Текст книги "Империя света"

Автор книги: Ким Енха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

12:00
Дом-гармоника

18

Киен любил ходить в Сеульский художественный кинотеатр, который построили на месте бывшего кинотеатра «Голливуд». Там в основном показывали работы мастеров прошлого за счет дотаций из госбюджета. Сидя в пустом темном зале, он чувствовал себя в спокойствии и безопасности. Часто он расслаблялся настолько, что незаметно начинал дремать. В этом месте он переставал ощущать себя чужаком. Люди приходили сюда смотреть старые фильмы, и им не было дела друг до друга. То была странная напускная невозмутимость капиталистических обывателей. Чтобы никто не узнал в них обывателей, они вынуждены пускать пыль в глаза, прикрываясь холодным бесстрастием. Без этого холодка и сарказма вся их обывательская сущность была бы видна насквозь, как при ярком солнце. Так, в большом городе обывательщина под маской искушенности обеспечивает анонимность. Иначе говоря, здесь любой может жить, скрывая свой истинный облик. Гомосексуалисты, преступники, проститутки и нелегальные иммигранты наподобие его самого. Однако временами он задумывался о том, такие уж ли они все в действительности обыватели. Может, ему просто самому хотелось так о них думать? Так или иначе, ему, вероятно, не дано было когда-либо понять этих молодых обитателей Сеула. Может, они действительно такие, а может, и нет. Вполне вероятно, что это всего лишь люди, которые, насмотревшись с детства фильмов со всего мира и изрядно устав от голливудской банальности, в поисках чего-то другого решили вернуться к истокам всех экранных клише и в конце концов искренне полюбили Лукино Висконти и Одзу Ясудзиро. У Киена не было того культурного опыта, который все они впитали с ранних лет. Он рос, не зная, кто такие Кинг-Конг, Мазингер Зет, Брюс Ли и Джеки Чан, Дональд Дак и Дятел Вуди, Супермен и Человек-паук. «Великий побег» и «Мотылька» со Стивом Маккуином, которые на Юге по праздникам каждый раз крутили по телевизору, он годами позже «проходил» по видеозаписям, а с «Унесенными ветром» и «Бен-Гуром» познакомился вдогонку по кабельному телевидению. Он не застал то время, когда Чха Бомгын блистал в Бундеслиге, и не мог ничего знать о том, как гремели в свое время Ким Чхучжа и На Хуна. В группе связи № 130 он штудировал все это снова и снова, каждую неделю сдавая экзамены по карточкам, но это были не более чем заученные факты. Он знал ответы на вопросы, но не мог прочувствовать, что они значат, словно киборг, состоящий из микрочипов и прочих электронных схем. Хотя он лучше кого-либо знал творчество Чо Енпхиля, «Полевых ромашек» и Со Тхэчжи и мог пересказать всю историю профессионального бейсбола или студенческого движения 1980-х, пустоту внутри ничем этим было не заполнить. И пусть он живо помнил шок от второго сборника песен Ли Мунсе и чемпионаты страны по бейсболу 86-го и 87-го, когда «Хэтхэ» Сон Донеля обошли действующих чемпионов «Самсунг», его духовное гражданство из этого не складывалось.

Выражение скуки на лице этих киноманов в каком-то смысле заставляло Киена робеть. То, о чем они равнодушно бросали: «Это уже слишком избито!» – для него было чем-то совершенно неведомым или как минимум новым. У него уходило много времени и сил на то, чтобы понять, что именно из «этого» казалось им банальным. Такова была его жизнь – жизнь переселенца, изо дня в день отдающего все силы на то, чтобы постичь банальности.

От кольцевой развязки Ангук он повернул в сторону торговой галереи «Райский край». Перед зданием Фонда помощи пожилым людям в ряд сидели старики, разложив перед собой контрабандные сигареты и лупы. Другие, в панамках с козырьком для защиты от солнца, прохаживались между ними, рассматривая товары, чтобы хоть как-то развеять скуку. Киен прошел сквозь клубы сигаретного дыма мимо витрин кондитерских магазинов с выставленными свадебными наборами рисовых хлебцев и поднялся по лестнице в «Райский край». Название галереи, прежде привычное и заурядное, вдруг показалось ему каким-то незнакомым. В далекой юности слова «социалистический рай» не сходили с его уст. Тогда он ни на мгновение не сомневался в том, что его родина и Пхеньян – это и есть тот самый рай на земле. Сейчас же он понимал, до чего это был дерзкий лозунг. Рай? Кажется, у Гитлера где-то были слова о том, что широкие массы падают жертвами большой лжи.

Впервые он усомнился в значении этого лозунга, когда оказался в парке аттракционов «Лотте Уорлд». Тогда по телевизору то и дело показывали рекламу со словами «Вот это Лотте Уорлд!». Небо над озером озаряли фейерверки, и артисты в костюмах персонажей «Белоснежки» и енотов, пританцовывая, весело шагали в красочном параде. Киен не понимал, почему южнокорейские дети были без ума от енотов. Он купил единый пропуск на целый день. С одним и тем же билетом он мог попасть на все аттракционы в парке – такой принцип, пожалуй, как ничто другое походил на логику мира, в котором он вырос.

Когда он вошел внутрь, больше всего его впечатлили вовсе не яркие представления и захватывающие аттракционы. Он был поражен тем, что такое огромное количество людей стоят в очередях, и никто при этом не устраивает споров и перепалок. Посетители парка с радостными лицами спокойно ждали своей очереди. Никто не вклинивался и не лез вперед, а если такое и случалось, то никто не поднимал из-за этого скандала. Очереди были обычным делом и в Пхеньяне. Будь то переправа через Тэдонган или концерт во Дворце пионеров, надо было стоять в очереди. Однако в тех очередях обязательно были нарушители. Молодые солдаты пролезали вперед за десять лет жизни, что они проводят на службе в армии, члены партии – из-за чувства собственной привилегированности, а кто-то просто по знакомству. Поэтому чем длиннее становилась очередь, тем больше росло напряжение в толпе. Люди становились раздражительными и были готовы взорваться по малейшему поводу. Это была не единственная проблема с очередями. Иногда очередь могли вдруг распустить безо всякого предупреждения. Людям говорили, что товар закончился или что возникли непредвиденные обстоятельства, и многочасовая очередь тут же прерывалась и рассеивалась.

Теперь он уже не был тем наивным простаком, на которого «Лотте Уорлд» произвел впечатление рая на земле. Но все же иногда, проезжая эту станцию метро, он вспоминал тот первый восторг и на секунду будто терял равновесие от легкого головокружения. Он помнил, как в тот день в его голове промелькнула страшная мысль, которую он тут же погнал прочь. А что, если социалистический рай – это ложь, а здесь – действительно райский край? В ужасе от самого себя, он кинулся к водной горке, на которую почти не было очереди, и бездумно сплавился вниз, болтаясь из стороны в сторону по темному туннелю в дурацкой резиновой лодке.

Киен прошел вдоль музыкальных магазинов на втором этаже. В одном из них продавец с длинными волосами, убранными в хвост, играл на электрогитаре что-то из Гэри Мура, а рядом с ним стоял прыщавый подросток и с вожделением смотрел на инструмент. Киен остановился перед магазином с губными гармониками и стал внимательно разглядывать две звуковые пластины внутри тремоло-гармоники. Длинные-предлинные коридоры, куда не проникал дневной свет. Хотя нет, проникал, но еле-еле, лишь через входы на противоположных концах. Ряды дверей по обе стороны коридоров. За каждой дверью – тесная квартирка на одну семью. Киен родился и вырос в одном из таких многоквартирных домов. Люди называли их «гармониками». Если посмотреть на них сверху в разрезе, то они действительно будут напоминать медные пластины губной гармоники. О личном пространстве не могло быть и речи. Стены были тонкими, а если открыть входную дверь, ты практически оказывался на пороге квартиры напротив. В коридоре висело всего несколько тусклых лампочек, поэтому там всегда была полутьма, и в тех уголках, куда никогда не попадали лучи солнца, стоял запах плесени. Квартира семьи Киена была ближе к центру гармоники. Окна выходили на запад, и по вечерам предзакатное солнце подолгу светило в комнаты. Иногда ветер врывался в коридор с одного конца и со свистом вылетал из другого, так что дом действительно завывал, словно гармоника. Когда ветер, проносясь сквозь узкий проход, нарывался на открытые двери или другие предметы, поток воздуха опрокидывался через преграду и звук становился выше. А иногда ветер с силой захлопывал открытые двери и с низким гулом несся в другой конец коридора, откуда лился слабый свет. Пение гармоники прекращалось только тогда, когда кто-нибудь из жильцов дальних квартир выходил в коридор и закрывал окно.

Отец Киена любил рыбалку и часто брал сына с собой на Тэдонган. Они вдвоем молча сидели на берегу с удочками, после чего, забросив улов в ведро, шли пешком до дома. Отец был инженером и занимался строительством плотин. Он проектировал дамбы на реках Амноккан и Имчжинган и считался лучшим в своем деле. В стране, где остро стояла проблема энергии, гидроэлектростанции играли незаменимую роль. Из-за угрозы воздушных атак со стороны США расположение дамб и гидроэлектростанций держалось в строжайшем секрете. Поэтому отец Киена был под постоянным наблюдением. Даже когда он ненадолго ездил учиться в Москву в начале семидесятых, у него почти не было свободы действий, и ему приходилось докладывать о каждом своем шаге в ежедневных отчетах департаменту безопасности. Однако позже, когда Киен прибыл на Юг, он понял, что все эти предосторожности были бессмысленными. Американцы были прекрасно осведомлены обо всем, что происходило в КНДР. Да и высшее руководство Севера не могло не знать, что Штаты владеют всей информацией. Постоянный контроль и слежка были не столько мерами защиты от врага, сколько данью традициям бюрократии. Там все что угодно могло попасть под гриф секретности. Даже данные о качестве воды в реке считались секретными. Без каких-либо очистных приспособлений промышленные и бытовые сточные воды со всеми содержащимися в них тяжелыми металлами попадали прямо в реки. Однако любые слова, которые бы разрушали миф о социалистическом рае, были под запретом. Даже то, что само по себе запретным не было, в зависимости от того, кто и как это сказал, могло быть расценено иначе, и человека тут же могли назвать «шпионом американского империализма».

– Тебе не холодно? Дать грелку для рук?

– Спасибо, не надо.

Отец вынул крючок из пасти карася и бросил рыбу в ведро. Ее брюхо было вздуто от икры.

– Посмотри, как она трепыхается без воды.

– Да ведь любая рыба будет трепыхаться, если ее из воды вытащить.

Отец снова забросил удочку в реку. Карась отчаянно бился на дне ведра.

– Конечно. Рыбы без воды начинают раздувать жабры и биться всем телом, пока не сдохнут. Знаешь, когда строят дамбы, бывает вот как. Сначала ставят балки и сливают всю воду через тоннель, чтобы потом можно было залить цемент.

Рыбы, которые не успевают выбраться, остаются подыхать на дне. Товарищи, которые работают на стройке, радуются, подбирают тушки и варят суп. Но рыбы так много, что всю не съешь. Она, конечно, гниет. Гниет и воняет. Вонь стоит тошнотворная. Так вот что я хотел сказать, сынок. Не будь рыбой, будь лягушкой. Лягушки в воде плавают, а попадут на сушу – скачут. Ты меня понял?

Киен попал в число новобранцев оперативной группы Военно-политического института Ким Ченира, которую называли группой связи № 130, и это была его последняя рыбалка с отцом накануне отъезда. Отец, вероятно, предчувствовал, какая судьба ждала его сына. Его наставление о рыбах и лягушках оказалось отчасти пророческим. Киен лучше кого-либо другого приспособился к суетливому южнокорейскому обществу. Он сумел самостоятельно выжить даже после того, как Ли Санхек был устранен в ходе партийной чистки.

Держа в руках ведро с рыбой, Киен молча шел рядом с отцом по коридору дома-гармоники. Солнце только что зашло, и внутри было особенно темно. Из квартир доносились запахи еды и в коридоре перемешивались между собой. Где-то готовили суп из соевой пасты, а где-то варили овощи. Мачеха Киена давно поджидала их и с порога приняла ведро. На плите уже кипела вода.

– Вы что, были в гостях у Морского владыки?

Отец рассмеялся и снял куртку:

– Ну мы же должны были поймать хоть одну рыбешку, чтобы не стыдно было возвращаться домой.

Мачеха вынула карася и, ловко орудуя кухонным ножом, быстро разделала тушку. Она разрубила рыбу на кусочки так, чтобы получилось несколько порций, и забросила ее в кипящую воду, приправленную пастой из красного перца. Младшие братья Киена уже собрались вокруг стола с ложками наготове. Мачеха одернула их и бегло оглянулась на Киена с отцом. В то время особого недостатка в еде еще не было. К тому же в Пхеньяне всегда дела обстояли лучше, чем в других регионах.

Мачеха Киена была учительницей в средней школе. Иногда родители учеников приносили ценные подарки, прося за своих детей, поэтому, по сравнению с другими семьями, они жили в достатке. Они с отцом уходили на работу и возвращались примерно в одно и то же время, но на мачехе еще были заботы по дому, поэтому дел у нее всегда было больше. Карманы младших братьев Киена вечно были полны гвоздей. Они собирали их на стройках и потом играли с друзьями на спортплощадке. Надо было своим гвоздем сбить гвоздь противника, и если он вылетал за линию на песке, то доставался победителю. Из-за острых гвоздей в карманах мальчишек постоянно появлялись дыры, и мачеха без лишних слов зашивала их. Однажды, в очередной раз латая при тусклом свете лампы одежду детей другой женщины, она осторожно пожурила их: «Ну как можно носить острые предметы в карманах из мягкой ткани?» – на что младший шкодливо ответил: «Но, мама, есть ведь даже такое выражение – шила в мешке не утаишь». Тут отец, который все это время молча читал газету, не выдержал и вмешался: «Балбесы, вы хоть знаете, что это значит?»

Пропустив мимо ушей вопрос отца, мальчишки продолжали хихикать, весело кувыркаясь на полу посреди гостиной. Они, наверное, уже отслужили свои десять лет в армии и сейчас работали где-нибудь по распределению. Мачеха тоже, скорее всего, была еще жива.

В отличие от мачехи, кровная мать Киена была из очень уважаемой семьи. Они были родом из уезда Чэрен провинции Хванхэ. Дедушка Киена погиб от рук правых, и они считались семьей жертвы политического убийства. В то время выходцы из таких семей пользовались всеми возможными привилегиями. Многие из них в итоге занимали ключевые должности в Партии и Народной армии.

Отец Киена, напротив, был не из тех, кто мог похвастаться хорошим происхождением. Бывший заключенный лагеря для военнопленных на острове Кочже, он был одним из «пленных коммунистов», которые после войны предпочли возвращение на Север. Таким, как он, посмевшим вернуться из плена живыми, нигде не были рады. Повезло лишь единицам: чтобы продемонстрировать великодушие Великого Вождя, горстку бывших солдат-репатриантов посадили на поезд и отправили по Транссибирской магистрали в Москву учиться. Отец Киена был одним из этих счастливчиков. В Москве он изучал инженерную гидравлику и по возвращении в Пхеньян в 1959 году сразу поступил на работу в отдел гидроэнергетики Пхеньянского проектно-конструкторского бюро энерготехнологий.

Со стороны любой бы подумал, что отец и мать Киена были друг другу не пара: он репатриированный военнопленный, она член Трудовой партии Кореи и дочь павшего за идею партийца. Киен ни разу не слышал от родителей о том, каким образом они вообще познакомились. Никто в семье никогда об этом не заговаривал. Так или иначе, они встретились и поженились, и вряд ли это был брак по чьему-то принуждению – такое можно было бы предположить, будь отец Киена более высокого положения, но их случай был явно не из таких.

Нескладная пара молодоженов, вскоре ставших родителями Киена, получила в Пхеньяне жилье для новобрачных, узкую и вытянутую в форме прямоугольника квартирку стандартной планировки с гостиной и одной спальней. Свадьбу скромно справили на работе у жениха. Ничто тогда не предвещало зловещего конца. Между ними были теплые отношения, и они выглядели обыкновенной супружеской парой без особых проблем. На свадебной фотографии мать Киена, молодая застенчивая девушка, стояла под руку с отцом и жизнерадостно улыбалась.

Через год после свадьбы у них родился Киен, а затем еще двое мальчишек. Самое первое детское воспоминание Киена было о том, как отец, стоя в столбе света, льющегося через окно, с проказливой улыбкой на лице поцеловал маму в нос. Мать насупилась, завозмущалась и сказала, что ей щекотно. Однако выражение ее лица отчего-то привело маленького Киена в ужас. После этого стоило матери лишь слегка нахмурить брови, как он сразу начинал плакать, а когда подрос, вообще отворачивался и убегал прочь. Взрослые же находили это забавным. Они то и дело просили маму нахмуриться и каждый раз покатывались со смеху, когда видели реакцию Киена. Однако впоследствии, когда жизнь матери трагически оборвалась, все в один голос стали говорить о том, что мальчик, по всей видимости, почувствовал что-то недоброе, что могла уловить только чуткая душа ребенка.

Мать медленно, очень медленно сходила с ума. Вначале она работала в Управлении внешней торговли Трудовой партии. В основном это были сделки и операции с Китаем, Гонконгом или Макао, и она постоянно имела дело с цифрами я деньгами. Иногда случались продолжительные командировки в Пекин. На эту должность, связанную с иностранной валютой и зарубежными поездками, зарились многие выходцы из семей жертв политических убийств. Но для матери Киена с ее слабыми нервами такая работа, вероятно, изначально была не по силам.

Люди говорили разное: одни считали, что она стала жертвой внутренней политики Управления внешней торговли; другие полагали, что все это были происки тех, кто метил на ее место; третьи утверждали, что на самом деле она оказалась как-то замешана во взятке и получила суровый выговор от руководства. Киен так никогда и не узнал, что из этого было правдой, и, откровенно говоря, знать не хотел. Так или иначе, его мать ушла с той должности и через некоторое время устроилась заведующей в валютный магазин. Учитывая ее социальное происхождение, это было равносильно страшному позору, но она не подавала виду и безропотно ходила на работу.

В валютном магазине всегда было много посетителей. Люди добывали где-то валюту и приходили за иностранными товарами. Зарплата была немаленькая, и то и дело кто-нибудь из покупателей приносил подарки, желая вовремя заполучить какой-то товар. Но мать Киена была неподкупна и ни для кого не делала исключений. Она не прощала себе ошибок в расчетах. Если какие-то цифры не сходились, она могла до поздней ночи сидеть за прилавком, перебирая костяшки на счетах, и не шла домой до тех пор, пока все суммы не совпадали. За ней никогда не было никаких нарушений, и все только и видели, как она постоянно сидит за работой, поэтому никто даже подумать не мог, что она была серьезно больна. Люди лишь щелкали языками и приговаривали: «Товарищ Ю Менсук такая добросовестная…»

Валютный магазин находился по пути в школу, куда ходил Киен, и он иногда заскакивал к матери на работу. Мать шепотом жаловалась ему, что кто-то в конце очереди говорит о ней гадости. «Ты только послушай этих теток! Вечно перемывают мне косточки».

Киен прислушивался – ничего подобного. Женщины всего-навсего болтали о чем-то своем. На их лицах сияли довольные улыбки. Они пришли покупать дорогие товары за иностранную валюту и были в приподнятом настроении, но матери Киена во всем этом виделся некий злостный заговор. «Мама, они говорят не о тебе», – говорил ей Киен, на что она хмурилась и неодобрительно качала головой: «Я умею читать по губам, меня научили в Народной армии. Но мне все равно, пусть болтают, что хотят. Великий Вождь и Партия на моей стороне».

Но даже тогда Киену не приходило в голову, что мать была нездорова. Он не видел ничего странного в ее поведении, потому что знал, что на работе в магазине ей каждый день приходилось иметь дело с людьми, выслушивать их требования и всякого рода жалобы. Дома она также вела себя абсолютно нормально: вставала раньше семичасовой сирены, проворно готовила завтрак для семьи, ела вместе со всеми, после чего они с отцом уходили на работу.

Когда Киену было пятнадцать, мать начала подозревать отца в измене. А может, уже и раньше подозревала. Поводом послужила записка, которую она нашла в кармане его куртки. Это были стихи, написанные красивым женским почерком: «Знаешь ли ты, что где-то у тропинки в полях незаметно распустился придорожный цветок? Когда ты пройдешь по ухабистой тропе, пусть аромат безымянного цветка расскажет тебе о моей любви!». Отец объяснил, что это были слова из песни «С песней радости в сердце». Мать тоже хорошо знала эту песню, но она была уверена, что это скрытое любовное послание от «какой-то девки», положившей глаз на ее мужа. Отец рассказал, что услышал эту песню по радио, и она ему понравилась, поэтому он попросил одну из сотрудниц записать для него слова, но мать это не переубедило. Однажды на рыбалке отец, закурив сигарету, сказал Киену: «Я беспокоюсь за вашу маму».

Они жили в двухкомнатной квартире, где не могло быть секретов от детей. Планировка дома вынудила Киена рано повзрослеть. Но в этот момент он вдруг понял, что отец вовсе не утверждал свою невиновность. Вместо того чтобы сетовать на несправедливость обвинений матери, он говорил, что беспокоится за нее. Киен смутно догадывался о том, что это могло значить, но не показал виду.

Мать в свою очередь тоже изливала ему свои жалобы:

– Ты же старший сын, что бы ни случилось, ты должен поддержать свою мать. Твой отец всегда нравился женщинам. Но он ведь у нас такой книжный червь по натуре, весь в науке, и если какая-нибудь девка начнет вешаться на него, он не знает, как отказать…

Мать, не договорив, вдруг замолчала и огляделась по сторонам.

– Тс! Ну надо же, подслушивают за стеной. Вот крысы!

– Мама, прекратите это, наконец! – Киен неожиданно для самого себя повысил голос. Мать в растерянности замолчала, после чего вдруг вся осела и с глубоким отчаянием в голосе произнесла:

– Так ты тоже мне не веришь.

Киен отвернулся. Он предпочел бы что угодно: пусть отец действительно изменил матери, пусть его исключат из партии или случится что-то еще серьезнее – лишь бы это была не его мать. Он хотел, чтобы его матерью была какая-нибудь другая, более теплая, душевная, мудрая женщина, которая не подозревает всех подряд. Мать осуждающе посмотрела на него и бросила:

– Я так и знала! Ты тоже на его стороне, потому что вы оба мужчины.

Она угрожала отцу, что пожалуется Партии и его руководству. Тот молча ее игнорировал. В один из выходных отец, оставив мать дома одну, повез троих сыновей на каток. Ничего не подозревавшие младшие братья Киена беспечно рассекали на коньках замерзшую гладь пруда. Столбик огромного термометра над катком показывал четырнадцать градусов мороза. Дети резвились и на ходу грызли кукурузу, припасенную в карманах. Самые маленькие катались на салазках, а ребята постарше – на коньках. Киен надел отцовские коньки, которые были ему немного велики. В тот день отец спросил его:

– Что такое чучхе?

Киен, немного поколебавшись, выдал в ответ заученное в школе определение:

– Это революционная идеология, согласно которой человек является общественным существом, обладающим способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью, и сам решает свою судьбу.

Отец выглядел изнуренным. Низко повисшее над горизонтом зимнее солнце светило ему прямо в лицо. Слегка жмурясь от света, он снова спросил:

– Ты правда веришь, что человек настолько велик?

Киен замер, не поверив своим ушам. Таким дерзким разговорам его в школе не учили.

– А?

Отец закурил сигарету. Сухая папиросная бумага подхватила пламя, красная каемка вспыхнула и тут же погасла.

– Древние греки верили, что мир состоит из четырех элементов.

– Мы проходили в школе.

– И что это за четыре элемента?

– Вода, огонь, воздух и земля. Эта древнегреческая философия вскоре перешла в диалектический материализм и…

Отец остановил его:

– Достаточно. Ты же знаешь, я строю дамбы, которые преграждают путь воде. Я всю свою жизнь изучал свойства воды и земли. В других же вещах я не очень разбираюсь. Например, меня никогда особенно не интересовало, что такое человек и тому подобное. А идеи чучхе… ну, наверное, правильные. Раз в Партии так говорят. Но вот что я тебе скажу. Человек, говоришь, обладает способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью и сам строит свою судьбу? Конечно, звучит хорошо. А ты вспомни, какое сильное наводнение было в прошлом году в Хванхэ. Когда вода прорывает плотину, люди не сильнее собак и свиней. Их просто смывает потоком.

– Но ведь поэтому люди занимаются наукой, строят дамбы и укрощают природу?

– Этим мы лишь на время сдерживаем поток. Прошлая война была войной огня. Взрывы американских бомб отбросили Пхеньян назад в каменный век. Затем наступило время земли. Люди брали в руки лопаты и отстраивали города. Мы развернули движение Чхоллима и построили республику, которая ничем не уступает другим. А сейчас мы живем в веке воды. С виду она спокойна, но внутри нее таится огромная энергия. Поэтому мы должны контролировать воду. До сих пор нам это удавалось, но кто знает, что может случиться завтра. Наверное, следующей будет эпоха воздуха. Вполне возможно, она принесет еще больше боли, чем все предыдущие. Воздух невидим, но без него человек не может дышать.

Тогда Киен не мог уловить смысл этих слов. Но спустя годы он осознал, что его отец горько усмехался над эгоцентричным мировоззрением чучхе и уже тогда с точностью предсказал будущее страны. Через несколько лет после того разговора, в начале девяностых, на Северную Корею год за годом обрушивались наводнения и засухи, и начался так называемый «трудный поход». Это было время страшного голода, когда людям приходилось питаться травой и корой деревьев. Есть было нечего, в пустых желудках в буквальном смысле был один воздух – как и предрекал отец. Киен вновь вспомнил его слова уже в Сеуле, когда с Севера доносились тревожные вести и все говорило о том, что местное военное руководство в глубине души жаждет возвращения эпохи огня. Люди будто решили про себя: раз уж на то пошло, пойдем войной на врага; будь то Юг или Америка, будем палить до конца!

Отец осторожно сменил тему: «Твоя мать – человек земли. В ее роду все были земледельцами. А моя стихия – вода, ты сам знаешь».

Дед Киена был лодочником на Тэдонгане. Он продолжал работать на переправе даже тогда, когда японцы уже перебросили через Тэдонган железнодорожный мост и по нему через реку проезжали Нацумэ Сосэки, Ли Квансу и На Хесок[2]2
  Нацумэ Сосэки (1867–1916) – японский писатель, один из основоположников современной японской литературы;
  Ли Квансу (1892–1950) – корейский писатель первой половины XX века, считается родоначальником современной корейской прозы;
  На Хесок (1896–1948) – корейская писательница и художница первой половины XX века, одна из первых активисток движения за права женщин.


[Закрыть]. Когда отец Киена вернулся с острова Кочже, дед по-прежнему ждал сына в землянке на поросшем ивами берегу Тэдонгана. Подобно тому, как у тех плакучих ив над рекой ветви всегда были наполовину опущены в воду, образуя тенистую заводь, где-то в душе у отца был темный уголок, где царила влажная прохлада. Даже его привычка говорить не прямо, а подбирать уклончивые выражения, казалось, больше напоминала природу воды, нежели земли. По натуре сметливый и чуткий к намекам, Киен быстро догадался, что имел в виду отец: он, человек воды, из-за матери чувствовал себя взаперти, словно прегражденная река, но в один прекрасный день вода прорвет земляную плотину и потечет своей дорогой. Киену стало не по себе. Он не понимал, зачем родители вмешивают его в свои проблемы.

Киен хорошо катался. Даже в коньках не своего размера он быстрее всех огибал углы и уверенно тормозил в нужном месте, разбрасывая мелкие осколки льда. Низко пригнувшись, он плавно вытягивал назад то одну, то другую ногу, стремительно набирая скорость. Он легко скользил по большой окружности катка против часовой стрелки, а на внутреннем круге по часовой стрелке осторожно перебирали коньками новички. По щекам били струи морозного зимнего воздуха, но боли это не причиняло. От костра неподалеку доносился приятный, слегка терпкий запах горящей соломы. Киен в последний раз изо всех сил оттолкнулся ногой и пересек финишную линию. Выпрямив спину, он свел вместе ноги и эффектно остановился в столбе ледяной пыли.

Еще в тот день он впервые заговорил с Чонхи. Розовощекая девочка с маленьким вздернутым носиком жила на том же этаже дома-гармоники, что и Киен, в южном конце коридора, откуда днем заходил свет. Они невзначай встречались взглядами каждое утро, когда все ученики школы собирались в назначенном месте ровно в семь часов двадцать минут и, построившись по классам, стройными рядами шли на урок. И в этот раз на катке их взгляды вновь пересеклись. Чонхи, укутанная в красный шерстяной шарф, заметила Киена и мягко улыбнулась, но он, не успев ответить ей, пролетел мимо. Шанс был упущен, а смелости вернуться назад и заговорить с девочкой у пятнадцатилетнего Киена не было. Он остановился и ухватился рукой за столб. Изо рта его шел белый пар. В этот момент Чонхи сама приблизилась к нему. Движения ее стройных рук и ног казались плавными и грациозными.

– А ты здо́рово катаешься!

Киен напрягся, подумав, что их сейчас наверняка откуда-то издалека видит отец или кто-нибудь из пришедших на каток школьных товарищей. Он отчасти гордился собой в этот момент, но понятия не имел, как это выразить, поэтому толку от такой гордости было мало.

– Это твои коньки? – устав ждать ответа, спросила Чонхи.

– Нет, папины.

– Так мы умеем говорить! – Чонхи снова улыбнулась и направилась к центру катка, плавно скользя по льду на фигурных коньках.

Разговор получился до того неуклюжий, что можно было сгореть от стыда, но то был Пхеньян середины семидесятых. Открытое проявление романтических чувств считалось признаком идеологической распущенности и было предметом сурового осуждения. Любой другой мальчишка, окажись он на месте Киена, точно так же растерялся бы, не зная, что делать и о чем говорить с девочкой на катке. Это было явно чем-то запретным. Знай он тогда, что совсем скоро его вырвет прямо на нее, а двадцать лет спустя судьба вновь столкнет их в неожиданном месте, их встреча в тот день, вероятно, могла быть не настолько неловкой.

Чхонхи была школьной знаменитостью. С одиннадцати лет она представляла школу на массовых играх в честь Дня основания Партии и Дня Победы и вместе с другими детьми со всей страны участвовала в грандиозном гимнастическом представлении. Тысячи детей, построившись в десять колонн, группами выходили вперед и выполняли головокружительные акробатические комбинации. Чонхи была высокой и пластичной, поэтому ее всегда ставили в передний ряд. Представления шли по двадцать дней, и ученики всех школ Пхеньяна организованно целыми классами ходили их смотреть. Толпа зрителей шествовала мимо гигантских колонн и собиралась на главном стадионе страны. Все от мала до велика были при полном параде: школьники в нарядной форме, мужчины в костюмах, женщины в красных и голубых ханбоках. Основным содержанием этих массовых гимнастических представлений были сцены из революционной истории Кореи начиная с вооружейного антияпонского сопротивления. Киен и другие мальчишки из класса не сводили глаз с представительницы своей школы. Чонхи двигалась легко и изящно, словно лань. Она выгибала спину назад, поднимала с земли небольшой резиновый мяч, подбрасывала его высоко вверх и, сделав прыжок и кувырок вперед, ловила его обеими ногами. Больше сотни девочек одновременно подбрасывали мячи к небу и ловили их вытянутыми ногами, и ни одна из них не промахивалась. Из-за сильного макияжа на глазах и темно-красной губной помады Чонхи выглядела намного старше своих лет. Киен с одноклассниками сидели разинув рты и наблюдали за ее прыжками и вращениями, в душе завидуя ребятам, которые поднимали ее вверх и несли над головой в шествии по стадиону.