловких разговоров состоится этим утром.

– Этот подкаст – о Зоуи, – поясняет Пейсли благоговейным голосом, глядя на меня снизу вверх. – Астер – сестра Зоуи, а Мартина собирается выяснить, что с ней произошло.

Астер и Зоуи. А и 3 — первая и последняя буквы в английском алфавите. Я снова смотрю на низкорослую девушку и понимаю, как мало мы с ней похожи. А это значит, что и на Зоуи она не слишком похожа. Но сестры не всегда бывают похожи. Впрочем, я вспоминаю, что Лу говорил что-то об оливковом цвете кожи Зоуи, и при виде лучей солнца, отражающихся от золотых сережек-обручей и оливковых плеч Астер, до меня доходит, что их семья, наверное, родом из Греции. Спанос.